Смотреть на то, что я буду делать с нею, собралась вся многочисленная семья. Это был своеобразный экзамен на зрелость. Они хотели знать, на что годен наследник, достаточно ли он изощрен, обладает ли он необходимой жестокостью, интуицией, талантом тирана. Насилие над женщиной и насилие над подданными и страной - в этом прослеживалась несомненная аналогия... Кроме всего прочего, я кожей ощущал взгляды вуайеристов - дряхлых лордов-маразматиков, тайно наблюдавших за происходящим в моей спальне. Возможно, их приговор в некотором смысле имел даже больший вес, чем мнение членов семьи. По-моему, я никого не разочаровал.
В отличие от наших женщин дикарка была сильной и озлобленной. Зверек без имени. Ее не сломили плен, одиночество и голод. Ее ввели ко мне раздетую, с возбуждающими следами от веревок на коже. Я долго разглядывал ее непривычно мускулистое и покрытое загаром тело, лицо с пустыми глазами, спутанные волосы, едва оформившуюся грудь...
Я не спешил. Тогда я умел ждать, втаскивать самого себя на пик интереса, отодвигать момент познания...
В ту ночь мои тайные завистники потратили время даром.
- О, дьявол! - сказал отец. - Мальчишка старше, чем я думал...
Я не предпринимал даже попыток понять кого-либо из окружавших меня людей, тем более - моих близких. Я чувствовал, что большая часть жизни проходит в нелепом танце, вальсе слепых, тщетно старающихся попасть в такт и больно задевающих локтями тех, кого случайное движение проносит мимо. Слишком много времени я проводил в одиночестве, на нижних этажах, в подземелье прошлого, и меня вовсе не тянуло вверх, в ненадежные стеклянные башни будущего. Так что любая моя привязанность была увечной, и каждый раз все заканчивалось маленькой смертью калеки, бредущего по разбитой дороге. Всякая цель - мираж, и даже земные города кажутся прекрасными на закатном горизонте...
Короче говоря, я получил новую игрушку и не спешил срывать с нее обертку. Наоборот, я оборачивал ее на свой вкус, чтобы спрятать от самого себя пустую сердцевину тайны. Старые игрушки смертельно наскучили мне. Надолго ли могло хватить новой?
Помню, помню тебя до сих пор - дикое создание, промахнувшееся с эпохой, родившееся то ли на две тысячи лет позже "удобного" срока, то ли не дождавшееся, пока вымрем мы - обреченные эволюцией чудовища. Все вымрем. До единого человека...
О, беспорядочная смена фигур и масок в сломанном проекторе моей памяти! Тряпье английской королевы, пропахшее нафталином... Бело-золотые одежды ангелочка... Трико паяца... Самка леопарда в дворцовом зверинце... Дельфин среди акул... Ах ты, дитя природы, естественное и простое, но что можно было считать ПРИРОДОЙ среди развернутых ландшафтов, и что можно было считать ЕСТЕСТВОМ?..
Однажды я отправил ее тело скитаться на нижние этажи - просто так, шутки ради. Потом я с трудом отыскал его. Оно было (пряталось?) среди восковых фигур. Я не мог не заметить, что фигуры изменили свои позы с тех пор, как я видел их в последний раз, а один из экспонатов и вовсе исчез... По-моему, после воссоединения души и тела дикарка слегка тронулась рассудком. Зато она стала куда более покладистой.
О, чистое, пречистое создание! О, цветок лотоса! Наша грязь не приставала к тебе. Блаженное неведение спасло тебя от черного безумия. А вот белое безумие - чем оно отличается от тихого сна посреди суеты? И ты спала, будто заколдованная принцесса в хрустальном саркофаге своей чуждости, среди своего невнятного мира, скользя в сумерках жизни...
Балы, медленные танцы, мелодия "шингха"... Моя пухлая рука на ошейнике, украшенном бриллиантами и черными жемчужинами... Мы с нею в вывернутом наизнанку ландшафте "боди". И диковинные микробы в расселинах живой "земли". И цветы, прорастающие сквозь кожу. И объятия горизонта. И поцелуи глаз-лун. И журчание сока жизни. Пей... Пей... Пей... И забудь обо всем... Сумерки жизни.
Она вдохновляла меня на поиски того, чего не было и не могло быть в моем окружении. Я ждал, когда в ее глазах вспыхнет хотя бы призрачная искорка интереса. Тщетно. Она оставалась полуживотным, брошенным зачем-то в звериное чистилище. Кажется, она ждала удобного момента, чтобы убить меня и сбежать. Это придавало определенную остроту однообразному существованию. Опасность быть зарезанным или загрызенным развлекала меня. Поскольку дикарка выжидала, а не бросалась слепо на моих телохранителей, я считал ее небезнадежной. Дурацкий юношеский романтизм, болезнь переходного возраста. Теперь я предпочитаю держаться подальше от любых дверей, за которыми таится неизвестность.
- О чем задумался, Санчо? - прервал Габриэль цепочку моих бесполезных размышлений и заодно монолог о себе, любимом. - Неужто решил отравить меня, скотина?
Он, как обычно, вовремя напомнил мне о том, что в жизни все повторяется и лишь фигуры иногда меняются местами. Теперь я сам был варваром и игрушкой в руках извращенца. Меня будто окатили струей ледяной воды, и даже расхотелось идти в сортир.
- Еще нет, - я позволил себе отшутиться. - По крайней мере, пока не отъемся и не получу свою ослицу.
- Получишь, получишь, - заверил хозяин. - И кое-что сверх того, если до завтрашнего вечера найдешь Риту.
Очередной кусок застрял у меня в горле. Габриэль наслаждался сигарой, но ни на секунду не упускал из виду главное. Я-то знал, о ком идет речь.
О бывшей подружке Шепота.
5
Прежде, чем мы покинули ресторан, я все-таки сбегал в сортир, поразивший меня тонким благоуханием и обилием живых цветов, высаженных на террасках. И тут же журчал элегантный фонтан, настраивая на нужный лад. Я и забыл, что цветы лучше всего растут среди дерьма и на могилах...
Когда я вернулся в зал, певичка уже выгибалась возле нашего столика. Застывшие дюны ее форм были освещены серебристой искусственной луной, медленно спускавшейся с потолка. Под аккомпанимент скрипки и рояля красотка жаловалась на одиночество и стужу, капканом схватившую сердце. Габриэль положил крупную купюру в бокал, на дне которого еще оставалась рубиновая капля. Он выуживал деньги из кармана сюртука с непринужденностью балаганного фокусника. Не сомневаюсь, что и доставались они ему так же легко. Еще легче, чем женщины.
Мы оба - певичка и я - смотрели, как купюра медленно розовеет. Вино поднималось по капиллярам, будто кровь, струящаяся по жилам, и лицо на портрете принимало апоплексический вид. А потом красные слезы потекли из глаз...
Габриэль отложил сигару и вытащил из внутреннего кармана самопишущую ручку с золотым пером. Это была еще одна антикварная вещица, которая символизировала целую эпоху. Он чиркнул ею пару слов на салфетке, сложил салфетку вчетверо и сунул певичке под платье. Меня нисколько не удивило, что он решил пополнить свою коллекцию этим мотыльком, однако я не ожидал, что его аппетит проснется так скоро. Впрочем, эта история не получила логического завершения.
В следующую секунду с улицы донесся отрывистый грохот, и я подскочил на стуле от неожиданности. В кабаке возник легкий переполох - недаром это местечко считалось спокойным и респектабельным. Дамочки, как положено, завизжали; одна даже, кажется, хлопнулась в обморок. Возле бара сошлись жирноватые импотенты и принялись обсуждать что-то с солидным видом. Клиенты помоложе бросились к окнам и выглядывали наружу в щели между шторами. Большей частью они напоминали потревоженных тараканов. Толстяк-администратор, старавшийся не приближаться к нашему столику без крайней необходимости, отрядил парочку своих подопечных для выяснения обстановки и дал знак заткнувшемуся пианисту. Тот заиграл "Плачущего Ромео". Мой хозяин безмятежно посасывал сигару. Певичка погладила то туго обтянутое тканью место, которое обжигали каракули Габриэля и удалилась, показав нам татуированную спину.
Поскольку я изрядно набрался, мне было море по колено. Я вспомнил, для чего меня наняли, и решил отработать свою сегодняшнюю булку с маслом. Да еще и с икрой. Я сделал попытку встать и предложил:
- Пойду посмотрю, что случилось.
Габриэль усадил меня на место одним движением пальца.
- Ничего особенного, - сказал он. - Какой-то ублюдок только что подстрелил мою лошадь.
- И вы так спокойно об этом говорите?
- А что же мне - волноваться из-за пустяков?
Мне стало стыдно за наших местных уродов. Это была слишком мелкая месть. Не найдя смелости поднять руку на хозяина, не смея даже взглянуть ему в лицо, они обратили свою злобу против ни в чем не повинной твари и потешили таким образом уязвленное самолюбие.
Габриэль продолжал лениво:
- С одной стороны, мне оказали услугу, избавив от этой клячи. С другой стороны, мне нанесли оскорбление действием. А, кроме того, животина честно служила мне и была верным товарищем. Примерно, как ты, Санчо. Пожалуй, она не заслужила такой смерти. Пойдем! - он вдруг резко вскочил со стула и забросил раку за плечи. При этом кости издали глухой перестук.
(Его намерения порой менялись с калейдоскопической быстротой. Иногда мне это нравилось, но чаще раздражало. Очень редко случалось, что он управлял временем, растягивая его или сжимая в соответствии с собственными потребностями. И лишь однажды я заподозрил, что он умеет перемещаться в какой-то другой мир, где события протекают в иной последовательности. Если мы все плывем по реке, имеющей два русла - видимое и подземное, то Габриэль умудрялся оказываться там, где оба русла сливаются. Таким образом, он управлял, предвидел и знал. А мне оставалось верить ему на слово и надеяться на то, что ложь, стекающая с его губ, не слишком отличается от правды.)
Он рванулся к выходу, шагая так широко, что я с трудом поспевал за ним. Меня шатало; зал качался, искрился, и все казалось облитым расплавленным золотом. Это была эйфория, которая, как я знал, продлится не более пяти минут. Затем начнет тяжелеть и болеть голова. В конце концов меня охватит тупое сонное безразличие. Это был привычный способ забыться, просто раньше я использовал более дешевые "лекарства"...
Едва мы оказались на улице, как увидели мальчишку-слугу с залитым кровью плечом. Его правая рука висела как плеть. Он смертельно боялся наказания, но не посмел сбежать. Он был белее мела и сначала не мог говорить. Габриэль положил ладонь ему на голову. Я приготовился к худшему, но это всего лишь развязало мальчишке язык.
По его словам, мимо ресторана промчался экипаж, запряженный парой вороных. Самый обычный экипаж, каких сотни на улицах Боунсвилля. Паренек обратил на него внимание только потому, что лошади неслись слишком быстро. Кучер был закутан в плащ; на голове - широкополая шляпа, надвинутая до самых бровей (мальчишка поднял дрожащий грязный палец и робко пролепетал: "Точно такая шляпа, хозяин..."). Окна кареты были затянуты черными шторками. Зато малец заметил, как между шторками блеснули стволы.
Потом раздался двойной выстрел из дробовика. Почти весь заряд попал лошади в шею. Мальчишка как раз чистил ее щеткой, и одна или две дробинки засели у него в плече. Под конец своего рассказа он расплакался.
Я смотрел туда, где толпа зевак обступила издыхающую кобылу. Из ран толчками выплескивалась кровь. Кто-то предложил прикончить ее, чтоб не мучилась. Между тем Габриэль пристально рассматривал мальчишку своими мерцающими глазами. Его пальцы с темными ногтями коснулись детской щеки, на которой слезы оставляли грязные следы. Я был до такой степени пьян, что решил: если он причинит зло этому невинному ребенку, я попытаюсь добраться до его глотки - и будь что будет. Но хозяин улыбался.
- У меня сегодня удачный день, сопляк, - оказывается, его голос мог звучать ласково и успокаивающе (но не хотел бы я засыпать под колыбельные песни Габриэля! Навеваемые ими сны уводили прямиком в страну безумия). - Ты до конца выполнил свой долг, и не твоя вина, что кобылу подстрелили. Это тебя утешит, - он сунул несколько монет в ладонь, испачканную кровью. - Держи их! Крепко держи! - внезапно закричал он.
Мальчишка вздрогнул и инстинктивно зажал монеты в кулаке, хотя за минуту до этого рука его не слушалась. Его лицо перекосилось и сморщилось, будто усохшая слива. Судя по всему, он испытывал пронзительную боль, но не мог закричать. А потом и боль внезапно прошла.
Уродливая страдальческая гримаса сменилась выражением неподдельного изумления. Габриэль накрыл ладонью раненое плечо. На кольцах появился малиновый отлив, как будто металл раскалился. Потом я увидел, что между пальцами просачивается дымок. Запахло горелым мясом.
Мне стало не по себе, но мальчишка испытывал явное облегчение. Он смотрел на Габриэля, как на бога.
Ох этот взгляд благодарной овцы! Одновременно жалкий, туповатый и восторженный, неизменно направленный снизу вверх. Как часто наивные люди обращали подобный взгляд на моего хозяина!..
Когда Габриэль отнял руку, на месте раны остался ожоговый шрам, а на его ладони лежал маленький серый шарик. Он бросил шарик в пыль и пошел взглянуть на свою кобылу. Мальчишка оторопело посмотрел ему вслед, затем нагнулся и поднял кусочек свинца. Я догадывался, что эту реликвию он будет хранить и носить с собой всю жизнь.
Габриэль приблизился к толпе, и люди расступились перед ним, точно он гнал перед собой волну отравленного воздуха. Чудесного исцеления никто не заметил, зато все старались держаться подальше от чужака, рака которого была наполнена почти доверху. Страх прикосновения, не имеющий ничего общего с брезгливостью, был знаком и мне. Он исчезал только тогда, когда хозяин сам намеревался вступить в физический контакт... Я следовал за ним по образовавшемуся коридору и чувствовал себя все хуже и хуже.
Габриэль остановился и посмотрел на несчастную скотину. Затем нагнулся и приложил большой палец к белому пятну на ее морде, расположенному как раз между слезящихся глаз. На носки его сапог брызнули капли густеющей крови. Мне показалось, что лошадь смотрит на него так же, как совсем недавно смотрел мальчишка-слуга. Одним касанием он прекратил ее мучения. Кобыла содрогнулась в последний раз и тихо испустила дух.
В толпе возник глухой ропот. Габриэль поднял голову и обвел передние ряды потемневшим взглядом. Изумруды, сверкавшие в его глазах, превратились в рубины. Это заставило людей попятиться. И он сказал мне:
- Они запомнят меня надолго! (Ну, в этом я и так не сомневался.) Я прокляну этот вонючий городишко.
* * *
[..............................................................]
В отличие от наших женщин дикарка была сильной и озлобленной. Зверек без имени. Ее не сломили плен, одиночество и голод. Ее ввели ко мне раздетую, с возбуждающими следами от веревок на коже. Я долго разглядывал ее непривычно мускулистое и покрытое загаром тело, лицо с пустыми глазами, спутанные волосы, едва оформившуюся грудь...
Я не спешил. Тогда я умел ждать, втаскивать самого себя на пик интереса, отодвигать момент познания...
В ту ночь мои тайные завистники потратили время даром.
- О, дьявол! - сказал отец. - Мальчишка старше, чем я думал...
Я не предпринимал даже попыток понять кого-либо из окружавших меня людей, тем более - моих близких. Я чувствовал, что большая часть жизни проходит в нелепом танце, вальсе слепых, тщетно старающихся попасть в такт и больно задевающих локтями тех, кого случайное движение проносит мимо. Слишком много времени я проводил в одиночестве, на нижних этажах, в подземелье прошлого, и меня вовсе не тянуло вверх, в ненадежные стеклянные башни будущего. Так что любая моя привязанность была увечной, и каждый раз все заканчивалось маленькой смертью калеки, бредущего по разбитой дороге. Всякая цель - мираж, и даже земные города кажутся прекрасными на закатном горизонте...
Короче говоря, я получил новую игрушку и не спешил срывать с нее обертку. Наоборот, я оборачивал ее на свой вкус, чтобы спрятать от самого себя пустую сердцевину тайны. Старые игрушки смертельно наскучили мне. Надолго ли могло хватить новой?
Помню, помню тебя до сих пор - дикое создание, промахнувшееся с эпохой, родившееся то ли на две тысячи лет позже "удобного" срока, то ли не дождавшееся, пока вымрем мы - обреченные эволюцией чудовища. Все вымрем. До единого человека...
О, беспорядочная смена фигур и масок в сломанном проекторе моей памяти! Тряпье английской королевы, пропахшее нафталином... Бело-золотые одежды ангелочка... Трико паяца... Самка леопарда в дворцовом зверинце... Дельфин среди акул... Ах ты, дитя природы, естественное и простое, но что можно было считать ПРИРОДОЙ среди развернутых ландшафтов, и что можно было считать ЕСТЕСТВОМ?..
Однажды я отправил ее тело скитаться на нижние этажи - просто так, шутки ради. Потом я с трудом отыскал его. Оно было (пряталось?) среди восковых фигур. Я не мог не заметить, что фигуры изменили свои позы с тех пор, как я видел их в последний раз, а один из экспонатов и вовсе исчез... По-моему, после воссоединения души и тела дикарка слегка тронулась рассудком. Зато она стала куда более покладистой.
О, чистое, пречистое создание! О, цветок лотоса! Наша грязь не приставала к тебе. Блаженное неведение спасло тебя от черного безумия. А вот белое безумие - чем оно отличается от тихого сна посреди суеты? И ты спала, будто заколдованная принцесса в хрустальном саркофаге своей чуждости, среди своего невнятного мира, скользя в сумерках жизни...
Балы, медленные танцы, мелодия "шингха"... Моя пухлая рука на ошейнике, украшенном бриллиантами и черными жемчужинами... Мы с нею в вывернутом наизнанку ландшафте "боди". И диковинные микробы в расселинах живой "земли". И цветы, прорастающие сквозь кожу. И объятия горизонта. И поцелуи глаз-лун. И журчание сока жизни. Пей... Пей... Пей... И забудь обо всем... Сумерки жизни.
Она вдохновляла меня на поиски того, чего не было и не могло быть в моем окружении. Я ждал, когда в ее глазах вспыхнет хотя бы призрачная искорка интереса. Тщетно. Она оставалась полуживотным, брошенным зачем-то в звериное чистилище. Кажется, она ждала удобного момента, чтобы убить меня и сбежать. Это придавало определенную остроту однообразному существованию. Опасность быть зарезанным или загрызенным развлекала меня. Поскольку дикарка выжидала, а не бросалась слепо на моих телохранителей, я считал ее небезнадежной. Дурацкий юношеский романтизм, болезнь переходного возраста. Теперь я предпочитаю держаться подальше от любых дверей, за которыми таится неизвестность.
- О чем задумался, Санчо? - прервал Габриэль цепочку моих бесполезных размышлений и заодно монолог о себе, любимом. - Неужто решил отравить меня, скотина?
Он, как обычно, вовремя напомнил мне о том, что в жизни все повторяется и лишь фигуры иногда меняются местами. Теперь я сам был варваром и игрушкой в руках извращенца. Меня будто окатили струей ледяной воды, и даже расхотелось идти в сортир.
- Еще нет, - я позволил себе отшутиться. - По крайней мере, пока не отъемся и не получу свою ослицу.
- Получишь, получишь, - заверил хозяин. - И кое-что сверх того, если до завтрашнего вечера найдешь Риту.
Очередной кусок застрял у меня в горле. Габриэль наслаждался сигарой, но ни на секунду не упускал из виду главное. Я-то знал, о ком идет речь.
О бывшей подружке Шепота.
5
Прежде, чем мы покинули ресторан, я все-таки сбегал в сортир, поразивший меня тонким благоуханием и обилием живых цветов, высаженных на террасках. И тут же журчал элегантный фонтан, настраивая на нужный лад. Я и забыл, что цветы лучше всего растут среди дерьма и на могилах...
Когда я вернулся в зал, певичка уже выгибалась возле нашего столика. Застывшие дюны ее форм были освещены серебристой искусственной луной, медленно спускавшейся с потолка. Под аккомпанимент скрипки и рояля красотка жаловалась на одиночество и стужу, капканом схватившую сердце. Габриэль положил крупную купюру в бокал, на дне которого еще оставалась рубиновая капля. Он выуживал деньги из кармана сюртука с непринужденностью балаганного фокусника. Не сомневаюсь, что и доставались они ему так же легко. Еще легче, чем женщины.
Мы оба - певичка и я - смотрели, как купюра медленно розовеет. Вино поднималось по капиллярам, будто кровь, струящаяся по жилам, и лицо на портрете принимало апоплексический вид. А потом красные слезы потекли из глаз...
Габриэль отложил сигару и вытащил из внутреннего кармана самопишущую ручку с золотым пером. Это была еще одна антикварная вещица, которая символизировала целую эпоху. Он чиркнул ею пару слов на салфетке, сложил салфетку вчетверо и сунул певичке под платье. Меня нисколько не удивило, что он решил пополнить свою коллекцию этим мотыльком, однако я не ожидал, что его аппетит проснется так скоро. Впрочем, эта история не получила логического завершения.
В следующую секунду с улицы донесся отрывистый грохот, и я подскочил на стуле от неожиданности. В кабаке возник легкий переполох - недаром это местечко считалось спокойным и респектабельным. Дамочки, как положено, завизжали; одна даже, кажется, хлопнулась в обморок. Возле бара сошлись жирноватые импотенты и принялись обсуждать что-то с солидным видом. Клиенты помоложе бросились к окнам и выглядывали наружу в щели между шторами. Большей частью они напоминали потревоженных тараканов. Толстяк-администратор, старавшийся не приближаться к нашему столику без крайней необходимости, отрядил парочку своих подопечных для выяснения обстановки и дал знак заткнувшемуся пианисту. Тот заиграл "Плачущего Ромео". Мой хозяин безмятежно посасывал сигару. Певичка погладила то туго обтянутое тканью место, которое обжигали каракули Габриэля и удалилась, показав нам татуированную спину.
Поскольку я изрядно набрался, мне было море по колено. Я вспомнил, для чего меня наняли, и решил отработать свою сегодняшнюю булку с маслом. Да еще и с икрой. Я сделал попытку встать и предложил:
- Пойду посмотрю, что случилось.
Габриэль усадил меня на место одним движением пальца.
- Ничего особенного, - сказал он. - Какой-то ублюдок только что подстрелил мою лошадь.
- И вы так спокойно об этом говорите?
- А что же мне - волноваться из-за пустяков?
Мне стало стыдно за наших местных уродов. Это была слишком мелкая месть. Не найдя смелости поднять руку на хозяина, не смея даже взглянуть ему в лицо, они обратили свою злобу против ни в чем не повинной твари и потешили таким образом уязвленное самолюбие.
Габриэль продолжал лениво:
- С одной стороны, мне оказали услугу, избавив от этой клячи. С другой стороны, мне нанесли оскорбление действием. А, кроме того, животина честно служила мне и была верным товарищем. Примерно, как ты, Санчо. Пожалуй, она не заслужила такой смерти. Пойдем! - он вдруг резко вскочил со стула и забросил раку за плечи. При этом кости издали глухой перестук.
(Его намерения порой менялись с калейдоскопической быстротой. Иногда мне это нравилось, но чаще раздражало. Очень редко случалось, что он управлял временем, растягивая его или сжимая в соответствии с собственными потребностями. И лишь однажды я заподозрил, что он умеет перемещаться в какой-то другой мир, где события протекают в иной последовательности. Если мы все плывем по реке, имеющей два русла - видимое и подземное, то Габриэль умудрялся оказываться там, где оба русла сливаются. Таким образом, он управлял, предвидел и знал. А мне оставалось верить ему на слово и надеяться на то, что ложь, стекающая с его губ, не слишком отличается от правды.)
Он рванулся к выходу, шагая так широко, что я с трудом поспевал за ним. Меня шатало; зал качался, искрился, и все казалось облитым расплавленным золотом. Это была эйфория, которая, как я знал, продлится не более пяти минут. Затем начнет тяжелеть и болеть голова. В конце концов меня охватит тупое сонное безразличие. Это был привычный способ забыться, просто раньше я использовал более дешевые "лекарства"...
Едва мы оказались на улице, как увидели мальчишку-слугу с залитым кровью плечом. Его правая рука висела как плеть. Он смертельно боялся наказания, но не посмел сбежать. Он был белее мела и сначала не мог говорить. Габриэль положил ладонь ему на голову. Я приготовился к худшему, но это всего лишь развязало мальчишке язык.
По его словам, мимо ресторана промчался экипаж, запряженный парой вороных. Самый обычный экипаж, каких сотни на улицах Боунсвилля. Паренек обратил на него внимание только потому, что лошади неслись слишком быстро. Кучер был закутан в плащ; на голове - широкополая шляпа, надвинутая до самых бровей (мальчишка поднял дрожащий грязный палец и робко пролепетал: "Точно такая шляпа, хозяин..."). Окна кареты были затянуты черными шторками. Зато малец заметил, как между шторками блеснули стволы.
Потом раздался двойной выстрел из дробовика. Почти весь заряд попал лошади в шею. Мальчишка как раз чистил ее щеткой, и одна или две дробинки засели у него в плече. Под конец своего рассказа он расплакался.
Я смотрел туда, где толпа зевак обступила издыхающую кобылу. Из ран толчками выплескивалась кровь. Кто-то предложил прикончить ее, чтоб не мучилась. Между тем Габриэль пристально рассматривал мальчишку своими мерцающими глазами. Его пальцы с темными ногтями коснулись детской щеки, на которой слезы оставляли грязные следы. Я был до такой степени пьян, что решил: если он причинит зло этому невинному ребенку, я попытаюсь добраться до его глотки - и будь что будет. Но хозяин улыбался.
- У меня сегодня удачный день, сопляк, - оказывается, его голос мог звучать ласково и успокаивающе (но не хотел бы я засыпать под колыбельные песни Габриэля! Навеваемые ими сны уводили прямиком в страну безумия). - Ты до конца выполнил свой долг, и не твоя вина, что кобылу подстрелили. Это тебя утешит, - он сунул несколько монет в ладонь, испачканную кровью. - Держи их! Крепко держи! - внезапно закричал он.
Мальчишка вздрогнул и инстинктивно зажал монеты в кулаке, хотя за минуту до этого рука его не слушалась. Его лицо перекосилось и сморщилось, будто усохшая слива. Судя по всему, он испытывал пронзительную боль, но не мог закричать. А потом и боль внезапно прошла.
Уродливая страдальческая гримаса сменилась выражением неподдельного изумления. Габриэль накрыл ладонью раненое плечо. На кольцах появился малиновый отлив, как будто металл раскалился. Потом я увидел, что между пальцами просачивается дымок. Запахло горелым мясом.
Мне стало не по себе, но мальчишка испытывал явное облегчение. Он смотрел на Габриэля, как на бога.
Ох этот взгляд благодарной овцы! Одновременно жалкий, туповатый и восторженный, неизменно направленный снизу вверх. Как часто наивные люди обращали подобный взгляд на моего хозяина!..
Когда Габриэль отнял руку, на месте раны остался ожоговый шрам, а на его ладони лежал маленький серый шарик. Он бросил шарик в пыль и пошел взглянуть на свою кобылу. Мальчишка оторопело посмотрел ему вслед, затем нагнулся и поднял кусочек свинца. Я догадывался, что эту реликвию он будет хранить и носить с собой всю жизнь.
Габриэль приблизился к толпе, и люди расступились перед ним, точно он гнал перед собой волну отравленного воздуха. Чудесного исцеления никто не заметил, зато все старались держаться подальше от чужака, рака которого была наполнена почти доверху. Страх прикосновения, не имеющий ничего общего с брезгливостью, был знаком и мне. Он исчезал только тогда, когда хозяин сам намеревался вступить в физический контакт... Я следовал за ним по образовавшемуся коридору и чувствовал себя все хуже и хуже.
Габриэль остановился и посмотрел на несчастную скотину. Затем нагнулся и приложил большой палец к белому пятну на ее морде, расположенному как раз между слезящихся глаз. На носки его сапог брызнули капли густеющей крови. Мне показалось, что лошадь смотрит на него так же, как совсем недавно смотрел мальчишка-слуга. Одним касанием он прекратил ее мучения. Кобыла содрогнулась в последний раз и тихо испустила дух.
В толпе возник глухой ропот. Габриэль поднял голову и обвел передние ряды потемневшим взглядом. Изумруды, сверкавшие в его глазах, превратились в рубины. Это заставило людей попятиться. И он сказал мне:
- Они запомнят меня надолго! (Ну, в этом я и так не сомневался.) Я прокляну этот вонючий городишко.
* * *
[..............................................................]