С этими словами она вышла.
— Надеюсь, она не за доктором Граббинсом пошла, — забеспокоился я. — Он обаятельный человек, но как врачу я ему не очень доверяю.
— Я тоже надеюсь, — спокойно произнесла Брида.
— Почему? — тревожно осведомился я.
— Ну, не такой уж он хороший врач. По правде говоря, я не пригласила бы его к серьезному больному. В два счета может угробить.
— Вот и у меня осталось такое впечатление, — признался я. — Есть в нем что-то такое, из-за чего мне кажется, что он застрял на уровне коновала, заливающего культю кипящей смолой.
— Невежда, — мрачно молвила Брида. — Думает, что пастеризация — способ обработки лугов, где пасутся коровы.
— И что Листер — фамилия известного композитора, — включился я в игру.
— Наверно, — согласилась Брида. — А Гарвей — фамилия изобретателя хереса.
— И что ангина — нехорошее женское имя?
— Я уж не говорю про пенициллин, — продолжала Брида.
— Магазин, где торгуют пенобетоном?
— Вот именно. Когда-нибудь…
Однако что собиралась изречь Брида, останется неизвестным, ибо в эту минуту в комнате вновь появилась Пимми.
— Поднимайтесь, — распорядилась она. — Доктор Граббинс велел отвезти вас в больницу Ватерлоо, там вам сделают прижигание.
— Господи, — произнес я. — То, чего я боялся. Мне затолкают в правую ноздрю раскаленную кочергу.
— Не говорите ерунду, — сказала Пимми, подавая мне пальто. — Для этого есть особая палочка.
— Палочка? Горячая лучина? Кажется, я пришел к вам за миром и покоем?
— Не будет мира и покоя, пока мы не остановим ваше кровотечение, — деловито возвестила Пимми. — А теперь надевайте пальто. Я еду с вами. Так предписал врач.
— Единственное толковое предписание, выданное им после того, как он получил диплом, — тепло откликнулся я. — И как мы туда поедем?
— Такси, — коротко ответила Пимми. — Машина ждет. Водитель, как мы выяснили вскоре, был ирландец, коротыш с лицом, напоминающим грецкий орех.
— Куда поедем? — справился он.
— Больница Ватерлоо, — внятно произнесла Пимми.
— Ватерлоо… Ватерлоо… — задумался водитель. — Это где же будет?
— У Вестминстерского моста, — пояснила Пимми.
— Ну да, конечно, конечно. — Водитель хлопнул себя по лбу. — Доставлю вас в два счета.
Мы забрались в машину и укрылись одеялом, ибо вечер выдался очень холодный. Некоторое время ехали молча.
— А я-то собиралась сегодня вечером вымыть голову, — вдруг сообщила Пимми с укоризной.
— Весьма сожалею, — ответил я покаянно.
— А, не берите в голову, — успокоила меня Пимми и добавила нечто загадочное: — Я могу сидеть на них.
— Сидеть на волосах? — спросил я, полагая, что речь идет о каком-то новом способе приводить в порядок шевелюру.
— Ну да, — гордо возвестила Пимми. — У меня длинные волосы. Недавно мне предлагали за них семьдесят фунтов.
— Но с лысой головой вы будете выглядеть отнюдь не привлекательно, — заметил я.
— Я так и подумала, — сказала Пимми, и снова воцарилась тишина.
Машина остановилась перед светофором, и водитель повернулся, чтобы посмотреть на нас. Бело-голубое уличное освещение придавало не совсем обычный вид моему окровавленному лицу.
— Слушайте, у вас там все в порядке? — тревожно осведомился водитель. — Я смотрю, кровища так и хлещет. Может, лучше остановиться, чтобы вы могли прилечь, а?
Я поглядел на осыпаемую крупой гололедицу на тротуаре.
— Нет, спасибо, пожалуй, не стоит, — ответил я.
— Вы не пробовали запихать что-нибудь в нос? — внезапно осенило водителя.
Я объяснил, что моя правая ноздря и без того уже напоминает забитый мусоропровод. И что в больнице мне сделают прижигание.
— Это как делали в старину? — живо заинтересовался водитель.
— В каком смысле? — не понял я.
— Ну как же, человека подвешивали за руки, распинали и жгли.
— Нет-нет, это нечто совсем другое, — заверил я. И добавил: — Надеюсь.
Поднявшись по пандусу (мимо знака, на котором, как мне тогда показалось, должно быть из-за общения с ирландским шофером, было написано: «Не для протестантов»), на самом же деле значилось: «Не для пешеходов») к входу в больницу, мы живо вошли внутрь и не увидели ни накурившихся хиппи, ни пьяниц, хлебнувших метилового спирта, ни маленьких мальчиков с головой, застрявшей в оловянной миске. Даже в амбулаторном отделении не было никого, кроме дежурной сестры. Она завела нас в какую-то палату и осторожно уложила меня на некое подобие операционного стола.
— Врач придет сию минуту, — сообщила она с таким благоговением в голосе, точно провозвещала второе пришествие.
Вскоре явился некий подросток в белом халате.
— Добрый вечер, сэр, добрый вечер, — радушно приветствовал меня, потирая руки, юный практикант. — Насколько я понимаю, у вас кровотечение из носа, сэр.
Если учесть, что мои борода и усы затвердели от запекшейся крови, что из правой ноздри продолжала капать кровь и вся моя одежда была покрыта красными пятнами, я не был склонен называть его диагноз особенно блестящим и проницательным.
— Да, — произнес я.
— Ну так, — сказал врач, вооружаясь двумя хирургическими щипцами, — давайте-ка посмотрим, что там у вас происходит, сэр.
Одними щипцами он расширил мою ноздрю до африканских размеров, другими извлек несколько десятков сантиметров пропитанного кровью бинта.
— Так-так, — глубокомысленно заметил он, заглядывая в кровоточащую полость. — Похоже, сэр, у вас там есть кое-что еще.
— Они затолкали мне в нос все, что попалось под руку, — сообщил я. — Не удивлюсь, если в лабиринтах пазух вы обнаружите слоняющихся без дела двух дежурных и одну старшую сестру.
Врач нервно усмехнулся и вытащил из моей ноздри шматок ваты.
— Ага, — произнес он, направив в ноздрю луч маленького осветительного прибора, — вижу, точно. Я нашел место, откуда сочится кровь. Понимаете, сэр, у вас там есть парочка крупных сосудов, за которыми стоит присматривать.
— Спасибо, — сказал я, пытаясь сообразить, как это можно присматривать за сосудом, таящимся где-то в темных закоулках моего носа.
— А теперь, — продолжал врач, — немного кокаина для обезболивания.
Вооружась подобием баллончика с дезодорантом, он прыснул мне в нос кокаином.
— Вот так, — приговаривал он. — А теперь, сестра, подайте термокаутер. Вот так. Не бойтесь, больно не будет, сэр.
Как ни странно, я и впрямь не почувствовал боли.
— Вот так, — повторил врач, выпрямляясь с видом фокусника, выполнившего сложнейший трюк.
— Как, это все? — удивился я.
— Да, — сказал врач, еще раз направив лучик света в мою ноздрю. — Это все. Больше не должно быть никаких проблем, сэр.
— Я вам чрезвычайно благодарен, — молвил я, проворно освобождая операционный стол.
Мы с Пимми вышли из больницы туда, где ожидало наше такси.
— Ух ты, как скоро, — восхищенно заметил водитель. — Я думал, вас продержат там час, а то и два.
— Да нет, они быстро управились, — сообщил я, с наслаждением глубоко, без помех дыша носом.
Машина скатилась по пандусу на улицу.
— Пресвятая Дева, Матерь Божья! — воскликнула вдруг Пимми.
— В чем дело? — испуганно осведомились мы с шофером.
— Мы попали не в ту больницу, — пролепетала Пимми.
— Не в ту больницу? Как это понимать?
— Не в ту больницу? Но ведь вы именно эту назвали, — обиженно заявил водитель.
— Ничего подобного, — возразила Пимми. — На стене написано «Больница Св. Фомы». А нам надо было попасть в больницу Ватерлоо.
— Но ведь вот он — мост. — Водитель показал в окошко. — Вы сказали — мост. Видите, вот он.
Он явно полагал, что в жизни хватает проблем без таких пассажиров, которые запросто меняют местами все лондонские больницы.
— Мне все равно, где мост, — настаивала Пимми. — Больница не та. Это не Ватерлоо.
— Это так важно? — спросил я. — Главное — мне помогли.
— Конечно, но я предупредила Ватерлоо, — объяснила Пимми. — Ночные дежурные ждали нас.
— Между прочим, — задумчиво произнес водитель, — на слух Ватерлоо вполне можно спутать со Святым Фомой, особенно когда сидишь за рулем.
У меня не нашлось адекватного ответа на эту реплику.
Мы возвратились в Абботсфорд, и пока я литр за литром поглощал теплый чай, Пимми пошла объясняться по телефону с больницей Ватерлоо.
— Я сказала им, что это случилось по вашей вине, — торжествующе доложила она мне. — Сказала, что вы малость помешались, что мы усадили вас в такси и вы назвали водителю не тот адрес.
— Большое спасибо, — сказал я.
Ночь и последующий день прошли без приключений, если не считать, что один пациент пытался продать мне стоящий в холле стол якобы в стиле Луи XV, а другой упорно выстукивал азбуку Морзе по моей двери. Но это все были пустяки, и мой нос вел себя замечательно.
Придя вечером на дежурство, Пимми уставилась на меня взором василиска.
— Ну, — осведомилась она, — ваш нос вас больше не беспокоил?
— Ни капли, — гордо сообщил я и не успел договорить, как кровотечение возобновилось.
— Господи! Обязательно надо было ждать, когда начнется мое дежурство? — спросила Пимми. — Почему было не доставить удовольствие дневной смене?
— Это все ваша красота, Пимми. При виде вас у меня поднимается давление и сосуды не выдерживают.
— Как вы говорили, из какой части Ирландии вы родом? — допытывалась Пимми, запихивая мне в нос марлю с адреналином.
— Гоморра, на границе Содома, — незамедлительно ответил я.
— Не верю я вам, — сказала Пимми, — хотя трепаться вы мастер за пятерых ирландцев.
Тем временем ее манипуляции с бинтами не дали никакого результата. Кровь продолжала сочиться из носа, как из неисправного крана. В конце концов Пимми сдалась и пошла звонить доктору Граббинсу.
— Доктор Граббинс велел вам ехать в больницу Ватерлоо, — доложила она мне. — Говорит, что постарается, чтобы на этот раз вы не ошиблись адресом.
— А разве ты не поедешь?
— Нет.
— Это почему же?
— Не имею понятия, — ответила Пимми. — Вас отвезет шофер нашей служебной машины.
Шофер служебной машины был полон решимости отвлечь внимание своего пассажира от мрачных мыслей.
— Паршивая штука — носовое кровотечение, — с ходу начал он рассуждать.
— У нас хватало этой печали, когда я играл в регби, но теперь-то я слишком стар.
— Стар для кровотечения? — осведомился я.
— Нет, для регби. А вы, сэр, играете в регби?
— Нет, изо всех командных игр я признаю только одну.
— Это какую же, сэр? — заинтересовался водитель.
Было очевидно: какую игру ни назови, он будет продолжать докучать мне болтовней. Во что бы то ни стало надо было заставить его замолчать.
— Секс, — грубо отрезал я. Остаток пути мы ехали молча.
В больнице симпатичная дежурная сестра провела меня в палату, которую можно было назвать пустой, если не считать лежавшего у стены, одержимого кашлем и предсмертными судорогами старика и семейства в составе матери, отца, дочери и сына, которые играли в «Монополию» за столом метрах в двух от моей койки. Устраиваясь на койке, как мне было велено, я слушал вполуха их болтовню.
— Ты уверена, мама, что это не больно? — спросил мальчик, энергично перемешивая кости.
— Конечно, не больно, мой драгоценный, — заверила мать. — Ты же слышал, что сказал врач.
— Конечно, не больно, — подхватил отец. — Это же всего-навсего гланды и аденоиды. Ничего серьезного.
— Конечно, пустяковая операция, — продолжала мать. — Ты ничего не почувствуешь.
— Я покупаю «Пиккадилли», — пронзительным голосом объявила девочка.
— Ты же видел это по телевизору, верно? — спросил отец. — Человек ничего не чувствует. Даже когда аборт делают.
— Генри! — укоризненно воскликнула мать.
— «Пиккадилли», «Пиккадилли», хочу «Пиккадилли», — талдычила девочка.
— Ну а потом, — сказал мальчик. — Потом, когда пройдет заморозка. Все равно ведь будет больно.
— Нет, — возразил отец. — Ничего подобного. Тебе дадут успокаивающее.
— А это что такое?
— Наркотики и все такое, — успокоила его мать. — Честное слово, ничего не чувствуешь. А сейчас давай ходи, твоя очередь.
«Бедняга, — подумал я. — Смертельно боится, а тут еще я весь в запекшейся крови, эта картина смелости ему не? прибавит. Ничего, я сам поговорю еще с ним после того, как меня приведут в порядок». Тут возвратилась сестра.
— Сейчас придет врач и займется вашим носом, — сообщила она, задергивая занавески перед моей кроватью.
— Ага, — довольно заметил я, — опять будет прижигание?
— Не думаю, — ответила она. — Доктор Верасвами предпочитает тампонаду.
Тампонада, подумал я. Какое дивное слово. Сродни тампонажу. Я тампонирую, вы тампонируете, он тампонирует… Мы тампонируем, ты тампонируешь, они тампонируют… Я набиваю, вы набиваете, он набивает…
Мои глагольные вариации нарушило появление доктора Верасвами, созерцающего мир через огромные линзы из горного хрусталя. Мне понравились его руки — тонкие, как у девушки, средние пальцы чуть толще обычной сигареты. Изящные руки, чем-то напоминающие бабочек. Легкие, нежные, трепетные, неспособные причинить боль. Руки целителя. Доктор Верасвами исследовал мой нос, выражая тихими вибрирующими звуками тревогу по поводу увиденного.
— Придется нам тампонировать нос, — произнес он наконец, улыбаясь.
— Валяйте, — радушно отозвался я. — Что угодно, только остановите кровь.
— Сестра, будьте любезны, принесите все необходимое, — распорядился врач, — и приступим.
Сестра удалилась, и врач застыл в ожидании, стоя у изножья моей кровати.
— Из какой части Индии вы родом? — непринужденно справился я.
— Я не из Индии, я с Цейлона, — ответил он. «Неуд, — сказал я себе. — Будь осторожнее».
— Чудесный край — Цейлон, — молвил я с жаром.
— Вы хорошо его знаете?
— Как сказать. Мне довелось однажды провести неделю в Тринкомали. Конечно, это вовсе не значит, что я знаю Цейлон хорошо. Но полагаю, что это дивная страна.
Врач заглотал наживку и принялся вещать, точно рекламный путеводитель:
— Чудесная. Побережье изобилует пальмами, песчаными пляжами, там дует свежий морской ветерок. Внутри страны водится много дичи. Еще у нас есть предгорья, банановые плантации и все такое прочее. Очень богатый, очень зеленый край. Много дичи. Есть горы. Очень высокие, очень зеленые, свежий воздух. Фантастические виды. Изобилие дичи.
— Да, замечательно, — неуверенно произнес я.
От дальнейших панегириков Цейлону меня избавило появление сестры, которая принесла необходимое снаряжение для тампонирования моего носа.
— А теперь, сестра, — деловито сказал врач, — попрошу вас крепко держать голову джентльмена. Вот так.
С этими словами он длинными острыми щипцами захватил конец бинта длиной не меньше пяти километров, потом надел себе на голову обруч с фонариком и подошел ко мне вплотную. Я спрашивал себя, почему сестра так крепко стискивает мой череп. Когда Пимми заталкивала мне марлю в нос, это было совсем не больно. Врач воткнул мне в ноздрю щипцы с марлей и заталкивал их до тех пор, пока острые концы не уперлись, как мне показалось, в основание черепа, пробив все пазухи и проложив по пути трассу жгучей боли, до того сильной, что она парализовала мои голосовые связки и я не был в состоянии протестовать. Вытащив щипцы, врач намотал на них с полметра марли и затолкал мне в нос с решимостью дуэлянта, прочищающего шомполом ствол своего пистолета. При этом он настолько увлекся процедурой, что острые концы щипцов царапали нежную слизистую оболочку пазух. У меня было такое ощущение, будто ноздрю набили раскаленными углями. Хотя голосовые связки вернулись к норме, я по-прежнему не мог протестовать, однако по иной причине. Игроки в «Монополию» притихли и жадно прислушивались к доносящимся через занавеску слабым звукам. Если бы я, подчиняясь голосу разума, дико заорал, пнул Верасвами в пах ногой и сорвался с кровати, волоча за собой несколько метров марли, это могло бы пагубно повлиять на мальчугана, нервно ожидающего своей очереди. Оставалось только терпеть. Сестра, послушная воле Верасвами, сжимала мою голову словно в тисках. Сжимала так сильно, что ее большие пальцы оставили у меня над бровями круглые синяки, которые потом не проходили несколько дней.
А Верасвами продолжал запихивать метры марли в строптивую ноздрю; его усердие напоминало черного дрозда, ранним утром очищающего газон от червей. Когда мне показалось, что половина бинта уже перекочевала в мои пазухи, я хрипло попросил прервать на время истязание.
— Вам больно? — осведомился Верасвами не столько даже с академическим интересом в голосе, сколько, как мне показалось, с удовольствием.
— Да, — ответил я.
Вся правая сторона черепа, лица и шеи болели так, словно по ним били кувалдой, а пазухи горели так, что в них, наверно, можно было бы поджарить яйцо.
— Добро должно быть с кулаками, — объяснил Верасвами, явно довольный тем, что ему известна эта избитая фраза. Остатки бинта (три с лишним метра, как я после установил) он решительно затолкал в ноздрю большими пальцами, которые давно перестали казаться мне нежными и хрупкими, как крылья бабочки. Мне доводилось читать, как у людей, когда от боли, когда от горя, слезы брызгали из глаз, и я всегда считал это поэтической вольностью. Пришлось убедиться, что это не так. Под действием больших пальцев Верасвами слезы брызнули пулями из моих зажмуренных глаз. Он еще раз для верности нажал на марлю и отступил назад с довольной улыбкой.
— Ну так, — сказал он. — Теперь порядок.
Я оторвал от подушки раскалывающуюся от боли голову и посмотрел на Верасвами.
— Доктор, вам никто не предлагал сменить профессию врача на ремесло чучельника?
— Нет, — удивился доктор Верасвами.
Я слез с кровати и стал одеваться.
— Советую попробовать, — сказал я. — Вы будете избавлены от жалоб пациентов.
Верасвами с тревогой следил, как я одеваюсь.
— Постойте, куда вы? — спросил он. — Вам нельзя уходить. Еще нельзя. Вдруг опять начнется кровотечение, и выйдет, что я зря старался.
— Пойдите со своими щипцами в какой-нибудь тихий уголок и сядьте на них, — устало предложил я. — А я поехал в Абботсфорд.
Найдя такси, я направился обратно в санаторий, мысленно проклиная медицинскую профессию вообще и доктора Верасвами в частности. Мне вспомнилось, как в двадцатых годах во Франции выпускникам медучилищ выдавали дипломы: «Действительно для стран Востока»; в самой Франции практиковать им не разрешалось. Уж не месть ли Востока обратилась на меня?..
Еще мне вспомнилась история, вероятно вымышленная, про индийца, величайшей мечтой которого было получить звание бакалавра наук. Он год за годом сдавал экзамены и каждый раз проваливался. Доведенное до отчаяния начальство посоветовало ему оставить тщетные попытки и заняться чем-нибудь другим. И стал индиец консультантом по вопросам, как получить звание бакалавра наук, а в подтверждение своей квалификации заказал визитные карточки, где значилось: «Мистер Рам Синг, Б.Н. (провал.)». «Без сомнения, — сказал я себе, поглаживая ноющую голову, — Верасвами в медицинских кругах известен как Чипати Верасвами, доктор медицины (провал.)».
В Абботсфорде меня встретила Пимми.
— Ну как, — спросила она. — Все в порядке?
— Не прикасайся ко мне, — ответил я. — Они подвергли меня пыткам, и я теперь один сплошной обнаженный нерв. Предложи мне эвтаназию, и я твой друг до гроба.
— В постель, — скомандовала Пимми. — Я сейчас приду. Я устало разделся и плюхнулся на кровать. «Все что угодно, даже смерть лучше этих мучений, — говорил я себе. — Кажется, меня направили в Абботсфорд, чтобы я здесь обрел мир и покой?»
Возвратилась Пимми, держа в руке шприц.
— Повернитесь спиной, — велела она. — Морфий. Предписание врача.
Проворно исполнив предписанную процедуру, она озабоченно посмотрела на меня. Мое лицо являло отнюдь не располагающее зрелище. Правый глаз опух и наполовину закрылся, ноздря из-за напичканной в нее марли напоминала расплющенный нос боксера, усы и борода казались сплетенными из красных нитей с матовым отливом. Пимми глубоко вздохнула и нахмурилась.
— Будь я там с вами, они услышали бы, что я о них думаю, — молвила она с внезапной яростью.
— Спасибо тебе за заботу, — пробормотал я сонно. — Не знал, что ты так беспокоишься обо мне.
Пимми резко выпрямилась.
— Беспокоюсь о вас? — сердито спросила она. — Я не о вас беспокоюсь, я думаю о том, сколько хлопот они мне прибавили. Вот что меня беспокоит. А теперь кончайте трепаться и спите.
Пимми направилась к двери.
— Я скоро вернусь, — добавила она на ходу, — и чтобы вы к тому времени крепко спали.
«Чипати Верасвами, — думал я, убаюканный морфием, — доктор медицины (провал.), Пимми могла бы его кое-чему научить. Она не провал.»
— Надеюсь, она не за доктором Граббинсом пошла, — забеспокоился я. — Он обаятельный человек, но как врачу я ему не очень доверяю.
— Я тоже надеюсь, — спокойно произнесла Брида.
— Почему? — тревожно осведомился я.
— Ну, не такой уж он хороший врач. По правде говоря, я не пригласила бы его к серьезному больному. В два счета может угробить.
— Вот и у меня осталось такое впечатление, — признался я. — Есть в нем что-то такое, из-за чего мне кажется, что он застрял на уровне коновала, заливающего культю кипящей смолой.
— Невежда, — мрачно молвила Брида. — Думает, что пастеризация — способ обработки лугов, где пасутся коровы.
— И что Листер — фамилия известного композитора, — включился я в игру.
— Наверно, — согласилась Брида. — А Гарвей — фамилия изобретателя хереса.
— И что ангина — нехорошее женское имя?
— Я уж не говорю про пенициллин, — продолжала Брида.
— Магазин, где торгуют пенобетоном?
— Вот именно. Когда-нибудь…
Однако что собиралась изречь Брида, останется неизвестным, ибо в эту минуту в комнате вновь появилась Пимми.
— Поднимайтесь, — распорядилась она. — Доктор Граббинс велел отвезти вас в больницу Ватерлоо, там вам сделают прижигание.
— Господи, — произнес я. — То, чего я боялся. Мне затолкают в правую ноздрю раскаленную кочергу.
— Не говорите ерунду, — сказала Пимми, подавая мне пальто. — Для этого есть особая палочка.
— Палочка? Горячая лучина? Кажется, я пришел к вам за миром и покоем?
— Не будет мира и покоя, пока мы не остановим ваше кровотечение, — деловито возвестила Пимми. — А теперь надевайте пальто. Я еду с вами. Так предписал врач.
— Единственное толковое предписание, выданное им после того, как он получил диплом, — тепло откликнулся я. — И как мы туда поедем?
— Такси, — коротко ответила Пимми. — Машина ждет. Водитель, как мы выяснили вскоре, был ирландец, коротыш с лицом, напоминающим грецкий орех.
— Куда поедем? — справился он.
— Больница Ватерлоо, — внятно произнесла Пимми.
— Ватерлоо… Ватерлоо… — задумался водитель. — Это где же будет?
— У Вестминстерского моста, — пояснила Пимми.
— Ну да, конечно, конечно. — Водитель хлопнул себя по лбу. — Доставлю вас в два счета.
Мы забрались в машину и укрылись одеялом, ибо вечер выдался очень холодный. Некоторое время ехали молча.
— А я-то собиралась сегодня вечером вымыть голову, — вдруг сообщила Пимми с укоризной.
— Весьма сожалею, — ответил я покаянно.
— А, не берите в голову, — успокоила меня Пимми и добавила нечто загадочное: — Я могу сидеть на них.
— Сидеть на волосах? — спросил я, полагая, что речь идет о каком-то новом способе приводить в порядок шевелюру.
— Ну да, — гордо возвестила Пимми. — У меня длинные волосы. Недавно мне предлагали за них семьдесят фунтов.
— Но с лысой головой вы будете выглядеть отнюдь не привлекательно, — заметил я.
— Я так и подумала, — сказала Пимми, и снова воцарилась тишина.
Машина остановилась перед светофором, и водитель повернулся, чтобы посмотреть на нас. Бело-голубое уличное освещение придавало не совсем обычный вид моему окровавленному лицу.
— Слушайте, у вас там все в порядке? — тревожно осведомился водитель. — Я смотрю, кровища так и хлещет. Может, лучше остановиться, чтобы вы могли прилечь, а?
Я поглядел на осыпаемую крупой гололедицу на тротуаре.
— Нет, спасибо, пожалуй, не стоит, — ответил я.
— Вы не пробовали запихать что-нибудь в нос? — внезапно осенило водителя.
Я объяснил, что моя правая ноздря и без того уже напоминает забитый мусоропровод. И что в больнице мне сделают прижигание.
— Это как делали в старину? — живо заинтересовался водитель.
— В каком смысле? — не понял я.
— Ну как же, человека подвешивали за руки, распинали и жгли.
— Нет-нет, это нечто совсем другое, — заверил я. И добавил: — Надеюсь.
Поднявшись по пандусу (мимо знака, на котором, как мне тогда показалось, должно быть из-за общения с ирландским шофером, было написано: «Не для протестантов»), на самом же деле значилось: «Не для пешеходов») к входу в больницу, мы живо вошли внутрь и не увидели ни накурившихся хиппи, ни пьяниц, хлебнувших метилового спирта, ни маленьких мальчиков с головой, застрявшей в оловянной миске. Даже в амбулаторном отделении не было никого, кроме дежурной сестры. Она завела нас в какую-то палату и осторожно уложила меня на некое подобие операционного стола.
— Врач придет сию минуту, — сообщила она с таким благоговением в голосе, точно провозвещала второе пришествие.
Вскоре явился некий подросток в белом халате.
— Добрый вечер, сэр, добрый вечер, — радушно приветствовал меня, потирая руки, юный практикант. — Насколько я понимаю, у вас кровотечение из носа, сэр.
Если учесть, что мои борода и усы затвердели от запекшейся крови, что из правой ноздри продолжала капать кровь и вся моя одежда была покрыта красными пятнами, я не был склонен называть его диагноз особенно блестящим и проницательным.
— Да, — произнес я.
— Ну так, — сказал врач, вооружаясь двумя хирургическими щипцами, — давайте-ка посмотрим, что там у вас происходит, сэр.
Одними щипцами он расширил мою ноздрю до африканских размеров, другими извлек несколько десятков сантиметров пропитанного кровью бинта.
— Так-так, — глубокомысленно заметил он, заглядывая в кровоточащую полость. — Похоже, сэр, у вас там есть кое-что еще.
— Они затолкали мне в нос все, что попалось под руку, — сообщил я. — Не удивлюсь, если в лабиринтах пазух вы обнаружите слоняющихся без дела двух дежурных и одну старшую сестру.
Врач нервно усмехнулся и вытащил из моей ноздри шматок ваты.
— Ага, — произнес он, направив в ноздрю луч маленького осветительного прибора, — вижу, точно. Я нашел место, откуда сочится кровь. Понимаете, сэр, у вас там есть парочка крупных сосудов, за которыми стоит присматривать.
— Спасибо, — сказал я, пытаясь сообразить, как это можно присматривать за сосудом, таящимся где-то в темных закоулках моего носа.
— А теперь, — продолжал врач, — немного кокаина для обезболивания.
Вооружась подобием баллончика с дезодорантом, он прыснул мне в нос кокаином.
— Вот так, — приговаривал он. — А теперь, сестра, подайте термокаутер. Вот так. Не бойтесь, больно не будет, сэр.
Как ни странно, я и впрямь не почувствовал боли.
— Вот так, — повторил врач, выпрямляясь с видом фокусника, выполнившего сложнейший трюк.
— Как, это все? — удивился я.
— Да, — сказал врач, еще раз направив лучик света в мою ноздрю. — Это все. Больше не должно быть никаких проблем, сэр.
— Я вам чрезвычайно благодарен, — молвил я, проворно освобождая операционный стол.
Мы с Пимми вышли из больницы туда, где ожидало наше такси.
— Ух ты, как скоро, — восхищенно заметил водитель. — Я думал, вас продержат там час, а то и два.
— Да нет, они быстро управились, — сообщил я, с наслаждением глубоко, без помех дыша носом.
Машина скатилась по пандусу на улицу.
— Пресвятая Дева, Матерь Божья! — воскликнула вдруг Пимми.
— В чем дело? — испуганно осведомились мы с шофером.
— Мы попали не в ту больницу, — пролепетала Пимми.
— Не в ту больницу? Как это понимать?
— Не в ту больницу? Но ведь вы именно эту назвали, — обиженно заявил водитель.
— Ничего подобного, — возразила Пимми. — На стене написано «Больница Св. Фомы». А нам надо было попасть в больницу Ватерлоо.
— Но ведь вот он — мост. — Водитель показал в окошко. — Вы сказали — мост. Видите, вот он.
Он явно полагал, что в жизни хватает проблем без таких пассажиров, которые запросто меняют местами все лондонские больницы.
— Мне все равно, где мост, — настаивала Пимми. — Больница не та. Это не Ватерлоо.
— Это так важно? — спросил я. — Главное — мне помогли.
— Конечно, но я предупредила Ватерлоо, — объяснила Пимми. — Ночные дежурные ждали нас.
— Между прочим, — задумчиво произнес водитель, — на слух Ватерлоо вполне можно спутать со Святым Фомой, особенно когда сидишь за рулем.
У меня не нашлось адекватного ответа на эту реплику.
Мы возвратились в Абботсфорд, и пока я литр за литром поглощал теплый чай, Пимми пошла объясняться по телефону с больницей Ватерлоо.
— Я сказала им, что это случилось по вашей вине, — торжествующе доложила она мне. — Сказала, что вы малость помешались, что мы усадили вас в такси и вы назвали водителю не тот адрес.
— Большое спасибо, — сказал я.
Ночь и последующий день прошли без приключений, если не считать, что один пациент пытался продать мне стоящий в холле стол якобы в стиле Луи XV, а другой упорно выстукивал азбуку Морзе по моей двери. Но это все были пустяки, и мой нос вел себя замечательно.
Придя вечером на дежурство, Пимми уставилась на меня взором василиска.
— Ну, — осведомилась она, — ваш нос вас больше не беспокоил?
— Ни капли, — гордо сообщил я и не успел договорить, как кровотечение возобновилось.
— Господи! Обязательно надо было ждать, когда начнется мое дежурство? — спросила Пимми. — Почему было не доставить удовольствие дневной смене?
— Это все ваша красота, Пимми. При виде вас у меня поднимается давление и сосуды не выдерживают.
— Как вы говорили, из какой части Ирландии вы родом? — допытывалась Пимми, запихивая мне в нос марлю с адреналином.
— Гоморра, на границе Содома, — незамедлительно ответил я.
— Не верю я вам, — сказала Пимми, — хотя трепаться вы мастер за пятерых ирландцев.
Тем временем ее манипуляции с бинтами не дали никакого результата. Кровь продолжала сочиться из носа, как из неисправного крана. В конце концов Пимми сдалась и пошла звонить доктору Граббинсу.
— Доктор Граббинс велел вам ехать в больницу Ватерлоо, — доложила она мне. — Говорит, что постарается, чтобы на этот раз вы не ошиблись адресом.
— А разве ты не поедешь?
— Нет.
— Это почему же?
— Не имею понятия, — ответила Пимми. — Вас отвезет шофер нашей служебной машины.
Шофер служебной машины был полон решимости отвлечь внимание своего пассажира от мрачных мыслей.
— Паршивая штука — носовое кровотечение, — с ходу начал он рассуждать.
— У нас хватало этой печали, когда я играл в регби, но теперь-то я слишком стар.
— Стар для кровотечения? — осведомился я.
— Нет, для регби. А вы, сэр, играете в регби?
— Нет, изо всех командных игр я признаю только одну.
— Это какую же, сэр? — заинтересовался водитель.
Было очевидно: какую игру ни назови, он будет продолжать докучать мне болтовней. Во что бы то ни стало надо было заставить его замолчать.
— Секс, — грубо отрезал я. Остаток пути мы ехали молча.
В больнице симпатичная дежурная сестра провела меня в палату, которую можно было назвать пустой, если не считать лежавшего у стены, одержимого кашлем и предсмертными судорогами старика и семейства в составе матери, отца, дочери и сына, которые играли в «Монополию» за столом метрах в двух от моей койки. Устраиваясь на койке, как мне было велено, я слушал вполуха их болтовню.
— Ты уверена, мама, что это не больно? — спросил мальчик, энергично перемешивая кости.
— Конечно, не больно, мой драгоценный, — заверила мать. — Ты же слышал, что сказал врач.
— Конечно, не больно, — подхватил отец. — Это же всего-навсего гланды и аденоиды. Ничего серьезного.
— Конечно, пустяковая операция, — продолжала мать. — Ты ничего не почувствуешь.
— Я покупаю «Пиккадилли», — пронзительным голосом объявила девочка.
— Ты же видел это по телевизору, верно? — спросил отец. — Человек ничего не чувствует. Даже когда аборт делают.
— Генри! — укоризненно воскликнула мать.
— «Пиккадилли», «Пиккадилли», хочу «Пиккадилли», — талдычила девочка.
— Ну а потом, — сказал мальчик. — Потом, когда пройдет заморозка. Все равно ведь будет больно.
— Нет, — возразил отец. — Ничего подобного. Тебе дадут успокаивающее.
— А это что такое?
— Наркотики и все такое, — успокоила его мать. — Честное слово, ничего не чувствуешь. А сейчас давай ходи, твоя очередь.
«Бедняга, — подумал я. — Смертельно боится, а тут еще я весь в запекшейся крови, эта картина смелости ему не? прибавит. Ничего, я сам поговорю еще с ним после того, как меня приведут в порядок». Тут возвратилась сестра.
— Сейчас придет врач и займется вашим носом, — сообщила она, задергивая занавески перед моей кроватью.
— Ага, — довольно заметил я, — опять будет прижигание?
— Не думаю, — ответила она. — Доктор Верасвами предпочитает тампонаду.
Тампонада, подумал я. Какое дивное слово. Сродни тампонажу. Я тампонирую, вы тампонируете, он тампонирует… Мы тампонируем, ты тампонируешь, они тампонируют… Я набиваю, вы набиваете, он набивает…
Мои глагольные вариации нарушило появление доктора Верасвами, созерцающего мир через огромные линзы из горного хрусталя. Мне понравились его руки — тонкие, как у девушки, средние пальцы чуть толще обычной сигареты. Изящные руки, чем-то напоминающие бабочек. Легкие, нежные, трепетные, неспособные причинить боль. Руки целителя. Доктор Верасвами исследовал мой нос, выражая тихими вибрирующими звуками тревогу по поводу увиденного.
— Придется нам тампонировать нос, — произнес он наконец, улыбаясь.
— Валяйте, — радушно отозвался я. — Что угодно, только остановите кровь.
— Сестра, будьте любезны, принесите все необходимое, — распорядился врач, — и приступим.
Сестра удалилась, и врач застыл в ожидании, стоя у изножья моей кровати.
— Из какой части Индии вы родом? — непринужденно справился я.
— Я не из Индии, я с Цейлона, — ответил он. «Неуд, — сказал я себе. — Будь осторожнее».
— Чудесный край — Цейлон, — молвил я с жаром.
— Вы хорошо его знаете?
— Как сказать. Мне довелось однажды провести неделю в Тринкомали. Конечно, это вовсе не значит, что я знаю Цейлон хорошо. Но полагаю, что это дивная страна.
Врач заглотал наживку и принялся вещать, точно рекламный путеводитель:
— Чудесная. Побережье изобилует пальмами, песчаными пляжами, там дует свежий морской ветерок. Внутри страны водится много дичи. Еще у нас есть предгорья, банановые плантации и все такое прочее. Очень богатый, очень зеленый край. Много дичи. Есть горы. Очень высокие, очень зеленые, свежий воздух. Фантастические виды. Изобилие дичи.
— Да, замечательно, — неуверенно произнес я.
От дальнейших панегириков Цейлону меня избавило появление сестры, которая принесла необходимое снаряжение для тампонирования моего носа.
— А теперь, сестра, — деловито сказал врач, — попрошу вас крепко держать голову джентльмена. Вот так.
С этими словами он длинными острыми щипцами захватил конец бинта длиной не меньше пяти километров, потом надел себе на голову обруч с фонариком и подошел ко мне вплотную. Я спрашивал себя, почему сестра так крепко стискивает мой череп. Когда Пимми заталкивала мне марлю в нос, это было совсем не больно. Врач воткнул мне в ноздрю щипцы с марлей и заталкивал их до тех пор, пока острые концы не уперлись, как мне показалось, в основание черепа, пробив все пазухи и проложив по пути трассу жгучей боли, до того сильной, что она парализовала мои голосовые связки и я не был в состоянии протестовать. Вытащив щипцы, врач намотал на них с полметра марли и затолкал мне в нос с решимостью дуэлянта, прочищающего шомполом ствол своего пистолета. При этом он настолько увлекся процедурой, что острые концы щипцов царапали нежную слизистую оболочку пазух. У меня было такое ощущение, будто ноздрю набили раскаленными углями. Хотя голосовые связки вернулись к норме, я по-прежнему не мог протестовать, однако по иной причине. Игроки в «Монополию» притихли и жадно прислушивались к доносящимся через занавеску слабым звукам. Если бы я, подчиняясь голосу разума, дико заорал, пнул Верасвами в пах ногой и сорвался с кровати, волоча за собой несколько метров марли, это могло бы пагубно повлиять на мальчугана, нервно ожидающего своей очереди. Оставалось только терпеть. Сестра, послушная воле Верасвами, сжимала мою голову словно в тисках. Сжимала так сильно, что ее большие пальцы оставили у меня над бровями круглые синяки, которые потом не проходили несколько дней.
А Верасвами продолжал запихивать метры марли в строптивую ноздрю; его усердие напоминало черного дрозда, ранним утром очищающего газон от червей. Когда мне показалось, что половина бинта уже перекочевала в мои пазухи, я хрипло попросил прервать на время истязание.
— Вам больно? — осведомился Верасвами не столько даже с академическим интересом в голосе, сколько, как мне показалось, с удовольствием.
— Да, — ответил я.
Вся правая сторона черепа, лица и шеи болели так, словно по ним били кувалдой, а пазухи горели так, что в них, наверно, можно было бы поджарить яйцо.
— Добро должно быть с кулаками, — объяснил Верасвами, явно довольный тем, что ему известна эта избитая фраза. Остатки бинта (три с лишним метра, как я после установил) он решительно затолкал в ноздрю большими пальцами, которые давно перестали казаться мне нежными и хрупкими, как крылья бабочки. Мне доводилось читать, как у людей, когда от боли, когда от горя, слезы брызгали из глаз, и я всегда считал это поэтической вольностью. Пришлось убедиться, что это не так. Под действием больших пальцев Верасвами слезы брызнули пулями из моих зажмуренных глаз. Он еще раз для верности нажал на марлю и отступил назад с довольной улыбкой.
— Ну так, — сказал он. — Теперь порядок.
Я оторвал от подушки раскалывающуюся от боли голову и посмотрел на Верасвами.
— Доктор, вам никто не предлагал сменить профессию врача на ремесло чучельника?
— Нет, — удивился доктор Верасвами.
Я слез с кровати и стал одеваться.
— Советую попробовать, — сказал я. — Вы будете избавлены от жалоб пациентов.
Верасвами с тревогой следил, как я одеваюсь.
— Постойте, куда вы? — спросил он. — Вам нельзя уходить. Еще нельзя. Вдруг опять начнется кровотечение, и выйдет, что я зря старался.
— Пойдите со своими щипцами в какой-нибудь тихий уголок и сядьте на них, — устало предложил я. — А я поехал в Абботсфорд.
Найдя такси, я направился обратно в санаторий, мысленно проклиная медицинскую профессию вообще и доктора Верасвами в частности. Мне вспомнилось, как в двадцатых годах во Франции выпускникам медучилищ выдавали дипломы: «Действительно для стран Востока»; в самой Франции практиковать им не разрешалось. Уж не месть ли Востока обратилась на меня?..
Еще мне вспомнилась история, вероятно вымышленная, про индийца, величайшей мечтой которого было получить звание бакалавра наук. Он год за годом сдавал экзамены и каждый раз проваливался. Доведенное до отчаяния начальство посоветовало ему оставить тщетные попытки и заняться чем-нибудь другим. И стал индиец консультантом по вопросам, как получить звание бакалавра наук, а в подтверждение своей квалификации заказал визитные карточки, где значилось: «Мистер Рам Синг, Б.Н. (провал.)». «Без сомнения, — сказал я себе, поглаживая ноющую голову, — Верасвами в медицинских кругах известен как Чипати Верасвами, доктор медицины (провал.)».
В Абботсфорде меня встретила Пимми.
— Ну как, — спросила она. — Все в порядке?
— Не прикасайся ко мне, — ответил я. — Они подвергли меня пыткам, и я теперь один сплошной обнаженный нерв. Предложи мне эвтаназию, и я твой друг до гроба.
— В постель, — скомандовала Пимми. — Я сейчас приду. Я устало разделся и плюхнулся на кровать. «Все что угодно, даже смерть лучше этих мучений, — говорил я себе. — Кажется, меня направили в Абботсфорд, чтобы я здесь обрел мир и покой?»
Возвратилась Пимми, держа в руке шприц.
— Повернитесь спиной, — велела она. — Морфий. Предписание врача.
Проворно исполнив предписанную процедуру, она озабоченно посмотрела на меня. Мое лицо являло отнюдь не располагающее зрелище. Правый глаз опух и наполовину закрылся, ноздря из-за напичканной в нее марли напоминала расплющенный нос боксера, усы и борода казались сплетенными из красных нитей с матовым отливом. Пимми глубоко вздохнула и нахмурилась.
— Будь я там с вами, они услышали бы, что я о них думаю, — молвила она с внезапной яростью.
— Спасибо тебе за заботу, — пробормотал я сонно. — Не знал, что ты так беспокоишься обо мне.
Пимми резко выпрямилась.
— Беспокоюсь о вас? — сердито спросила она. — Я не о вас беспокоюсь, я думаю о том, сколько хлопот они мне прибавили. Вот что меня беспокоит. А теперь кончайте трепаться и спите.
Пимми направилась к двери.
— Я скоро вернусь, — добавила она на ходу, — и чтобы вы к тому времени крепко спали.
«Чипати Верасвами, — думал я, убаюканный морфием, — доктор медицины (провал.), Пимми могла бы его кое-чему научить. Она не провал.»
Глава шестая. УРСУЛА
Когда мне было двадцать с небольшим, жизнь сводила и разводила меня с немалым числом привлекательных молодых особ, но ни одна не произвела на меня очень глубокого впечатления. Ни одна, кроме Урсулы Пендрагон Уайт. Несколько лет она регулярно возникала и вновь исчезала, точно кукушка в стенных часах, и я обнаружил, что изо всех моих подруг только ей было дано будить во мне широчайший спектр чувств — от тревоги и уныния до безудержного восхищения и сущего ужаса.
Впервые она возникла в моем поле зрения на втором ярусе автобуса номер 27, который величественно катил по улицам целебнейшего среди морских курортов Борнмута, где я тогда жил. Я сидел в автобусе сзади, Урсула со своим спутником занимала сиденье передо мной. Возможно, я не обратил бы на нее внимания, если бы не голос Урсулы, такой же мелодичный и пронзительный, как голос певчей канарейки. Вращая головой в поисках источника сладкозвучного родосского акцента, я увидел профиль Урсулы и уже не мог оторвать глаз от нее. Короткие темные кудри словно нимбом обрамляли ее головку, оттеняя красоту необыкновенного лица. Огромные глаза были сочного синего цвета — так выглядят на солнце незабудки, их обрамляли длинные темные ресницы под очень темными, неизменно поднятыми бровями. Губы ее по форме и складу были предназначены отнюдь не для потребления копченой сельди, или лягушачьих лапок, или кровяной колбасы, ровные зубы отличались совершенной белизной. Но самой изумительной чертой ее лица был нос. Я в жизни не видел ничего подобного. В меру длинный, он сочетал три различных стиля. В основе прямой, классический, греческий, он у кончика странно преображался, задираясь кверху, точно у китайского мопса, а самый кончик был совсем плоский, словно его кто-то аккуратно сточил. При таком описании он покажется вам скорее безобразным, но могу заверить вас, что это был просто очаровательный нос. Молодые люди при первом же взгляде на этот нос безнадежно и слепо влюблялись в него. Он был такой чарующий, такой уникальный, что вас немедленно обуревало желание познакомиться с ним поближе. Меня он так обворожил, что я не сразу смог сосредоточиться на подслушивании. Зато, прислушавшись к беседе Урсулы с ее спутником, я открыл еще одну прелестную черту обладательницы необыкновенного носа — беспрестанную, суровую, решительную расправу с английским языком. Если другие люди покорно изъясняются на родном языке так, как их учили с детства, то в обращении Урсулы с ним просматривались черты древней кельтской воительницы. Она, если можно так выразиться, хватала английскую речь за загривок, основательно встряхивала ее и выворачивала наизнанку, заставляя слова и обороты покорно выражать понятия, отнюдь не свойственные им.
Сейчас, наклонясь к своему спутнику, она продолжала дискуссию, которая началась до того, как я вошел в автобус.
— И папочка говорит: «Что в лоб, то на лбу», но я не согласна. Тут явно огонь без дыма, и, по-моему, кто-то обязан сказать ей об этом. А ты как считаешь?
Молодой человек, похожий на ищейку, страдающую несварением желудка, явно был не меньше моего озадачен ее утверждением.
— Не знаю, — ответил он. — Щекотливая ситуация, верно?
— Это совсем не смешно, дорогуша, это серьезно.
— У некоторых людей, — сказал молодой человек с видом греческого философа, рассыпающего жемчуг мудрости, — у некоторых людей так уж заведено, чтобы правая рука не знала, что делает левая.
— Боже! — воскликнула Урсула. — Мои руки никогда не знают, что я делаю, но суть не в этом. Я хочу сказать… О-о-о! Нам здесь сходить. Дорогуша, пошевеливайся.
Я провожал взглядом ее движение по проходу. Высокая, одетая небрежно, но элегантно, гибкая, подвижная фигура из тех, при виде которых у молодых людей роятся в голове распутные мысли, длинные ноги дивной формы. Я смотрел, как она спускается на тротуар и, все так же оживленно беседуя со своим спутником, исчезает в толпе праздных гуляк и посетителей торговых точек.
Я вздохнул. Такая прелестная девушка, и как же жестоко поступила судьба, подразнив меня этим видением, чтобы тут же разлучить с ним. Однако я ошибался — не прошло и трех дней, как Урсула вновь возникла на моем жизненном пути, чтобы оставаться там с перерывами следующие пять лет.
Один друг пригласил меня к себе на день рождения, и, входя в гостиную, я услышал похожий на флейту, звонкий голос девушки из автобуса.
Впервые она возникла в моем поле зрения на втором ярусе автобуса номер 27, который величественно катил по улицам целебнейшего среди морских курортов Борнмута, где я тогда жил. Я сидел в автобусе сзади, Урсула со своим спутником занимала сиденье передо мной. Возможно, я не обратил бы на нее внимания, если бы не голос Урсулы, такой же мелодичный и пронзительный, как голос певчей канарейки. Вращая головой в поисках источника сладкозвучного родосского акцента, я увидел профиль Урсулы и уже не мог оторвать глаз от нее. Короткие темные кудри словно нимбом обрамляли ее головку, оттеняя красоту необыкновенного лица. Огромные глаза были сочного синего цвета — так выглядят на солнце незабудки, их обрамляли длинные темные ресницы под очень темными, неизменно поднятыми бровями. Губы ее по форме и складу были предназначены отнюдь не для потребления копченой сельди, или лягушачьих лапок, или кровяной колбасы, ровные зубы отличались совершенной белизной. Но самой изумительной чертой ее лица был нос. Я в жизни не видел ничего подобного. В меру длинный, он сочетал три различных стиля. В основе прямой, классический, греческий, он у кончика странно преображался, задираясь кверху, точно у китайского мопса, а самый кончик был совсем плоский, словно его кто-то аккуратно сточил. При таком описании он покажется вам скорее безобразным, но могу заверить вас, что это был просто очаровательный нос. Молодые люди при первом же взгляде на этот нос безнадежно и слепо влюблялись в него. Он был такой чарующий, такой уникальный, что вас немедленно обуревало желание познакомиться с ним поближе. Меня он так обворожил, что я не сразу смог сосредоточиться на подслушивании. Зато, прислушавшись к беседе Урсулы с ее спутником, я открыл еще одну прелестную черту обладательницы необыкновенного носа — беспрестанную, суровую, решительную расправу с английским языком. Если другие люди покорно изъясняются на родном языке так, как их учили с детства, то в обращении Урсулы с ним просматривались черты древней кельтской воительницы. Она, если можно так выразиться, хватала английскую речь за загривок, основательно встряхивала ее и выворачивала наизнанку, заставляя слова и обороты покорно выражать понятия, отнюдь не свойственные им.
Сейчас, наклонясь к своему спутнику, она продолжала дискуссию, которая началась до того, как я вошел в автобус.
— И папочка говорит: «Что в лоб, то на лбу», но я не согласна. Тут явно огонь без дыма, и, по-моему, кто-то обязан сказать ей об этом. А ты как считаешь?
Молодой человек, похожий на ищейку, страдающую несварением желудка, явно был не меньше моего озадачен ее утверждением.
— Не знаю, — ответил он. — Щекотливая ситуация, верно?
— Это совсем не смешно, дорогуша, это серьезно.
— У некоторых людей, — сказал молодой человек с видом греческого философа, рассыпающего жемчуг мудрости, — у некоторых людей так уж заведено, чтобы правая рука не знала, что делает левая.
— Боже! — воскликнула Урсула. — Мои руки никогда не знают, что я делаю, но суть не в этом. Я хочу сказать… О-о-о! Нам здесь сходить. Дорогуша, пошевеливайся.
Я провожал взглядом ее движение по проходу. Высокая, одетая небрежно, но элегантно, гибкая, подвижная фигура из тех, при виде которых у молодых людей роятся в голове распутные мысли, длинные ноги дивной формы. Я смотрел, как она спускается на тротуар и, все так же оживленно беседуя со своим спутником, исчезает в толпе праздных гуляк и посетителей торговых точек.
Я вздохнул. Такая прелестная девушка, и как же жестоко поступила судьба, подразнив меня этим видением, чтобы тут же разлучить с ним. Однако я ошибался — не прошло и трех дней, как Урсула вновь возникла на моем жизненном пути, чтобы оставаться там с перерывами следующие пять лет.
Один друг пригласил меня к себе на день рождения, и, входя в гостиную, я услышал похожий на флейту, звонкий голос девушки из автобуса.