Дашков Андрей Георгиевич. Собиратель костей (фрагмент)

   Вскоре Клара начала еле слышно говорить. Разобрать, что она там бормочет себе под нос, было невозможно, хотя я слушал так же внимательно, как осужденный слушал бы приговор, вынесенный старым судьей-маразматиком. Габриэль поморщился и бросил на меня взгляд, не суливший ничего хорошего. Я и так уже жалел, что поставил на Клару. Не хотел бы я оказаться среди тех, кого хозяин сочтет для себя бесполезными.
   Я становился на носки и вытягивал шею, пытаясь заглянуть в экран, лежавший на коленях у толстухи. То, что я видел, напоминало паука-свастику, бегавшего от одной черной лузы к другой по зеленому мерцающему полю. Наконец ресницы Клары взлетели вверх. Она уставилась на нас мутными глазами. Я не мог бы сказать в точности, что с нею прозошло, но, по крайней мере, ее речь стала членораздельной. Правда, болтала она всякую ерунду:
   - Даже мертвые не спят спокойно... Одни могилы молчат. Другие орут. Третьи взывают к мщению. Слышу два поющих склепа. Ни одна могила не шепчет...
   - Что за хреновина?! - воскликнул Габриэль. - Санчо, дурень, куда ты меня привел?
   И все же я чувствовал, что он забавляется этим представлением.
   А Кларе уже было не до забав. Кажется, она угодила в ловушку. Чужак проник вслед за нею в ее тайный сад, и теперь бедняжка обнаружила, что тропинки, которыми она многократно пробиралась в мире теней, отыскивая и узнавая вещи с изнанки, исказились; карты лгут; ориентиры перепутаны и нездешние призраки стерегут выходы, отпугивая посвященных...
   Клара испугалась, но так, как пугаются в дурном сне. Она стала похожа на уродливого ребенка, погрузившегося в кошмар. Морщины на ее лице напоминали извивающихся червей. Собственное прошлое было ее смертельным врагом. Она хотела бы разрушить и испепелить корявые лабиринты памяти, но они стояли незыблемо, как крепость, а из-за стен, спрессованных болью и временем, доносился злорадный хохот шпиона, проникшего туда через нору в подсознании, и предательское эхо повторяло подавленные мысли. У ее памяти не было глаз, которые можно было бы выколоть, а ее мозг "говорил" без помощи языка, который можно было бы вырвать. Впрочем, язык из плоти тоже был ее врагом. Какая-то посторонняя и потусторонняя сила выжимала из нее слова, как кулак выдавливает дерьмо из звериной тушки. И спасало только то, что символы, разбросанные на тайных путях, были слишком невнятны - в противном случае она сама куда лучше распорядилась бы своей никчемной жизнью, пришедшей к страшной старости.
   ...Частицы пудры отклеились от ее лица и парили вокруг головы, словно рой мельчайших белых мух. За ее спиной возникали туманные фигуры, то засовывавшие ей пальцы в уши, то застилавшие глаза, то заползавшие в рот или ноздри. Судя по всему, Габриэль боролся с искушением заставить Клару выражаться яснее, но опасался "сломать патефон" раньше, чем песенка будет допета до конца. Ричард жалобно поскуливал и пытался спрятаться за необъятный зад хозяйки. Та продолжала торопливо бормотать.
   Из ее бессвязного монолога я сделал единственный вывод, что Шепоту не повезло и после смерти. По-моему, его кости попросту растащили дилетанты. Для настоящего собирателя это была самая неприятная информация - все равно что для хорошего ювелира известие об уникальном алмазе, распиленном на части. И, цветисто выражаясь, даже алмазная пыль развеялась над океаном - так что было, от чего впасть в пессимизм.
   - Что ты мелешь, черт тебя подери? - сказал Габриэль, перерезав нескончаемую, но гнилую нить ее болтовни. - Доставай зеркало и займись, наконец, делом!
   Клара заткнулась и в течение нескольких десятков секунд напоминала сомнамбулу. Она словно задержалась там, куда привел ее сомнительный дар, и торчала, потерянная, среди изменившегося пейзажа, забыв обратную дорогу. Потом она с трудом ее вспомнила и медленно "пошла домой".
   Взгляд ясновидящей я не назвал бы ясным. Сейчас он стал совсем непроницаемым, как осадок в пивной кружке. Она протянула руку, колыхавшуюся так, будто плоть сползала с кости, и засунула ее в ящик, стоявший возле кушетки. Тут ее охватил очередной приступ сомнений и опасений. Но лучистый и пристальный взгляд Габриэля осветил ей путь.
   Поколебавшись немного, Клара извлекла из ящика приспособление, которое в здешних краях называют Зеркалом Хонебу. На моей родине оно называлось немного иначе. Как-то раз меня по глупости угораздило заглянуть в него, и я не хотел бы, чтобы это повторилось. В Зеркале Хонебу можно кое-что увидеть, но взамен необходимо кое-что ОТДАТЬ. Я понял, что сделка невыгодна, как только от меня отрезали малюсенький кусочек. Чего? Не могу выразить словами. Но вы бы это тоже почувствовали, можете мне поверить... Зеркало - опасная игрушка. Пользуясь им, надо либо обладать неисчерпаемым запасом того, что забирает Хонебу в качестве платы за услуги, либо очень быстро превратишься в ходячий манекен.
   Клара, конечно, знала об этом непонаслышке и намного лучше меня. Ей очень не хотелось заглядывать в Зеркало. Но пришлось.
   Ее лицо исчезло в тени, густой, как черная сметана. Тень падала ОТТУДА. Голос, раздавшийся через минуту, был под стать новому облику - инфернальный, бесполый, далекий - почти что разряд атмосферного электричества в телефонной трубке (была и такая забава во времена моего счастливого детства).
   Голос Хонебу сообщил то, о чем даже я начал догадываться: костей Шепота не было под поверхностью земли - по крайней мере, в доступной ее части. Правда, существовали особые способы "упаковки", препятствующие проникновению демона.
   Габриэль отложил папироску, использовав в качестве пепельницы логическую машинку Луллия. Его физиономия была бледной и выражала одну лишь непреклонность. Он протянул руку и отнял у ясновидящей Зеркало, нимало не заботясь о том, понравится ли Хонебу то, что ему помешали питаться.
   - Ты плохо смотришь, Клара, - проворчал он недовольно. И добавил в сторону, будто обращался к пустоте:
   - Протри ей фары, Монки!
   Клянусь, он так и сказал: "Протри ей фары, Монки!". Я не поверил своим ушам, но пришлось поверить глазам. Через несколько мгновений на уровне их голов сгустилось облако некой субстанции в виде пляшущего человечка размером с карандаш. Не знаю, что это было - дым, пыль, игра света и тени, галлюцинация или все вместе. Во всяком случае тощий человечек лихо отплясывал какой-то дикий танец. Будь он живым существом, я сказал бы, что он рискует вывихнуть себе суставы.
   И вот этот чертов Монки, дергаясь в воздухе безо всякой опоры перед самой клариной физиономией, вдруг протянул свои игрушечные ручки и положил ладони на ее глазные яблоки. Она не мигала; ее поразил столбняк. Монки начал совершать кистями круговые движения, продолжая выделывать ногами бешеные коленца. Сквозь его полупрозрачные ладони я видел, как вращаются вслед за ними ее зрачки...
   Пудель Ричард дрожал, как лист на ветру. С его губ капала пена. Не знаю, бывают ли среди собак эпилептики, но это было весьма похоже на припадок.
   Судя по часам, процедура "протирки фар" продолжалась меньше минуты, а мне показалось - полчаса. Что же тогда говорить о Кларе! Должно быть, она все-таки "разглядела" кое-что новенькое, потому что глаза ее чуть не вылезли из орбит. Доведя их до такого состояния, Монки отклеил от белков свои ладошки и исчез, испарился, растаял в воздухе.
   - Спасибо, Монки, - поблагодарил Габриэль, обращаясь к последнему мимолетному росчерку его тени.
   На Клару было жалко глядеть. Не знаю, что она оставила в Зеркале, но теперь это был другой человек.
   - Что ты теперь видишь, корова? - спросил Габриэль брюзгливо.
   - Мне нужна его вещь, чтобы взять след, - прошептала ясновидящая. Ее слабый голос был таким, каким обычно просят победившего врага быть снисходительным и дать последний шанс.
   - Твою мать! - воскликнул хозяин, теряя терпение. Он сунул руку в карман сюртука и выудил оттуда обломок такой же, как у него самого, звезды с чипом. То, что Шепот был чакланом, поразило меня сильнее, чем все остальное, хотя за последние дни случилось немало удивительного. Оказалось, что все, кого я знал, носили еще, как минимум, по одной маске - и это неимоверно усложняло трагикомический фарс.
   Клара зажала обломок в своих жирных ладонях и снова закрыла глаза. У нее отвисла нижняя губа, и стали видны вставные зубы. Затем она заговорила, не двигая нижней челюстью и не шевеля языком. Возможно, это и называется чревовещанием, но могу поклясться, что раздавшийся новый голос принадлежал мужчине. Впрочем, он был настолько тихим, что даже Габриэль придвинулся поближе и наклонился вперед.
   Я сделал пару бесшумных шажков от двери и обратился в слух. Но, к сожалению, сумел разобрать только отдельные слова и обрывки фраз: "...хозяин рассыпавшихся костей...", "...все еще ждут...", "...Зейда (имя? город? земля?)...", "...подарки разосланы в шесть сторон света...", "...никто не смел отказаться...", "...дверь отпирается словом любви и смерти...", "...ключи спрятаны в зените и в надире...", "...плюющий в колодец...", "...старуха в комнате с манекенами...", "Новый Вавилон", "Черные розы Лиарета", "...девушка с веретеном...", "...поклоняющиеся западному ветру и поклоняющиеся зеленым огням...".
   Не знаю, много ли пользы было от подобной белиберды, однако Габриэль, кажется, наконец добился того, чего хотел. Он откинулся на спинку кресла и удовлетворенно потер руки. Поскольку Клара продолжала ШЕПТАТЬ, он надавал ей пощечин, чтобы привести в чувство.
   - Ну-ну, хватит! Сейчас я тебя обрадую. Я заплачу тебе больше, чем ты думаешь. За все получишь сполна, - пообещал он, забрасывая раку себе за спину и просовывая руки под лямки. Затем он подошел к патефону, завел его и поставил иглу на пластинку.
   Клара следила за ним одними глазами, превратившись в соляную глыбу, истекавшую слезами бессилия.
   И тот же голос, исполненный надрывной хриплой печали, запел:
   "...Она говорила ему, что любовь никогда не умрет,
   Но однажды он застал ее с другим..."
   Габриэль засмеялся. В его смехе было больше горечи и яда, чем в исповеди старой шлюхи.
   Потом он потащил меня наружу. Я упирался, пытаясь понять, что еще придумал этот мерзавец. Последнее, что я успел заметить краешком глаза, была тень Ричарда, упавшая на стену и стремительно увеличивавшаяся в размерах. Раздался громкий треск, который издает, лопаясь, туго натянутая кожа. Ясновидящая завизжала. Тень Ричарда приобрела отдаленное сходство с человеческой, но все равно это был какой-то жуткий гибрид двуногого существа и собаки. Спереди у него торчало нечто, потрясшее мое воображение. Горбатая безносая тень доросла до потолка... и навалилась на расплывчатое пятно, обозначавшее Клару, задушив ее крик.
   * * *
   На улице нас уже ждали. Я сразу признал карету корпуса Миротворцев. Наводить порядок прибыл сам капитан с четырьмя солдатами, что говорило об ответственности задания. Габриэлю это явно польстило - его приняли всерьез. Солдаты были вооружены карабинами, а в кобуре, висевшей на поясе главного миротворца, находился новодел одноименного револьвера, однако в отличие от Малютки Лоха капитан не спешил его доставать. И правильно делал. Кроме того, он был настолько любезен, что не стал беспокоить нас во время сеанса. По его обрюзгшему лицу было видно, как ему осточертело все на свете: Боунсвилль, местные лоботрясы, приезжие аферисты, корпус с его надуманными и несбыточными идеалами и всяческая суета. Но он был из тех, кто честно и до конца выполняет свой служебный долг, каким бы нелепым тот ни казался.
   Из дома донесся сдавленный стон Клары, сменившийся звериным рычанием. Капитан одним движением подбородка отправил внутрь солдата. Тот скрылся за дверью, остальные держали карабины наготове.
   Габриэль зевнул во весь рот и засвистел уличный мотивчик, отвязывая свою кобылу. Не успел он взобраться в седло, как солдат вывалился из салона, сгибаясь пополам от хохота. Капитан нахмурился еще сильнее и сплюнул. Видать, он был знаком с образчиками черного юмора.
   - Жива? - пробурчал он.
   Солдат закивал головой, не в силах говорить. Я думал, у него случилась желудочная колика.
   - Болван. - Резюмировал капитан и направился к Габриэлю. Тот уже сидел на лошади и глядел на миротворца сверху вниз. Умел, подлец, выбирать выгодные позиции.
   - Мы тут живем тихо, мирно, и нам не нужны проблемы, - сказал капитан веско, по-видимому, не находя в чужестранце ровным счетом ничего необычного. И даже почти полная рака с костями не вызвала в нем должного уважения.
   - Проблем не будет, - заверил тот. - Если мне не будут мешать.
   - ...Еще как жива! - вставил солдат, отдышавшись. - Хотите взглянуть, капитан? Держу пари, такого вы еще не видели!..
   - Я видел всякое, молокосос, - мрачно ответил капитан, потерявший интерес не только к Габриэлю, но и к своей работе. - Кажется, я даже видел, как осел трахал твою мамашу. Заткни рот и проваливайте в казарму!
   - Хорошо сказано, капитан, - одобрил Габриэль. - Кстати, насчет ослов. Моему слуге нужен четвероногий друг. Наверное, он предпочтет ослицу. Не подскажете, где можно купить?
   Капитан враждебно покосился на всадника, правильно заподозрив издевку. Но Габриэль принял самый невинный вид. Как ни странно, между этими двоими, кажется, возникло некоторое взаимопонимание. Я даже испугался, что хозяин сочтет капитана более полезным помощником, учитывая возраст, опыт, наличие какой-никакой пушки, а также влияние среди миротворцев. Однако Габриэль заглядывал дальше, намного дальше в будущее и намного глубже в тайны сердец, чем я мог себе представить.
   Капитан снова сплюнул, и я успокоился. Судя по цвету и консистенции его слюны, неизлечимая болезнь уже перешла в последнюю стадию. Надо сказать, он неплохо держался. Его ожидал страшный конец, если чья-нибудь милосердная рука не оборвет мучения. На глазок я дал бы ему еще пару месяцев, но я не лекарь. Кроме того, стали ясны причины не слишком большой почтительности, с которой он относился к Габриэлю.
   - Ослов полно, - наконец ответил он сквозь зубы. - Ослиц тоже. Это город ослов, псов и баранов. Смотря чье мясо ты предпочитаешь...
   - Если вы заметили, капитан, я предпочитаю кости. Мы могли бы обсудить это в приятной обстановке. Разрешите угостить вас - ром, кола, водка? Или, может быть, молочный коктейль?
   Я гадал, что случится, если он перегнет палку. Капитан, конечно, уже не жилец на свете, но именно это обстоятельство могло спровоцировать схватку. Я-то знал, чем она закончится. И тогда - прощай, Боунсвилль! Прощай, город, где я забыл самого себя, а это немало! Прощай навеки.
   Но капитан оказался тупее, чем я думал. Он все принимал за чистую и настоящую монету. Или умело скрывал свои истинные эмоции.
   - Я при исполнении. Я никогда и ни от кого не принимаю угощений. И мне плевать на твое хобби.
   - Тогда катись к черту, - процедил Габриэль, в очередной раз стремительно меняя маску. Увидев его новое лицо, я содрогнулся, а капитан не нашелся, что ответить. - Когда окажешься в аду, передай, чтоб меня не ждали. Я ПОКА НЕ СОБИРАЮСЬ ВОЗВРАЩАТЬСЯ.
   4
   - Ну, - сказал Габриэль. - Это дело надо отпраздновать! - (я так и не понял, о чем он - то ли о маленькой психологической победе, одержанной над капитаном, то ли об информации, с таким трудом извлеченной из Клары. Последнее означало, что матерый волк действительно взял след). - Есть тут приличный кабак?
   - У Эда Мухи кормят вкусно и недорого.
   - Не будь мелочным жлобом, Санчо! - оборвал он меня. - Только стиль имеет значение!
   Затем он с удовольствием прочел мне лекцию о круговороте веществ в природе, всякого дерьма в организме и денег в обществе. По его словам выходило, что тот, кто останавливает оборот денег, останавливает жизнь, а тот, кто копит денежки, чуть ли не приближает всеобщий крах и собственную смерть.
   Я слушал вполуха эту самодовольную трепню и поглядывал назад через плечо - опасался, что капитан очухается и захочет показать наглецу, кто есть кто в Боунсвилле. Но тот все еще торчал столбом перед салоном Клары, когда мы сворачивали на Главную улицу.
   Меня так и подмывало расспросить о том, что поведала Ясновидящая, однако Габриэль интересовался в данный момент только жратвой и выпивкой.
   - Да и что это за имя такое - Муха, прости, Господи?! - кипятился он, оставаясь ледяным внутри. - Особенно для кабатчика! Когда я тебя спрашиваю о чем-то, называй мне самое лучшее, дурень!
   - А-а, ну тогда вам прямая дорога в "Максим". Но туда не пускают без галстуков, - я счел возможным предупредить его об этой незначительной подробности.
   - Хотел бы я видеть место, в которое меня не пустят! - сказал он чуть ли не мечтательно и с затаенной тоской.
   И мне тоже вдруг захотелось поглядеть на такое место. Я сильно подозреваю, что это место - единственное в своем роде.
   И называется оно - рай.
   Потерянный навеки рай.
   * * *
   Стоянка возле "Максима" была забита роскошными экипажами, запряженными, преимущественно, великолепными холеными четверками разных мастей. Кобыла Габриэля, которую он доверил заботам мальчишки-парковщика, выглядела на их фоне бледно - в прямом и в переносном смысле. Но хозяин не комплексовал по этому поводу и ни по какому другому. Когда он приблизился, наглые лакеи перестали улыбаться.
   Однако он не дал мне почувствовать себя человеком. Вместо этого он оглядел меня скептически, словно я был шлюхой, которая могла его скомпрометировать в приличном обществе одним своим видом. Собственную одежду и лошадь Габриэля я не назвал бы представительными, но заикнуться об этом было бы неблагоразумно. Нет худа без добра. Если он купит мне новое шмотье, я не буду возражать.
   Швейцар вылупился на нас из-за стеклянной двери, словно безмозглая аквариумная рыба. Он был так удивлен, что забыл о своих обязанностях, и мне самому пришлось распахнуть дверь перед хозяином. Габриэль с великолепным высокомерием потрепал швейцара по обвисшей щеке. Тот открыл было рот, но Габриэль приложил палец к его губам и ласково попросил:
   - Тс-с! Ничего не говори...
   Из глаз швейцара вдруг брызнули слезы. По-моему, он молча плакал от боли.
   Когда Габриэль отнял палец, я увидел, что губы швейцара оказались сшитыми черной ниткой.
   Мы поднялись по широкой лестнице, устланной ковром. Габриэль стряхивал на него пыль со своих видавших виды сапог. Из зала доносилась благородная и сдержанная музыка струнного оркестра. Там же сияли сотни свечей, а множество голых напудренных дамских плеч и спин можно было принять за музейное собрание мраморных статуй.
   - Да-а, - громко сказал Габриэль, остановившись на пороге зала. - Ты погляди, Санчо, сколько никчемных свиней в одном позолоченном сарае!
   Клиенты "Максима" при его появлении испытали куда больший шок, чем отбросы, собиравшиеся в пивнушке Хомы. Наверное, парень с ракой за плечами впервые так бесцеремонно нарушал упорядоченность и ханжеский этикет их изолированного и тщательно охраняемого от нежелательных потрясений мирка. Они простили бы это неотесанному конюху, но не собирателю костей.
   А "сарай" и впрямь выглядел недурно. От обилия блестящих предметов у меня рябило в глазах. Я слишком привык находиться среди ржавчины, чтобы не ослепнуть на секунду от сверкания хрусталя, золота и до блеска начищенной бронзы... Самки казались мне слишком изнеженными и хрупкими; ни одну из них я не променял бы на Долговязую Мадлен - на ту Мадлен, которую знал раньше. Мужчины пялились на Габриэля, словно он публично совершил непристойность. Впрочем, так оно и было. Вломившись сюда с ракой, из которой доносился характерный перестук, он должен был бы понимать, на что шел. И он понимал это лучше меня.
   Он взглядом заставил приблизиться к нам толстого холуя в расшитом золотыми нитками малиновом мундире. Я видел, как невидимые пальцы буквально сминают тесто жирного лица, вылепливая против желания своего обладателя угодническую мину и раздвигая губы в приветливой улыбке. Но в глязах толстяка был только страх на грани паники.
   - Господа желают занять отдельный кабинет? - пробулькал администратор, давясь собственным языком.
   - Господа желают лучший столик на двоих, - небрежно бросил Габриэль, рассматривая полуголую певичку, которая появилась в круге света на сценке и приласкала черный бок рояля.
   Я молил бога, чтобы ему не вздумалось устроить тут представление на манер того, которое он затеял у Хомы. Мои молитвы не пропали даром. Хозяин, кажется, сегодня был настроен миролюбиво.
   Администратор, более ни о чем не спрашивая, проводил нас к столику и смахнул с него табличку с броней. Толстяк имел несчастный вид существа, раздираемого противоречиями, - вроде быка, которого тянут за кольцо в носу. По его знаку рядом тут же материализовалась целая команда официантов, и через секунду мы с Габриэлем уже опускали наши тощие зады на придвинутые стулья. Он бросил на спинку красный плащ, игнорируя гардероб, а раку водрузил на третий стул. Таким образом, стальной ящик занял достойное место.
   Рука в белой перчатке выдвинулась откуда-то из-за моей спины и положила передо мной карту вин, которую я мог бы читать на ночь, как сентиментальный роман. Одни названия чего стоили! Я и не подозревал, что в нашем захудалом городишке еще остались потребители подобной роскоши. Впрочем, покуда ходит Западный экспресс, Боунсвилль будет приобщен ко всем благам цивилизации и вдоволь нахлебается из ее ночного горшка.
   И хотя по нашему поводу неодобрительно перешептывались за соседними столиками, я вдруг почувствовал себя легко и вполне комфортно. Как в старые добрые времена, когда я полагал повышенное внимание к своей персоне само собой разумеющимся. Рядом с Габриэлем мне ничего не угрожало, кроме... него. Он мог защитить, возвысить, уронить в грязь, накормить, заставить голодать, внушить уверенность в своих силах и тут же вышибить табурет из-под ног. Сделав меня своим слугой, он принял на себя ответственность за мою жизнь и даже за мое человеческое достоинство. Это было очередное искушение - на этот раз искушение рабством, - и преодолеть его было куда труднее, чем искушение свободой. Мне понадобились на это долгие годы...
   Поскольку спустя десять минут я все еще заинтересованно перелистывал карту меню, Габриэль сделал заказ, который ошеломил здешних снобов. Боюсь, я всецело поддался вульгарному чувству голода, пренебрег аперитивом и с плебейской жадностью набросился на еду. Хозяин подливал мне вина и посмеивался:
   - Пей, Санчо, пей побольше, чтоб тебя не прослабило!
   Пожалуй, ему бы даже хотелось, чтобы я оскандалился. Кстати, конфуз вполне мог случиться. Я давно отвык от жирной или сладкой пищи, в желудке образовалась неудобоваримая смесь, кишки слиплись, и к тому времени, когда настала очередь десерта, я испытывал острое желание повидаться с фаянсовым другом.
   В отличие от меня Габриэль не разучился получать удовольствия от жизни. Он нарезал это удовольствие маленькими кусочками, смаковал его, медленно пережевывал, ублажая рецепторы, и проглатывал, не давая себе пресытиться. Певичка, несомненно, попала в число блюд, которые он собирался отведать.
   У нее оказался низкий чувственный голос. Медленные блюзы и старые свинговые вещички звучали в ее исполнении просто бесподобно. Она представляла собой полную противоположность Долговязой Мадлен и была хрупкой, бледной, миниатюрной. Платье обтягивало ее тело и переливалось, словно перламутр. Волосы казались нарисованными углем на выточенном из камня черепе. Ее темные губы знали кое-что об изнанке страсти. Она вся состояла из сиреневых теней. Женщина-сомнамбула, женщина-паук, она принадлежала сумеркам и искусственным огням ночи. Ее глаза могли сиять только в отраженном свете. Она перемещалась от одного островка полумрака к другому. Это была сирена, способная заманить в холодный кокаиновый ад. При дневном освещении она наверняка становилась похожей на лягушку, из которой студент-недоучка выпустил кровь...
   Когда я в очередной раз вынул рыло из бисквита и оторвал взгляд от призрака, поющего о томлении, то обнаружил, что Габриэль окутался облаком ароматного сигарного дыма. Где ублюдок мог раздобыть сигары?! У меня закружилась голова, а на глаза навернулись слезы. Боюсь, что в ту минуту я напоминал невыносимо пошлый персонаж - пьяненького купчишку, которого излишек выпитого заставил вспомнить о первой любви. Эта терапия запахами, переходящая в сладостную пытку воспоминаниями, действовала мне на нервы тем больше, чем сильнее я ей поддавался. И опять чьи-то липкие пальчики, протянувшиеся сквозь время, схватили меня и застали врасплох...
   Я был твердо убежден: в моем прошлом нет ничего такого, что могло бы заинтересовать Габриэля. Разве что он получал чисто эстетическое удовлетворение от психической вивисекции. Между тем, слушая милые старые песенки и испытывая позывы к рвоте, я вспоминал следующее.
   Ночь. Мне только что исполнилось двенадцать лет. Отец подарил мне мою первую женщину. Собственно, в самом поступке не было ничего экстраординарного. Я мог бы без труда получить любую из придворных дам (при этом соблазнение было бы чисто формальной и наскучившей игрой), и каждый из вассалов отца с удовольствием предоставил бы в мое распоряжение своих любовниц. Я не говорю уже о гетерах, которым приходилось несладко - предложение намного превышало спрос. Но иметь то, что можно купить - не фокус. Я понимал это уже тогда. С тех пор мне крайне редко доводилось обладать тем, чего купить нельзя.
   В чем же состояла уникальность отцовского подарка? В том, что он нашел мне дикарку с севера, возможно, даже мутанта. А эта, к тому же, оказалась девственницей.