На мой вопрос, не знает ли она этого вомбата, Айра рассказала, что он уже лет десять пользуется славой патриарха здешнего леса. Он часто показывается днем — для ночного животного это необычно — и относится ко всем посетителям так же равнодушно, как отнесся ко мне. Очевидно, раз и навсегда решил, что если этим нескладным двуногим нравится бродить по его лесу в поисках каких-то горластых птиц — пусть себе бродят, лишь бы его не трогали.
Всю вторую половину дня мы прочесывали лес, надеясь застать лирохвостов на участках, пригодных для съемки, однако нам не повезло. Птиц было много, но все они таились в лесном сумраке. Мы вернулись в гостиницу, хмурые, иззябшие и голодные.
На следующий день (это было воскресенье) погода выдалась получше, и мы отправились в лес, окрыленные надеждой. Правда, Айра несколько обескуражила нас: по ее словам, в воскресенье заповедник привлекает особенно много посетителей, поэтому птицы могут оказаться пугливее, чем обычно. Она продолжала настаивать, что самое правильное — ориентироваться на старину Спотти, и мы пошли к лучшей из его «танцевальных площадок», которую нам удалось найти на лесной поляне среди невысоких, по пояс, кустов. Условия для съемки здесь были отменные, теперь все дело было за Спотти. Казалось, наша кампания кончится успешно — не успели мы расположиться по соседству с поляной, как явился долгожданный Спотти. Однако он ничего не стал исполнять, а, постояв неподвижно несколько минут с отсутствующим видом, опять скрылся в лесу. Так повторялось шесть раз; шесть раз мы хватали аппаратуру и делали стройку, словно терьер перед крысиной норой, но все напрасно. На седьмой раз Спотти подошел к нам и милостиво поклевал немного сыра, но стоило нам заикнуться, что, мол, теперь не худо бы и исполнить что-нибудь, как он величаво удалился.
Мы продолжали терпеливо ждать. Мимо нас по тропе шли экскурсанты — пожилые дамы, молодые пары и отряды бойскаутов; всех их привлекла в лес надежда увидеть танцы лирохвостов. Как чудесно, говорил я себе, что есть такой заповедник, куда столько горожан могут приходить на пикник и с расстояния в несколько метров наблюдать одно из самых удивительных представлений в мире пернатых. А люди все шли и шли, неся свертки с бутербродами и дешевенькие фотоаппараты, и все желали нам доброго утра и справлялись, где сегодня танцуют птицы. Мы не без желчи отвечали, что сами хотели бы это знать.
Ожидание затянулось, а Спотти все не показывался. Тут послышался треск, и из леса выскочил пожилой священник в потрепанной панаме, который прижимал к себе сумку, набитую провизией. Заметив нас, он остановился, поправил модные очки, мягко улыбнулся и приблизился вкрадчивой походкой, чтобы рассмотреть извивающиеся провода, звукозаписывающую аппаратуру и кинокамеры, которые холодно поблескивали на своих треногах, словно марсианские чудовища.
— Вы хотите снимать лирохвостов? — спросил он наш унылый отряд.
— Да, — ответили мы, потрясенные его проницательностью.
— Так ведь их целые полчища вон там, в лесу, — сказал он, подчеркивая свои слова энергичным жестом. — Полчища… В жизни не видел так много лирохвостов. Вы бы туда пошли… вон туда.
Когда он проследовал дальше, выполнив дневную норму добрых поступков, Джим глубоко вздохнул.
— Если в пределах досягаемости появится еще один лирохвост, я своими руками сверну ему шею, — объявил он. И добавил: — Это относится и к священникам тоже.
Минул еще час. Крис расхаживал по поляне с видом герцога Веллингтона в канун битвы при Ватерлоо, и вдруг почти одновременно произошли две вещи. В лесу, метрах в трехстах-четырехстах от нас, запел лирохвост, и Джим, ругнувшись вполголоса, вскочил на ноги, схватил одну камеру и помчался туда. Только он исчез, как показался старина Спотти и решительным шагом направился к «танцевальной площадке».
— Живей, живей, — простонал Крис, хватая запасную кинокамеру. — Придется тебе записывать звук.
Прорвавшись сквозь кусты, он принялся лихорадочно устанавливать камеру на краю площадки; я последовал за ним, весь опутанный волочащимися по земле проводами. Нам повезло, мы сумели развернуть аппаратуру, прежде чем подоспел Спотти. Мы остановились метрах в двух от «эстрады», ближе подойти не решались, чтобы не спугнуть птицу. Крис нажал кнопку, камера застрекотала, и в ту же секунду, словно он только и ждал этого сигнала, Спотти ступил на площадку. Он остановился, смерил нас царственным взглядом, затем поднялся на кучу листьев и начал свое выступление.
Я был готов услышать что-то замечательное, но Спотти был так великолепен, что мне стоило большого труда сосредоточиться на звукозаписи. Сперва прозвучали две-три пробные ноты, словно он настраивал свою флейту, а затем Спотти медленно опустил крылья, расправил хвост, так что над спиной у него засверкал белый каскад перьев, закинул голову — и из его горла полились звуки столь виртуозные, что описать их попросту невозможно. Наряду с трелями и фиоритурами, иногда даже сочного контральтового тембра, я услышал хриплый, резкий хохот кукабурры, крик австралийской трещотки (напоминающий свист и щелчок пастушьего бича) и звук, который можно сравнить лишь с дребезжанием набитой камнями жестяной банки, катящейся вниз по скале. И ведь что удивительно: все эти странные, немелодичные звуки так искусно сочетались с основной темой, что ничуть ее не портили, а только украшали. Я ухитрился подвесить микрофон примерно в метре от певца и был очень доволен своей ловкостью, но когда взглянул на рекордер, то с ужасом обнаружил, что он вот-вот лопнет от силы звука, врывающегося в микрофон. Энергичными жестами я попытался втолковать Крису, какая случилась оказия; говорить я не смел, опасаясь что мой голос попадет на звуковую дорожку. Во что бы то ни стало (объяснял я руками) нужно отодвинуть микрофон. Крис бросил взгляд на пляшущую стрелку прибора, тоже пришел в ужас и понимающе кивнул мне.
Передо мной стояли одновременно две нелегкие проблемы: во-первых, отодвинуть микрофон так, чтобы не потревожить Спотти, во-вторых, при этом не влезть самому в кадр. Придется ползти под камерой на индейский манер… Я осторожно лег на живот и пополз, чувствуя, что именно здесь специально для меня собраны колючки со всей Австралии. Вообще-то я напрасно опасался реакции Спотти. Как истинный артист, он был настолько поглощен и восхищен собственным исполнением, что при желании я мог бы выдернуть ему все хвостовые перья. Но кто мог поручиться, что этот Нарцисс не пробудится от транса и не оборвет выступление? Поэтому я старался двигаться медленно и незаметно. Именно в эти минуты я постиг важнейшую житейскую мудрость: шип, что вонзается в вашу плоть постепенно, причиняет боль неизмеримо более сильную, чем шип, который вонзается мгновенно. Все же мне в конце концов удалось перенести микрофон в точку, где можно было не бояться, что он рассыплется от мощного голоса лирохвоста. Четверть часа, пока Спотти изливал свою душу в песне, мы с Крисом пребывали в неловких позах. Но вот прозвучала восхитительная завершающая трель, после чего Спотти опустил хвост, поправил крылья и величаво удалился с площадки в кустарник.
Крис повернулся ко мне с округлившимися глазами и недоверчивым выражением лица, обычным для него, когда все идет на лад.
— Кажется, вышло неплохо, — вымолвил этот мастер преуменьшать.
Я освободил середину живота от многочисленных образцов австралийской растительности, встал и внимательно посмотрел на него.
— По-моему, тоже неплохо, — подтвердил я. — Конечно, было бы гораздо лучше, если бы он подписал контракт и приехал в Бристоль, чтобы повторить все на студии.
Крис испепелил меня взглядом, мы собрали снаряжение и пошли обратно к просеке.
— Удалось что-нибудь снять? — взволнованно спросила Джеки.
— Да, кое-что сняли, — ответил Крис с видом престарелого государственного деятеля, не желающего признаться, что ни он сам, ни его партия не знают толком, в чем суть его политики. — Но пока еще неизвестно, что получится.
— Это было, как игра в кости, — объяснил я Джеки. — И почти все шансы против нас. В нашу пользу только одно: мы находились в полутора метрах от придурковатого лирохвоста, который исполнял свои лучшие номера. Ближе нельзя было подойти без риска, что певец проглотит микрофон, но, конечно, с точки зрения Парсонса, — это типичный случай съемки наобум.
Крис яростно поглядел на меня, однако не успел дать сдачи, потому что в эту минуту из кустарника, весело и фальшиво что-то насвистывая, ленивой походкой вышел Джим. Он добродушно улыбнулся нам, положил на землю камеру и любовно ее погладил.
— Нет маленьких людей, — сказал он. — Не горюй, Крис… дело в шляпе… я все снял… положись на Джима.
— Что ты снял? — недоверчиво спросил Крис.
— Все сокровенные тайны жизни и быта лирохвостов, — небрежно произнес Джим, — Прихожу, а они там бегают туда-сюда, топают ногами, из себя выходят. После Дворца танцев в Слау мне еще не приходилось видеть ничего подобного.
— Что ты снял? — резко повторил Крис.
— Я же тебе говорю — все. Как лирохвосты бегают и трясут хвостом друг перед другом. Пока вы тут копались, я отошел на несколько шагов и один все сделал. Спас наш фильм. Ладно, так уж и быть, разделим Большой приз телевидения поровну.
Прошло еще несколько минут, прежде чем мы добились от него внятного и вразумительного рассказа, что именно он снял. Эти кадры и в самом деле оказались чуть ли не лучшими за всю нашу экспедицию.
Возмущенный нежеланием лирохвостов сотрудничать с нами, Джим немедля ринулся в заросли, как только услышал их крики, и застал такую сцену, которую мало кому доводилось видеть, не говоря уж о том, чтобы как-то зафиксировать увиденное на пленку. В лощине с вполне достаточным для съемок освещением он обнаружил самца, преступившего границу территории соперника. Необыкновенное зрелище! Хозяин участка расправил в воздухе свой хвост, напоминающий белое облачко, наклонил голову и сделал выпад, топая ногами и раскачиваясь. Нарушитель отлично понимал, что провинился, однако, оберегая свой престиж, тоже расправил хвост и принялся топать ногами и раскачиваться. При этом оба громкими, раскатистыми голосами кричали друг другу что-то оскорбительное. Из-за пышных хвостов почти не видно было самих птиц, и они напоминали какие-то одушевленные искрящиеся водопады, к которым внизу приделали ноги, а хвостовые перья шуршали, будто осенние листья на ветру. Наконец нарушитель решил, что достаточно постоял за свою честь, и отступил, после чего Джим, ликуя, вернулся к нам. Пусть нас непрерывно поливал дождь и донимал холод, какого я не помню со времен путешествия в Патагонию, — мы все-таки сняли лирохвостов.
Следующей нашей задачей было попытаться снять сумчатую белку. Одно время казалось, что этот маленький, очень милый зверек совершенно исчез с лица Земли. Впервые его открыли в 1894 году, и в музейных коллекциях хранилось немало шкурок сумчатых белок, но затем он внезапно пропал, и, так как область распространения вида была очень невелика, все решили, что он вымер. А в 1948 году, к удивлению скептически настроенных натуралистов, в эвкалиптовом лесу неподалеку от Мельбурна была обнаружена маленькая популяция сумчатых белок. Точное место держали в секрете из опасения, что натуралисты (из самых добрых побуждений) и экскурсанты нагрянут туда и все испортят.
Вот почему меня ничуть не удивила реакция мистера Батчера, когда в ответ на мои слова о том, что нам очень хотелось бы снять сумчатую белку, он смерил меня взглядом, в котором было столько же подозрительности, сколько сочувствия. Он сказал, что хотя район обитания этих животных приблизительно известен, пока не определены ни границы ареала, ни количество особей, поэтому мы можем неделями бродить по лесу и ничего не увидеть. Мои кости еще помнили промозглую сырость Шервудского Леса, тем не менее я с храброй улыбкой ответил, что это ничего не значит, если есть хоть малейшая надежда выследить этих робких зверьков. Разумеется, добавил я, мы сохраним в секрете место их обитания, а если нам удастся заснять хотя бы несколько кадров с сумчатыми белками, это будет очень важно для нас и для фильма, который мы намереваемся посвятить охране фауны. Только бы мистер Батчер отверз свои уста и доверил нам тайну, а мы, продолжал я (бесцеремонно распоряжаясь судьбой Джеки, Криса и Джима), готовы ночи напролет бродить по лесу ради того, чтобы хоть одним глазком взглянуть на сумчатую белку.
То ли тупость моя подействовала, то ли верность долгу, а может, то и другое вместе, во всяком случае мистер Батчер печально вздохнул и сказал, что, уж так и быть, он отправит нас в район обитания белок в сопровождении молодого ученого, вновь открывшего пропавший вид, но за результат не ручается. А пока, на тот случай, если из этой затеи ничего не выйдет, он предлагает мне посмотреть кое-что. И мистер Батчер провел меня в принадлежащую Управлению обширную лабораторию, полную банок с заспиртованными зверьками, карт, диаграмм и прочих предметов ученого обихода. Перед небольшой вертикальной клеткой, напоминающей шкафчик с проволочной дверцей, он остановился, отворил дверцу, сунул руку внутрь и, к моему несказанному удивлению, извлек из маленького ящичка двух толстых, большеглазых и чрезвычайно добродушных сумчатых белок.
Это было так же невероятно и так же волнующе, как если бы мне вдруг преподнесли живых додо или детеныша динозавра. Лежа у меня на ладонях, плюшевые зверушки подергивали носами и ушками и глядели на меня большими темными глазами, еще мутноватыми от столь бесцеремонно нарушенной сладкой дремоты. Животные были ростом с галаго, мех — гладкий и мягкий, как у крота, с красивым узором из пепельных, белых и черных полос, а волоски на беспокойных хвостиках — тонкие, словно нити стеклянной ваты. У них были округлые, добродушные мордочки и крохотные, изящные лапки. Очнувшись от сна, они сели на задние лапы, степенные и дородные, и милостиво приняли от меня угощение в виде мучных червей. Тем временем мистер Батчер объяснил, что, когда эти обаятельные зверушки были открыты вновь, исследователи решили, что не худо бы поймать пару и попытаться приучить их к неволе на случай, если маленькую колонию постигнет какое-нибудь несчастье.
Налюбовавшись очаровательными существами, мы сжалились и вернули их в спальню: пусть спят дальше. Затем мистер Батчер представил нас Бобу Уонерку, рослому, плечистому молодому австралийцу с приятной внешностью. Боб занимался сумчатыми белками, и он сказал, что охотно покажет нам их последний оплот, однако встречи с ними не гарантирует. Мы ответили, что все понимаем и ни на что не претендуем, так как это не первый случай в нашей практике.
Ночью, когда Боб заехал за нашей четверкой, чтобы проводить нас к сумчатым белкам, небо было безлунным и стоял страшный мороз. Мы забрались в лендровер, напялив на себя все, что нашлось из одежды, и все равно у нас зуб на зуб не попадал. Следуя за машиной Боба, мы выехали из Мельбурна; сперва дорога шла по сравнительно ровной, открытой местности, а потом начался подъем, и мы очутились в высоком, глухом эвкалиптовом лесу, причем в свете фар стволы казались еще более причудливо изогнутыми, чем днем. По мере подъема становилось все холоднее.
— Приезжайте в солнечную Австралию, — задумчиво произнес Джим. — Помните рекламу? В страну, где тридцать градусов в тени и все ходят смуглые… Типичное надувательство.
— Но ведь в Англии в самом деле так считают, — возразил я. — Вот уж не думал, что тут будет такой холод.
— Сейчас бы несколько хороших грелок, или электрический камин, или что-нибудь в этом роде, — донесся голос Джеки, приглушенный мехом куртки, в которую она куталась.
Наступила короткая пауза; я соображал, не завалялась ли где у меня бутылка виски.
— А вот я однажды, — предался воспоминаниям Джим, — поджег постель феном.
Мы молча переваривали эту информацию, пытаясь представить себе, как это могло произойти. Конечно, Джим все может, но… в конце концов мы сдались.
— Ну? — сказал я.
— Я тогда только женился. Мы с женой снимали меблированную комнату. Хозяйка была настоящая собака, вы понимаете, о чем я говорю: того не делай, этого не делай. Я ее боялся как огня. А холод стоял страшный, и у нас нечем было согреть постель, только женин фен. Здорово он нас выручал. Кладешь подушки по сторонам, между ними сушилку, накрываешь одеялом — и все в порядке: через полчаса приятная теплая постель.
Джим смолк и печально вздохнул.
— Но однажды ночью, — продолжал он, — что-то разладилось. Не успели оглянуться — пшшш! — вся постель загорелась. Дым, пламя, перья летят во все стороны. Мы больше всего боялись хозяйки, как бы она не пронюхала, а то выбросит на улицу среди ночи. Я всю кровать облил водой, когда тушил, представляете себе, сколько грязи было. Полночи мы занимались уборкой, а вторую половину провели на стульях. На следующий день пришлось потихоньку выносить матрац и покупать новый. С тех пор — никаких электрических штучек. Только обычные грелки с горячей водой.
Забираясь все выше в горы, мы углубились в эвкалиптовый лес и находились уже на изрядном расстоянии от Мельбурна. Наконец машина Боба свернула с шоссе на ухабистый проселок, который на первый взгляд вел в непролазную чащу, однако через двести-триста метров мы увидели поляну с крохотным домиком. Здесь машины остановились, мы выгрузились сами и выгрузили снаряжение. Боб захватил с собой охотничьи фонарики (из тех, что укрепляют с помощью ремешка на голове, а батарейку подвешивают на поясе), и теперь он роздал их нам. Приготовив всю аппаратуру, мы гуськом отправились по дороге в лес. Шли медленно, тихо, время от времени останавливались, чтобы прислушаться и посветить кругом. Тишина царила полная. Как будто эвкалипты только что лихо исполняли буйную пляску, но, заметив нас, насторожились и застыли. Казалось, урони булавку, и все услышат; единственным звуком был шелест листвы под ногами. В такой жуткой тишине мы прошли с полкилометра. Это было похоже на то, как если бы мы очутились в пещере в недрах земли и кругом торчали не эвкалипты, а причудливые сталагмиты. Но вот Боб остановился и кивнул мне.
— Отсюда примерно на полтора километра простирается участок, где мы их обычно встречаем, — прошептал он и добавил: — Если вообще встречаем.
Наше продвижение возобновилось, а уже через несколько метров Боб вдруг замер на месте и направил луч фонаря на землю метрах в пяти от нас. Мы затаили дыхание. Впереди в кустах что-то еле слышно шуршало. Боб стоял неподвижно, только светил во все стороны, будто маяк. По-прежнему слышался шорох, но никто не показывался, и тут внезапно луч фонарика выхватил из мрака одного из самых причудливых зверьков, каких мне когда-либо доводилось видеть. Он был величиной с кролика, с длинным, посапывающим носиком, яркими бусинками глаз и заостренными, как у чертика, ушками. Шерстка грубая, коричневая с желтым отливом, хвост совсем крысиный. Зверек брел по опавшей листве и усиленно что-то вынюхивал; время от времени он останавливался, чтобы поскрести землю своей аккуратной лапкой, — видимо, искал насекомых.
— Кто это? — прошептала Джеки.
— Это длинноносый бандикут, — шепнул я в ответ.
— Не остри, — прошипела она. — Ответь толком.
— Я не виноват, что их так называют, — рассердился я.
А длинноносый бандикут, не подозревая, что моя жена не верит в его существование, между тем вспахивал носом кучу листьев, словно бульдозер какой-нибудь диковинной конструкции. Внезапно он сел и с минуту чрезвычайно энергично и сосредоточенно чесался. Отведя душу, он еще несколько секунд посидел как бы в забытьи, вдруг сильно чихнул и, продолжая вспахивать листья, скрылся в кустах.
Мы прошли крадучись еще несколько сот метров и очутились на лужайке. Здесь нас ожидало второе доказательство того, что лес не такой уж безжизненный, каким он казался. Мы остановились и направили фонарики на кроны ближайших эвкалиптов; неожиданно в лучах света огромными рубинами засверкали четыре глаза. Осторожно ступая, мы заняли более удобную позицию и разглядели тех, кому принадлежали светящиеся глаза. На первый взгляд эти животные напоминали большущих черных белок, но с гладкими хвостами. Они высунулись из дупла, которое образовалось на месте обломившегося сука. Свет потревожил зверьков, они выбрались на ветку, и это позволило нам лучше разглядеть их. Сходство с белкой оказалось чисто внешним. Уши у них пушистые и листовидные, мордочки — круглые, чем-то похожие на кошачьи, с маленькой пуговкой носа. Вдоль боков тянулась кожная перепонка, и, когда зверьки сидели, как теперь, она лежала на их ребрах складками, точно занавеска. Я сразу понял, что это какие-то сумчатые белки, но не знал, какие именно.
— Кто это? — шепотом спросил я Боба.
— Большие сумчатые летяги, — ответил он тоже шепотом. — Самые крупные из сумчатых летяг… их здесь довольно много. Постойте, может, мне удастся заставить их спланировать.
Он поднял с земли палку и направился к дереву. Зверьки с благодушным любопытством наблюдали за ним. Подойдя к стволу, Боб раз-другой сильно ударил по нему палкой, и тотчас любопытство сменилось паникой. Животные заметались по ветке, испуганно вереща, словно две старые девы, обнаружившие под кроватью мужчину. Им было явно невдомек, что не меньше двадцати метров разделяет их и Боба, так что бояться нечего. Боб вновь принялся колотить по стволу; смятение сумчатых летяг возрастало, и наконец одна из них с каким-то кошачьим мяуканьем оттолкнулась от ветки и прыгнула в воздух. При этом она вытянула все четыре лапы, кожные перепонки по бокам расправились и превратились в «крылья», а сам зверек стал почти прямоугольным, если не считать, что спереди торчала голова, а сзади длинный хвост. Поразительно ловко, словно искусный планерист, бесшумно делая сложные повороты, он пролетел над прогалиной и с легкостью бумажного голубя приземлился на другом стволе, метрах в двадцати пяти от первого. Тут и второй зверек последовал за ним таким же манером и сел на то же дерево, чуть пониже. Воссоединившись, они принялись карабкаться вверх по стволу и вскоре исчезли в густой кроне. Полет этих милых созданий произвел на меня сильнейшее впечатление, особенно
— расстояние, которое они покрыли, однако Боб заметил, что это далеко не предел: известны случаи, когда сумчатые летяги одним прыжком покрывали расстояние до ста метров, а шестью последовательными прыжками — до шестисот метров.
Но хотя увиденные нами животные были удивительно интересными, мы еще не выследили главную дичь, а потому продолжали углубляться в лес. Мы продвигались так медленно, описывая кривые в зарослях, что казалось, будто позади уже не один километр, на самом же деле мы не прошли и пятисот метров. Кто-то заметил на дереве еще какого-то зверька, но это была ложная тревога, зверек оказался малой сумчатой летягой. В свете фонарика она и внешностью и размерами очень напоминала сумчатую белку, однако мы сразу ее опознали, как только она прыгнула и исчезла, паря среди ветвей, будто пепел над костром. Шел уже первый час ночи, от холода я не чувствовал ни рук ни ног и с вожделением думал о горящем камине и о чае с виски. Внезапно Боб остановился и осветил молодую эвкалиптовую поросль перед нами, потом быстро шагнул в сторону и опять повел лучом по листве. А когда он поймал нужную точку, мы неожиданно увидели толстую, пушистую сумчатую белку, которая абсолютно невозмутимо лежала на ветке всего в трех-четырех метрах от нас.
Мне уже доводилось видеть этих редких животных в мельбурнской лаборатории Управления природных ресурсов, но это нисколько не умерило моего восторга от встречи с одним из представителей вида в его родном эвкалиптовом лесу. Направив на него свой фонарик, я жадно впитывал все подробности. Зверек лежал боком к нам и мигал своими большими темными глазами, словно давая понять, что яркий свет ему мешает. Немного погодя он попробовал сесть и причесать свои усы, однако опора была слишком узка для такого маневра, и зверек сорвался. В последнюю секунду ему удалось уцепиться за ветку, и он повис, силясь дотянуться до нее задними лапами — точь-в-точь как неопытный и весьма тучный акробат, впервые имеющий дело с трапецией. Наконец он подтянулся и, переведя дух, с озабоченным видом медленно побрел по ветке. Неожиданно зверек с поразительной при такой комплекции скоростью и энергией прыгнул, пролетел метра два по воздуху и легко, как пушинка, опустился на другую ветку. А тут — представляете себе нашу радость! — навстречу из листвы выбежала его супруга. Они взволнованно приветствовали друг друга тоненьким писком, затем она села на корточки и принялась расчесывать шерсть своего повелителя, который воспринял эту процедуру с явным удовольствием. Ни свет, ни наш шепот их нисколько не тревожили, но тут я неосторожно наступил на сучок, и он сломался с таким звуком, словно выстрелила небольшая пушка. Белки замерли в разгар нежного объятия, потом молниеносно повернулись и тремя грациозными прыжками скрылись в сумраке леса. Проклиная свою неловкость, я утешал себя мыслью, как нам повезло, что мы вообще увидели сумчатых белок, и не просто увидели, а минут десять наблюдали их личную жизнь.
Всю вторую половину дня мы прочесывали лес, надеясь застать лирохвостов на участках, пригодных для съемки, однако нам не повезло. Птиц было много, но все они таились в лесном сумраке. Мы вернулись в гостиницу, хмурые, иззябшие и голодные.
На следующий день (это было воскресенье) погода выдалась получше, и мы отправились в лес, окрыленные надеждой. Правда, Айра несколько обескуражила нас: по ее словам, в воскресенье заповедник привлекает особенно много посетителей, поэтому птицы могут оказаться пугливее, чем обычно. Она продолжала настаивать, что самое правильное — ориентироваться на старину Спотти, и мы пошли к лучшей из его «танцевальных площадок», которую нам удалось найти на лесной поляне среди невысоких, по пояс, кустов. Условия для съемки здесь были отменные, теперь все дело было за Спотти. Казалось, наша кампания кончится успешно — не успели мы расположиться по соседству с поляной, как явился долгожданный Спотти. Однако он ничего не стал исполнять, а, постояв неподвижно несколько минут с отсутствующим видом, опять скрылся в лесу. Так повторялось шесть раз; шесть раз мы хватали аппаратуру и делали стройку, словно терьер перед крысиной норой, но все напрасно. На седьмой раз Спотти подошел к нам и милостиво поклевал немного сыра, но стоило нам заикнуться, что, мол, теперь не худо бы и исполнить что-нибудь, как он величаво удалился.
Мы продолжали терпеливо ждать. Мимо нас по тропе шли экскурсанты — пожилые дамы, молодые пары и отряды бойскаутов; всех их привлекла в лес надежда увидеть танцы лирохвостов. Как чудесно, говорил я себе, что есть такой заповедник, куда столько горожан могут приходить на пикник и с расстояния в несколько метров наблюдать одно из самых удивительных представлений в мире пернатых. А люди все шли и шли, неся свертки с бутербродами и дешевенькие фотоаппараты, и все желали нам доброго утра и справлялись, где сегодня танцуют птицы. Мы не без желчи отвечали, что сами хотели бы это знать.
Ожидание затянулось, а Спотти все не показывался. Тут послышался треск, и из леса выскочил пожилой священник в потрепанной панаме, который прижимал к себе сумку, набитую провизией. Заметив нас, он остановился, поправил модные очки, мягко улыбнулся и приблизился вкрадчивой походкой, чтобы рассмотреть извивающиеся провода, звукозаписывающую аппаратуру и кинокамеры, которые холодно поблескивали на своих треногах, словно марсианские чудовища.
— Вы хотите снимать лирохвостов? — спросил он наш унылый отряд.
— Да, — ответили мы, потрясенные его проницательностью.
— Так ведь их целые полчища вон там, в лесу, — сказал он, подчеркивая свои слова энергичным жестом. — Полчища… В жизни не видел так много лирохвостов. Вы бы туда пошли… вон туда.
Когда он проследовал дальше, выполнив дневную норму добрых поступков, Джим глубоко вздохнул.
— Если в пределах досягаемости появится еще один лирохвост, я своими руками сверну ему шею, — объявил он. И добавил: — Это относится и к священникам тоже.
Минул еще час. Крис расхаживал по поляне с видом герцога Веллингтона в канун битвы при Ватерлоо, и вдруг почти одновременно произошли две вещи. В лесу, метрах в трехстах-четырехстах от нас, запел лирохвост, и Джим, ругнувшись вполголоса, вскочил на ноги, схватил одну камеру и помчался туда. Только он исчез, как показался старина Спотти и решительным шагом направился к «танцевальной площадке».
— Живей, живей, — простонал Крис, хватая запасную кинокамеру. — Придется тебе записывать звук.
Прорвавшись сквозь кусты, он принялся лихорадочно устанавливать камеру на краю площадки; я последовал за ним, весь опутанный волочащимися по земле проводами. Нам повезло, мы сумели развернуть аппаратуру, прежде чем подоспел Спотти. Мы остановились метрах в двух от «эстрады», ближе подойти не решались, чтобы не спугнуть птицу. Крис нажал кнопку, камера застрекотала, и в ту же секунду, словно он только и ждал этого сигнала, Спотти ступил на площадку. Он остановился, смерил нас царственным взглядом, затем поднялся на кучу листьев и начал свое выступление.
Я был готов услышать что-то замечательное, но Спотти был так великолепен, что мне стоило большого труда сосредоточиться на звукозаписи. Сперва прозвучали две-три пробные ноты, словно он настраивал свою флейту, а затем Спотти медленно опустил крылья, расправил хвост, так что над спиной у него засверкал белый каскад перьев, закинул голову — и из его горла полились звуки столь виртуозные, что описать их попросту невозможно. Наряду с трелями и фиоритурами, иногда даже сочного контральтового тембра, я услышал хриплый, резкий хохот кукабурры, крик австралийской трещотки (напоминающий свист и щелчок пастушьего бича) и звук, который можно сравнить лишь с дребезжанием набитой камнями жестяной банки, катящейся вниз по скале. И ведь что удивительно: все эти странные, немелодичные звуки так искусно сочетались с основной темой, что ничуть ее не портили, а только украшали. Я ухитрился подвесить микрофон примерно в метре от певца и был очень доволен своей ловкостью, но когда взглянул на рекордер, то с ужасом обнаружил, что он вот-вот лопнет от силы звука, врывающегося в микрофон. Энергичными жестами я попытался втолковать Крису, какая случилась оказия; говорить я не смел, опасаясь что мой голос попадет на звуковую дорожку. Во что бы то ни стало (объяснял я руками) нужно отодвинуть микрофон. Крис бросил взгляд на пляшущую стрелку прибора, тоже пришел в ужас и понимающе кивнул мне.
Передо мной стояли одновременно две нелегкие проблемы: во-первых, отодвинуть микрофон так, чтобы не потревожить Спотти, во-вторых, при этом не влезть самому в кадр. Придется ползти под камерой на индейский манер… Я осторожно лег на живот и пополз, чувствуя, что именно здесь специально для меня собраны колючки со всей Австралии. Вообще-то я напрасно опасался реакции Спотти. Как истинный артист, он был настолько поглощен и восхищен собственным исполнением, что при желании я мог бы выдернуть ему все хвостовые перья. Но кто мог поручиться, что этот Нарцисс не пробудится от транса и не оборвет выступление? Поэтому я старался двигаться медленно и незаметно. Именно в эти минуты я постиг важнейшую житейскую мудрость: шип, что вонзается в вашу плоть постепенно, причиняет боль неизмеримо более сильную, чем шип, который вонзается мгновенно. Все же мне в конце концов удалось перенести микрофон в точку, где можно было не бояться, что он рассыплется от мощного голоса лирохвоста. Четверть часа, пока Спотти изливал свою душу в песне, мы с Крисом пребывали в неловких позах. Но вот прозвучала восхитительная завершающая трель, после чего Спотти опустил хвост, поправил крылья и величаво удалился с площадки в кустарник.
Крис повернулся ко мне с округлившимися глазами и недоверчивым выражением лица, обычным для него, когда все идет на лад.
— Кажется, вышло неплохо, — вымолвил этот мастер преуменьшать.
Я освободил середину живота от многочисленных образцов австралийской растительности, встал и внимательно посмотрел на него.
— По-моему, тоже неплохо, — подтвердил я. — Конечно, было бы гораздо лучше, если бы он подписал контракт и приехал в Бристоль, чтобы повторить все на студии.
Крис испепелил меня взглядом, мы собрали снаряжение и пошли обратно к просеке.
— Удалось что-нибудь снять? — взволнованно спросила Джеки.
— Да, кое-что сняли, — ответил Крис с видом престарелого государственного деятеля, не желающего признаться, что ни он сам, ни его партия не знают толком, в чем суть его политики. — Но пока еще неизвестно, что получится.
— Это было, как игра в кости, — объяснил я Джеки. — И почти все шансы против нас. В нашу пользу только одно: мы находились в полутора метрах от придурковатого лирохвоста, который исполнял свои лучшие номера. Ближе нельзя было подойти без риска, что певец проглотит микрофон, но, конечно, с точки зрения Парсонса, — это типичный случай съемки наобум.
Крис яростно поглядел на меня, однако не успел дать сдачи, потому что в эту минуту из кустарника, весело и фальшиво что-то насвистывая, ленивой походкой вышел Джим. Он добродушно улыбнулся нам, положил на землю камеру и любовно ее погладил.
— Нет маленьких людей, — сказал он. — Не горюй, Крис… дело в шляпе… я все снял… положись на Джима.
— Что ты снял? — недоверчиво спросил Крис.
— Все сокровенные тайны жизни и быта лирохвостов, — небрежно произнес Джим, — Прихожу, а они там бегают туда-сюда, топают ногами, из себя выходят. После Дворца танцев в Слау мне еще не приходилось видеть ничего подобного.
— Что ты снял? — резко повторил Крис.
— Я же тебе говорю — все. Как лирохвосты бегают и трясут хвостом друг перед другом. Пока вы тут копались, я отошел на несколько шагов и один все сделал. Спас наш фильм. Ладно, так уж и быть, разделим Большой приз телевидения поровну.
Прошло еще несколько минут, прежде чем мы добились от него внятного и вразумительного рассказа, что именно он снял. Эти кадры и в самом деле оказались чуть ли не лучшими за всю нашу экспедицию.
Возмущенный нежеланием лирохвостов сотрудничать с нами, Джим немедля ринулся в заросли, как только услышал их крики, и застал такую сцену, которую мало кому доводилось видеть, не говоря уж о том, чтобы как-то зафиксировать увиденное на пленку. В лощине с вполне достаточным для съемок освещением он обнаружил самца, преступившего границу территории соперника. Необыкновенное зрелище! Хозяин участка расправил в воздухе свой хвост, напоминающий белое облачко, наклонил голову и сделал выпад, топая ногами и раскачиваясь. Нарушитель отлично понимал, что провинился, однако, оберегая свой престиж, тоже расправил хвост и принялся топать ногами и раскачиваться. При этом оба громкими, раскатистыми голосами кричали друг другу что-то оскорбительное. Из-за пышных хвостов почти не видно было самих птиц, и они напоминали какие-то одушевленные искрящиеся водопады, к которым внизу приделали ноги, а хвостовые перья шуршали, будто осенние листья на ветру. Наконец нарушитель решил, что достаточно постоял за свою честь, и отступил, после чего Джим, ликуя, вернулся к нам. Пусть нас непрерывно поливал дождь и донимал холод, какого я не помню со времен путешествия в Патагонию, — мы все-таки сняли лирохвостов.
Следующей нашей задачей было попытаться снять сумчатую белку. Одно время казалось, что этот маленький, очень милый зверек совершенно исчез с лица Земли. Впервые его открыли в 1894 году, и в музейных коллекциях хранилось немало шкурок сумчатых белок, но затем он внезапно пропал, и, так как область распространения вида была очень невелика, все решили, что он вымер. А в 1948 году, к удивлению скептически настроенных натуралистов, в эвкалиптовом лесу неподалеку от Мельбурна была обнаружена маленькая популяция сумчатых белок. Точное место держали в секрете из опасения, что натуралисты (из самых добрых побуждений) и экскурсанты нагрянут туда и все испортят.
Вот почему меня ничуть не удивила реакция мистера Батчера, когда в ответ на мои слова о том, что нам очень хотелось бы снять сумчатую белку, он смерил меня взглядом, в котором было столько же подозрительности, сколько сочувствия. Он сказал, что хотя район обитания этих животных приблизительно известен, пока не определены ни границы ареала, ни количество особей, поэтому мы можем неделями бродить по лесу и ничего не увидеть. Мои кости еще помнили промозглую сырость Шервудского Леса, тем не менее я с храброй улыбкой ответил, что это ничего не значит, если есть хоть малейшая надежда выследить этих робких зверьков. Разумеется, добавил я, мы сохраним в секрете место их обитания, а если нам удастся заснять хотя бы несколько кадров с сумчатыми белками, это будет очень важно для нас и для фильма, который мы намереваемся посвятить охране фауны. Только бы мистер Батчер отверз свои уста и доверил нам тайну, а мы, продолжал я (бесцеремонно распоряжаясь судьбой Джеки, Криса и Джима), готовы ночи напролет бродить по лесу ради того, чтобы хоть одним глазком взглянуть на сумчатую белку.
То ли тупость моя подействовала, то ли верность долгу, а может, то и другое вместе, во всяком случае мистер Батчер печально вздохнул и сказал, что, уж так и быть, он отправит нас в район обитания белок в сопровождении молодого ученого, вновь открывшего пропавший вид, но за результат не ручается. А пока, на тот случай, если из этой затеи ничего не выйдет, он предлагает мне посмотреть кое-что. И мистер Батчер провел меня в принадлежащую Управлению обширную лабораторию, полную банок с заспиртованными зверьками, карт, диаграмм и прочих предметов ученого обихода. Перед небольшой вертикальной клеткой, напоминающей шкафчик с проволочной дверцей, он остановился, отворил дверцу, сунул руку внутрь и, к моему несказанному удивлению, извлек из маленького ящичка двух толстых, большеглазых и чрезвычайно добродушных сумчатых белок.
Это было так же невероятно и так же волнующе, как если бы мне вдруг преподнесли живых додо или детеныша динозавра. Лежа у меня на ладонях, плюшевые зверушки подергивали носами и ушками и глядели на меня большими темными глазами, еще мутноватыми от столь бесцеремонно нарушенной сладкой дремоты. Животные были ростом с галаго, мех — гладкий и мягкий, как у крота, с красивым узором из пепельных, белых и черных полос, а волоски на беспокойных хвостиках — тонкие, словно нити стеклянной ваты. У них были округлые, добродушные мордочки и крохотные, изящные лапки. Очнувшись от сна, они сели на задние лапы, степенные и дородные, и милостиво приняли от меня угощение в виде мучных червей. Тем временем мистер Батчер объяснил, что, когда эти обаятельные зверушки были открыты вновь, исследователи решили, что не худо бы поймать пару и попытаться приучить их к неволе на случай, если маленькую колонию постигнет какое-нибудь несчастье.
Налюбовавшись очаровательными существами, мы сжалились и вернули их в спальню: пусть спят дальше. Затем мистер Батчер представил нас Бобу Уонерку, рослому, плечистому молодому австралийцу с приятной внешностью. Боб занимался сумчатыми белками, и он сказал, что охотно покажет нам их последний оплот, однако встречи с ними не гарантирует. Мы ответили, что все понимаем и ни на что не претендуем, так как это не первый случай в нашей практике.
Ночью, когда Боб заехал за нашей четверкой, чтобы проводить нас к сумчатым белкам, небо было безлунным и стоял страшный мороз. Мы забрались в лендровер, напялив на себя все, что нашлось из одежды, и все равно у нас зуб на зуб не попадал. Следуя за машиной Боба, мы выехали из Мельбурна; сперва дорога шла по сравнительно ровной, открытой местности, а потом начался подъем, и мы очутились в высоком, глухом эвкалиптовом лесу, причем в свете фар стволы казались еще более причудливо изогнутыми, чем днем. По мере подъема становилось все холоднее.
— Приезжайте в солнечную Австралию, — задумчиво произнес Джим. — Помните рекламу? В страну, где тридцать градусов в тени и все ходят смуглые… Типичное надувательство.
— Но ведь в Англии в самом деле так считают, — возразил я. — Вот уж не думал, что тут будет такой холод.
— Сейчас бы несколько хороших грелок, или электрический камин, или что-нибудь в этом роде, — донесся голос Джеки, приглушенный мехом куртки, в которую она куталась.
Наступила короткая пауза; я соображал, не завалялась ли где у меня бутылка виски.
— А вот я однажды, — предался воспоминаниям Джим, — поджег постель феном.
Мы молча переваривали эту информацию, пытаясь представить себе, как это могло произойти. Конечно, Джим все может, но… в конце концов мы сдались.
— Ну? — сказал я.
— Я тогда только женился. Мы с женой снимали меблированную комнату. Хозяйка была настоящая собака, вы понимаете, о чем я говорю: того не делай, этого не делай. Я ее боялся как огня. А холод стоял страшный, и у нас нечем было согреть постель, только женин фен. Здорово он нас выручал. Кладешь подушки по сторонам, между ними сушилку, накрываешь одеялом — и все в порядке: через полчаса приятная теплая постель.
Джим смолк и печально вздохнул.
— Но однажды ночью, — продолжал он, — что-то разладилось. Не успели оглянуться — пшшш! — вся постель загорелась. Дым, пламя, перья летят во все стороны. Мы больше всего боялись хозяйки, как бы она не пронюхала, а то выбросит на улицу среди ночи. Я всю кровать облил водой, когда тушил, представляете себе, сколько грязи было. Полночи мы занимались уборкой, а вторую половину провели на стульях. На следующий день пришлось потихоньку выносить матрац и покупать новый. С тех пор — никаких электрических штучек. Только обычные грелки с горячей водой.
Забираясь все выше в горы, мы углубились в эвкалиптовый лес и находились уже на изрядном расстоянии от Мельбурна. Наконец машина Боба свернула с шоссе на ухабистый проселок, который на первый взгляд вел в непролазную чащу, однако через двести-триста метров мы увидели поляну с крохотным домиком. Здесь машины остановились, мы выгрузились сами и выгрузили снаряжение. Боб захватил с собой охотничьи фонарики (из тех, что укрепляют с помощью ремешка на голове, а батарейку подвешивают на поясе), и теперь он роздал их нам. Приготовив всю аппаратуру, мы гуськом отправились по дороге в лес. Шли медленно, тихо, время от времени останавливались, чтобы прислушаться и посветить кругом. Тишина царила полная. Как будто эвкалипты только что лихо исполняли буйную пляску, но, заметив нас, насторожились и застыли. Казалось, урони булавку, и все услышат; единственным звуком был шелест листвы под ногами. В такой жуткой тишине мы прошли с полкилометра. Это было похоже на то, как если бы мы очутились в пещере в недрах земли и кругом торчали не эвкалипты, а причудливые сталагмиты. Но вот Боб остановился и кивнул мне.
— Отсюда примерно на полтора километра простирается участок, где мы их обычно встречаем, — прошептал он и добавил: — Если вообще встречаем.
Наше продвижение возобновилось, а уже через несколько метров Боб вдруг замер на месте и направил луч фонаря на землю метрах в пяти от нас. Мы затаили дыхание. Впереди в кустах что-то еле слышно шуршало. Боб стоял неподвижно, только светил во все стороны, будто маяк. По-прежнему слышался шорох, но никто не показывался, и тут внезапно луч фонарика выхватил из мрака одного из самых причудливых зверьков, каких мне когда-либо доводилось видеть. Он был величиной с кролика, с длинным, посапывающим носиком, яркими бусинками глаз и заостренными, как у чертика, ушками. Шерстка грубая, коричневая с желтым отливом, хвост совсем крысиный. Зверек брел по опавшей листве и усиленно что-то вынюхивал; время от времени он останавливался, чтобы поскрести землю своей аккуратной лапкой, — видимо, искал насекомых.
— Кто это? — прошептала Джеки.
— Это длинноносый бандикут, — шепнул я в ответ.
— Не остри, — прошипела она. — Ответь толком.
— Я не виноват, что их так называют, — рассердился я.
А длинноносый бандикут, не подозревая, что моя жена не верит в его существование, между тем вспахивал носом кучу листьев, словно бульдозер какой-нибудь диковинной конструкции. Внезапно он сел и с минуту чрезвычайно энергично и сосредоточенно чесался. Отведя душу, он еще несколько секунд посидел как бы в забытьи, вдруг сильно чихнул и, продолжая вспахивать листья, скрылся в кустах.
Мы прошли крадучись еще несколько сот метров и очутились на лужайке. Здесь нас ожидало второе доказательство того, что лес не такой уж безжизненный, каким он казался. Мы остановились и направили фонарики на кроны ближайших эвкалиптов; неожиданно в лучах света огромными рубинами засверкали четыре глаза. Осторожно ступая, мы заняли более удобную позицию и разглядели тех, кому принадлежали светящиеся глаза. На первый взгляд эти животные напоминали большущих черных белок, но с гладкими хвостами. Они высунулись из дупла, которое образовалось на месте обломившегося сука. Свет потревожил зверьков, они выбрались на ветку, и это позволило нам лучше разглядеть их. Сходство с белкой оказалось чисто внешним. Уши у них пушистые и листовидные, мордочки — круглые, чем-то похожие на кошачьи, с маленькой пуговкой носа. Вдоль боков тянулась кожная перепонка, и, когда зверьки сидели, как теперь, она лежала на их ребрах складками, точно занавеска. Я сразу понял, что это какие-то сумчатые белки, но не знал, какие именно.
— Кто это? — шепотом спросил я Боба.
— Большие сумчатые летяги, — ответил он тоже шепотом. — Самые крупные из сумчатых летяг… их здесь довольно много. Постойте, может, мне удастся заставить их спланировать.
Он поднял с земли палку и направился к дереву. Зверьки с благодушным любопытством наблюдали за ним. Подойдя к стволу, Боб раз-другой сильно ударил по нему палкой, и тотчас любопытство сменилось паникой. Животные заметались по ветке, испуганно вереща, словно две старые девы, обнаружившие под кроватью мужчину. Им было явно невдомек, что не меньше двадцати метров разделяет их и Боба, так что бояться нечего. Боб вновь принялся колотить по стволу; смятение сумчатых летяг возрастало, и наконец одна из них с каким-то кошачьим мяуканьем оттолкнулась от ветки и прыгнула в воздух. При этом она вытянула все четыре лапы, кожные перепонки по бокам расправились и превратились в «крылья», а сам зверек стал почти прямоугольным, если не считать, что спереди торчала голова, а сзади длинный хвост. Поразительно ловко, словно искусный планерист, бесшумно делая сложные повороты, он пролетел над прогалиной и с легкостью бумажного голубя приземлился на другом стволе, метрах в двадцати пяти от первого. Тут и второй зверек последовал за ним таким же манером и сел на то же дерево, чуть пониже. Воссоединившись, они принялись карабкаться вверх по стволу и вскоре исчезли в густой кроне. Полет этих милых созданий произвел на меня сильнейшее впечатление, особенно
— расстояние, которое они покрыли, однако Боб заметил, что это далеко не предел: известны случаи, когда сумчатые летяги одним прыжком покрывали расстояние до ста метров, а шестью последовательными прыжками — до шестисот метров.
Но хотя увиденные нами животные были удивительно интересными, мы еще не выследили главную дичь, а потому продолжали углубляться в лес. Мы продвигались так медленно, описывая кривые в зарослях, что казалось, будто позади уже не один километр, на самом же деле мы не прошли и пятисот метров. Кто-то заметил на дереве еще какого-то зверька, но это была ложная тревога, зверек оказался малой сумчатой летягой. В свете фонарика она и внешностью и размерами очень напоминала сумчатую белку, однако мы сразу ее опознали, как только она прыгнула и исчезла, паря среди ветвей, будто пепел над костром. Шел уже первый час ночи, от холода я не чувствовал ни рук ни ног и с вожделением думал о горящем камине и о чае с виски. Внезапно Боб остановился и осветил молодую эвкалиптовую поросль перед нами, потом быстро шагнул в сторону и опять повел лучом по листве. А когда он поймал нужную точку, мы неожиданно увидели толстую, пушистую сумчатую белку, которая абсолютно невозмутимо лежала на ветке всего в трех-четырех метрах от нас.
Мне уже доводилось видеть этих редких животных в мельбурнской лаборатории Управления природных ресурсов, но это нисколько не умерило моего восторга от встречи с одним из представителей вида в его родном эвкалиптовом лесу. Направив на него свой фонарик, я жадно впитывал все подробности. Зверек лежал боком к нам и мигал своими большими темными глазами, словно давая понять, что яркий свет ему мешает. Немного погодя он попробовал сесть и причесать свои усы, однако опора была слишком узка для такого маневра, и зверек сорвался. В последнюю секунду ему удалось уцепиться за ветку, и он повис, силясь дотянуться до нее задними лапами — точь-в-точь как неопытный и весьма тучный акробат, впервые имеющий дело с трапецией. Наконец он подтянулся и, переведя дух, с озабоченным видом медленно побрел по ветке. Неожиданно зверек с поразительной при такой комплекции скоростью и энергией прыгнул, пролетел метра два по воздуху и легко, как пушинка, опустился на другую ветку. А тут — представляете себе нашу радость! — навстречу из листвы выбежала его супруга. Они взволнованно приветствовали друг друга тоненьким писком, затем она села на корточки и принялась расчесывать шерсть своего повелителя, который воспринял эту процедуру с явным удовольствием. Ни свет, ни наш шепот их нисколько не тревожили, но тут я неосторожно наступил на сучок, и он сломался с таким звуком, словно выстрелила небольшая пушка. Белки замерли в разгар нежного объятия, потом молниеносно повернулись и тремя грациозными прыжками скрылись в сумраке леса. Проклиная свою неловкость, я утешал себя мыслью, как нам повезло, что мы вообще увидели сумчатых белок, и не просто увидели, а минут десять наблюдали их личную жизнь.