Зато следующая птица буквально поразила меня своей внешностью, потому что я представлял ее себе совсем другой. Это был новозеландский голубь, который весьма лениво и самодовольно описал круг над домом, потом опустился на траву и принялся клевать что-то в метре от меня. Почему-то мне всегда казалось, что новозеландский голубь должен напоминать обыкновенного вяхиря, разве что окраска будет более изысканной, как, например, у горлинки. Я никак не ожидал увидеть такую огромную — в два раза больше вяхиря — великолепную птицу, с ярчайшей окраской, которая сделала бы честь самому живописному представителю плодоядных голубей. Голова, шея и верхняя часть грудки были сочного золотисто-зеленого цвета с налетом медной патины, а спинка — пурпурная с каштановым оттенком и тоже с патиной. Нижняя часть спинки, надхвостье и часть хвоста — зеленые с металлическим отливом. Хвост — коричневый с зеленым блеском; кроме того, в хвосте и крыльях были отдельные бронзово-зеленые перья. Клюв желтый, а у основания малиновый, веки красные. Словом, не голубь, а вдовствующая герцогиня, надевшая на себя самые яркие наряды. Рядом с таким оперением трава казалась какой-то тусклой, бесцветной.
Я еще любовался голубем, когда внезапно из кустов вынырнул этакий щеголь в зеленом оперении с металлическим отливом и пурпурными блестками, внешностью настоящий артист. Поверх зеленоватого оперения на шее лежали длинные белые нитевидные перья, а горло украшали две маленькие белые пуховки, в точности похожие на изысканно повязанный шарф, которому мог позавидовать любой законодатель мод. Это был туи. Размерами туи примерно с черного дрозда, но если дрозд выглядит толстым и неуклюжим, то туи — живой и стройный, двигается с изяществом и легкостью балерины. Обозрев нас, он посмотрел в одну, затем в другую сторону и выбрал себе место для выступления. С нашей точки зрения выбор был идеальным — туи примостился на голом, сухом суку в нескольких метрах от нас, где очень эффектно вырисовывался на фоне светлого неба. Бросив еще один взгляд в нашу сторону и удостоверившись, что мы слушаем, туи запел. Надо сказать, что с первого же дня нашего пребывания в Новой Зеландии мне превозносили до небес певческие способности туи. Но ведь в какую страну ни приедешь, всюду есть своя любимая птица, которая поет, как никакая другая птица на свете, и я давно привык критически относиться к подобным уверениям. Тем не менее, послушав несколько минут туи, я решил, что новозеландцы не преувеличивали, а скорее преуменьшали — мне редко доводилось слышать столь совершенное и выразительное пение. Мелодичные трели, журчание и воркование искусно сочетались со звуками, напоминавшими то хриплый кашель, то даже чиханье. Перемежать такие звуки с трелями, так что они кажутся вполне уместными и даже необходимыми, — это ли не верх артистизма!
Очарованные пением туи, мы даже забыли, ради чего, собственно, приехали на Капити, пока нам не напомнил об этом Брайен. Речь шла о стае кака, крупных новозеландских попугаев, которые обитали в лесу, но были приучены прилетать на зов. Джордж зашел в свои домик и вынес горсть липких сушеных фиников. Мы приготовили камеры, он встал возле кормушки и начал звать попугаев.
— Сюда, сюда! — его могучий голос перекатывался между лесистыми холмами. — Сюда, Генри, Люси… Ну, скорей, мои славные… Генри… Люси… ну, сюда, сюда!
Минут пять он кричал впустую, потом вдруг высоко над темно-зеленым пологом леса показалось стремительно летящее пятнышко. Кака спикировал на домик и совершил мастерскую посадку на железную крышу. Здесь я смог как следует рассмотреть его в бинокль. Это была очень крупная птица с необычно длинным и тонким для попугая изогнутым клювом. Голова впереди серая, а цвет перьев вокруг глаз переходил от оранжево-красного вверху к малиновому внизу. Сзади голова коричневая, но с особенным шелковистым переливом и нежными оттенками. Спинка, поясница и надхвостье малиновые, грудь серая, живот малиновый.
Кака решил пройтись по коньку. Шел он, забавно переваливаясь, как ходят все попугаи, причем раз-другой срывался и, чтобы удержать равновесие, начинал хлопать крыльями. Я разглядел, что с внутренней стороны оперение крыльев ярко-красное в коричневую полоску. Осторожно ступая, кака дошел по коньку до водосточного желоба. За желоб было легче держаться, и попугай заскользил по нему вниз боком, пока не добрался до такого места, откуда ему было удобнее созерцать нашу компанию.
Несколько минут он пристально глядел на нас своими карими глазами, не обращая никакого внимания на мольбы Джорджа, который уговаривал его спуститься. Потом, решив, что под другим углом мы, пожалуй, будем смотреться лучше, он повис вниз головой. Повисел так минут десять, сделал вывод, что мы, несмотря на весьма странный вид, вполне безопасны, расправил крылья и малиновым вихрем опустился на кормушку. Важно расхаживая и приплясывая, кака ел кусочки финика, которыми его угощали мы с Джорджем. В это время из леса вылетели еще два попугая, и спектакль повторился. Они прошлись по крыше, рассмотрели нас под различными углами и наконец спустились к кормушке. Один из вновь прилетевших, совсем молодой птенец, схватив кусочек, тотчас вернулся на крышу домика; родители же остались и скрипучими голосами о чем-то болтали, воздавая должное липкому угощению. Папаша до того разошелся, что взлетел и уселся мне на голову, чем немало порадовал Криса. Однако я вскоре пришел к заключению, что наблюдать птиц, когда большой тяжелый попугай цепляется за вашу голову острейшими когтями и роняет вам на волосы крошки разжеванного финика, — далеко не лучший способ. Да и клюв у него был такой мощный, что я старался непрерывно потчевать попугая, опасаясь, как бы он не отхватил мне ухо. Тем временем Джордж рассказывал историю своих кака.
Стая, которая обычно слеталась на его зов к кормушке, насчитывала семнадцать попугаев. К сожалению, в день нашего визита большинство их, по-видимому, находилось в дальнем конце острова, куда не проникал даже зычный голос Джорджа. Первоначально на «званый чай» прилетали две-три птицы, обитавшие по соседству с домиком. Они быстро убедились, что поселившиеся в доме люди не только безопасны, но даже готовы угощать их всякими вкусными вещами, каких в лесу не найдешь, и стали прилетать регулярно. Слух о таком изобилии (если только пернатые пользуются слухами) распространился по всей окрестности, и вскоре стоило человеку повысить голос, как на крышу дома пикировали семнадцать попугаев.
Пока Джордж рассказывал, я с интересом наблюдал за птенцом. Он все еще не решался спуститься к родителям и, сидя в довольно опасной позе на крыше, хлопал крыльями и издавал жалобные хриплые крики. После того как самка основательно наелась, она зажала в клюве несколько кусочков финика и отнесла на крышу, где принялась совать их в жадно разинутый клюв своего отпрыска. Птенец астматически сипел от возбуждения и так энергично бил крыльями, что чуть не свалится с крыши. Четыре порции скормила мать юному попугаю; наконец он приобрел задумчивый и слегка надутый вид. Тут, кстати, и запас фиников кончился, и кака, удостоверившись, что мы ничего не утаили, улетели в лес. Птенец потянулся за ними, сипя и хныча, словно избалованный ребенок.
Дневной свет померк, снимать стало невозможно, поэтому мы с неохотой собрали аппаратуру и простились с Капити. Катер пошел через пролив к Большой земле, а я смотрел на остров, который вырисовывался черным силуэтом на фоне золотисто-зеленого заката. И мне подумалось, что, если разобраться, птицы Капити не такая уж диковина. Если животных и птиц повсюду оставят в покое, если они узнают, что людям можно доверять, в мире появится множество Капити; больше того, стоит чуточку постараться, и весь мир может стать сплошным огромным Капити. Вот было бы чудесно!.. Но увы, с горечью сказал я себе, эта мечта вряд ли когда-либо осуществится.
Из Веллингтона мы отправились на Южный остров на пароме. Пока мы наслаждались прелестями морского путешествия, Брайен рассказывал, что на Южном острове есть две вещи, которые ему особенно хотелось бы нам показать, поскольку речь идет о двух примерах успешной борьбы за охрану фауны. Это, во-первых, колония королевских альбатросов на мысе Таиароа, во-вторых, гнездовье желтоглазых пингвинов. После этого, продолжал он, — и глаза его горели организаторским пылом, — мы побываем на островке, где живет одна из самых поразительных рептилий на свете — туатара, она же гаттерия. Ничего не скажешь, от такой программы потекли бы слюнки у любого уважающего себя натуралиста, и мы сошли на берег Южного острова, исполненные энтузиазма.
На пути к полуострову Отаго и мысу Таиароа мы обнаружили, что Южный остров совсем не похож на Северный, хотя сразу было как-то трудно определить, в чем разница. Столько же ферм и ничуть не меньше полей, и все-таки он мне показался более диким и менее населенным. Наверно, это потому, что все время ощущалось присутствие могучих зазубренных вершин, которые тянутся цепочкой вдоль западного берега. Даже когда их не было видно, они как-то давали о себе знать.
Некоторое время дорога шла по берегу моря, и местами открывались изумительные дикие пейзажи. Могучие валы проталкивались к берегу, где причудливыми пластами громоздились плиты серого камня, будто окаменевшие книги из библиотеки какого-нибудь исполина. На некоторых камнях мы увидели новозеландских котиков; одни лежали кучками, греясь на солнце, другие ныряли со скал в ревущие водовороты, такие неистовые, что просто удивительно, как котики оставались живы.
Полуостров Отаго находится неподалеку от города Данидина, а самый его кончик — это и есть мыс Таиароа. Мы заехали в Данидин, прихватили Стена Кларка, смотрителя заповедника альбатросов, и покатили дальше. Полуостров Отаго представляет собой весьма солидный довесок суши, с виду напоминающий опрокинутую лодку и окаймленный крутыми скалами. На самой макушке, поросшей длинной кустистой травой и открытой всем ветрам, и обосновались королевские альбатросы, едва ли не самые представительные среди морских птиц.
У этого заповедника прелюбопытная история. Стен — высокий, спокойный и мягкий человек — с гордостью поведал мне, как удалось спасти королевских альбатросов.
Обычно альбатросы предусмотрительно выбирают для своих гнездовий окруженные бурными водами уединенные острова, где можно не опасаться хищников, в том числе самого свирепого из них — человека. Но в 1914-1919 годах королевских альбатросов видели летающими над полуостровом Отаго. Они садились на мысе Таиароа, словно проверяя, не годится ли это для монарших яслей, а в 1919 году там нашли первое яйцо. Новость эта взбудоражила орнитологов, ведь это был первый известный случай гнездования королевских альбатросов на главных островах Новой Зеландии. Некий доктор Ричдейл и отделение Королевского географического общества в Отаго принимали все мыслимые меры, чтобы защитить альбатросов от двух опасностей: во-первых, от тех людей, которые крадут яйца, или разоряют гнезда, или побивают камнями взрослых птиц (просто удивительно, сколько на свете находится таких идиотов!), во-вторых, от любителей природы, которые ходили на мыс просто полюбоваться на птиц, яйца и птенцов, не понимая, что потревоженные альбатросы могут вовсе улететь. Помимо людей альбатросам грозили кошки, собаки и хорьки, уничтожавшие немало птенцов, и даже кролики — они привлекали на мыс хищников, а сами губили растительность и почву. Тем не менее в 1938 году с мыса Таиароа поднялся в небо первый молодой королевский альбатрос. После этого местное портовое управление и министерство внутренних дел решили помочь заповеднику, а жители Данидина по инициативе клуба Ротари собрали 1250 фунтов — это позволило учредить должность смотрителя, которую и занял Стен.
Потребовалось огородить гнездовье, чтобы на этот участок не ходили посторонние; мера совершенно необходимая, хотя она и пришлась не по душе многим из тех, кто помогал создавать заповедник. Постепенно колония росла, и теперь здесь гнездятся двенадцать пар. Если поменьше тревожить птиц, колония будет расти и дальше, альбатросы привыкнут доверять людям, и придет время, когда можно будет открыть свободный доступ посетителям. Сейчас пускать в заповедник большие группы рискованно, можно спугнуть птиц и уничтожить плоды многолетнего труда.
Стен открыл калитку, запирающуюся внушительным висячим замком, и повел нас по узкой тропе, извивающейся сквозь траву по самому краю скалы. Далеко внизу отливало сталью море; по его сморщенной ветром поверхности скользили стаи морских птиц — чайки, поморники, различные бакланы. Потом тропа начала взбираться по склону на горб, и трава стала повыше, но попадались участки дерна с совсем короткой зеленой щеточкой. Стен вдруг остановился и показал рукой: рядом с тропинкой, всего в нескольких метрах от нее, лежал на земле большой клубок пуха. При ближайшем рассмотрении клубок оказался птенцом, который важно восседал на кучке веточек, изображающей гнездо, каким его представляет себе королевский альбатрос. Птенец размером с откормленную индейку был весь покрыт тонким снежно-белым пухом, удачно оттенявшим большие черные глаза и бананово-желтый клюв. Он плотно сидел на своем гнезде и смотрел на нас, словно рассерженная пуховка. Но стоило нам приблизиться, как птенец начал нервничать, с превеликим усилием взгромоздился на большие плоские ноги, поднял крылья над спиной и защелкал клювом, точно кастаньетами. Снимая его на пленку, мы постоянно помнили о расстоянии: подойдешь слишком близко, и он отрыгнет струйку черной, дурно пахнущей жидкости — его единственное средство защиты — и окатит ею тебя и свою беленькую манишку.
Мы оставили птенца в покое и пошли по тропе дальше вверх. Прикрытое от ветра грудой камня, на дерне примостилось еще одно гнездо. Его обитатель оказался куда более флегматичным, он только взглянул на нас и преспокойно продолжал выполнять нелегкую задачу, которую сам себе задал. Родители, когда сооружали гнездо, набросали кругом изрядное количество веток, и теперь юнец развлекался, проверяя, как далеко он может дотянуться со своего места, чтобы взять ветку и добавить в конструкцию. Очевидно, он давно приступил к делу, потому что около самого гнезда земля была очищена от веток, и ему приходилось тянуться все дальше и дальше, рискуя выкатиться и уподобиться обросшему пухом футбольному мячу.
Я выбрал место, куда птенец не мог доплюнуть, лег на землю и стал наблюдать, как прилежно трудится юный строитель, но скоро запас веточек кончился и малыш, покрутившись в гнезде и убедившись, что в пределах досягаемости строительных материалов больше нет, уселся поудобнее и уставился в пространство, словно размышляя о чем-то серьезном и важном. Тогда я отыскал подходящий прутик и, осторожно подавшись вперед, протянул его маленькому альбатросу. С минуту он пристально глядел на меня, словно изучая, и осторожно взял прутик клювом с видом аристократки, принимающей слегка потрепанный букет из рук сопливого деревенского мальчишки. После секундного раздумья птенец деловито сунул прутик в ту часть гнезда, которая, по его мнению, нуждалась в починке. Ободренный его милостью, я подобрал другую ветку, подвинулся еще ближе и подал ему. Он взял ее сразу и заметно воодушевился. Примерил ветку с одной стороны гнезда, решил, что здесь она не на месте, вытащил и положил с другой стороны. Лишь после третьей или четвертой попытки он остался доволен результатом и устремил на меня выжидательный взгляд. Каким бы отвратительным я ему ни казался, в роли сборщика прутьев я его устраивал. За десять минут он натыкал в гнездо кучу прутьев и позволил мне приблизиться, так что нас разделял всего какой-нибудь метр. Еще через полчаса мы стали закадычными друзьями, юный альбатрос даже позволил мне поправить две-три ветки, которые легли не совсем удачно (один прутик он по ошибке засунул себе под крыло).
Глядя на пушистого круглого птенца, который так усердно чинил свое гнездо, я просто не мог себе представить, что в один прекрасный день он превратится в красивую белую птицу с черными крыльями и желтым клювом и будет легко парить над волнами, распахнув свои «плоскости» на три с лишним метра. Через десять лет он (или то была она?) достигнет зрелости, найдет себе пару, и они вернутся на мыс Таиароа, чтобы соорудить гнездо и вырастить своего пушистого птенца. Родители будут по очереди насиживать яйцо, и оба будут заботиться о вылупившемся отпрыске. Когда же птенец подрастет и сможет сам за себя постоять, они улетят в море, а через два года вернутся, и все повторится. Королевские альбатросы соединяются в пары на всю жизнь, и возраст самых старых членов колонии — тридцать пять лет, но медленное созревание, долгий срок насиживания яиц (одиннадцать недель. это почти рекорд), а также то обстоятельство, что у альбатросов бывает лишь один птенец в два года, — все это делает процесс создания колонии чрезвычайно длительным, требующим большого терпения.
Неохотно простившись с птенцами, мы пошли по тропе вниз и вдруг увидели одного из родителей: вдали, у самого горизонта, над седым морем парил черно-белый крест. Он падал и снова взмывал, скользя в воздухе так же легко. как камень скользит по льду. Крылья оставались неподвижными, только тело чуть наклонялось то в одну, то в другую сторону, помогая широким «плоскостям» лучше приноравливаться к воздушным течениям. Мы остановились и долго любовались этим парением, пока альбатрос окончательно не исчез из поля зрения. Тогда мы еще раз помахали на прощание птенцам и покинули заповедник.
Дальше наш путь лежал туда, где, по словам .Стена. находилось одно из гнездовий желтоглазых пингвинов. Эти пингвины — одни из самых красивых представителей отряда, и некогда их было довольно много в районах побережья с благоприятными природными условиями, но всюду, где появлялся человек, они исчезали. Желтоглазые пингвины предпочитают гнездиться вдали от воды, в лесу или в кустах; подле бревна или камня они сооружают себе гнездо из прутиков и жесткой травы. Но люди сводили лес и кустарник; расчищая пастбища для своих драгоценных овец, они уничтожили естественную среду обитания птиц, и число пингвинов пошло на убыль. Если к этому добавить, что фермеры (и не только фермеры) грабили гнезда, разбивали яйца и истребляли беззащитных родителей, — и перед вами в миниатюре то же, что происходит по всему свету: гибнут сотни безобидных видов — птицы, млекопитающие, рептилии.
Стен привез нас на территорию большой овцеводческой фермы. Высокие скалы отгораживали ее от моря, но в этой части полуострова их во многих местах рассекали лощины, заросшие тем самым кустарником, в котором так любят гнездиться пингвины. Владелец фермы (должно быть, один из самых просвещенных фермеров Новой Зеландии) согласился оставить эти лощины в неприкосновенности, и они стали своего рода пингвиньим заповедником. Заодно
— все равно он тут жил — фермер вызвался быть общественным смотрителем заповедника. До этого гуманного и разумного шага численность пингвинов сократилась до каких-нибудь нескольких сот. В первые же годы создания заповедника начался прирост, и теперь здесь около двух тысяч пингвинов. Стен опасался, что мы никого не увидим, так как, выведя птенцов, пингвины большую часть времени проводят в море и ловят рыбу. Это нас не остановило, мы спустились по одной из лощин и вышли на длинный пляж, усеянный множеством обкатанных морем камней с бахромой из зеленых водорослей. Пробираясь между камнями, мы внимательно изучали и лощины и море — разве угадаешь, где могут оказаться пингвины. Прошло полчаса, а мы все еще ничего не заметили, если не считать нескольких чаек и бакланов. Я уже решил, что впервые в Новой Зеландии нам не повезло и мы не найдем искомого. Вдруг Стен, стоя на высоком камне, показал на море.
— Есть один! — торжествующе воскликнул он. — Плывет к берегу!
Мы с Брайеном живо взобрались к нему по скользкой грани.
— Точно, — самодовольно подтвердил Брайен. — Он выйдет на берег метрах в пятидесяти отсюда.
Я напряг зрение, но мои глаза не могли сравниться с глазами Брайена и Стена, пришлось прибегнуть к биноклю, да и то я различил лишь голову, которая на таком расстоянии напоминала пучок соломы, быстро скользящий к берегу.
Мы терпеливо подождали на камне, пока пингвин не достиг мелководья и не вышел на сушу в полусотне метров от нас, как и предсказал Брайен. С типичным для пингвинов серьезным видом он зашлепал через пляж. По совету Стена мы дали ему подняться на бугор в устье лощины, прежде чем начинать погоню. Отлогий бугор представлял собой груду больших и малых камней, за которой начинались трава и кустарник. Я думал, что пингвин будет пробираться между камнями — ничуть не бывало. Он постоял, собираясь с силами, потом одним прыжком вскочил на первый камень и остановился с торжествующим видом, покачиваясь, будто был под хмельком. Затем прикинул расстояние до следующего камня и снова прыгнул, уповая скорее на удачу, чем на точный расчет. Один за другим следовали лихие прыжки. Иногда пингвина подводил глазомер, и он, приземлившись на камне, расправлял крылья, судорожно пытаясь удержать равновесие, но в конце концов грациозно съезжал вниз и пропадал из виду. Немного погодя он вновь показывался и храбро карабкался вверх, чтобы повторить попытку. Мне было абсолютно непонятно, почему пингвин избрал столь сложный и утомительный способ движения. Если бы он шел между камней, то достиг бы цели куда скорее и без ущерба для собственного достоинства.
Желтоглазый ушел так далеко от моря, что теперь, хотя бы и заметил нас, не успел бы спастись бегством. Поэтому я быстро поднялся на бугор и сквозь кусты прополз на четвереньках туда, где, по моим расчетам, он должен был появиться. Здесь я распластался на траве, стараясь слиться с окружающей растительностью. Я надеялся засечь пингвина на макушке бугра, до которой от меня было метров шесть.
Не сводя глаз с заветной точки, я прикидывал, каким способом лучше всего поймать этого прыгуна, чтобы мы потом могли снять его крупным планом, и вдруг его голова высунулась из-за кочки в каких-нибудь полутора метрах от меня. Не знаю, кто из нас больше удивился. Пингвин, не веря своим глазам, уставился на меня, я таращился на него. Ведь я его видел только издали и совершенно не представлял себе, до чего он хорош. Перья на макушке — ярко-желтые, с поперечной черной полосой посередине; зеленовато-желтое пятно вокруг глаза переходило в полосу такого же цвета, опоясывающую всю голову; на коричневатом клюве — пепельно-голубые крапинки; глаза — лимонно-желтые.
Я замер неподвижно, в надежде, что желтоглазый примет меня за камень или куст, хотя шансов на это было очень мало. Пингвин подозрительно осмотрел меня, наклонил голову в одну, в другую сторону, как бы проверяя свое впечатление, и наконец решил, что я — какой-то не совсем обычный, но вполне безобидный кусок дерева. Последнее усилие — он выбрался наверх и остановился, взмахивая крыльями и часто дыша. Теперь было видно, что спина у него дымчато-голубая, а крылья черноватые, с красивой желтой каймой. Манишка сверкала такой чистой, незапятнанной белизной, что какой-нибудь фабрикант стиральных порошков не сдержал бы слез восторга при виде такого зрелища. Широкие плоские ноги розоватого цвета заканчивались на редкость большими коричневыми когтями, которые, насколько я мог понять, помогали пингвину передвигаться по камням. Постояв и отдышавшись, он повернулся и целеустремленно зашагал вразвалку вверх по лощине. Я бесшумно встал, несколькими прыжками настиг его и схватил. Одной рукой я стиснул его шею сзади, полагая, что клюв дан желтоглазому не для украшения. Пингвин повернул голову, с ужасом воззрился на меня и испуганно пискнул. Ласково приговаривая что-то, я зажал под мышкой его тучное тело и, продолжая крепко держать шею, спустился на пляж к ожидавшим меня друзьям.
После того как все вдоволь повосхищались моим пленником и необходимые фотоснимки были сделаны, нужно было как-то поладить с пингвином, чтобы снять кадры для нашего фильма. Мы уже зафиксировали, как он выходил из моря и как поднимался на бугор, но издали; теперь нам хотелось запечатлеть его прыжки крупным планом. Совершенно неожиданно для нас пингвин не стал артачиться. Мы опустили его на песок в нескольких метрах от камней, и он сразу направился к ним. Минут пять мы снимали, как пингвин прыгал с камня на камень, и хотя ему, наверное, казалось, что он делает это с грацией серны, на самом деле он частенько оступался и шлепался на живот или же опрокидывался назад и, отчаянно махая крыльями, исчезал в какой-нибудь щели.
Я еще любовался голубем, когда внезапно из кустов вынырнул этакий щеголь в зеленом оперении с металлическим отливом и пурпурными блестками, внешностью настоящий артист. Поверх зеленоватого оперения на шее лежали длинные белые нитевидные перья, а горло украшали две маленькие белые пуховки, в точности похожие на изысканно повязанный шарф, которому мог позавидовать любой законодатель мод. Это был туи. Размерами туи примерно с черного дрозда, но если дрозд выглядит толстым и неуклюжим, то туи — живой и стройный, двигается с изяществом и легкостью балерины. Обозрев нас, он посмотрел в одну, затем в другую сторону и выбрал себе место для выступления. С нашей точки зрения выбор был идеальным — туи примостился на голом, сухом суку в нескольких метрах от нас, где очень эффектно вырисовывался на фоне светлого неба. Бросив еще один взгляд в нашу сторону и удостоверившись, что мы слушаем, туи запел. Надо сказать, что с первого же дня нашего пребывания в Новой Зеландии мне превозносили до небес певческие способности туи. Но ведь в какую страну ни приедешь, всюду есть своя любимая птица, которая поет, как никакая другая птица на свете, и я давно привык критически относиться к подобным уверениям. Тем не менее, послушав несколько минут туи, я решил, что новозеландцы не преувеличивали, а скорее преуменьшали — мне редко доводилось слышать столь совершенное и выразительное пение. Мелодичные трели, журчание и воркование искусно сочетались со звуками, напоминавшими то хриплый кашель, то даже чиханье. Перемежать такие звуки с трелями, так что они кажутся вполне уместными и даже необходимыми, — это ли не верх артистизма!
Очарованные пением туи, мы даже забыли, ради чего, собственно, приехали на Капити, пока нам не напомнил об этом Брайен. Речь шла о стае кака, крупных новозеландских попугаев, которые обитали в лесу, но были приучены прилетать на зов. Джордж зашел в свои домик и вынес горсть липких сушеных фиников. Мы приготовили камеры, он встал возле кормушки и начал звать попугаев.
— Сюда, сюда! — его могучий голос перекатывался между лесистыми холмами. — Сюда, Генри, Люси… Ну, скорей, мои славные… Генри… Люси… ну, сюда, сюда!
Минут пять он кричал впустую, потом вдруг высоко над темно-зеленым пологом леса показалось стремительно летящее пятнышко. Кака спикировал на домик и совершил мастерскую посадку на железную крышу. Здесь я смог как следует рассмотреть его в бинокль. Это была очень крупная птица с необычно длинным и тонким для попугая изогнутым клювом. Голова впереди серая, а цвет перьев вокруг глаз переходил от оранжево-красного вверху к малиновому внизу. Сзади голова коричневая, но с особенным шелковистым переливом и нежными оттенками. Спинка, поясница и надхвостье малиновые, грудь серая, живот малиновый.
Кака решил пройтись по коньку. Шел он, забавно переваливаясь, как ходят все попугаи, причем раз-другой срывался и, чтобы удержать равновесие, начинал хлопать крыльями. Я разглядел, что с внутренней стороны оперение крыльев ярко-красное в коричневую полоску. Осторожно ступая, кака дошел по коньку до водосточного желоба. За желоб было легче держаться, и попугай заскользил по нему вниз боком, пока не добрался до такого места, откуда ему было удобнее созерцать нашу компанию.
Несколько минут он пристально глядел на нас своими карими глазами, не обращая никакого внимания на мольбы Джорджа, который уговаривал его спуститься. Потом, решив, что под другим углом мы, пожалуй, будем смотреться лучше, он повис вниз головой. Повисел так минут десять, сделал вывод, что мы, несмотря на весьма странный вид, вполне безопасны, расправил крылья и малиновым вихрем опустился на кормушку. Важно расхаживая и приплясывая, кака ел кусочки финика, которыми его угощали мы с Джорджем. В это время из леса вылетели еще два попугая, и спектакль повторился. Они прошлись по крыше, рассмотрели нас под различными углами и наконец спустились к кормушке. Один из вновь прилетевших, совсем молодой птенец, схватив кусочек, тотчас вернулся на крышу домика; родители же остались и скрипучими голосами о чем-то болтали, воздавая должное липкому угощению. Папаша до того разошелся, что взлетел и уселся мне на голову, чем немало порадовал Криса. Однако я вскоре пришел к заключению, что наблюдать птиц, когда большой тяжелый попугай цепляется за вашу голову острейшими когтями и роняет вам на волосы крошки разжеванного финика, — далеко не лучший способ. Да и клюв у него был такой мощный, что я старался непрерывно потчевать попугая, опасаясь, как бы он не отхватил мне ухо. Тем временем Джордж рассказывал историю своих кака.
Стая, которая обычно слеталась на его зов к кормушке, насчитывала семнадцать попугаев. К сожалению, в день нашего визита большинство их, по-видимому, находилось в дальнем конце острова, куда не проникал даже зычный голос Джорджа. Первоначально на «званый чай» прилетали две-три птицы, обитавшие по соседству с домиком. Они быстро убедились, что поселившиеся в доме люди не только безопасны, но даже готовы угощать их всякими вкусными вещами, каких в лесу не найдешь, и стали прилетать регулярно. Слух о таком изобилии (если только пернатые пользуются слухами) распространился по всей окрестности, и вскоре стоило человеку повысить голос, как на крышу дома пикировали семнадцать попугаев.
Пока Джордж рассказывал, я с интересом наблюдал за птенцом. Он все еще не решался спуститься к родителям и, сидя в довольно опасной позе на крыше, хлопал крыльями и издавал жалобные хриплые крики. После того как самка основательно наелась, она зажала в клюве несколько кусочков финика и отнесла на крышу, где принялась совать их в жадно разинутый клюв своего отпрыска. Птенец астматически сипел от возбуждения и так энергично бил крыльями, что чуть не свалится с крыши. Четыре порции скормила мать юному попугаю; наконец он приобрел задумчивый и слегка надутый вид. Тут, кстати, и запас фиников кончился, и кака, удостоверившись, что мы ничего не утаили, улетели в лес. Птенец потянулся за ними, сипя и хныча, словно избалованный ребенок.
Дневной свет померк, снимать стало невозможно, поэтому мы с неохотой собрали аппаратуру и простились с Капити. Катер пошел через пролив к Большой земле, а я смотрел на остров, который вырисовывался черным силуэтом на фоне золотисто-зеленого заката. И мне подумалось, что, если разобраться, птицы Капити не такая уж диковина. Если животных и птиц повсюду оставят в покое, если они узнают, что людям можно доверять, в мире появится множество Капити; больше того, стоит чуточку постараться, и весь мир может стать сплошным огромным Капити. Вот было бы чудесно!.. Но увы, с горечью сказал я себе, эта мечта вряд ли когда-либо осуществится.
Глава вторая. ТРЕХГЛАЗАЯ ЯЩЕРИЦА
Увы, на первый взгляд картина опечалила отряд —
Кругом все ущелья да пропасти.
«Охота Ворчуна»
Из Веллингтона мы отправились на Южный остров на пароме. Пока мы наслаждались прелестями морского путешествия, Брайен рассказывал, что на Южном острове есть две вещи, которые ему особенно хотелось бы нам показать, поскольку речь идет о двух примерах успешной борьбы за охрану фауны. Это, во-первых, колония королевских альбатросов на мысе Таиароа, во-вторых, гнездовье желтоглазых пингвинов. После этого, продолжал он, — и глаза его горели организаторским пылом, — мы побываем на островке, где живет одна из самых поразительных рептилий на свете — туатара, она же гаттерия. Ничего не скажешь, от такой программы потекли бы слюнки у любого уважающего себя натуралиста, и мы сошли на берег Южного острова, исполненные энтузиазма.
На пути к полуострову Отаго и мысу Таиароа мы обнаружили, что Южный остров совсем не похож на Северный, хотя сразу было как-то трудно определить, в чем разница. Столько же ферм и ничуть не меньше полей, и все-таки он мне показался более диким и менее населенным. Наверно, это потому, что все время ощущалось присутствие могучих зазубренных вершин, которые тянутся цепочкой вдоль западного берега. Даже когда их не было видно, они как-то давали о себе знать.
Некоторое время дорога шла по берегу моря, и местами открывались изумительные дикие пейзажи. Могучие валы проталкивались к берегу, где причудливыми пластами громоздились плиты серого камня, будто окаменевшие книги из библиотеки какого-нибудь исполина. На некоторых камнях мы увидели новозеландских котиков; одни лежали кучками, греясь на солнце, другие ныряли со скал в ревущие водовороты, такие неистовые, что просто удивительно, как котики оставались живы.
Полуостров Отаго находится неподалеку от города Данидина, а самый его кончик — это и есть мыс Таиароа. Мы заехали в Данидин, прихватили Стена Кларка, смотрителя заповедника альбатросов, и покатили дальше. Полуостров Отаго представляет собой весьма солидный довесок суши, с виду напоминающий опрокинутую лодку и окаймленный крутыми скалами. На самой макушке, поросшей длинной кустистой травой и открытой всем ветрам, и обосновались королевские альбатросы, едва ли не самые представительные среди морских птиц.
У этого заповедника прелюбопытная история. Стен — высокий, спокойный и мягкий человек — с гордостью поведал мне, как удалось спасти королевских альбатросов.
Обычно альбатросы предусмотрительно выбирают для своих гнездовий окруженные бурными водами уединенные острова, где можно не опасаться хищников, в том числе самого свирепого из них — человека. Но в 1914-1919 годах королевских альбатросов видели летающими над полуостровом Отаго. Они садились на мысе Таиароа, словно проверяя, не годится ли это для монарших яслей, а в 1919 году там нашли первое яйцо. Новость эта взбудоражила орнитологов, ведь это был первый известный случай гнездования королевских альбатросов на главных островах Новой Зеландии. Некий доктор Ричдейл и отделение Королевского географического общества в Отаго принимали все мыслимые меры, чтобы защитить альбатросов от двух опасностей: во-первых, от тех людей, которые крадут яйца, или разоряют гнезда, или побивают камнями взрослых птиц (просто удивительно, сколько на свете находится таких идиотов!), во-вторых, от любителей природы, которые ходили на мыс просто полюбоваться на птиц, яйца и птенцов, не понимая, что потревоженные альбатросы могут вовсе улететь. Помимо людей альбатросам грозили кошки, собаки и хорьки, уничтожавшие немало птенцов, и даже кролики — они привлекали на мыс хищников, а сами губили растительность и почву. Тем не менее в 1938 году с мыса Таиароа поднялся в небо первый молодой королевский альбатрос. После этого местное портовое управление и министерство внутренних дел решили помочь заповеднику, а жители Данидина по инициативе клуба Ротари собрали 1250 фунтов — это позволило учредить должность смотрителя, которую и занял Стен.
Потребовалось огородить гнездовье, чтобы на этот участок не ходили посторонние; мера совершенно необходимая, хотя она и пришлась не по душе многим из тех, кто помогал создавать заповедник. Постепенно колония росла, и теперь здесь гнездятся двенадцать пар. Если поменьше тревожить птиц, колония будет расти и дальше, альбатросы привыкнут доверять людям, и придет время, когда можно будет открыть свободный доступ посетителям. Сейчас пускать в заповедник большие группы рискованно, можно спугнуть птиц и уничтожить плоды многолетнего труда.
Стен открыл калитку, запирающуюся внушительным висячим замком, и повел нас по узкой тропе, извивающейся сквозь траву по самому краю скалы. Далеко внизу отливало сталью море; по его сморщенной ветром поверхности скользили стаи морских птиц — чайки, поморники, различные бакланы. Потом тропа начала взбираться по склону на горб, и трава стала повыше, но попадались участки дерна с совсем короткой зеленой щеточкой. Стен вдруг остановился и показал рукой: рядом с тропинкой, всего в нескольких метрах от нее, лежал на земле большой клубок пуха. При ближайшем рассмотрении клубок оказался птенцом, который важно восседал на кучке веточек, изображающей гнездо, каким его представляет себе королевский альбатрос. Птенец размером с откормленную индейку был весь покрыт тонким снежно-белым пухом, удачно оттенявшим большие черные глаза и бананово-желтый клюв. Он плотно сидел на своем гнезде и смотрел на нас, словно рассерженная пуховка. Но стоило нам приблизиться, как птенец начал нервничать, с превеликим усилием взгромоздился на большие плоские ноги, поднял крылья над спиной и защелкал клювом, точно кастаньетами. Снимая его на пленку, мы постоянно помнили о расстоянии: подойдешь слишком близко, и он отрыгнет струйку черной, дурно пахнущей жидкости — его единственное средство защиты — и окатит ею тебя и свою беленькую манишку.
Мы оставили птенца в покое и пошли по тропе дальше вверх. Прикрытое от ветра грудой камня, на дерне примостилось еще одно гнездо. Его обитатель оказался куда более флегматичным, он только взглянул на нас и преспокойно продолжал выполнять нелегкую задачу, которую сам себе задал. Родители, когда сооружали гнездо, набросали кругом изрядное количество веток, и теперь юнец развлекался, проверяя, как далеко он может дотянуться со своего места, чтобы взять ветку и добавить в конструкцию. Очевидно, он давно приступил к делу, потому что около самого гнезда земля была очищена от веток, и ему приходилось тянуться все дальше и дальше, рискуя выкатиться и уподобиться обросшему пухом футбольному мячу.
Я выбрал место, куда птенец не мог доплюнуть, лег на землю и стал наблюдать, как прилежно трудится юный строитель, но скоро запас веточек кончился и малыш, покрутившись в гнезде и убедившись, что в пределах досягаемости строительных материалов больше нет, уселся поудобнее и уставился в пространство, словно размышляя о чем-то серьезном и важном. Тогда я отыскал подходящий прутик и, осторожно подавшись вперед, протянул его маленькому альбатросу. С минуту он пристально глядел на меня, словно изучая, и осторожно взял прутик клювом с видом аристократки, принимающей слегка потрепанный букет из рук сопливого деревенского мальчишки. После секундного раздумья птенец деловито сунул прутик в ту часть гнезда, которая, по его мнению, нуждалась в починке. Ободренный его милостью, я подобрал другую ветку, подвинулся еще ближе и подал ему. Он взял ее сразу и заметно воодушевился. Примерил ветку с одной стороны гнезда, решил, что здесь она не на месте, вытащил и положил с другой стороны. Лишь после третьей или четвертой попытки он остался доволен результатом и устремил на меня выжидательный взгляд. Каким бы отвратительным я ему ни казался, в роли сборщика прутьев я его устраивал. За десять минут он натыкал в гнездо кучу прутьев и позволил мне приблизиться, так что нас разделял всего какой-нибудь метр. Еще через полчаса мы стали закадычными друзьями, юный альбатрос даже позволил мне поправить две-три ветки, которые легли не совсем удачно (один прутик он по ошибке засунул себе под крыло).
Глядя на пушистого круглого птенца, который так усердно чинил свое гнездо, я просто не мог себе представить, что в один прекрасный день он превратится в красивую белую птицу с черными крыльями и желтым клювом и будет легко парить над волнами, распахнув свои «плоскости» на три с лишним метра. Через десять лет он (или то была она?) достигнет зрелости, найдет себе пару, и они вернутся на мыс Таиароа, чтобы соорудить гнездо и вырастить своего пушистого птенца. Родители будут по очереди насиживать яйцо, и оба будут заботиться о вылупившемся отпрыске. Когда же птенец подрастет и сможет сам за себя постоять, они улетят в море, а через два года вернутся, и все повторится. Королевские альбатросы соединяются в пары на всю жизнь, и возраст самых старых членов колонии — тридцать пять лет, но медленное созревание, долгий срок насиживания яиц (одиннадцать недель. это почти рекорд), а также то обстоятельство, что у альбатросов бывает лишь один птенец в два года, — все это делает процесс создания колонии чрезвычайно длительным, требующим большого терпения.
Неохотно простившись с птенцами, мы пошли по тропе вниз и вдруг увидели одного из родителей: вдали, у самого горизонта, над седым морем парил черно-белый крест. Он падал и снова взмывал, скользя в воздухе так же легко. как камень скользит по льду. Крылья оставались неподвижными, только тело чуть наклонялось то в одну, то в другую сторону, помогая широким «плоскостям» лучше приноравливаться к воздушным течениям. Мы остановились и долго любовались этим парением, пока альбатрос окончательно не исчез из поля зрения. Тогда мы еще раз помахали на прощание птенцам и покинули заповедник.
Дальше наш путь лежал туда, где, по словам .Стена. находилось одно из гнездовий желтоглазых пингвинов. Эти пингвины — одни из самых красивых представителей отряда, и некогда их было довольно много в районах побережья с благоприятными природными условиями, но всюду, где появлялся человек, они исчезали. Желтоглазые пингвины предпочитают гнездиться вдали от воды, в лесу или в кустах; подле бревна или камня они сооружают себе гнездо из прутиков и жесткой травы. Но люди сводили лес и кустарник; расчищая пастбища для своих драгоценных овец, они уничтожили естественную среду обитания птиц, и число пингвинов пошло на убыль. Если к этому добавить, что фермеры (и не только фермеры) грабили гнезда, разбивали яйца и истребляли беззащитных родителей, — и перед вами в миниатюре то же, что происходит по всему свету: гибнут сотни безобидных видов — птицы, млекопитающие, рептилии.
Стен привез нас на территорию большой овцеводческой фермы. Высокие скалы отгораживали ее от моря, но в этой части полуострова их во многих местах рассекали лощины, заросшие тем самым кустарником, в котором так любят гнездиться пингвины. Владелец фермы (должно быть, один из самых просвещенных фермеров Новой Зеландии) согласился оставить эти лощины в неприкосновенности, и они стали своего рода пингвиньим заповедником. Заодно
— все равно он тут жил — фермер вызвался быть общественным смотрителем заповедника. До этого гуманного и разумного шага численность пингвинов сократилась до каких-нибудь нескольких сот. В первые же годы создания заповедника начался прирост, и теперь здесь около двух тысяч пингвинов. Стен опасался, что мы никого не увидим, так как, выведя птенцов, пингвины большую часть времени проводят в море и ловят рыбу. Это нас не остановило, мы спустились по одной из лощин и вышли на длинный пляж, усеянный множеством обкатанных морем камней с бахромой из зеленых водорослей. Пробираясь между камнями, мы внимательно изучали и лощины и море — разве угадаешь, где могут оказаться пингвины. Прошло полчаса, а мы все еще ничего не заметили, если не считать нескольких чаек и бакланов. Я уже решил, что впервые в Новой Зеландии нам не повезло и мы не найдем искомого. Вдруг Стен, стоя на высоком камне, показал на море.
— Есть один! — торжествующе воскликнул он. — Плывет к берегу!
Мы с Брайеном живо взобрались к нему по скользкой грани.
— Точно, — самодовольно подтвердил Брайен. — Он выйдет на берег метрах в пятидесяти отсюда.
Я напряг зрение, но мои глаза не могли сравниться с глазами Брайена и Стена, пришлось прибегнуть к биноклю, да и то я различил лишь голову, которая на таком расстоянии напоминала пучок соломы, быстро скользящий к берегу.
Мы терпеливо подождали на камне, пока пингвин не достиг мелководья и не вышел на сушу в полусотне метров от нас, как и предсказал Брайен. С типичным для пингвинов серьезным видом он зашлепал через пляж. По совету Стена мы дали ему подняться на бугор в устье лощины, прежде чем начинать погоню. Отлогий бугор представлял собой груду больших и малых камней, за которой начинались трава и кустарник. Я думал, что пингвин будет пробираться между камнями — ничуть не бывало. Он постоял, собираясь с силами, потом одним прыжком вскочил на первый камень и остановился с торжествующим видом, покачиваясь, будто был под хмельком. Затем прикинул расстояние до следующего камня и снова прыгнул, уповая скорее на удачу, чем на точный расчет. Один за другим следовали лихие прыжки. Иногда пингвина подводил глазомер, и он, приземлившись на камне, расправлял крылья, судорожно пытаясь удержать равновесие, но в конце концов грациозно съезжал вниз и пропадал из виду. Немного погодя он вновь показывался и храбро карабкался вверх, чтобы повторить попытку. Мне было абсолютно непонятно, почему пингвин избрал столь сложный и утомительный способ движения. Если бы он шел между камней, то достиг бы цели куда скорее и без ущерба для собственного достоинства.
Желтоглазый ушел так далеко от моря, что теперь, хотя бы и заметил нас, не успел бы спастись бегством. Поэтому я быстро поднялся на бугор и сквозь кусты прополз на четвереньках туда, где, по моим расчетам, он должен был появиться. Здесь я распластался на траве, стараясь слиться с окружающей растительностью. Я надеялся засечь пингвина на макушке бугра, до которой от меня было метров шесть.
Не сводя глаз с заветной точки, я прикидывал, каким способом лучше всего поймать этого прыгуна, чтобы мы потом могли снять его крупным планом, и вдруг его голова высунулась из-за кочки в каких-нибудь полутора метрах от меня. Не знаю, кто из нас больше удивился. Пингвин, не веря своим глазам, уставился на меня, я таращился на него. Ведь я его видел только издали и совершенно не представлял себе, до чего он хорош. Перья на макушке — ярко-желтые, с поперечной черной полосой посередине; зеленовато-желтое пятно вокруг глаза переходило в полосу такого же цвета, опоясывающую всю голову; на коричневатом клюве — пепельно-голубые крапинки; глаза — лимонно-желтые.
Я замер неподвижно, в надежде, что желтоглазый примет меня за камень или куст, хотя шансов на это было очень мало. Пингвин подозрительно осмотрел меня, наклонил голову в одну, в другую сторону, как бы проверяя свое впечатление, и наконец решил, что я — какой-то не совсем обычный, но вполне безобидный кусок дерева. Последнее усилие — он выбрался наверх и остановился, взмахивая крыльями и часто дыша. Теперь было видно, что спина у него дымчато-голубая, а крылья черноватые, с красивой желтой каймой. Манишка сверкала такой чистой, незапятнанной белизной, что какой-нибудь фабрикант стиральных порошков не сдержал бы слез восторга при виде такого зрелища. Широкие плоские ноги розоватого цвета заканчивались на редкость большими коричневыми когтями, которые, насколько я мог понять, помогали пингвину передвигаться по камням. Постояв и отдышавшись, он повернулся и целеустремленно зашагал вразвалку вверх по лощине. Я бесшумно встал, несколькими прыжками настиг его и схватил. Одной рукой я стиснул его шею сзади, полагая, что клюв дан желтоглазому не для украшения. Пингвин повернул голову, с ужасом воззрился на меня и испуганно пискнул. Ласково приговаривая что-то, я зажал под мышкой его тучное тело и, продолжая крепко держать шею, спустился на пляж к ожидавшим меня друзьям.
После того как все вдоволь повосхищались моим пленником и необходимые фотоснимки были сделаны, нужно было как-то поладить с пингвином, чтобы снять кадры для нашего фильма. Мы уже зафиксировали, как он выходил из моря и как поднимался на бугор, но издали; теперь нам хотелось запечатлеть его прыжки крупным планом. Совершенно неожиданно для нас пингвин не стал артачиться. Мы опустили его на песок в нескольких метрах от камней, и он сразу направился к ним. Минут пять мы снимали, как пингвин прыгал с камня на камень, и хотя ему, наверное, казалось, что он делает это с грацией серны, на самом деле он частенько оступался и шлепался на живот или же опрокидывался назад и, отчаянно махая крыльями, исчезал в какой-нибудь щели.