Дашков Андрей Георгиевич. Собиратель костей

   Я был твёрдо убеждён: в моем прошлом нет ничего такого, что могло бы заинтересовать Габриэля. Разве что он получал чисто эстетическое удовлетворение от психической вивисекции. Между тем, слушая милые старые песенки и испытывая позывы к рвоте, я вспоминал следующее.
   Ночь. Мне только что исполнилось двенадцать лет. Детство закончилось. Странный возраст, ничейная полоса между садами невинности и пустыней раскаяния… Отец подарил мне мою первую женщину. Собственно, в самом поступке не было ничего экстраординарного. Я мог бы без труда получить любую из придворных дам (при этом соблазнение было бы чисто формальной и наскучившей игрой), и каждый из вассалов отца с удовольствием предоставил бы в моё распоряжение своих любовниц. Я не говорю уже о гетерах, которым приходилось несладко – предложение намного превышало спрос. Но иметь то, что можно купить, – не фокус. Я понимал это уже тогда. С тех пор мне крайне редко доводилось обладать тем, чего купить нельзя.
   В чем же состояла уникальность отцовского подарка? В том, что он нашёл мне дикарку с севера, возможно, даже мутанта. А эта к тому же оказалась девственницей.
   Смотреть на то, что я буду делать с нею, собралась вся многочисленная семья. Это был своеобразный экзамен на зрелость. Они хотели знать, на что годен наследник, достаточно ли он изощрён, обладает ли он необходимой жестокостью, интуицией, талантом тирана. Насилие над женщиной и насилие над подданными и страной – в этом прослеживалась несомненная аналогия… Кроме всего прочего, я кожей ощущал взгляды вуайеристов – дряхлых Лордов-маразматиков, тайно наблюдавших за происходящим в моей спальне. Возможно, их приговор в некотором смысле имел даже больший вес, чем мнение членов семьи. По-моему, я никого не разочаровал.
   В отличие от наших женщин дикарка была сильной и озлобленной. Зверёк без имени. Её не сломили плен, одиночество и голод. Её ввели ко мне раздетую, с возбуждающими следами от верёвок на коже. Я долго разглядывал её непривычно мускулистое и покрытое загаром тело, лицо с пустыми глазами, спутанные волосы, едва оформившуюся грудь…
   Я не спешил. Тогда я умел ждать, втаскивать самого себя на пик интереса, отодвигать момент познания…
   В ту ночь мои тайные завистники потратили время даром.
   – О дьявол! – сказал отец. – Мальчишка старше, чем я думал…
   Я не предпринимал даже попыток понять кого-либо из окружавших меня людей, тем более – моих близких. Я чувствовал, что большая часть жизни проходит в нелепом танце, вальсе слепых, тщетно старающихся попасть в такт и больно задевающих локтями тех, кого случайное движение проносит мимо. Слишком много времени я проводил в одиночестве, на нижних этажах, в подземелье прошлого, и меня вовсе не тянуло вверх, в ненадёжные стеклянные башни будущего. Так что любая моя привязанность была увечной, и каждый раз все заканчивалось маленькой смертью калеки, бредущего по разбитой дороге. Всякая цель – мираж, и даже земные города кажутся прекрасными на закатном горизонте…
   Короче говоря, я получил новую игрушку и не спешил срывать с неё обёртку. Наоборот, я оборачивал её на свой вкус, чтобы спрятать от самого себя пустую сердцевину тайны. Старые игрушки смертельно наскучили мне. Надолго ли могло хватить новой?
   Помню, помню тебя до сих пор – дикое создание, промахнувшееся с эпохой, родившееся то ли на две тысячи лет позже «удобного» срока, то ли не дождавшееся, пока вымрем мы – обречённые эволюцией чудовища. Все вымрем. До единого человека…
   О беспорядочная смена фигур и масок в сломанном проекторе моей памяти! Тряпьё английской королевы, пропахшее нафталином… Бело-золотые одежды ангелочка… Трико паяца… Самка леопарда в дворцовом зверинце… Дельфин среди акул… Ах ты, дитя природы, естественное и простое, но что можно было считать ПРИРОДОЙ среди развёрнутых ландшафтов и что можно было считать ЕСТЕСТВОМ?..
   Однажды я отправил её тело скитаться на нижние этажи – просто так, шутки ради. Потом я с трудом отыскал его. Оно было (пряталось?) среди восковых фигур. Я не мог не заметить, что фигуры изменили свои позы с тех пор, как я видел их в последний раз, а один из экспонатов и вовсе исчез… По-моему, после воссоединения души и тела дикарка слегка тронулась рассудком. Зато она стала куда более покладистой.
   О чистое, пречистое создание! О цветок лотоса! Наша грязь не приставала к тебе. Блаженное неведение спасло тебя от чёрного безумия. А вот белое безумие – чем оно отличается от тихого сна посреди суеты? И ты спала, будто заколдованная принцесса в хрустальном саркофаге своей чуждости, среди своего невнятного мира, скользя в сумерках жизни…
   Балы, медленные танцы, мелодия «шингха»… Моя пухлая рука на ошейнике, украшенном бриллиантами и чёрными жемчужинами… Мы с нею – в вывернутом наизнанку ландшафте «боди». И диковинные микробы в расселинах живой «земли». И цветы, прорастающие сквозь кожу. И объятия горизонта. И поцелуи глаз-лун. И журчание сока жизни. Пей… Пей… Пей… И забудь обо всем… Сумерки жизни.
   Она вдохновляла меня на поиски того, чего не было и не могло быть в моем окружении. Я ждал, когда в её глазах вспыхнет хотя бы призрачная искорка интереса. Тщетно. Она оставалась полуживотным, брошенным зачем-то в звериное чистилище. Кажется, она ждала удобного момента, чтобы убить меня и сбежать. Это придавало определённую остроту однообразному существованию. Опасность быть зарезанным или загрызенным развлекала меня. Поскольку дикарка выжидала, а не бросалась слепо на моих телохранителей, я считал её небезнадёжной. Дурацкий юношеский романтизм, болезнь переходного возраста. Теперь я предпочитаю держаться подальше от любых дверей, за которыми таится неизвестность…
   – О чем задумался, Санчо? – прервал Габриэль цепочку моих бесполезных размышлений и заодно монолог о себе, любимом. – Неужто решил отравить меня, скотина?
   Он, как обычно, вовремя напомнил мне о том, что в жизни все повторяется и лишь фигуры иногда меняются местами. Теперь я сам был варваром и игрушкой в руках извращенца. Меня будто окатили струёй ледяной воды, и даже расхотелось идти в сортир.
   – Ещё нет. – Я позволил себе отшутиться. – По крайней мере пока не отъемся и не получу свою ослицу.
   – Получишь, получишь, – заверил хозяин. – И кое-что сверх того, если до завтрашнего вечера найдёшь Риту.
   Очередной кусок застрял у меня в горле. Габриэль наслаждался сигарой, но ни на секунду не упускал из виду главное. Я-то знал, о ком идёт речь.
   О бывшей подружке Шёпота.

5

   Прежде чем мы покинули ресторан, я все-таки сбегал в сортир, поразивший меня тонким благоуханием и обилием живых цветов, высаженных на террасках. И тут же журчал элегантный фонтан, настраивая на нужный лад. Я и забыл, что цветы лучше всего растут среди дерьма и на могилах…
   Когда я вернулся в зал, певичка уже выгибалась возле нашего столика. Застывшие дюны её форм были освещены серебристой искусственной луной, медленно спускавшейся с потолка. Под аккомпанемент скрипки и рояля красотка жаловалась на одиночество и стужу, капканом схватившую сердце.
   Габриэль положил крупную купюру в бокал, на дне которого ещё оставалась рубиновая капля. Он выуживал деньги из кармана сюртука с непринуждённостью балаганного фокусника. Не сомневаюсь, что и доставались они ему так же легко. Ещё легче, чем женщины.
   Мы оба – певичка и я – смотрели, как купюра медленно розовеет. Вино поднималось по капиллярам, будто кровь, струящаяся по жилам, и лицо на портрете принимало апоплексический вид. А потом красные слезы потекли из глаз…
   Габриэль отложил сигару и вытащил из внутреннего кармана самопишущую ручку с золотым пером. Это была ещё одна антикварная вещица, которая символизировала целую эпоху. Он чиркнул ею пару слов на салфетке, сложил салфетку вчетверо и сунул певичке под платье. Меня нисколько не удивило, что он решил пополнить свою коллекцию этим мотыльком, однако я не ожидал, что его аппетит проснётся так скоро. Впрочем, эта история не получила логического завершения.
   В следующую секунду с улицы донёсся отрывистый грохот, и я подскочил на стуле от неожиданности. В кабаке возник лёгкий переполох – недаром это местечко считалось спокойным и респектабельным. Дамочки, как положено, завизжали; одна даже, кажется, хлопнулась в обморок. Возле бара сошлись жирноватые импотенты и принялись с солидным видом что-то обсуждать. Клиенты помоложе бросились к окнам и выглядывали наружу сквозь щели между шторами. Большей частью они напоминали потревоженных тараканов.
   Толстяк-администратор, старавшийся не приближаться к нашему столику без крайней необходимости, отрядил парочку своих подопечных для выяснения обстановки и дал знак заткнувшемуся пианисту. Тот заиграл «Плачущего Ромео».
   Мой хозяин безмятежно посасывал сигару. Певичка погладила то туго обтянутое тканью место, которое обжигали каракули Габриэля, и удалилась, показав нам татуированную спину.
   Поскольку я изрядно набрался, мне было море по колено. Я вспомнил, для чего меня наняли, и решил отработать свою сегодняшнюю булку с маслом. Да ещё и с икрой. Я сделал попытку встать и предложил:
   – Пойду посмотрю, что случилось.
   Габриэль усадил меня на место одним движением пальца.
   – Ничего особенного, – сказал он. – Какой-то ублюдок только что подстрелил мою лошадь.
   – И вы так спокойно об этом говорите?
   – А что же мне – волноваться из-за пустяков?
   Мне стало стыдно за наших местных уродов. Это была слишком мелкая месть. Не найдя смелости поднять руку на хозяина, не смея даже взглянуть ему в лицо, они обратили свою злобу против ни в чем не повинной твари и потешили таким образом уязвлённое самолюбие.
   Габриэль продолжал лениво:
   – С одной стороны, мне оказали услугу, избавив от этой клячи. С другой стороны, мне нанесли оскорбление действием. А кроме того, животина честно таскала свою нелёгкую ношу и была верным товарищем. Примерно как ты, Санчо. Пожалуй, она не заслужила такой смерти. Пойдём! – Он вдруг резко вскочил со стула и забросил раку за плечи. При этом кости издали глухой перестук.
   (Его намерения порой менялись с калейдоскопической быстротой. Иногда мне это нравилось, но чаще раздражало. Очень редко случалось, что он управлял временем, растягивая его или сжимая в соответствии с собственными потребностями. И лишь однажды я заподозрил, что он умеет перемещаться в какой-то другой мир, где события протекают в иной последовательности. Если мы все плывём по реке, имеющей два русла – видимое и подземное, то Габриэль умудрялся оказываться там, где оба русла сливаются. Таким образом, он управлял, предвидел и знал. А мне оставалось верить ему на слово и надеяться на то, что ложь, стекающая с его губ, не слишком отличается от правды.)
   Он рванулся к выходу, шагая так широко, что я с трудом поспевал за ним. Меня шатало; зал качался, искрился, и все казалось облитым расплавленным золотом. Это была эйфория, которая, как я знал, продлится не более пяти минут. Затем начнёт тяжелеть и болеть голова. В конце концов меня охватит тупое сонное безразличие. Это был привычный способ забыться, просто раньше я использовал более дешёвые «лекарства»…
   Едва мы оказались на улице, как увидели мальчишку-слугу с залитым кровью плечом. Его правая рука висела как плеть. Он смертельно боялся наказания, но не посмел сбежать. Он был белее мела и сначала не мог говорить. Габриэль положил ладонь ему на голову. Я приготовился к худшему, но это всего лишь развязало мальчишке язык.
   По его словам, мимо ресторана промчался экипаж, запряжённый парой вороных. Самый обычный экипаж, каких сотни на улицах Боунсвилля. Паренёк обратил на него внимание только потому, что лошади неслись слишком быстро. Кучер был закутан в плащ; на голове – широкополая шляпа, надвинутая до самых бровей (мальчишка поднял дрожащий грязный палец и робко пролепетал: «Точно такая шляпа, хозяин…»). Окна кареты были затянуты чёрными шторками. Зато малец заметил, как между шторками блеснули стволы.
   Потом раздался двойной выстрел из дробовика. Почти весь заряд попал лошади в шею. Мальчишка как раз чистил её щёткой, и одна или две дробинки засели у него в плече. Под конец своего рассказа он расплакался.
   Я посмотрел туда, где толпа зевак обступила издыхающую кобылу. Из ран толчками выплёскивалась кровь. Кто-то предложил прикончить её, чтоб не мучилась.
   Между тем Габриэль пристально разглядывал мальчишку своими мерцающими глазами. Его пальцы с тёмными ногтями коснулись детской щеки, на которой слезы оставляли грязные следы. Я был до такой степени пьян, что решил: если он причинит зло этому невинному ребёнку, я попытаюсь добраться до его глотки – и будь что будет. Но хозяин улыбался.
   – У меня сегодня удачный день, сопляк. – Оказывается, его голос мог звучать ласково и успокаивающе (но не хотел бы я засыпать под колыбельные песни Габриэля! Навеваемые ими сны уводили прямиком в страну безумия). – Ты до конца выполнил свой долг, и не твоя вина, что кобылу подстрелили. Это тебя утешит. – Он сунул несколько монет в ладонь, испачканную кровью. – Держи их! Крепко держи! – внезапно закричал он.
   Мальчишка вздрогнул и инстинктивно зажал монеты в кулаке, хотя за минуту до этого рука его не слушалась. Его лицо перекосилось и сморщилось, будто усохшая слива. Судя по всему, он испытывал пронзительную боль, но не мог закричать. А потом и боль внезапно прошла.
   Уродливая страдальческая гримаса сменилась выражением неподдельного изумления. Габриэль накрыл своей ладонью раненое плечо. На кольцах появился малиновый отлив, как будто металл раскалился. Потом я увидел, что между пальцами просачивается дымок. Запахло горелым мясом…
   Мне стало не по себе, но мальчишка испытывал явное облегчение. Он смотрел на Габриэля, как на бога.
   Ох этот взгляд благодарной овцы! Одновременно жалкий, туповатый и восторженный, неизменно направленный снизу вверх. Как часто наивные люди обращали подобный взгляд на моего хозяина!..
   Когда Габриэль отнял руку, на месте раны остался ожоговый шрам, а на его ладони лежал маленький серый шарик. Он бросил шарик в пыль и пошёл взглянуть на свою кобылу.
   Мальчишка оторопело посмотрел ему вслед, затем нагнулся и поднял кусочек свинца. Я догадывался, что эту реликвию он будет хранить и носить с собой всю жизнь.
   Габриэль приблизился к толпе, и люди расступились перед ним, точно он гнал перед собой волну отравленного воздуха. Чудесного исцеления никто не заметил, зато все старались держаться подальше от чужака, рака которого была наполнена почти доверху. Страх прикосновения, не имеющий ничего общего с брезгливостью, был знаком и мне. Он исчезал только тогда, когда хозяин сам намеревался вступить в физический контакт… Я следовал за ним по образовавшемуся коридору и чувствовал себя все хуже и хуже.
   Габриэль остановился и посмотрел на несчастную скотину. Затем нагнулся и приложил большой палец к белому пятну на её морде, расположенному как раз между слезящихся глаз. На носки его сапог брызнули капли густеющей крови. Мне показалось, что лошадь смотрит на него так же, как совсем недавно смотрел мальчишка-слуга. Одним касанием он прекратил её мучения. Кобыла содрогнулась в последний раз и тихо испустила дух.
   В толпе возник глухой ропот. Габриэль поднял голову и обвёл передние ряды потемневшим взглядом. Изумруды, сверкавшие в его глазах, превратились в рубины. Это заставило людей попятиться. И он сказал мне:
   – Они запомнят меня надолго! – (Ну, в этом я и так не сомневался.) – Я прокляну этот вонючий городишко.

* * *

   (О том, что он имел в виду, я начал догадываться только спустя двое суток.
   Была душная ночь, меня мучила бессонница, и я вышел на балкон, чтобы выкурить папироску. Часы на башне пробили одиннадцать раз. Я вдыхал горький дым и вглядывался в темноту. Услыхав стук копыт, я не придал этому никакого значения. Извозчики и всадники попадались довольно часто даже в самую глухую пору ночи. Боунсвилль был весёлым городом, если вы понимаете, что я имею в виду. А в одиннадцать ещё были открыты все кабаки.
   Я глянул вниз и обмер. По улице брела, пошатываясь, белая кобыла, которая казалась в полумраке бледной тенью. Но потом стали различимы детали. У неё был вздувшийся живот, и вороны выклевали ей глаза.
   Конечно, я видел её с приличного расстояния, при тусклом свете пары фонарей, висевших у входа в гостиницу. Можете посмеяться над моей глупостью, однако до самого смертного мига я не усомнюсь в том, что это была кобыла хозяина. И так же точно до своего последнего вдоха я буду благодарить бога за то, что мне не довелось узнать, в чем, собственно, состояло проклятие Габриэля!
   На следующее утро мы навсегда покинули город моего позора. Но здесь же началось моё восхождение к скрытой Силе. Не знаю только, куда ведёт эта лестница – вверх или вниз, на небеса или в ад.)

* * *

   – …Какую карету ты бы выбрал? – неожиданно спросил Габриэль, по-видимому, уже забывший об околевшей лошади. Он воздвигся на ступенях кабака с крайне независимым, почти царственным видом. На секунду его старый красный плащ и впрямь представился мне малиновой мантией. Не хватало только кардинальских погон и креста на груди.
   Хозяин обладал способностью искажать восприятие, трансформировать предметы, влиять на чувства. В его присутствии немые вещи вдруг начинали «говорить» или оборачивались чем-то вообще незнакомым.
   – Эта вроде ничего. – Я ткнул пальцем в самую дорогую на вид карету. Четвёрка серых в яблоках лошадей была подобрана идеально. Двое здоровенных охранников также выглядели весьма внушительно.
   – Быстро схватываешь, мой мальчик. Мне это нравится, – одобрил Габриэль. – Значит, я в тебе не ошибся.
   Я перевёл дух. По своей наивности я решил, что на сегодня с приключениями покончено.
   – А теперь пойди и возьми её, – приказал хозяин.
   – Зачем? – пролепетал я, не столько опасаясь получить пару пинков от охранников, сколько из мелкого врождённого страха оказаться в неловком положении. Чувство стыда было невыносимее физической боли. Живя в изгнании, я лишился рудиментарного чистоплюйства, но не избавился от смертного греха гордыни.
   – Не стану же я возвращаться в гостиницу пешком, болван! – презрительно бросил Габриэль. – Ступай!
   И я пошёл.

* * *

   Я приближался к стоянке экипажей, без всякого удовольствия поглядывая на мертвенно-серые рожи охранников, у которых умение сохранять до определённого момента тупую невозмутимость почему-то считалось фирменным стилем профессионала, и грустно размышлял о том, что мои собственные кости точно не станут предметов поисков и вожделения собирателей-знатоков. Им (костям) суждено мирно гнить где-нибудь на заброшенном кладбище или неподалёку от не менее заброшенной дороги…
   Я не представлял себе, что буду делать через несколько секунд, когда расстояние между мной и охранниками сократится до минимума. Я словно шёл по натянутому над бездной канату, на одном конце которого меня ожидал в лучшем случае мордобой, а на другом – кровосос Габриэль с его штучками, что было, пожалуй, гораздо хуже любой мыслимой пытки. Сильнее, чем когда-либо, я ощущал себя холуём не только по обстоятельствам, но и по призванию, то есть существом, созданным исключительно для прислуживания. Максимум, на что я был способен в то время, это оказывать сомнительные услуги более сильным и волевым личностям, державшим в кулаке свою, а заодно и мою жизнь. Вместе с тем я понимал: я прохожу первый этап испытания. Габриэль выполнил обещание «сделать из меня мужчину», однако перспектива стать мёртвым мужчиной меня не обрадовала.
   Я остановился перед облюбованной мною каретой. Я не ошибся – экипаж действительно был достоин лорда, не говоря уже о проходимце, посчитавшем ниже своего достоинства прогуляться пешком. Ближайший жеребец косил недобрым глазом. Охранники откровенно скучали. С их точки зрения я не заслуживал внимания.
   Я прикинул: если тут дежурят двое, значит, ещё как минимум столько же постоянно сопровождают хозяина. От этого задача не показалась мне менее трудной – не все ли равно, сколько человек будут меня убивать? Хватило бы и одной из этих горилл, покрытых шрамами, чтобы превратить меня в мешок, наполненный отбитыми органами…
   Слабость в коленях сочеталась с абсолютной пустотой в башке. Я не сумел отыскать даже какой-нибудь идиотской шуточки, чтобы сойти за придурка. Взгляд Габриэля прожигал мне затылок, словно солнечный луч, пропущенный сквозь чечевицу увеличительного стекла. Пока этот «луч» был слегка не в фокусе, и затылок лишь неприятно пощипывало. Однако в любую секунду пучок мог превратиться в тончайшую раскалённую иглу, которая пронзила бы и изжарила мой мозг…
   И тут на меня снизошло озарение. Я назвал бы это даже откровением, если бы не старался избежать кощунства. Я будто заглянул краешком глаза в тёмную комнату, где хранилась СИЛА. Ещё не моя, но какую-то часть Силы мне давали взаймы. Я осознавал, где находится тайная «комната», и понимал, что заключал опасную сделку. Контакт длился всего лишь мгновение, но даже эта ничтожная порция, передавшаяся мне от Габриэля, едва не опрокинула меня навзничь.
   Первое, что я почувствовал, – полное безразличие к тому, что было, и к тому, что будет. Затем я вспомнил то, чему меня учили в отцовском замке. Вернее, не я. Мой мозг был отключён и безмолвствовал; вспоминало тело. В глазах потемнело, и кости словно размягчились… Кажется, я пошатнулся, но уже через секунду обрёл равновесие. Равновесие было ключом ко всему.
   Говорить было нечего, да и незачем. Настало время действовать.
   Если в меня и вселился демон, то звали его Габриэль. Наверное, что-то произошло с моим лицом. Во всяком случае, охранники явно почуяли опасность. Один из них, несмотря на свои габариты, по-кошачьи мягко спрыгнул вниз и оказался прямо передо мной, а другой плавно заскользил на краю поля зрения, стремясь зайти справа и сзади… Но я уже знал, что все это ни к чему. Оба были обречены, начиная с того самого момента, когда их выбрала Сила.
   Мой рассудок помутился. Это было похоже на быстрое погружение в пучину мрака, в котором тем не менее существовало невидимое солнце, центр притяжения. А то, что двигалось рядом, уже не было человеком, чем-то одушевлённым, живым; оно вообще не имело названия. Какие-то коконы, наполненные враждебной силой, распустили белесые вибрирующие нити, которые непостижимым образом проникали всюду и проходили сквозь меня. Энергия перетекала в этих полых нитях в обоих направлениях; её накопление или истечение определяло ритмы механических движений и сокращений. Борьба с этими слепыми осьминогами в вязкой темноте заняла лишь несколько незаметно промелькнувших секунд.
   Кажется, мне даже удалось впервые в жизни применить ХИМЕРУ – я будто сунул руку в потусторонний гадючник, схватил за хвост чахлого тамошнего змеёныша, сам едва не обделался, однако отправил ХИМЕРУ по назначению. Первый опыт получился беспорядочным, почти случайным и страшноватым. Впрочем, результат меня удовлетворил.
   Когда я снова обрёл обычное зрение, то увидел, что возле моих ног копошатся двое. И что-то в них было нарушено – может быть, ничтожная часть мозга, но это внешне незаметное изменение превратило охранников в слюнявых полуидиотов.
   У меня же отчего-то была вывихнута рука в запястье и распухли костяшки пальцев. Кучер сбежал. Свидетели пятились в темноту. На бледных лицах я прочёл печальное свидетельство того, что перестал быть одним из них. Но разве я не хотел этого, разве не верил втайне в свою исключительность?!
   Габриэль неслышно подошёл сзади и похлопал меня по плечу:
   – Неплохо, Санчо. Ты делаешь успехи, сопляк.
   Я и вправду был доволен собой, несмотря на то что оказался куклой, исполнившей простейшую роль, а кукловод вертел мною, как хотел. Но, может быть, когда-нибудь и я узнаю, за какие ниточки надо дёргать… Мне представлялось, что для этого требуется не столь уж многое – внутренняя безмятежность, равновесие, контроль.
   Хозяин осмотрел мою руку и внезапно дёрнул так, что я зашипел от резкой боли. Габриэль осклабился:
   – Ничего, заживёт. Поедешь со мной.
   Я не мог править. Но, как выяснилось, кучеру не удалось уйти далеко. Дьявольский «луч» Габриэля настиг его и заставил притащиться обратно, словно шелудивого пса с верёвкой на шее. Он возник из темноты, бессмысленно вращая глазами и бормоча бессвязные ругательства. Однако привычную работу он делал исправно, чем напомнил мне куклу-автомат из отцовской коллекции. Заведённая кукла могла, например, исполнять цыганские романсы, а её клешни в это время сновали, передвигая шахматные фигуры или взбивая коктейли для гостей…
   В общем, вскоре я развалился в уютном полумраке, утопая в таких мягких подушках, на которых мой огрубевший зад давно не сиживал. Карета катилась чрезвычайно мягко и плавно покачивалась, будто гондола, плывущая по каналам-улицам в слезящемся сиянии фонарей венецианского городского ландшафта.
   Физически я чувствовал себя препаршиво и понял, что за каждый контакт с Силой придётся дорого расплачиваться здоровьем и временем жизни. Впрочем, жизнь без Силы уже казалась мне пресной и слишком безнадёжной. А тут во мраке словно забрезжил слабенький свет, к которому стоило брести хоть тысячу лет, чтобы в конце концов слегка отогреться. Я получил намёк на иное, посмертное существование, пусть даже и в нечеловеческой форме. Все-таки лучше, чем ничего.