Съемки фильма — дело хитрое, подчас приходится сперва снимать отъезд, а уж потом прибытие. Мы выгрузили снаряжение и установили камеры, и так как нам нужен был звук, Крис торжественно достал из футляра рекордер и водрузил его на груду камня.
После долгой беготни с проводами и микрофонами он объявил наконец, что все готово. Наша задача была несложной: подъехать на лендровере к указанной точке, выйти и звать кеа. Камера запечатлеет наши движения, а рекордер увековечит отраженные склонами голоса. Я уже говорил, что другого такого глухого и уединенного места надо было поискать, не видно не только людей и построек, но даже животных, поэтому мы были просто поражены, когда, выйдя из машины и дружно прокричав «кеа!», внезапно услышали такой невообразимый шум, словно по соседству свихнулся какой-нибудь из заводов Форда. Это был визг, вой и скрежет механизмов, подвергнутых неслыханным пыткам. Что вызвало эти звуки, откуда они идут? Мы видели только Криса, который присел около своего аппарата с наушниками на голове и выражением невообразимой муки на лице.
Вдруг из-за беспорядочно нагроможденных глыб показался огромный, величиной с полдома, экипаж, пращур всех бульдозеров. Звеня, гремя и дребезжа, он полз в нашу сторону, а на самом верху на маленьком сиденье примостился перемазанный машинным маслом человечек, который как будто пытался управлять этой махиной. Он приветливо помахал нам рукой. Крис сорвал с головы наушники и, отчаянно размахивая руками, подбежал к дьявольской колеснице.
— Выключите мотор! — заорал он. — У нас идет звукозапись!
— Чего? — крикнул в ответ человечек, переключая скорость с леденящим кровь скрежетом.
— Мы снимаем кино… Вы не могли бы выключить мотор? — ревел побагровевший Крис.
— Говорите громче… ничего не слышу…— твердил человечек.
— Выключите эту проклятую штуковину… ВЫКЛЮЧИТЕ! — вопил Крис, бурно жестикулируя.
Водитель сосредоточенно посмотрел на него, извлек из коробки скоростей еще одно короткое, терзающее слух созвучие, потом наклонился вперед, нажал какую-то кнопку, и могучая машина стихла.
— Так что вы там говорите? — спросил он. — Извините, мне тут было плохо слышно… Очень уж шумно.
Крис нервно вздохнул.
— Вы не могли бы несколько минут не пускать эту… эту… эту штуку? Понимаете, мы снимаем кино, нам нужно записать звук.
— Ах, кино, да? — заинтересованно произнес человечек. — Конечно, могу и не пускать.
—
Спасибо,-с дрожью в голосе поблагодарил Крис и вернулся к рекордеру.
Только он надел наушники и подал нам знак начинать, как механическое чудище вновь ожило, с той лишь разницей, что теперь водитель посредством какого-то волшебства пустил ее задним ходом, и она медленно поползла обратно за камни, из-за которых явилась. Крис, с лицом цвета перезрелого персика, швырнул наушники на землю и, изрекая смачные фразы, которых продюсерам Би-би-си по штату знать не положено, кинулся следом за махиной. Через мгновение воцарилась благословенная тишина и Крис вышел из-за камней, отирая лоб.
— А теперь, — хрипло произнес он, — попробуем снова. На этот раз удалось снять кадр, но эпизод с бульдозером пагубно повлиял на нервы Криса, и весь остаток дня он подскакивал от малейшего шума, словно пугливый олень. В довершение всего мы не увидели больше ни одного кеа и вернулись в гостиницу совершенно убитые. У нас был такой удрученный вид, что наша очаровательная горничная-маорийка не выдержала и участливо спросила, в чем дело. Обрадованные, что нашелся сочувствующий слушатель, мы заговорили все разом. Когда гам немного стих и стало возможно разобрать, о чем идет речь, на лице горничной отразилось удивление.
— Кеа? — с недоумением переспросила она. — Вы хотели снять кеа? Что же вы мне не сказали?
— А что? — подозрительно спросил Крис.
— Пять диких кеа каждое утро прилетают во двор гостиницы, — объявила она. — Я кормлю их хлебом с маслом. Каждое утро они тут как тут.
Комментарии излишни.
На следующее утро, едва рассвело, мы уже бродили в ожидании добычи по двору, вооруженные камерами, магнитофонами и солидным запасом хлеба с маслом, которое каким-то образом ухитрилось оставить свои следы на всей нашей аппаратуре и почти на всей одежде. И точно, едва рассеялся утренний туман и открылась гора Кука с розовой от восходящего солнца снежной макушкой, как между скалами в нижней части склона, начинающегося сразу же за гостиницей, раздались громкие крики. В сущности, они напоминали крики, которые мы пытались издавать накануне, рискуя заболеть острым ларингитом, но тембр был другой, какой-то звонкий, ликующий, буйный, не для наших голосовых связок. И вот показалась пятерка кеа. Они опустились на крышу гостиницы и стали ходить по ней, наблюдая за нами и время от времени крича свое «кеа… кеа… аррар…» Деревянная походка и напыщенный вид, словно они чувствовали себя господами вселенной, в сочетании с назойливым однообразным криком придавали им удивительное сходство с кучкой фашистов. Сперва они показались мне похожими на кака, которых мы видели на Капити, но когда солнце поднялось выше, я убедился, что это относится только к их общему виду, а не к окраске. Основной цвет оперения кеа — зеленый разных оттенков, от травяного до сероватого, но из-за пурпурного отлива оно издали кажется довольно темным. Крылья снизу изумительного огненно-оранжевого цвета, и когда птица их расправляет или взлетает, на секунду кажется, что ее объяло пламя.
Наконец-то кеа оказались в пределах досягаемости наших камер. А какое замечательное представление они устроили! Поглощали в огромных количествах хлеб с маслом, бегали по водосточным желобам, повисали вниз головой и кричали, потом по очереди начали съезжать по скату крыши, словно дети с горки. И опять кричали, горланили, ели хлеб с маслом, даже попытались, — правда, безуспешно — сорвать с лендровера брезентовый верх. Когда пернатым механикам наскучила эта затея, двое из них, взлетев с машины, принялись кричать «кеа!» в окна спящих постояльцев, а остальные в это время разрушили замысловатое сооружение из картонных коробок у черного хода. Необузданные, шумные, озорные — ну просто неотразимые птицы… Глядя, как два кеа, вымазав клюв маслом с крошками хлеба, дерутся за очередь скатиться с крыши, бранят друг друга, взъерошив хохолок и хлопая крыльями, так что оранжевая подкладка горит на солнце, превращая их в ожившие костры, я думал о том, как жаль, что этих обаятельных птиц многие в Новой Зеландии считают врагом общества номер один. Дело в том, что кеа пристрастились к салу домашнего животного, которое новозеландцу дороже родной матери: овцы.
Спору нет, найдя овечью шкуру или тушу, кеа не упустит случая попировать, но фермеры уверяют, будто дело этим не ограничивается, будто птицы нападают на живых овец и убивают их ради сала. Достоверные случаи действительно отмечены, но никто еще не исследовал, все ли кеа ведут себя так и в самом ли деле они причиняют такой ущерб, как это утверждают фермеры. Но попробуйте сказать об этом овцеводу, да еще добавьте, что, по-вашему, не жаль потерять несколько овец ради удовольствия иметь соседями кеа, — и можете вызывать «скорую помощь». И тем не менее кеа — большой, красивый, шумный, озорной и своенравный кеа — олицетворяет край диких гор, Новую Зеландию. Этим веселым чудаком и безобразником надо гордиться. А вместо этого (и так ведь бывает со многим, что украшает нашу жизнь) его нещадно преследуют и убивают всюду, где только застигнут.
В качестве прощальной виньетки из Новой Зеландии предлагаю вам такую картину: на заднем плане — гора Кука с обтрепанной по краям шапкой розового снега и лениво ползущими по склонам клочьями утреннего тумана, который мягко обволакивает скалы и скрывает шрамы после недавних обвалов, а на фоне горы стремительно летят энергичные птицы — только крылья вспыхивают огнем на солнце да веселые звонкие крики «кеа… кеа…» раздаются между седых скал.
Мы полюбили Австралию с первой же минуты и всем сердцем. Если мне (не дай Бог!) когда-нибудь придется навсегда осесть в каком-то одном месте, из всех виденных мною стран я, вероятно, выберу Австралию.
От Сиднея до Мельбурна мы ехали под ослепительно синим небом, расписанным невесомыми облачками. Кругом простиралась выцветшая на солнце волнистая степь с просвечивающей то тут, то там ржаво-красной землей. Словно побелевшие кости, светились в рощах причудливо изогнутые стволы и ветви эвкалиптов. Казалось, будто эти на редкость изящные, красивые деревья исполняют некий фантастический танец. На деревьях постарше кора шелушилась и свисала широкими, напоминающими бороды гирляндами, а свежая кора вблизи отливала розоватым оттенком, словно стволы были вылеплены из живой плоти. Под вечер второго дня мы остановились выпить чаю. Среди необозримой золотистой степи стояла группа мертвых эвкалиптов с ослепительно белыми, точно коралловыми, стволами и ветвями, а между ними извивалась разбитая красная дорога, по которой мы приехали на нашем лендровере. Заходящее солнце наполнило воздух нежной золотистой дымкой, и вдруг, неведомо откуда, явилась стая розовых какаду — шесть птиц упали с неба и сели на сухие ветки над нами. В этом свете, на фоне белых стволов они были невыразимо хороши — белые хохолки, пепельно-серые крылья и дымчато-розовые грудки и головы. Семеня вдоль ветвей мелкими шажками, немного по-ящеричьи (как все представители отряда попугаев), они сверху поглядывали на нас, что-то неразборчиво бормотали и топорщили свои хохолки. А мы сидели неподвижно, словно завороженные, любуясь ими; тогда они решили, что нас можно не опасаться, и слетели на землю этакими облачками розовых лепестков. Медленно прошествовали по красной земле к глубокой автомобильной колее, где поблескивала лужица дождевой воды, и принялись жадно пить. Потом один из них обнаружил в траве какой-то соблазнительный кусочек, и завязалась постыдная драка. Какаду набрасывались друг на друга с раскрытыми клювами, кружили, хлопали пепельными крыльями. Кончилось тем, что вся шестерка стремглав улетела, только белые спинки сверкнули на фоне голубого неба.
Розовые какаду, или, как их здесь называют, гала, относятся к самым мелким, но зато и самым красивым австралийским какаду, и, провожая взглядом птиц, я удивился, как у людей поднимается рука убивать их. А ведь в некоторых районах гала считают вредителями и каждый год отстреливают в огромном количестве.
Чем ближе к Мельбурну, тем сильнее мы зябли, а когда въехали в город, было холодно, как в промозглый ноябрьский день в Манчестере. К моему стыду, такая погода застала меня врасплох. Почему-то я представлял себе Австралию страной вечного солнца, хотя достаточно было взглянуть на карту и сделать простейшие подсчеты, чтобы убедиться, что это не так. Хорошо еще, что в расчете на суровый климат Новой Зеландии мы захватили вдоволь одежды, теперь она нас выручила.
Мы мечтали увидеть и, если представится возможность, снять прежде всего лирохвостов и сумчатых белок. Лирохвосты, на мой взгляд, — одна из великолепнейших австралийских птиц, и я знал, что мельбурнское Управление природных ресурсов создало для них заповедник в Шервудском Лесу. Но ведь если для какого-нибудь животного создан заповедник, это еще не значит, что там его легко увидеть и снять. Тем не менее мистер Батчер, начальник Управления, видимо, был настроен оптимистично, ибо он передал нас на попечение мисс Айры Уотсон, которая занималась лирохвостами и отчетливо знала район их обитания. Айра заказала для нас номер в небольшой гостинице на окраине заповедника, и в одно ясное прохладное утро мы отправились в путь, захватив с собой все снаряжение. Но к тому времени, когда мы прибыли в гостиницу и разобрали вещи, весь мир окутался серым туманом и изморозью, а температура явно упала намного ниже нуля. Мы взвалили аппаратуру на плечи и, дрожа от холода, без большой охоты последовали за Айрой в лес на поиски лирохвостов.
Огромные старые эвкалипты стояли в элегантных позах, кутаясь в рваные шали из шелушащейся коры, а между ними были вкраплены мощные, приземистые древовидные папоротники; их длинные листья пышным зеленым фонтаном вздымались над волосатыми коричневыми стволами. В лесу было сумрачно от тумана, каждый звук отдавался гулко, как в пустом соборе. По извилистой тропе Айра вывела нас на широкую просеку, заросшую папоротниками и кустарником. Мы нашли подходящую полянку, сложили на землю снаряжение и отправились разыскивать лирохвостов.
Сами по себе лирохвосты не так уж и эффектны, скорее, даже довольно бесцветны, вроде самки фазана. Вся их прелесть заключена в хвосте, в двух очень длинных, изящно изогнутых перьях, очертаниями напоминающих старинную лиру. Эта иллюзия тем сильнее, что пространство между лировидными перьями заполнено ажурным узором из тончайших белых перьев, похожих на струны. Когда подходит начало брачного сезона, самцы выбирают себе в лесу участки, которые превращают в «танцевальные залы». Своими сильными ногами они расчищают площадку, причем опавшие листья собирают в кучу в центре, так что получается своего рода эстрада. Затем начинаются брачные игры, и я затрудняюсь назвать более захватывающее зрелище. Хвост и пение — вот два средства, с помощью которых самец старается соблазнить всех дам в округе, и, возможно, они и устояли бы против хвоста, но против такого пения, по-моему, устоять невозможно. Лирохвост — подлинный мастер подражания, и он включает в свой репертуар песни других птиц, да и не только песни, а все звуки, которые ему придутся по душе. Казалось бы, должна получиться какофония, но на самом деле выходит нечто совершенно восхитительное.
Пробираясь через влажные заросли, мы то и дело видели следы лирохвостов
— помет и борозды от когтей на подстилке; это нас ободряло. Затем нам попалась и «танцевальная площадка». Меня поразили ее размеры — она была около двух с половиной метров в поперечнике, а высота «эстрады» посередине составляла приблизительно восемьдесят сантиметров.
— Это одна из площадок Спотти, — объяснила Айра. — Он у нас один из самых старых и самых ручных. Я на него особенно рассчитывала, его намного легче снимать, чем других.
Но пока что не было видно ни Спотти, ни других лирохвостов. Вскоре мы дошли до лощины, где древовидные папоротники росли в окружении огромных валунов, облаченных в зеленые шубы из меха. По дну лощины, журча, бежал ручеек с крохотными белыми пляжами в излучинах. И вот тут-то, идя вдоль ручья, мы увидели первого лирохвоста. Айра, возглавлявшая нашу колонну, вдруг остановилась и подняла вверх руку. Мы тихонько подошли к ней, и она показала на малюсенький пляж метрах в пятнадцати от нас. Там на песке, чуть наклонив голову набок, стоял лирохвост и смотрел на нас большими, блестящими темными глазами; его огромный хвост был подобен пышному кружевному жабо. Наконец лирохвост решил, что мы вполне безобидны, покинул пляжик и грациозно зашагал между толстыми стволами древовидных папоротников, то и дело останавливаясь, чтобы энергично поскрести подстилку своими мощными ногами. Мы было последовали за ним в надежде, что он свернет и выйдет на просеку, так как в лощине было слишком темно для съемки, но он весь ушел в добывание пищи и продолжал углубляться в чащу. Впрочем, уже то, что мы все-таки увидели лирохвоста, нас чрезвычайно воодушевило, и мы вернулись на просеку в приподнятом настроении. Согревшись горячим кофе, мы разделились и начали обследовать опушку леса вдоль просеки.
Мы так настроились на поиски лирохвостов, что встречи с другими лесными жителями явились для нас полным сюрпризом. Первыми нам попались три дородных птенца кукабурры — три «смешливых дурака», как называют в Австралии этих гигантских зимородков. Тройка сидела в ряд на ветке, красуясь шоколадно-серым оперением с нарядными синими заплатами крыльев. Полоска черных перьев на голове образовала как бы полумаску, придавая птенцам неожиданное сходство с тройкой толстых мальчишек, играющих в бандитов. К нашему удивлению, зимородки, завидев нас, издали резкий стрекочущий клич, слетели вниз и сели прямо перед нами, после чего запрыгали взад-вперед и принялись сипло кричать, взмахивая крыльями и просительно разевая свои широкие клювы. Айра, лучше нас знавшая обычаи Шервудского Леса, преспокойно извлекла из кармана большой кусок сыра, и мы стали потчевать крикунов этим несколько неожиданным лакомством. Наконец, набив себе животы сыром, зимородки тяжело взлетели на сук и опять устроили засаду, подстерегая новые жертвы.
Следующий обитатель леса поразил нас еще больше, чем кукабурры. Я уныло стоял перед кустами, соображая, в какую сторону лучше направиться, чтобы найти лирохвостов, как вдруг тихонько хрустнули ветки и появился толстый серый зверь ростом с крупного бульдога. Я сразу узнал вомбата. В прошлом (когда я работал в зоопарке Уипснейд) у меня был как-то длительный и пылкий роман с очаровательным представителем этого вида, и с тех пор я к ним неравнодушен. На первый взгляд вомбат напоминает коалу, но у него гораздо более плотное сложение, и он больше смахивает на медведя, так как приспособлен к наземному образу жизни. У него сильные, короткие, слегка искривленные ноги, и косолапит он совсем по-медвежьи; зато голова больше похожа на голову коалы — круглые глаза-пуговки, овальная плюшевая заплатка носа и бахромка по краям ушей.
Выйдя из кустов, вомбат на секунду остановился и с каким-то грустным видом громко чихнул. Потом встряхнулся и, уныло волоча ноги, зашагал прямо на меня — этакий игрушечный мишка, который знает, что дети его разлюбили. Совершенно убитый, ничего не видя перед собой, он продолжал приближаться ко мне, явно поглощенный какими-то очень мрачными мыслями. Я стоял абсолютно тихо, и вомбат только тогда заметил меня, когда его отделяли от моих ног каких-нибудь два-три метра. К моему удивлению, он не бросился наутек, даже не убавил шаг, а подошел ко мне и с легким интересом во взоре принялся осматривать мои брюки и ботинки. Еще раз чихнул, потом горько вздохнул и, бесцеремонно оттолкнув меня, побрел дальше по тропе. Я пошел за ним, но вомбат вскоре свернул в лес, и я его потерял.
После долгой беготни с проводами и микрофонами он объявил наконец, что все готово. Наша задача была несложной: подъехать на лендровере к указанной точке, выйти и звать кеа. Камера запечатлеет наши движения, а рекордер увековечит отраженные склонами голоса. Я уже говорил, что другого такого глухого и уединенного места надо было поискать, не видно не только людей и построек, но даже животных, поэтому мы были просто поражены, когда, выйдя из машины и дружно прокричав «кеа!», внезапно услышали такой невообразимый шум, словно по соседству свихнулся какой-нибудь из заводов Форда. Это был визг, вой и скрежет механизмов, подвергнутых неслыханным пыткам. Что вызвало эти звуки, откуда они идут? Мы видели только Криса, который присел около своего аппарата с наушниками на голове и выражением невообразимой муки на лице.
Вдруг из-за беспорядочно нагроможденных глыб показался огромный, величиной с полдома, экипаж, пращур всех бульдозеров. Звеня, гремя и дребезжа, он полз в нашу сторону, а на самом верху на маленьком сиденье примостился перемазанный машинным маслом человечек, который как будто пытался управлять этой махиной. Он приветливо помахал нам рукой. Крис сорвал с головы наушники и, отчаянно размахивая руками, подбежал к дьявольской колеснице.
— Выключите мотор! — заорал он. — У нас идет звукозапись!
— Чего? — крикнул в ответ человечек, переключая скорость с леденящим кровь скрежетом.
— Мы снимаем кино… Вы не могли бы выключить мотор? — ревел побагровевший Крис.
— Говорите громче… ничего не слышу…— твердил человечек.
— Выключите эту проклятую штуковину… ВЫКЛЮЧИТЕ! — вопил Крис, бурно жестикулируя.
Водитель сосредоточенно посмотрел на него, извлек из коробки скоростей еще одно короткое, терзающее слух созвучие, потом наклонился вперед, нажал какую-то кнопку, и могучая машина стихла.
— Так что вы там говорите? — спросил он. — Извините, мне тут было плохо слышно… Очень уж шумно.
Крис нервно вздохнул.
— Вы не могли бы несколько минут не пускать эту… эту… эту штуку? Понимаете, мы снимаем кино, нам нужно записать звук.
— Ах, кино, да? — заинтересованно произнес человечек. — Конечно, могу и не пускать.
—
Спасибо,-с дрожью в голосе поблагодарил Крис и вернулся к рекордеру.
Только он надел наушники и подал нам знак начинать, как механическое чудище вновь ожило, с той лишь разницей, что теперь водитель посредством какого-то волшебства пустил ее задним ходом, и она медленно поползла обратно за камни, из-за которых явилась. Крис, с лицом цвета перезрелого персика, швырнул наушники на землю и, изрекая смачные фразы, которых продюсерам Би-би-си по штату знать не положено, кинулся следом за махиной. Через мгновение воцарилась благословенная тишина и Крис вышел из-за камней, отирая лоб.
— А теперь, — хрипло произнес он, — попробуем снова. На этот раз удалось снять кадр, но эпизод с бульдозером пагубно повлиял на нервы Криса, и весь остаток дня он подскакивал от малейшего шума, словно пугливый олень. В довершение всего мы не увидели больше ни одного кеа и вернулись в гостиницу совершенно убитые. У нас был такой удрученный вид, что наша очаровательная горничная-маорийка не выдержала и участливо спросила, в чем дело. Обрадованные, что нашелся сочувствующий слушатель, мы заговорили все разом. Когда гам немного стих и стало возможно разобрать, о чем идет речь, на лице горничной отразилось удивление.
— Кеа? — с недоумением переспросила она. — Вы хотели снять кеа? Что же вы мне не сказали?
— А что? — подозрительно спросил Крис.
— Пять диких кеа каждое утро прилетают во двор гостиницы, — объявила она. — Я кормлю их хлебом с маслом. Каждое утро они тут как тут.
Комментарии излишни.
На следующее утро, едва рассвело, мы уже бродили в ожидании добычи по двору, вооруженные камерами, магнитофонами и солидным запасом хлеба с маслом, которое каким-то образом ухитрилось оставить свои следы на всей нашей аппаратуре и почти на всей одежде. И точно, едва рассеялся утренний туман и открылась гора Кука с розовой от восходящего солнца снежной макушкой, как между скалами в нижней части склона, начинающегося сразу же за гостиницей, раздались громкие крики. В сущности, они напоминали крики, которые мы пытались издавать накануне, рискуя заболеть острым ларингитом, но тембр был другой, какой-то звонкий, ликующий, буйный, не для наших голосовых связок. И вот показалась пятерка кеа. Они опустились на крышу гостиницы и стали ходить по ней, наблюдая за нами и время от времени крича свое «кеа… кеа… аррар…» Деревянная походка и напыщенный вид, словно они чувствовали себя господами вселенной, в сочетании с назойливым однообразным криком придавали им удивительное сходство с кучкой фашистов. Сперва они показались мне похожими на кака, которых мы видели на Капити, но когда солнце поднялось выше, я убедился, что это относится только к их общему виду, а не к окраске. Основной цвет оперения кеа — зеленый разных оттенков, от травяного до сероватого, но из-за пурпурного отлива оно издали кажется довольно темным. Крылья снизу изумительного огненно-оранжевого цвета, и когда птица их расправляет или взлетает, на секунду кажется, что ее объяло пламя.
Наконец-то кеа оказались в пределах досягаемости наших камер. А какое замечательное представление они устроили! Поглощали в огромных количествах хлеб с маслом, бегали по водосточным желобам, повисали вниз головой и кричали, потом по очереди начали съезжать по скату крыши, словно дети с горки. И опять кричали, горланили, ели хлеб с маслом, даже попытались, — правда, безуспешно — сорвать с лендровера брезентовый верх. Когда пернатым механикам наскучила эта затея, двое из них, взлетев с машины, принялись кричать «кеа!» в окна спящих постояльцев, а остальные в это время разрушили замысловатое сооружение из картонных коробок у черного хода. Необузданные, шумные, озорные — ну просто неотразимые птицы… Глядя, как два кеа, вымазав клюв маслом с крошками хлеба, дерутся за очередь скатиться с крыши, бранят друг друга, взъерошив хохолок и хлопая крыльями, так что оранжевая подкладка горит на солнце, превращая их в ожившие костры, я думал о том, как жаль, что этих обаятельных птиц многие в Новой Зеландии считают врагом общества номер один. Дело в том, что кеа пристрастились к салу домашнего животного, которое новозеландцу дороже родной матери: овцы.
Спору нет, найдя овечью шкуру или тушу, кеа не упустит случая попировать, но фермеры уверяют, будто дело этим не ограничивается, будто птицы нападают на живых овец и убивают их ради сала. Достоверные случаи действительно отмечены, но никто еще не исследовал, все ли кеа ведут себя так и в самом ли деле они причиняют такой ущерб, как это утверждают фермеры. Но попробуйте сказать об этом овцеводу, да еще добавьте, что, по-вашему, не жаль потерять несколько овец ради удовольствия иметь соседями кеа, — и можете вызывать «скорую помощь». И тем не менее кеа — большой, красивый, шумный, озорной и своенравный кеа — олицетворяет край диких гор, Новую Зеландию. Этим веселым чудаком и безобразником надо гордиться. А вместо этого (и так ведь бывает со многим, что украшает нашу жизнь) его нещадно преследуют и убивают всюду, где только застигнут.
В качестве прощальной виньетки из Новой Зеландии предлагаю вам такую картину: на заднем плане — гора Кука с обтрепанной по краям шапкой розового снега и лениво ползущими по склонам клочьями утреннего тумана, который мягко обволакивает скалы и скрывает шрамы после недавних обвалов, а на фоне горы стремительно летят энергичные птицы — только крылья вспыхивают огнем на солнце да веселые звонкие крики «кеа… кеа…» раздаются между седых скал.
Часть вторая. ЧЕРДАК МИРА
Различая пернатых, что больно кусают,
И усатых, что рвут вас когтями.
«Охота Ворчуна»
ПРИБЫТИЕ
Славный, надежный корабль «Ванганелла», на котором мы отплывали из Новой Зеландии, несомненно, одно из самых очаровательных судов, на каких мне когда-либо приходилось путешествовать. Поразмыслив, я пришел к выводу, что «Ванганеллу» проектировала какая-нибудь прижимистая кинокомпания, которая стремилась объединить на одном судне возможно больше различных стилей и эпох, начиная с елизаветинской и кончая двадцатыми годами нашего столетия с их гладкой, лишенной всяких украшений мебелью (не были забыты и худшие образцы эпох, носящих имя французских королей или английских Эдуардов). Куда ни пойди, всюду двери с надписью «Тюдоровские покои», или «Пальмовый уголок», или еще что-нибудь в этом роде, а откроешь — и в самом деле и «Тюдоровские покои» или «Пальмовый уголок»! Стоило сесть на этот корабль хотя бы ради того, чтобы увидеть мозаичные колонны в столовой, подкупавшие своей откровенной вульгарностью. На этом судне, которое словно привиделось в кошмаре специалисту по интерьерам, мы и познакомились с Гертой.
После обеда, досыта налюбовавшись мозаичными колоннами, мы пошли пить кофе в некое подобие Шекспировской библиотеки — кругом сплошные дубовые балки и подшивки «Панча» в пожелтевших переплетах — и наметанным взглядом принялись изучать наших спутников по плаванию. После нескольких лет морских путешествий у вас вырабатывается своего рода шестое чувство, вы легко определяете, кто из пассажиров будет на всех нагонять тоску, кто возьмет на себя роль затейника и так далее. После долгого, внимательного изучения сидящих за столиками я повернулся к Джеки.
— Здесь есть только один стоящий человек, — твердо сказал я.
— Кто именно? — спросил Крис, который был новичком в этой игре.
— Она сидит вон там, под тюдоровской жаровней.
Осмотрев мою избранницу, Крис и Джеки удивленно повернулись ко мне. Их можно было понять, потому что на первый взгляд она смахивала на одетого во все розовое гиппопотама средних размеров с волосами цвета переспелой ржи. Унизанные кольцами короткие толстые пальцы держали рюмку с жидкостью, которая, на мой взгляд, смахивала на джин, а устремленные в пространство круглые голубые глаза были густо так подведены, что придавало всему лицу что-то кукольное.
— Ты спятил! — убежденно произнес Крис.
— Просто он не может устоять против блондинок, независимо от их комплекции, — объяснила Джеки.
—А вот увидим, кто прав.
И я подошел к своей избраннице, уныло созерцавшей дубовые балки.
— Добрый вечер, — сказал я. — Извините, нет ли у вас огня?
— На кой черт он вам нужен? — полюбопытствовала она. — Пять минут назад я видела, как вы прикуривали вашу паршивую сигарету от зажигалки.
У нее был низкий голос глухого тембра, который достигается многолетней обработкой голосовых связок джином. Я понял, что недооценил бдительность моей новой приятельницы.
— Просто вы мне понравились, — признался я, — и мне захотелось выпить с вами.
— Господи, подъезжать ко мне, в моем-то возрасте… Нахал, да и только, — игриво сказала она.
— Вы не беспокойтесь, — поспешно произнес я. — Я не один — там, за столиком, моя жена.
Она малость развернула свои могучие телеса и вытянула шею, чтобы получше рассмотреть наш столик, закрытый от нее широкими листьями на редкость непривлекательной аспидистры.
— Так и быть, — сказала она, и ее лицо осветилось озорной и неожиданно милой улыбкой. — Я выпью с вами… Вы хоть на живых людей похожи… А то здесь на корабле кругом одни паршивые дохляки…
С этими словами дама в розовом поднялась на ноги и пошла враскачку впереди меня. После церемонии взаимных представлений она с трудом втиснулась в кресло, добродушно улыбаясь. Как только принесли напитки, она схватила свою рюмку и подняла ее вверх.
— Ваше здоровье!
Она сделала добрый глоток, подавила негромкую благородную отрыжку, вытерла рот лоскутком, который некогда был кружевным платочком, и села поудобнее; я понял, что теперь только динамит сдвинет ее с места.
— Хорошо, когда есть компашка, — заговорила она так громко, что ее слова вполне могли разобрать за соседним столиком. — Я уже думала, что тут собрались одни ублюдки тупоголовые, как вы ко мне подошли.
С этой минуты успех нашего плавания на «Ванганелле» был обеспечен. Герта превзошла все мои ожидания. Трижды замужем, ныне вдова, она за те годы, что жила в Австралии, перепробовала все мыслимые профессии, и среди них такие контрастные, как медицинская сестра и буфетчица.
В последнем качестве она заслуженно преуспела и теперь сама владела баром в одном из глухих уголков Австралии. Но больше всего нас потрясли ее медицинские познания. Мне кажется, что несчастный врач, который нанял Герту, вскоре очутился на грани нервного расстройства, ибо она твердо считала, что он никудышный диагност и что все его предписания основывались на неквалифицированных диагнозах и поверхностном представлении о том, как функционирует человеческий организм. Зато ее речь обогатилась великолепным набором нелепиц, в которых угадывались термины, услышанные ею от своего незадачливого хозяина.
— Никакой уверенности в себе у него не было, — доверительно рассказывала она нам. — Чертовски славный малый, но тюфяк тюфяком. Я ему всегда говорила: у вас, говорю, шеф, никакой уверенности в себе, всегда паршивую овцу к другим посылаете. Вот приходит женщина, которая не сумела уберечься. Обыкновенное дело, скажете вы, так нет же, он ее посылает к геологу.
— К кому? — переспрашивали мы, заранее предвкушая ее ответ.
— К геологу… ну, знаете… из этих паршивых надувал, которые воображают, будто им все известно про женские внутренности… помнет ваши овалоиды, и пять гиней кошке под хвост…
Какого бы вопроса медицины ни коснулись, Герта была на высоте.
Итак, благодаря Герте и изысканной обстановке кают наше плавание уподобилось путешествию Алисы в Стране чудес и протекало весьма приятно, завершившись в гавани Сиднея, куда «Ванганелла» вошла с большой помпой. Напоследок Герта порадовала нас еще одной выходкой. Одна пассажирка неопределенного возраста всю дорогу гордо выставляла напоказ всем мужчинам свой единственный капитал, чем заслужила крайнее неодобрение Герты. Случилось так, что мы спускались по трапу как раз за этой женщиной, у которой, как говорится, все было впереди. В эту минуту наверху показалось розовое луноподобное лицо провожавшей нас Герты. Она сразу заметила выступавшую перед нами пассажирку, столь щедро одаренную природой (если только это была природа), и брезгливо поджала губы при виде сего зрелища. Потом поглядела на нас и подмигнула.
— Таких накладных желез в Австралии еще не видели, — ликующе прогремела она.
Мы ступили на австралийскую землю в отличном настроении.
После обеда, досыта налюбовавшись мозаичными колоннами, мы пошли пить кофе в некое подобие Шекспировской библиотеки — кругом сплошные дубовые балки и подшивки «Панча» в пожелтевших переплетах — и наметанным взглядом принялись изучать наших спутников по плаванию. После нескольких лет морских путешествий у вас вырабатывается своего рода шестое чувство, вы легко определяете, кто из пассажиров будет на всех нагонять тоску, кто возьмет на себя роль затейника и так далее. После долгого, внимательного изучения сидящих за столиками я повернулся к Джеки.
— Здесь есть только один стоящий человек, — твердо сказал я.
— Кто именно? — спросил Крис, который был новичком в этой игре.
— Она сидит вон там, под тюдоровской жаровней.
Осмотрев мою избранницу, Крис и Джеки удивленно повернулись ко мне. Их можно было понять, потому что на первый взгляд она смахивала на одетого во все розовое гиппопотама средних размеров с волосами цвета переспелой ржи. Унизанные кольцами короткие толстые пальцы держали рюмку с жидкостью, которая, на мой взгляд, смахивала на джин, а устремленные в пространство круглые голубые глаза были густо так подведены, что придавало всему лицу что-то кукольное.
— Ты спятил! — убежденно произнес Крис.
— Просто он не может устоять против блондинок, независимо от их комплекции, — объяснила Джеки.
—А вот увидим, кто прав.
И я подошел к своей избраннице, уныло созерцавшей дубовые балки.
— Добрый вечер, — сказал я. — Извините, нет ли у вас огня?
— На кой черт он вам нужен? — полюбопытствовала она. — Пять минут назад я видела, как вы прикуривали вашу паршивую сигарету от зажигалки.
У нее был низкий голос глухого тембра, который достигается многолетней обработкой голосовых связок джином. Я понял, что недооценил бдительность моей новой приятельницы.
— Просто вы мне понравились, — признался я, — и мне захотелось выпить с вами.
— Господи, подъезжать ко мне, в моем-то возрасте… Нахал, да и только, — игриво сказала она.
— Вы не беспокойтесь, — поспешно произнес я. — Я не один — там, за столиком, моя жена.
Она малость развернула свои могучие телеса и вытянула шею, чтобы получше рассмотреть наш столик, закрытый от нее широкими листьями на редкость непривлекательной аспидистры.
— Так и быть, — сказала она, и ее лицо осветилось озорной и неожиданно милой улыбкой. — Я выпью с вами… Вы хоть на живых людей похожи… А то здесь на корабле кругом одни паршивые дохляки…
С этими словами дама в розовом поднялась на ноги и пошла враскачку впереди меня. После церемонии взаимных представлений она с трудом втиснулась в кресло, добродушно улыбаясь. Как только принесли напитки, она схватила свою рюмку и подняла ее вверх.
— Ваше здоровье!
Она сделала добрый глоток, подавила негромкую благородную отрыжку, вытерла рот лоскутком, который некогда был кружевным платочком, и села поудобнее; я понял, что теперь только динамит сдвинет ее с места.
— Хорошо, когда есть компашка, — заговорила она так громко, что ее слова вполне могли разобрать за соседним столиком. — Я уже думала, что тут собрались одни ублюдки тупоголовые, как вы ко мне подошли.
С этой минуты успех нашего плавания на «Ванганелле» был обеспечен. Герта превзошла все мои ожидания. Трижды замужем, ныне вдова, она за те годы, что жила в Австралии, перепробовала все мыслимые профессии, и среди них такие контрастные, как медицинская сестра и буфетчица.
В последнем качестве она заслуженно преуспела и теперь сама владела баром в одном из глухих уголков Австралии. Но больше всего нас потрясли ее медицинские познания. Мне кажется, что несчастный врач, который нанял Герту, вскоре очутился на грани нервного расстройства, ибо она твердо считала, что он никудышный диагност и что все его предписания основывались на неквалифицированных диагнозах и поверхностном представлении о том, как функционирует человеческий организм. Зато ее речь обогатилась великолепным набором нелепиц, в которых угадывались термины, услышанные ею от своего незадачливого хозяина.
— Никакой уверенности в себе у него не было, — доверительно рассказывала она нам. — Чертовски славный малый, но тюфяк тюфяком. Я ему всегда говорила: у вас, говорю, шеф, никакой уверенности в себе, всегда паршивую овцу к другим посылаете. Вот приходит женщина, которая не сумела уберечься. Обыкновенное дело, скажете вы, так нет же, он ее посылает к геологу.
— К кому? — переспрашивали мы, заранее предвкушая ее ответ.
— К геологу… ну, знаете… из этих паршивых надувал, которые воображают, будто им все известно про женские внутренности… помнет ваши овалоиды, и пять гиней кошке под хвост…
Какого бы вопроса медицины ни коснулись, Герта была на высоте.
Итак, благодаря Герте и изысканной обстановке кают наше плавание уподобилось путешествию Алисы в Стране чудес и протекало весьма приятно, завершившись в гавани Сиднея, куда «Ванганелла» вошла с большой помпой. Напоследок Герта порадовала нас еще одной выходкой. Одна пассажирка неопределенного возраста всю дорогу гордо выставляла напоказ всем мужчинам свой единственный капитал, чем заслужила крайнее неодобрение Герты. Случилось так, что мы спускались по трапу как раз за этой женщиной, у которой, как говорится, все было впереди. В эту минуту наверху показалось розовое луноподобное лицо провожавшей нас Герты. Она сразу заметила выступавшую перед нами пассажирку, столь щедро одаренную природой (если только это была природа), и брезгливо поджала губы при виде сего зрелища. Потом поглядела на нас и подмигнула.
— Таких накладных желез в Австралии еще не видели, — ликующе прогремела она.
Мы ступили на австралийскую землю в отличном настроении.
Глава четвертая. ЛИРОХВОСТЫ И ДРЕВОЛАЗЫ
Они его искали, не жалея ни времени, ни ног.
Они за ним охотились с надеждой и с большим ружьем.
«Охота Ворчуна»
Мы полюбили Австралию с первой же минуты и всем сердцем. Если мне (не дай Бог!) когда-нибудь придется навсегда осесть в каком-то одном месте, из всех виденных мною стран я, вероятно, выберу Австралию.
От Сиднея до Мельбурна мы ехали под ослепительно синим небом, расписанным невесомыми облачками. Кругом простиралась выцветшая на солнце волнистая степь с просвечивающей то тут, то там ржаво-красной землей. Словно побелевшие кости, светились в рощах причудливо изогнутые стволы и ветви эвкалиптов. Казалось, будто эти на редкость изящные, красивые деревья исполняют некий фантастический танец. На деревьях постарше кора шелушилась и свисала широкими, напоминающими бороды гирляндами, а свежая кора вблизи отливала розоватым оттенком, словно стволы были вылеплены из живой плоти. Под вечер второго дня мы остановились выпить чаю. Среди необозримой золотистой степи стояла группа мертвых эвкалиптов с ослепительно белыми, точно коралловыми, стволами и ветвями, а между ними извивалась разбитая красная дорога, по которой мы приехали на нашем лендровере. Заходящее солнце наполнило воздух нежной золотистой дымкой, и вдруг, неведомо откуда, явилась стая розовых какаду — шесть птиц упали с неба и сели на сухие ветки над нами. В этом свете, на фоне белых стволов они были невыразимо хороши — белые хохолки, пепельно-серые крылья и дымчато-розовые грудки и головы. Семеня вдоль ветвей мелкими шажками, немного по-ящеричьи (как все представители отряда попугаев), они сверху поглядывали на нас, что-то неразборчиво бормотали и топорщили свои хохолки. А мы сидели неподвижно, словно завороженные, любуясь ими; тогда они решили, что нас можно не опасаться, и слетели на землю этакими облачками розовых лепестков. Медленно прошествовали по красной земле к глубокой автомобильной колее, где поблескивала лужица дождевой воды, и принялись жадно пить. Потом один из них обнаружил в траве какой-то соблазнительный кусочек, и завязалась постыдная драка. Какаду набрасывались друг на друга с раскрытыми клювами, кружили, хлопали пепельными крыльями. Кончилось тем, что вся шестерка стремглав улетела, только белые спинки сверкнули на фоне голубого неба.
Розовые какаду, или, как их здесь называют, гала, относятся к самым мелким, но зато и самым красивым австралийским какаду, и, провожая взглядом птиц, я удивился, как у людей поднимается рука убивать их. А ведь в некоторых районах гала считают вредителями и каждый год отстреливают в огромном количестве.
Чем ближе к Мельбурну, тем сильнее мы зябли, а когда въехали в город, было холодно, как в промозглый ноябрьский день в Манчестере. К моему стыду, такая погода застала меня врасплох. Почему-то я представлял себе Австралию страной вечного солнца, хотя достаточно было взглянуть на карту и сделать простейшие подсчеты, чтобы убедиться, что это не так. Хорошо еще, что в расчете на суровый климат Новой Зеландии мы захватили вдоволь одежды, теперь она нас выручила.
Мы мечтали увидеть и, если представится возможность, снять прежде всего лирохвостов и сумчатых белок. Лирохвосты, на мой взгляд, — одна из великолепнейших австралийских птиц, и я знал, что мельбурнское Управление природных ресурсов создало для них заповедник в Шервудском Лесу. Но ведь если для какого-нибудь животного создан заповедник, это еще не значит, что там его легко увидеть и снять. Тем не менее мистер Батчер, начальник Управления, видимо, был настроен оптимистично, ибо он передал нас на попечение мисс Айры Уотсон, которая занималась лирохвостами и отчетливо знала район их обитания. Айра заказала для нас номер в небольшой гостинице на окраине заповедника, и в одно ясное прохладное утро мы отправились в путь, захватив с собой все снаряжение. Но к тому времени, когда мы прибыли в гостиницу и разобрали вещи, весь мир окутался серым туманом и изморозью, а температура явно упала намного ниже нуля. Мы взвалили аппаратуру на плечи и, дрожа от холода, без большой охоты последовали за Айрой в лес на поиски лирохвостов.
Огромные старые эвкалипты стояли в элегантных позах, кутаясь в рваные шали из шелушащейся коры, а между ними были вкраплены мощные, приземистые древовидные папоротники; их длинные листья пышным зеленым фонтаном вздымались над волосатыми коричневыми стволами. В лесу было сумрачно от тумана, каждый звук отдавался гулко, как в пустом соборе. По извилистой тропе Айра вывела нас на широкую просеку, заросшую папоротниками и кустарником. Мы нашли подходящую полянку, сложили на землю снаряжение и отправились разыскивать лирохвостов.
Сами по себе лирохвосты не так уж и эффектны, скорее, даже довольно бесцветны, вроде самки фазана. Вся их прелесть заключена в хвосте, в двух очень длинных, изящно изогнутых перьях, очертаниями напоминающих старинную лиру. Эта иллюзия тем сильнее, что пространство между лировидными перьями заполнено ажурным узором из тончайших белых перьев, похожих на струны. Когда подходит начало брачного сезона, самцы выбирают себе в лесу участки, которые превращают в «танцевальные залы». Своими сильными ногами они расчищают площадку, причем опавшие листья собирают в кучу в центре, так что получается своего рода эстрада. Затем начинаются брачные игры, и я затрудняюсь назвать более захватывающее зрелище. Хвост и пение — вот два средства, с помощью которых самец старается соблазнить всех дам в округе, и, возможно, они и устояли бы против хвоста, но против такого пения, по-моему, устоять невозможно. Лирохвост — подлинный мастер подражания, и он включает в свой репертуар песни других птиц, да и не только песни, а все звуки, которые ему придутся по душе. Казалось бы, должна получиться какофония, но на самом деле выходит нечто совершенно восхитительное.
Пробираясь через влажные заросли, мы то и дело видели следы лирохвостов
— помет и борозды от когтей на подстилке; это нас ободряло. Затем нам попалась и «танцевальная площадка». Меня поразили ее размеры — она была около двух с половиной метров в поперечнике, а высота «эстрады» посередине составляла приблизительно восемьдесят сантиметров.
— Это одна из площадок Спотти, — объяснила Айра. — Он у нас один из самых старых и самых ручных. Я на него особенно рассчитывала, его намного легче снимать, чем других.
Но пока что не было видно ни Спотти, ни других лирохвостов. Вскоре мы дошли до лощины, где древовидные папоротники росли в окружении огромных валунов, облаченных в зеленые шубы из меха. По дну лощины, журча, бежал ручеек с крохотными белыми пляжами в излучинах. И вот тут-то, идя вдоль ручья, мы увидели первого лирохвоста. Айра, возглавлявшая нашу колонну, вдруг остановилась и подняла вверх руку. Мы тихонько подошли к ней, и она показала на малюсенький пляж метрах в пятнадцати от нас. Там на песке, чуть наклонив голову набок, стоял лирохвост и смотрел на нас большими, блестящими темными глазами; его огромный хвост был подобен пышному кружевному жабо. Наконец лирохвост решил, что мы вполне безобидны, покинул пляжик и грациозно зашагал между толстыми стволами древовидных папоротников, то и дело останавливаясь, чтобы энергично поскрести подстилку своими мощными ногами. Мы было последовали за ним в надежде, что он свернет и выйдет на просеку, так как в лощине было слишком темно для съемки, но он весь ушел в добывание пищи и продолжал углубляться в чащу. Впрочем, уже то, что мы все-таки увидели лирохвоста, нас чрезвычайно воодушевило, и мы вернулись на просеку в приподнятом настроении. Согревшись горячим кофе, мы разделились и начали обследовать опушку леса вдоль просеки.
Мы так настроились на поиски лирохвостов, что встречи с другими лесными жителями явились для нас полным сюрпризом. Первыми нам попались три дородных птенца кукабурры — три «смешливых дурака», как называют в Австралии этих гигантских зимородков. Тройка сидела в ряд на ветке, красуясь шоколадно-серым оперением с нарядными синими заплатами крыльев. Полоска черных перьев на голове образовала как бы полумаску, придавая птенцам неожиданное сходство с тройкой толстых мальчишек, играющих в бандитов. К нашему удивлению, зимородки, завидев нас, издали резкий стрекочущий клич, слетели вниз и сели прямо перед нами, после чего запрыгали взад-вперед и принялись сипло кричать, взмахивая крыльями и просительно разевая свои широкие клювы. Айра, лучше нас знавшая обычаи Шервудского Леса, преспокойно извлекла из кармана большой кусок сыра, и мы стали потчевать крикунов этим несколько неожиданным лакомством. Наконец, набив себе животы сыром, зимородки тяжело взлетели на сук и опять устроили засаду, подстерегая новые жертвы.
Следующий обитатель леса поразил нас еще больше, чем кукабурры. Я уныло стоял перед кустами, соображая, в какую сторону лучше направиться, чтобы найти лирохвостов, как вдруг тихонько хрустнули ветки и появился толстый серый зверь ростом с крупного бульдога. Я сразу узнал вомбата. В прошлом (когда я работал в зоопарке Уипснейд) у меня был как-то длительный и пылкий роман с очаровательным представителем этого вида, и с тех пор я к ним неравнодушен. На первый взгляд вомбат напоминает коалу, но у него гораздо более плотное сложение, и он больше смахивает на медведя, так как приспособлен к наземному образу жизни. У него сильные, короткие, слегка искривленные ноги, и косолапит он совсем по-медвежьи; зато голова больше похожа на голову коалы — круглые глаза-пуговки, овальная плюшевая заплатка носа и бахромка по краям ушей.
Выйдя из кустов, вомбат на секунду остановился и с каким-то грустным видом громко чихнул. Потом встряхнулся и, уныло волоча ноги, зашагал прямо на меня — этакий игрушечный мишка, который знает, что дети его разлюбили. Совершенно убитый, ничего не видя перед собой, он продолжал приближаться ко мне, явно поглощенный какими-то очень мрачными мыслями. Я стоял абсолютно тихо, и вомбат только тогда заметил меня, когда его отделяли от моих ног каких-нибудь два-три метра. К моему удивлению, он не бросился наутек, даже не убавил шаг, а подошел ко мне и с легким интересом во взоре принялся осматривать мои брюки и ботинки. Еще раз чихнул, потом горько вздохнул и, бесцеремонно оттолкнув меня, побрел дальше по тропе. Я пошел за ним, но вомбат вскоре свернул в лес, и я его потерял.