Страница:
Дверь снова начала открываться. Я перемещался вдоль стены, и тусклый свет не мог упасть на меня… если, конечно, кто-нибудь не включит лампу. Я не отводил взгляда от расширяющегося проема.
Дверь открылась полностью.
За дверью никого не было.
И все же там кто-то был.
Озноб. Парад мурашек. Я ощутил дуновение неизвестно откуда взявшегося сквозняка. Краткое, как выдох. Спустя мгновение прекратилось всякое движение воздуха, по-прежнему пропитанного этим проклятым запахом, который напоминал о гниющих тропических фруктах. А может быть, и не только о фруктах…
Дверь медленно закрывалась. Я не видел того, кто нажимал на нее. И пружинного механизма вроде не было. Но дверь закрылась, и мне снова предлагалось сыграть в прятки в темноте. А я все отступал и отступал, уже не очень беспокоясь о том, чтобы не шуметь.
Опять я прижался к стене – моей самой близкой и ужасно плоской подруге. И опять раздались шаги – теперь уже ВНУТРИ комнаты. Всего два шага – пока незнакомец не наткнулся на труп. Как только это случилось, я услышал тихое хихиканье, от которого мои коротенькие волосы не встали дыбом. Потому что стояли так уже раньше.
Я подумал о Клейне с его дурацкими штучками. Когда-то в день нашего знакомства он вошел в мою квартиру подобным образом. Я прекрасно помнил этот давний эпизод и само неуловимое глазом перемещение – движение воздуха и никаких видимых форм. Впрочем, нет; было еще легкое искажение пространства на самом краю поля зрения – заметное при достаточной освещенности.
В первый раз это показалось мне интригующим фокусом. Я допускал также неизвестное влияние на мое сознание и восприятие. Но сейчас меня не интересовал механизм происходящего, меня интересовал результат. А результатом должен был стать еще один труп – либо мой, либо… ЕГО.
Дверь.
Мои лопатки коснулись двери. Мне подсказал это дремучий инстинкт. Я повернулся, подставив темноте спину. Плевать – все направления были одинаково опасными. Я ощупывал дверь, которая закрывала выход, в поисках ручки или замка. Проклятие! Она была гладкой, как поверхность бильярдного стола.
И тут все-таки блеснул свет…
Вот уж точно: если бывают звезды, «замученные в аду», то я увидел одну из них. Она располагалась посередине двери, на уровне моего паха. Звезда – багровая точка – постепенно превратилась в кровавый зрачок, а потом… в окружность с тремя отростками. Отростки были направлены вниз и в стороны, образуя слишком хорошо знакомый мне символ.
Я коснулся его пальцами. И сразу же отдернул их, чтобы не отморозить. «Анх» сиял на двери – пока еще слишком тускло, чтобы разогнать тьму в радиусе более полуметра. Прикосновение было мимолетным, и я не ощутил ни впадины, ни выпуклости на том месте, где появился крест.
Кто-то перешагнул через тело охранника и приближался ко мне. Я еще не настолько обезумел от страха, чтобы вслепую палить в темноту. Но если я не открою дверь, рано или поздно придется стрелять. Вряд ли у меня были шансы выиграть эту дуэль. Здесь я и сдохну. Погибну преждевременно, как затравленный поэт. И мой труп овеют черным ветром невидимые крылья…
Потом я обратил внимание на то, что кровавые лучи лижут руку с двух сторон. На джинсах проступило багровое пятно. Негреющий свет «анхов», лежавших в моем переднем кармане, пробился сквозь плотную ткань. Только безнадежный идиот не увидел бы в этом некоего совпадения.
Я решил пожертвовать пальцами и залез в карман. Кресты были настолько холодными, что исчезала разница в ощущениях. С одинаковым успехом я мог трогать огонь, лед, серную кислоту. Мгновенная страшная боль, а затем – полная нечувствительность. Местная анестезия без всякого новокаина. Я вытащил один из «анхов». Сразу же стало ясно, что его размеры в точности соответствуют размерам символа на двери.
Шаги за спиной.
Между мной и незнакомцем оставалось метров шесть, не больше. Никогда раньше моя спина не была такой голой, такой беззащитной, такой тонкокожей, такой трепещущей…
Я приложил крест к знаку, пылавшему на двери. Как я и думал, они идеально совпали. И даже слились. Багровое свечение потускнело и стало стремительно гаснуть.
«Топ-топ» раздалось еще ближе…
Я налег на дверь. Она открылась без всякого щелчка. Темнеющий «анх» отклеился от нее и упал в мою ладонь, словно остывающий уголек.
Из щели ударил в ноздри тот же запах, только гораздо более интенсивный.
Еще один шаг за моей спиной. После этого опять подул нездешний ветер…
Скрючившись, я провалился в зловонную тьму и несколько раз выстрелил наугад через плечо, так что гильзы вылетали из пистолета где-то рядом с моим оглохшим левым ухом.
Зато другое ухо отчетливо слышало, как в ответ снова раздался тихий издевательский смех.
22
23
24
Часть третья
25
Дверь открылась полностью.
* * *
Холодный язык высунулся из бетона и лизнул мою спину. Когда так делает любовница, это бывает приятно. Но сейчас меня передернуло от бесплотной ласки.За дверью никого не было.
И все же там кто-то был.
Озноб. Парад мурашек. Я ощутил дуновение неизвестно откуда взявшегося сквозняка. Краткое, как выдох. Спустя мгновение прекратилось всякое движение воздуха, по-прежнему пропитанного этим проклятым запахом, который напоминал о гниющих тропических фруктах. А может быть, и не только о фруктах…
Дверь медленно закрывалась. Я не видел того, кто нажимал на нее. И пружинного механизма вроде не было. Но дверь закрылась, и мне снова предлагалось сыграть в прятки в темноте. А я все отступал и отступал, уже не очень беспокоясь о том, чтобы не шуметь.
Опять я прижался к стене – моей самой близкой и ужасно плоской подруге. И опять раздались шаги – теперь уже ВНУТРИ комнаты. Всего два шага – пока незнакомец не наткнулся на труп. Как только это случилось, я услышал тихое хихиканье, от которого мои коротенькие волосы не встали дыбом. Потому что стояли так уже раньше.
Я подумал о Клейне с его дурацкими штучками. Когда-то в день нашего знакомства он вошел в мою квартиру подобным образом. Я прекрасно помнил этот давний эпизод и само неуловимое глазом перемещение – движение воздуха и никаких видимых форм. Впрочем, нет; было еще легкое искажение пространства на самом краю поля зрения – заметное при достаточной освещенности.
В первый раз это показалось мне интригующим фокусом. Я допускал также неизвестное влияние на мое сознание и восприятие. Но сейчас меня не интересовал механизм происходящего, меня интересовал результат. А результатом должен был стать еще один труп – либо мой, либо… ЕГО.
Дверь.
Мои лопатки коснулись двери. Мне подсказал это дремучий инстинкт. Я повернулся, подставив темноте спину. Плевать – все направления были одинаково опасными. Я ощупывал дверь, которая закрывала выход, в поисках ручки или замка. Проклятие! Она была гладкой, как поверхность бильярдного стола.
И тут все-таки блеснул свет…
Вот уж точно: если бывают звезды, «замученные в аду», то я увидел одну из них. Она располагалась посередине двери, на уровне моего паха. Звезда – багровая точка – постепенно превратилась в кровавый зрачок, а потом… в окружность с тремя отростками. Отростки были направлены вниз и в стороны, образуя слишком хорошо знакомый мне символ.
Я коснулся его пальцами. И сразу же отдернул их, чтобы не отморозить. «Анх» сиял на двери – пока еще слишком тускло, чтобы разогнать тьму в радиусе более полуметра. Прикосновение было мимолетным, и я не ощутил ни впадины, ни выпуклости на том месте, где появился крест.
Кто-то перешагнул через тело охранника и приближался ко мне. Я еще не настолько обезумел от страха, чтобы вслепую палить в темноту. Но если я не открою дверь, рано или поздно придется стрелять. Вряд ли у меня были шансы выиграть эту дуэль. Здесь я и сдохну. Погибну преждевременно, как затравленный поэт. И мой труп овеют черным ветром невидимые крылья…
Потом я обратил внимание на то, что кровавые лучи лижут руку с двух сторон. На джинсах проступило багровое пятно. Негреющий свет «анхов», лежавших в моем переднем кармане, пробился сквозь плотную ткань. Только безнадежный идиот не увидел бы в этом некоего совпадения.
Я решил пожертвовать пальцами и залез в карман. Кресты были настолько холодными, что исчезала разница в ощущениях. С одинаковым успехом я мог трогать огонь, лед, серную кислоту. Мгновенная страшная боль, а затем – полная нечувствительность. Местная анестезия без всякого новокаина. Я вытащил один из «анхов». Сразу же стало ясно, что его размеры в точности соответствуют размерам символа на двери.
Шаги за спиной.
Между мной и незнакомцем оставалось метров шесть, не больше. Никогда раньше моя спина не была такой голой, такой беззащитной, такой тонкокожей, такой трепещущей…
Я приложил крест к знаку, пылавшему на двери. Как я и думал, они идеально совпали. И даже слились. Багровое свечение потускнело и стало стремительно гаснуть.
«Топ-топ» раздалось еще ближе…
Я налег на дверь. Она открылась без всякого щелчка. Темнеющий «анх» отклеился от нее и упал в мою ладонь, словно остывающий уголек.
Из щели ударил в ноздри тот же запах, только гораздо более интенсивный.
Еще один шаг за моей спиной. После этого опять подул нездешний ветер…
Скрючившись, я провалился в зловонную тьму и несколько раз выстрелил наугад через плечо, так что гильзы вылетали из пистолета где-то рядом с моим оглохшим левым ухом.
Зато другое ухо отчетливо слышало, как в ответ снова раздался тихий издевательский смех.
22
Если я рассчитывал, что все скоро закончится, то сильно ошибался. Тут невольно вспомнишь Клейна с его незамысловатой философией. Иногда вам не дадут отдохнуть даже на том свете, когда вы уже вроде бы и согласны. Рискованные приключения становятся утомительными, и начинаешь мечтать о простых обывательских радостях. Сейчас я дорого дал бы за бутылку ледяного пива и за теплую ванночку. И за Савелову в супружеской постели. И за возможность посидеть в кресле-качалке, глядя на закат. И за то, чтобы выкурить хорошую сигарету…
Вместо этого надо было спасать свою задницу.
Четкая, хотя и оглушительная работа моей огнестрельной машинки слегка меня отрезвила. Поскольку охотившийся за мной темный ангелочек пока что не отменил детонацию пороха, шанс на спасение у меня все еще был.
Я прополз пару метров на брюхе и ткнулся лицом в завесу из пыльной материи. «Беретта» звякнул о полую металлическую трубку, и я понял, что нахожусь под вешалкой. Даже ткань пропиталась тем же неистребимым запахом. Но сейчас я был готов зарыться во что угодно.
Последующие десять секунд я двигался на четвереньках, давя и отбрасывая в стороны какие-то ящики, тряпье, картонные коробки и, кажется, парики. Правда, вначале я принял их за звериные шкурки, и меня чуть не вывернуло наизнанку. Хорошо, что желудок был пуст с самого утра. Если я что и глотал с тех пор, то одну лишь пыль.
Я полз, окутанный удушливым облаком. Вскоре я услышал какой-то треск. Это был мой собственный сухой кашель.
Кто-то зажег свет.
Это было не бледное и мертвенное тление газового разряда в молочно-белых трубках. И не яркое и желтоватое свечение раскаленной спирали в колбе. В комнате разом вспыхнули свечи – много свечей, не меньше двух десятков, – и вместе с дрожанием язычков пламени ожили тени.
Хороший фокус, но я давно ничему не удивлялся, как Пачкуля
Пестренький из детской книги о Незнайке. Похоже, Пачкуля тоже был параноид со стажем.
Я находился в огромном зале без окон и с единственной дверью. Больше всего она напоминала мне заброшенную кладовую какого-нибудь театра, набитую забытым реквизитом и старыми костюмами. Очень высокий потолок, до которого казалось невозможным дотянуться, даже взобравшись на стремянку, не был обезображен современными светильниками, зато был закопчен и притом неравномерно: пятна и полосы копоти образовывали на нем какие-то знаки. Ряды длинных вешалок превратили помещение в затхлый лабиринт, в котором мне удалось затеряться, однако, похоже, ненадолго. Свечи освещали далеко не все, что хотелось бы видеть, – для этого они находились слишком низко. А здесь было на что посмотреть.
Например, алтарь. Черт возьми, я сразу понял, чем является это дикое сооружение из черного дерева, похожее одновременно на крышку гигантского рояля, трюмо красотки-вампира и развалины сгоревшего дома. Именно алтарь – не больше, однако и не меньше. Культовое оборудование. На нем лежало множество предметов, которых я не сумел как следует разглядеть. Но помню, что там тускло поблескивали амальгамой осколки зеркал, отсвечивали перламутром обломки раковин и мелкие желтовато-белые пластины, сразу наводившие на мысль о… да – какие могут быть сомнения – о человеческих зубах.
Еще там была фигурка с мужским торсом и головой черной собаки или волка, панцирь черепахи с вырезанным на нем голубым глазом, цельный рыбий скелет, залоснившийся цилиндр с торчавшей из него мордочкой мертвого белого кролика, ослиное ухо, большая изумрудная чаша, полная живых насекомых – то ли жуков, то ли муравьев, – которые шевелились словно кипящая каша. Нелепый набор… и нельзя сказать, что приятный.
Слева от меня находился длинный ряд голов. То есть не голов, конечно, а подставок для париков. Чего здесь только не было – от седых буклей какого-нибудь судьи до «ирокеза» с накладкой, имитирующей бритую кожу. Справа пылали две толстые свечи в глиняной миске. Возле миски валялись перевязанные ниткой куриные перья.
Мой взгляд переместился еще дальше – на две мертвенно бледные человеческие ноги. Судя по маленькому размеру стопы, это были ноги женщины или подростка. Или манекена. Впрочем, на ногтях виднелись следы темного лака. Белизна кожи, полная неподвижность – вне всяких сомнений, я видел нижние конечности лежавшего на полу трупа. Меня убеждал в этом и витавший здесь кисловатый запах, который вызывал тошноту. Кроме того, я никогда не слышал о манекенах, озабоченных своим педикюром…
Да, веселенькое место. Я понял, что здесь-то мы и доиграем в прятки. Дальше бежать было некуда. Тупик. Конечная остановка.
Сотни тряпок поглощали звуки. Еле слышно потрескивали свечи. И все время я слышал шаги. Кто-то разгуливал по лабиринту. Спокойно. По-хозяйски. Совершенно не опасаясь моей пушки. Кто-то, кого я до сих пор не видел даже мельком.
Забыл сказать, что свечи были розовые, и свет был розовым, и вскоре полутьма под потолком колыхалась, как грязно-розовое желе. Воздух показался мне плотным, почти жидким. Его приходилось с отвращением пить, а он слишком медленно растекался по внутренностям, пропитывая их проклятым запахом.
Вдох, выдох… Вдох, выдох… Между вдохом и выдохом – ожидание. Чего? Удара в затылок. Я ждал, что птица – та, которая сидит на левом плече, – вот-вот долбанет меня своим клювом. Пора, мол, приятель. Отстрелялся. И отбегался…
Со своей позиции я видел краешек двери. До нее было метров пятнадцать по прямой. Совсем немного, если гуляешь в парке. Возможно, дверь была заперта изнутри так же, как запиралась снаружи, – то есть запечатана символом «анх». Но я все равно решил рискнуть, потому что понял: скоро этот запах окончательно сведет меня с ума. Запах и невидимый маньяк, который любит посмеяться.
На всякий случай я зажал в кулаке сувенир с берегов Нила и уже почти рванул с места, когда дверь внезапно открылась. Я поспешно присел. Мой взгляд переползал с брюк на расстегнутый пиджак, рубашку, темное пятно на груди, пистолет в руке…
Вместо этого надо было спасать свою задницу.
Четкая, хотя и оглушительная работа моей огнестрельной машинки слегка меня отрезвила. Поскольку охотившийся за мной темный ангелочек пока что не отменил детонацию пороха, шанс на спасение у меня все еще был.
Я прополз пару метров на брюхе и ткнулся лицом в завесу из пыльной материи. «Беретта» звякнул о полую металлическую трубку, и я понял, что нахожусь под вешалкой. Даже ткань пропиталась тем же неистребимым запахом. Но сейчас я был готов зарыться во что угодно.
Последующие десять секунд я двигался на четвереньках, давя и отбрасывая в стороны какие-то ящики, тряпье, картонные коробки и, кажется, парики. Правда, вначале я принял их за звериные шкурки, и меня чуть не вывернуло наизнанку. Хорошо, что желудок был пуст с самого утра. Если я что и глотал с тех пор, то одну лишь пыль.
Я полз, окутанный удушливым облаком. Вскоре я услышал какой-то треск. Это был мой собственный сухой кашель.
Кто-то зажег свет.
Это было не бледное и мертвенное тление газового разряда в молочно-белых трубках. И не яркое и желтоватое свечение раскаленной спирали в колбе. В комнате разом вспыхнули свечи – много свечей, не меньше двух десятков, – и вместе с дрожанием язычков пламени ожили тени.
Хороший фокус, но я давно ничему не удивлялся, как Пачкуля
Пестренький из детской книги о Незнайке. Похоже, Пачкуля тоже был параноид со стажем.
Я находился в огромном зале без окон и с единственной дверью. Больше всего она напоминала мне заброшенную кладовую какого-нибудь театра, набитую забытым реквизитом и старыми костюмами. Очень высокий потолок, до которого казалось невозможным дотянуться, даже взобравшись на стремянку, не был обезображен современными светильниками, зато был закопчен и притом неравномерно: пятна и полосы копоти образовывали на нем какие-то знаки. Ряды длинных вешалок превратили помещение в затхлый лабиринт, в котором мне удалось затеряться, однако, похоже, ненадолго. Свечи освещали далеко не все, что хотелось бы видеть, – для этого они находились слишком низко. А здесь было на что посмотреть.
Например, алтарь. Черт возьми, я сразу понял, чем является это дикое сооружение из черного дерева, похожее одновременно на крышку гигантского рояля, трюмо красотки-вампира и развалины сгоревшего дома. Именно алтарь – не больше, однако и не меньше. Культовое оборудование. На нем лежало множество предметов, которых я не сумел как следует разглядеть. Но помню, что там тускло поблескивали амальгамой осколки зеркал, отсвечивали перламутром обломки раковин и мелкие желтовато-белые пластины, сразу наводившие на мысль о… да – какие могут быть сомнения – о человеческих зубах.
Еще там была фигурка с мужским торсом и головой черной собаки или волка, панцирь черепахи с вырезанным на нем голубым глазом, цельный рыбий скелет, залоснившийся цилиндр с торчавшей из него мордочкой мертвого белого кролика, ослиное ухо, большая изумрудная чаша, полная живых насекомых – то ли жуков, то ли муравьев, – которые шевелились словно кипящая каша. Нелепый набор… и нельзя сказать, что приятный.
Слева от меня находился длинный ряд голов. То есть не голов, конечно, а подставок для париков. Чего здесь только не было – от седых буклей какого-нибудь судьи до «ирокеза» с накладкой, имитирующей бритую кожу. Справа пылали две толстые свечи в глиняной миске. Возле миски валялись перевязанные ниткой куриные перья.
Мой взгляд переместился еще дальше – на две мертвенно бледные человеческие ноги. Судя по маленькому размеру стопы, это были ноги женщины или подростка. Или манекена. Впрочем, на ногтях виднелись следы темного лака. Белизна кожи, полная неподвижность – вне всяких сомнений, я видел нижние конечности лежавшего на полу трупа. Меня убеждал в этом и витавший здесь кисловатый запах, который вызывал тошноту. Кроме того, я никогда не слышал о манекенах, озабоченных своим педикюром…
Да, веселенькое место. Я понял, что здесь-то мы и доиграем в прятки. Дальше бежать было некуда. Тупик. Конечная остановка.
Сотни тряпок поглощали звуки. Еле слышно потрескивали свечи. И все время я слышал шаги. Кто-то разгуливал по лабиринту. Спокойно. По-хозяйски. Совершенно не опасаясь моей пушки. Кто-то, кого я до сих пор не видел даже мельком.
Забыл сказать, что свечи были розовые, и свет был розовым, и вскоре полутьма под потолком колыхалась, как грязно-розовое желе. Воздух показался мне плотным, почти жидким. Его приходилось с отвращением пить, а он слишком медленно растекался по внутренностям, пропитывая их проклятым запахом.
Вдох, выдох… Вдох, выдох… Между вдохом и выдохом – ожидание. Чего? Удара в затылок. Я ждал, что птица – та, которая сидит на левом плече, – вот-вот долбанет меня своим клювом. Пора, мол, приятель. Отстрелялся. И отбегался…
Со своей позиции я видел краешек двери. До нее было метров пятнадцать по прямой. Совсем немного, если гуляешь в парке. Возможно, дверь была заперта изнутри так же, как запиралась снаружи, – то есть запечатана символом «анх». Но я все равно решил рискнуть, потому что понял: скоро этот запах окончательно сведет меня с ума. Запах и невидимый маньяк, который любит посмеяться.
На всякий случай я зажал в кулаке сувенир с берегов Нила и уже почти рванул с места, когда дверь внезапно открылась. Я поспешно присел. Мой взгляд переползал с брюк на расстегнутый пиджак, рубашку, темное пятно на груди, пистолет в руке…
23
Мои свихнутые мозги ожидало новое потрясение. Я замер, пытаясь вернуть на место выпученные глазные яблоки.
Как там написано в диагнозе – «императивное искажение восприятия»? Согласен! Совершенно согласен! Двумя руками – за! Только заберите меня отсюда! Скажи мне, Сестра Морфин, когда ты придешь ко мне снова?..
Но я все еще находился в той комнате, и ждать помощи было не от кого.
Охранник, которому я недавно прострелил грудь, остановился на пороге и обвел взглядом помещение. Впрочем, зрачки этого парня были совершенно неподвижны, и гораздо большее впечатление произвел на меня мертвый зрачок, притаившийся в глубине ствола его пистолета. Какое-то мгновение он «смотрел» прямо мне в лоб, затем сместился левее. Вместе с кистью охранник рывками поворачивал голову, будто какой-нибудь сломавшийся робокоп.
Его рубашка и пиджак были залиты кровью, особенно с левой стороны.
Кровь пропитала и опаленные частицами пороха лохмотья вокруг раны. Я, конечно, не доктор, но, по-моему, с такой дыркой не живут и тем более не ходят. А этот клоун ходил еще ровнее, чем прежде. Он двинулся к ближайшему проходу между вешалками, вышагивая четко, словно кремлевский курсант или заведенная кукла.
Он не оставил мне выбора. Я придержал пистолет второй рукой, целясь в его тусклый, ничего не выражающий глаз. Вообще-то такие глаза я видел и раньше. У чучел в зоологическом музее. Насколько я знаю, чучелам вставляют вместо глазных яблок стеклянные шарики.
Вероятно, вам это покажется неестественным и недостоверным, но я очень быстро привыкал к ходячим покойникам. Я ведь тоже недавно был мертвецом, правда, с тех пор меня привели в божеский вид. Тряпки на мне были дырявые, но сам-то я цел! Впрочем, откуда я взял, что под рубашкой охранника обнаружились бы перемолотые кости и перекрученное мясо? Плохо я еще соображаю, плохо…
А он приближался. Рот у него был приоткрыт, как у дебила. Несомненно, он не закрывал его с той самой секунды, когда прохрипел перед смертью что-то невнятное и оказался на полу со свинцовой таблеткой в туловище.
Я поспешил нажать на спусковой крючок, пока «анх» не превратил мои пальцы в сосульки. Но не дожал.
– Стоять! – резко произнес кто-то. Как выяснилось, не мне. Хорошо, что я с перепугу не выстрелил. Мог бы выдать себя, хотя надежда благополучно отсидеться была поистине абсурдной.
Он послушался. Я имею в виду – охранник. Остановился сразу же, чуть ли не с поднятой ногой. Возможно, что-то было не так с силой тяжести, но равновесия он не потерял.
В этот момент наши глаза встретились. Ни его лицо, ни стеклянные шарики нисколько не изменились. Он просто заново нацелил свою пушку.
– Назад, тварь! – приказал тот же голос. Не мужской и не женский. Не детский и не старческий. Лишь легкий незнакомый акцент придавал ему хоть какую-то индивидуальность. – Вон отсюда!
Охранник немедленно развернулся, подставив мне спину, которая была украшена огромным выходным отверстием. Пуля вырвала приличный кусок мяса вместе с тканью рубашки и пиджака. В ране шевелилось что-то розовое, и даже виднелось удивительно белое ребро.
– Седьмая колыбель, – сказал голос.
Охранник удалился, и дверь за ним захлопнулась. По-моему, ему указали пункт назначения. Подними меня сейчас среди ночи, и я повторю эти слова: «седьмая колыбель». Что-то было в этом – в колыбелях и гробах, – какой-то намек на мистический круговорот жизни и смерти, незаметное перетекание одного в другое…
Тогда я, конечно, ни о чем подобном не думал, а просто ждал, пока невидимка займется мной. В том, что меня оставили на десерт, я даже находил нечто утешительное. Все-таки врагом быть почетнее, чем случайной жертвой обстоятельств. Тут я согласен с Клейном.
Однако я ждал напрасно, обездвиженный своей овечьей робостью, – ждал в тишине, которая придавила меня, как подушка, приготовленная для удушения. Муравьи бесшумно копошились в изумрудной чаше, сцепившись в отвратительную живую губку, но ни одному из них не удалось выбраться оттуда…
Наконец я понял, почему все эти мучачос из «Маканды» – от Виктора до охранника – внушают мне трепет, граничащий со страхом. В них не ощущалось жизни, а значит, слабости, уязвимости, желания уцелеть. Они были словно части гигантского механизма – равнодушные к собственной судьбе и судьбе целого, мертвые, холодные, безжалостные и таинственные. И так же, как ресурс металлических деталей, их ресурс был велик, практически бесконечен, во всяком случае, намного больше человеческого. Если, конечно, не найдется кто-нибудь, кто уничтожит их намеренно или нечаянно, – сильный враг или даже бессмысленное дитя, действующее по неведению и ломающее чужие игрушки. Безумное дитя.
– Пошли вы все на хер! – сказал я громко и неожиданно для самого себя. Я опустился ниже отметки, после которой наступает безразличие ко всему. Временное, конечно. Этого времени мне хватило на то, чтобы пройтись вдоль вешалок и подобрать себе одежду.
Мной овладело совершенно дурацкое чувство: комната, в которой я находился, была пуста; но где-то совсем рядом, лишь в незначительно смещенной реальности, комната НЕ БЫЛА ПУСТА. Минимальное и неизвестное смещение целиком зависело от невинной овечки Макса, а ему эта шизоидная рулетка начинала надоедать.
Поскольку я хотел раствориться среди персонала «Маканды», то и прикид подбирал соответствующий. Строгую черную пару примерно моего размера я отыскал между дырявым пиратским сюртуком бутылочного цвета и женским платьем с рюшечками. В том же ряду нашлась розовая, как мое детство, рубашка какого-то педика.
Я содрал с себя дырявые джинсы и майку, спрятав их среди хлама. Весь живот, трусы и одна нога были покрыты коркой засохшей крови, но горячая ванна пока откладывалась. После этого я облачился в мажорское шмотье и тщательно похоронил «анхи» в брючном кармане. Сейчас они позвякивали друг об друга, как самые обыкновенные побрякушки.
Приодевшись, я обнаглел до такой степени, что решил пройтись по костюмерной в поисках галстука и темных очков. Но прогулка получилась недолгой. Незаметно для себя самого я оказался вблизи от того места, где должна была находиться обладательница голых ног.
Излишне говорить, что я не увидел там ничего похожего на труп.
Вот оно – то самое смещение. Как будто некий переключатель сработал в сознании – и я снова был не один.
Липкая рука легла сзади на голову; мне показалось, что мои волосы мгновенно вросли в нее. Я не успел обернуться.
Что-то леденящее, обездвиживающее и парализующее волю проникло в сознание… Быстрая и безболезненная трепанация… Все тело оцепенело.
Через дыру в затылке вливалась струя темной воды забвения, зачерпнутой из Леты. В ней тонул мозг, захлебывались мысли и, по мере погружения, гасли воспоминания. Сначала о том, что случилось, потом и о самом себе…
Комната превратилась в розовое облако, которое уплывало вдаль, а вместе с нею – моя украденная тень, похищенная колыбель моего младенчества. Шумели джунгли, поглотившие города; истек за горизонт горячий пурпур солнца; восходил пепельный призрак луны, клейменный огромным «анхом»; гудела кожа барабанов. И кто-то кричал во тьме, повторяя слово власти…
Пуповина, связывавшая меня с прошлым существованием, была безжалостно перерезана.
Наступала трансцендентная юность.
Как там написано в диагнозе – «императивное искажение восприятия»? Согласен! Совершенно согласен! Двумя руками – за! Только заберите меня отсюда! Скажи мне, Сестра Морфин, когда ты придешь ко мне снова?..
Но я все еще находился в той комнате, и ждать помощи было не от кого.
Охранник, которому я недавно прострелил грудь, остановился на пороге и обвел взглядом помещение. Впрочем, зрачки этого парня были совершенно неподвижны, и гораздо большее впечатление произвел на меня мертвый зрачок, притаившийся в глубине ствола его пистолета. Какое-то мгновение он «смотрел» прямо мне в лоб, затем сместился левее. Вместе с кистью охранник рывками поворачивал голову, будто какой-нибудь сломавшийся робокоп.
Его рубашка и пиджак были залиты кровью, особенно с левой стороны.
Кровь пропитала и опаленные частицами пороха лохмотья вокруг раны. Я, конечно, не доктор, но, по-моему, с такой дыркой не живут и тем более не ходят. А этот клоун ходил еще ровнее, чем прежде. Он двинулся к ближайшему проходу между вешалками, вышагивая четко, словно кремлевский курсант или заведенная кукла.
Он не оставил мне выбора. Я придержал пистолет второй рукой, целясь в его тусклый, ничего не выражающий глаз. Вообще-то такие глаза я видел и раньше. У чучел в зоологическом музее. Насколько я знаю, чучелам вставляют вместо глазных яблок стеклянные шарики.
Вероятно, вам это покажется неестественным и недостоверным, но я очень быстро привыкал к ходячим покойникам. Я ведь тоже недавно был мертвецом, правда, с тех пор меня привели в божеский вид. Тряпки на мне были дырявые, но сам-то я цел! Впрочем, откуда я взял, что под рубашкой охранника обнаружились бы перемолотые кости и перекрученное мясо? Плохо я еще соображаю, плохо…
А он приближался. Рот у него был приоткрыт, как у дебила. Несомненно, он не закрывал его с той самой секунды, когда прохрипел перед смертью что-то невнятное и оказался на полу со свинцовой таблеткой в туловище.
Я поспешил нажать на спусковой крючок, пока «анх» не превратил мои пальцы в сосульки. Но не дожал.
– Стоять! – резко произнес кто-то. Как выяснилось, не мне. Хорошо, что я с перепугу не выстрелил. Мог бы выдать себя, хотя надежда благополучно отсидеться была поистине абсурдной.
Он послушался. Я имею в виду – охранник. Остановился сразу же, чуть ли не с поднятой ногой. Возможно, что-то было не так с силой тяжести, но равновесия он не потерял.
В этот момент наши глаза встретились. Ни его лицо, ни стеклянные шарики нисколько не изменились. Он просто заново нацелил свою пушку.
– Назад, тварь! – приказал тот же голос. Не мужской и не женский. Не детский и не старческий. Лишь легкий незнакомый акцент придавал ему хоть какую-то индивидуальность. – Вон отсюда!
Охранник немедленно развернулся, подставив мне спину, которая была украшена огромным выходным отверстием. Пуля вырвала приличный кусок мяса вместе с тканью рубашки и пиджака. В ране шевелилось что-то розовое, и даже виднелось удивительно белое ребро.
– Седьмая колыбель, – сказал голос.
Охранник удалился, и дверь за ним захлопнулась. По-моему, ему указали пункт назначения. Подними меня сейчас среди ночи, и я повторю эти слова: «седьмая колыбель». Что-то было в этом – в колыбелях и гробах, – какой-то намек на мистический круговорот жизни и смерти, незаметное перетекание одного в другое…
Тогда я, конечно, ни о чем подобном не думал, а просто ждал, пока невидимка займется мной. В том, что меня оставили на десерт, я даже находил нечто утешительное. Все-таки врагом быть почетнее, чем случайной жертвой обстоятельств. Тут я согласен с Клейном.
Однако я ждал напрасно, обездвиженный своей овечьей робостью, – ждал в тишине, которая придавила меня, как подушка, приготовленная для удушения. Муравьи бесшумно копошились в изумрудной чаше, сцепившись в отвратительную живую губку, но ни одному из них не удалось выбраться оттуда…
Наконец я понял, почему все эти мучачос из «Маканды» – от Виктора до охранника – внушают мне трепет, граничащий со страхом. В них не ощущалось жизни, а значит, слабости, уязвимости, желания уцелеть. Они были словно части гигантского механизма – равнодушные к собственной судьбе и судьбе целого, мертвые, холодные, безжалостные и таинственные. И так же, как ресурс металлических деталей, их ресурс был велик, практически бесконечен, во всяком случае, намного больше человеческого. Если, конечно, не найдется кто-нибудь, кто уничтожит их намеренно или нечаянно, – сильный враг или даже бессмысленное дитя, действующее по неведению и ломающее чужие игрушки. Безумное дитя.
– Пошли вы все на хер! – сказал я громко и неожиданно для самого себя. Я опустился ниже отметки, после которой наступает безразличие ко всему. Временное, конечно. Этого времени мне хватило на то, чтобы пройтись вдоль вешалок и подобрать себе одежду.
Мной овладело совершенно дурацкое чувство: комната, в которой я находился, была пуста; но где-то совсем рядом, лишь в незначительно смещенной реальности, комната НЕ БЫЛА ПУСТА. Минимальное и неизвестное смещение целиком зависело от невинной овечки Макса, а ему эта шизоидная рулетка начинала надоедать.
Поскольку я хотел раствориться среди персонала «Маканды», то и прикид подбирал соответствующий. Строгую черную пару примерно моего размера я отыскал между дырявым пиратским сюртуком бутылочного цвета и женским платьем с рюшечками. В том же ряду нашлась розовая, как мое детство, рубашка какого-то педика.
Я содрал с себя дырявые джинсы и майку, спрятав их среди хлама. Весь живот, трусы и одна нога были покрыты коркой засохшей крови, но горячая ванна пока откладывалась. После этого я облачился в мажорское шмотье и тщательно похоронил «анхи» в брючном кармане. Сейчас они позвякивали друг об друга, как самые обыкновенные побрякушки.
Приодевшись, я обнаглел до такой степени, что решил пройтись по костюмерной в поисках галстука и темных очков. Но прогулка получилась недолгой. Незаметно для себя самого я оказался вблизи от того места, где должна была находиться обладательница голых ног.
Излишне говорить, что я не увидел там ничего похожего на труп.
Вот оно – то самое смещение. Как будто некий переключатель сработал в сознании – и я снова был не один.
Липкая рука легла сзади на голову; мне показалось, что мои волосы мгновенно вросли в нее. Я не успел обернуться.
Что-то леденящее, обездвиживающее и парализующее волю проникло в сознание… Быстрая и безболезненная трепанация… Все тело оцепенело.
Через дыру в затылке вливалась струя темной воды забвения, зачерпнутой из Леты. В ней тонул мозг, захлебывались мысли и, по мере погружения, гасли воспоминания. Сначала о том, что случилось, потом и о самом себе…
Комната превратилась в розовое облако, которое уплывало вдаль, а вместе с нею – моя украденная тень, похищенная колыбель моего младенчества. Шумели джунгли, поглотившие города; истек за горизонт горячий пурпур солнца; восходил пепельный призрак луны, клейменный огромным «анхом»; гудела кожа барабанов. И кто-то кричал во тьме, повторяя слово власти…
Пуповина, связывавшая меня с прошлым существованием, была безжалостно перерезана.
Наступала трансцендентная юность.
24
Я лежал в темноте и слушал шум реки – вкрадчивый и ужасающий, как само время. И был голый и безжизненный берег вечности, омытый текучими водами тщеты. Открыв глаза, я увидел черный южный свод, испещренный звездами.
Созвездия изменили свои очертания. На эти изменения я отвел примерно пятьдесят тысяч лет. Или сто тысяч – какая разница? Перекошенный Орион висел над темным краем Земли. Ковш Большой Медведицы стал похож на кофеварку. У Веги появился любовник…
Звезды не отражались в невидимой реке. А в небе их перечеркивала размытая полоса. Вскоре я понял, что это была луна, летевшая с бешеной скоростью. Луна, которую ничто не освещало. И куда же тогда подевалось Солнце? Небесный свод не вращался. Наступила летаргия – период остановленных сфер.
Я посмотрел в сторону, противоположную той, откуда доносился шум реки. И увидел террасы, посеребренные зведным светом и уходящие в бесконечность, – лишь подножие немыслимых дворцов, расположенных где-то на верхних планетах. На террасах лежали тени, однако не было заметно тех, кто их отбрасывал. Через мгновение после того как я осознал это, тени начали двигаться. У них были человеческие тела и нечеловеческие головы…
Театр теней. Театр единственного зрителя, думал я, но ошибался. Миллионы побывали здесь до меня; миллионы находились сейчас рядом – неощутимые и некоммуникабельные; миллиарды стояли в очереди, обманутые инстинктом самосохранения…
Тень Собакоголового встретилась с тенью Птицеголового. Они наложились друг на друга, но не слились. Возможно, хозяева теней разговаривали, а я «подслушивал» их разговор. Он отзывался во мне тупой болью, не имевшей физической причины. Ощущение боли было психической вибрацией, переходящей в звуки работающей бензопилы или зубодробительную пьеску бормашины.
Потом к хозяевам теней присоединился силуэт Свиноголового. Его отогнали прочь, и он ждал в отдалении – терпеливый, как смерть. На меня упала тень Собакоголового, и в мозгу зазвучали душераздирающие песни об «измененном» существе, об андрогине, о мумиях, тысячелетиями хранящих внутри себя мужское семя, о зачатии и скитаниях Вечного Жида…
Под это высокомерное ангельское нытье я медленно растворялся, пока от меня не остались только глазные яблоки, нервные жгуты, мозг и зловонный клубок на песке – мертвое, изъеденное червями сердце. Вдобавок оно было опутано чем-то, похожим на волосы. Смуглые руки с синеватыми ногтями протянулись из темноты и принялись расплетать узлы…
Но все это было не более чем сонной прелюдией к настоящему кошмару.
Передо мной стоял латинос, одетый в кожу и пахнувший как десять тысяч бродячих собак. Его длинные сальные волосы были заплетены в косу. Я увидел свои отражения в расширенных зрачках. Он ударил меня двумя пальцами в лоб, и я сразу же забыл свое имя. «Беретта» вывалился из моей руки.
Ловким движением латинос набросил мне на шею петлю – оказалось, галстук, тонкий, скользкий и холодный, как раздавленная грузовиком гадюка. Потом быстро затянул узел (проклятие, с этой удавкой я чувствовал себя так, словно мне перерезали горло, а лезвие оставили в ране) и пропал из поля зрения.
Не знаю, чем занимался латинос за моей спиной. Последующие несколько минут начисто выскоблены из памяти. Он установил полный контроль над моими телом и душой. Я не мог пошевелиться без его приказа, не мог даже скосить глаза и посмотреть в сторону. Теперь я думаю, что латинос обыскал меня и забрал оба египетских ключа.
В следующий раз я увидел его возле алтаря. Он взял в руки статуэтку мужчины с черной собачьей головой, провел своим пальцем вдоль позвоночника фигурки – и та ожила.
Собакоголовый пробежал по изъеденной жуком-древоточцем крышке, лавируя между тошнотворными реликвиями, затем спрыгнул на пол, и я услышал дробный стук маленьких ножек…
Кроме всего прочего, на алтаре обнаружилась телефонная трубка. Не хватало шнура и самого аппарата. Зато на той части трубки, которую подносят к уху, были ясно видны посиневшие человеческие губы. Латинос что-то буркнул в нее, вывел покорную скотину Макса в коридор, поставил лицом к стене и запечатал «анхом» дверь. Для меня он перестал существовать на долгое время.
Созвездия изменили свои очертания. На эти изменения я отвел примерно пятьдесят тысяч лет. Или сто тысяч – какая разница? Перекошенный Орион висел над темным краем Земли. Ковш Большой Медведицы стал похож на кофеварку. У Веги появился любовник…
Звезды не отражались в невидимой реке. А в небе их перечеркивала размытая полоса. Вскоре я понял, что это была луна, летевшая с бешеной скоростью. Луна, которую ничто не освещало. И куда же тогда подевалось Солнце? Небесный свод не вращался. Наступила летаргия – период остановленных сфер.
Я посмотрел в сторону, противоположную той, откуда доносился шум реки. И увидел террасы, посеребренные зведным светом и уходящие в бесконечность, – лишь подножие немыслимых дворцов, расположенных где-то на верхних планетах. На террасах лежали тени, однако не было заметно тех, кто их отбрасывал. Через мгновение после того как я осознал это, тени начали двигаться. У них были человеческие тела и нечеловеческие головы…
Театр теней. Театр единственного зрителя, думал я, но ошибался. Миллионы побывали здесь до меня; миллионы находились сейчас рядом – неощутимые и некоммуникабельные; миллиарды стояли в очереди, обманутые инстинктом самосохранения…
Тень Собакоголового встретилась с тенью Птицеголового. Они наложились друг на друга, но не слились. Возможно, хозяева теней разговаривали, а я «подслушивал» их разговор. Он отзывался во мне тупой болью, не имевшей физической причины. Ощущение боли было психической вибрацией, переходящей в звуки работающей бензопилы или зубодробительную пьеску бормашины.
Потом к хозяевам теней присоединился силуэт Свиноголового. Его отогнали прочь, и он ждал в отдалении – терпеливый, как смерть. На меня упала тень Собакоголового, и в мозгу зазвучали душераздирающие песни об «измененном» существе, об андрогине, о мумиях, тысячелетиями хранящих внутри себя мужское семя, о зачатии и скитаниях Вечного Жида…
Под это высокомерное ангельское нытье я медленно растворялся, пока от меня не остались только глазные яблоки, нервные жгуты, мозг и зловонный клубок на песке – мертвое, изъеденное червями сердце. Вдобавок оно было опутано чем-то, похожим на волосы. Смуглые руки с синеватыми ногтями протянулись из темноты и принялись расплетать узлы…
Но все это было не более чем сонной прелюдией к настоящему кошмару.
* * *
В зрачки снова хлынул розовый свет. Черный алтарь улыбался вырванными челюстями. Я находился в подземелье «Маканды». Кто-то взял меня сзади за плечи и развернул к себе лицом.Передо мной стоял латинос, одетый в кожу и пахнувший как десять тысяч бродячих собак. Его длинные сальные волосы были заплетены в косу. Я увидел свои отражения в расширенных зрачках. Он ударил меня двумя пальцами в лоб, и я сразу же забыл свое имя. «Беретта» вывалился из моей руки.
Ловким движением латинос набросил мне на шею петлю – оказалось, галстук, тонкий, скользкий и холодный, как раздавленная грузовиком гадюка. Потом быстро затянул узел (проклятие, с этой удавкой я чувствовал себя так, словно мне перерезали горло, а лезвие оставили в ране) и пропал из поля зрения.
Не знаю, чем занимался латинос за моей спиной. Последующие несколько минут начисто выскоблены из памяти. Он установил полный контроль над моими телом и душой. Я не мог пошевелиться без его приказа, не мог даже скосить глаза и посмотреть в сторону. Теперь я думаю, что латинос обыскал меня и забрал оба египетских ключа.
В следующий раз я увидел его возле алтаря. Он взял в руки статуэтку мужчины с черной собачьей головой, провел своим пальцем вдоль позвоночника фигурки – и та ожила.
Собакоголовый пробежал по изъеденной жуком-древоточцем крышке, лавируя между тошнотворными реликвиями, затем спрыгнул на пол, и я услышал дробный стук маленьких ножек…
Кроме всего прочего, на алтаре обнаружилась телефонная трубка. Не хватало шнура и самого аппарата. Зато на той части трубки, которую подносят к уху, были ясно видны посиневшие человеческие губы. Латинос что-то буркнул в нее, вывел покорную скотину Макса в коридор, поставил лицом к стене и запечатал «анхом» дверь. Для меня он перестал существовать на долгое время.
Часть третья
Plastic fantastic lover
25
С этого момента начинается самая непривлекательная часть моей жизни. Несколько месяцев я был рабом, нет, хуже, чем рабом, – я был домашним животным, предметом обстановки, тупым инструментом, теплокровной куклой, почти искусственным членом с интеллектом обдолбившейся гориллы – и это еще сравнение, обидное для гориллы.
Мною руководили, мною помыкали, меня трахала грязная баба, достаточно богатая, чтобы купить себе живую игрушку. Об меня вытирали ноги вчерашние враги. Мое сознание стало крохотным зверьком, который забился в глубокую нору, вырытую в опустевшем мозге. Я был лишен эмоций, избавлен от чувств и потребностей (за исключением самых простых, продиктованных голодом, холодом, кишечником и мочевым пузырем); все мои ощущения сводились к нейтральным или вызывающим боль. Других осталось очень мало, несмотря на то, что садомазохизм пришлось изучить на практике и по обширной программе…
Из своей бездонной норки я бесстрастно наблюдал за происходящим – я, не испытывавший сожалений, неспособный к сопротивлению, забывший об ином существовании и не желавший никаких перемен.
Моя память о том времени – это видеокассета, на которую записывалось все, что снимала скрытая камера. Информация поступала, но некому было ее осознавать. Только теперь я пересматриваю те дурацкие порнофильмы и черные комедии с моим участием, и они пробуждают во мне то ненависть, то омерзение, то дикое желание рассмеяться, то презрение к себе, а иногда даже ностальгию. В любом случае, это мой личный, ценный и уникальный опыт, от которого я вовсе не собираюсь отказываться. Хотя порой мне кажется, что такая жизнь вовсе не редкость, и я знаю многих, кто с радостью поменялся бы со мной местами.
В общем, я расскажу правду, всю правду и ничего, кроме правды. Надеюсь, я не перевру ни единого слова даже в стихе, который я все еще в состоянии извлечь для эпиграфа из своей подозрительно хорошо сохранившейся памяти. Может быть, она прошла полный курс «омолаживания», и я поторопился с «правдой»?
Мною руководили, мною помыкали, меня трахала грязная баба, достаточно богатая, чтобы купить себе живую игрушку. Об меня вытирали ноги вчерашние враги. Мое сознание стало крохотным зверьком, который забился в глубокую нору, вырытую в опустевшем мозге. Я был лишен эмоций, избавлен от чувств и потребностей (за исключением самых простых, продиктованных голодом, холодом, кишечником и мочевым пузырем); все мои ощущения сводились к нейтральным или вызывающим боль. Других осталось очень мало, несмотря на то, что садомазохизм пришлось изучить на практике и по обширной программе…
Из своей бездонной норки я бесстрастно наблюдал за происходящим – я, не испытывавший сожалений, неспособный к сопротивлению, забывший об ином существовании и не желавший никаких перемен.
Моя память о том времени – это видеокассета, на которую записывалось все, что снимала скрытая камера. Информация поступала, но некому было ее осознавать. Только теперь я пересматриваю те дурацкие порнофильмы и черные комедии с моим участием, и они пробуждают во мне то ненависть, то омерзение, то дикое желание рассмеяться, то презрение к себе, а иногда даже ностальгию. В любом случае, это мой личный, ценный и уникальный опыт, от которого я вовсе не собираюсь отказываться. Хотя порой мне кажется, что такая жизнь вовсе не редкость, и я знаю многих, кто с радостью поменялся бы со мной местами.
В общем, я расскажу правду, всю правду и ничего, кроме правды. Надеюсь, я не перевру ни единого слова даже в стихе, который я все еще в состоянии извлечь для эпиграфа из своей подозрительно хорошо сохранившейся памяти. Может быть, она прошла полный курс «омолаживания», и я поторопился с «правдой»?
Вырежьте веретено,Итак, губы, торчавшие из телефонной трубки, поцеловали ухо латиноса, и началась вторая серия моих клинических приключений. Внешне «Маканда» мало напоминала психушку, в которой я провел четыре года, но суть была та же самая.
Чтоб наматывать на него мои кишки,
Как это делали в дни инквизиции.
Кто вращает веретено?
Вы не знаете? Отпустите![12]