Страница:
Дашков Андрей
Собиратель костей (фрагмент)
Андрей Дашков
СОБИРАТЕЛЬ КОСТЕЙ
Последняя книга на Земле
(роман (декабрь 1999 - февраль 2001 г.г.), фрагмент)
Бесплодна и горька наука дальних странствий.
Сегодня, как вчера, до гробовой доски
Все наше же лицо встречает нас в пространстве:
Оазис ужаса в песчаности тоски.
Бежать? Пребыть? Беги! Приковывает бремя
Сиди. Один, как крот, сидит, другой бежит,
Чтоб только обмануть лихого старца - Время,
Есть племя бегунов. Оно как Вечный Жид.
И, как апостолы, по всем морям и сушам
Проносится. Убить зовущееся днем
Ни парус им не скор, ни пар. Иные души
И в четырех стенах справляются с врагом.*
Шарль Бодлер. "Плаванье"
...Дано мне жало в плоть, ангел сатаны,
удручать меня, чтоб я не превозносился.
2-е Коринфянам, 12:7
Последний человек живет дольше всех.
Фридрих Ницше
--------------------------------------* Перевод М. Цветаевой. --------------------------------------
1
"Положи в вино розовую жемчужину. Когда пройдет трое суток, вылей вино в реку, текущую на восток. Зачатие должно произойти в ночь новолуния. И пусть человек, которого ты не знаешь, той же ночью даст проглотить жемчужину черному коту, а на следующее утро отправится в путь и отвезет кота за море, где продаст первой попавшейся на глаза женщине. Тогда твой сын будет здоров, богат, окружен любовью, умен и счастлив."
Вот что представлял собой рецепт моего благополучия, выданный моей юной и наивной матери каким-то бродячим шарлатаном задолго до того, как я появился на свет. Она не поленилась и приготовила розовую жемчужину. Правда, мой венценосный папаша был нетерпелив, и жемчужина пролежала в вине не трое суток, а только несколько часов. Луна находилась в последней четверти; река текла на юг; у кота было белое пятно на груди; ленивый слуга отвез его далеко, но, конечно, не за море. Кому он его всучил - неизвестно, а жемчужину, скорее всего, пропил.
В результате я здесь, в Боунсвилле.
Это неплохое место, если у вас не осталось претензий к Мойрам* и вы не знаете, что делать со своей жизнью. Я до сих пор не разбогател. Любовью отнюдь не окружен, хотя изредка срываю плоды с червоточинкой в местном саду удовольствий. Сад называется "Заведение Катрин". Что такое счастье, я не знаю. Хотелось бы попробовать его на вкус. Говоря по правде, я на самом дне. Человек высокого рода, но пал так низко, что дальше некуда. У меня нет сколь-нибудь заметной суммы денег, жены, детей, особого ума и приличного занятия. С другой стороны, я свободен, не жалуюсь на здоровье и не обременен долгами.
-------------------------------------* Мойры - в греческой мифологии богини судьбы. -------------------------------------
Недавно господин Исповедник, закрепленный за нашим, не самым благополучным, кварталом, имел со мной долгую серьезную беседу. Почти душеспасительную. Сейчас вы поймете, почему я говорю "почти". Суть беседы сводилась к тому, что, по мнению господина Исповедника, я достиг такого возраста, когда надо подумать и о... теле.
Вероятно, он намекал на то, что пора, дескать, начинать собирать кости, однако я еще не чувствовал себя готовым к этому. Но, в общем, я не возражал против основного тезиса. И без того большую часть суток я грезил о роскошном теле Долговязой Мадлен. Табор, с которым она пришла в город, свернул шатры и растворился в утреннем тумане пару месяцев назад. Табор ушел, а Мадлен осталась. Как заноза в сердце. Во многих сердцах, не только в моем...
Впрочем, эта история не обо мне. Я - только очевидец и ничтожный свидетель. Я многого не понимал раньше, и кое-чего, наверное, не пойму до конца своих дней. Тут я самоустраняюсь, ухожу в тень, чтобы по мере возможности говорить из тени. Как всегда, попытаюсь быть полезным, но не назойливым.
* * *
Все началось с появления в городе этого мрачного человека в просторном плаще багрового цвета, подбитом коричневым мехом, и всем нашим сразу стало ясно, чем хорош такой плащ - на нем почти незаметны пятна крови. Кроме плаща, на незнакомце были кожаные брюки, сапоги с низкими голенищами, квадратными носами и потертыми бронзовыми шпорами, длиннополый сюртук, под которым удобно прятать то, что не предназначено для посторонних глаз, лоснящийся бархатный жилет, расшитый нелепыми фиолетовыми и лиловыми цветами и оттого похожий на ночной луг в лунном свете, а также черная шляпа с круглой тульей и широкими рваными полями, приобретшими вид вороньих крыльев, побитых дробью. Сходство особенно усиливалось, когда человек начинал двигаться - при каждом его шаге или скачке его лошади поля шляпы совершали взмахи, обдавая потоками воздуха жесткое, скрытое в тени лицо.
В этой тени удивительно ярко сияли глаза - сильно вытянутые к вискам, густо обсаженные ресницами, зеленоватые, полупрозрачные, отрешенные и фантастические. То изумруды, то чешуйки дракона, то бессмысленные линзы, наполненные стоячей болотной водой. Они неуловимо менялись. Трудно было понять, что выражал их взгляд. Женщин определенного сорта он почти сразу же валил на спину; некоторых мужчин приводил в тихое бешенство. Многие в присутствии незнакомца испытывали неудобство и суеверный страх - это при том, что Боунсвилль находился поблизости от Погоста Святош с его знаменитой на весь обитаемый мир Братской Могилой! И парни у нас в большинстве своем были не пальцем деланные...
Но вначале никто не видел этих странных глаз. Незнакомец въехал в город под вечер на белой кобыле и сразу же направился к заведению Хомы. Должно быть, он заранее знал, что ему нужно. Он двигался с севера, из голых земель, а его лошадь одним своим видом привела в восторг владельца живодерни. Чужак обратил на себя особое внимание уже тогда, когда пробирался по улицам. В сумерках казалось, что ворон сидит на плечах обезглавленного тела и тщетно пытается взлететь. У ворона были стеклянные глаза на груди, а вместо клюва торчал медвежий коготь.
В раке, висевшей за плечами незнакомца на манер рюкзака и державшейся на широких кожаных лямках, тяжело и красноречиво громыхали кости. Те из местных, кто был достаточно опытен, чтобы по звуку определить их количество, останавливались и с благоговением глядели ему вслед. По мере того, как чужеземец удалялся, благоговение сменялось необъяснимой тревогой и отвращением.
Судя по всему, человек в красном плаще был близок к тому, чтобы собрать ДЕКАН. Возможно, уже тогда в его раке лежала ВОНДАРА или даже ДЕВЕРА. Все знали, что это означает. Незнакомец знал это лучше всех и потому был абсолютно уверен в себе.
Позже мы получили возможность разглядеть и его лицо, и глаза, и раку. Познакомиться, так сказать, поближе. Для некоторых это стало последним знакомством в их жизни.
Иногда я думаю: как сложилась бы моя дальнейшая судьба, если бы человек в красном проехал мимо или не появился вовсе? Хотел ли я покоя на самом деле? Порой мне кажется, что я мог бы обрести свое маленькое счастье вместо большой беды. Временами я готов был проклясть чужака. Но тогда, в первый день, я тоже почти мгновенно попал под его неотразимое влияние.
Он обладал шармом искусителя, романтическим очарованием какой-то запредельной порочности, владел секретами бесстрашия и манипулирования себе подобными. За ним тянулся невидимый, но ощутимый шестым чувством шлейф смертного греха, и то, что он явно не собирался останавливаться на достигнутом, внушало невольное уважение даже самым крутым из нас. А я совсем не был крутым. Я всего лишь подавал дрянное пиво клиентам Хомы.
Он вошел в кабак, поднял на лоб противопыльные очки, покрытые муаровыми разводами, и с порога оглядел помещение и всех находившихся в нем людей своими не вполне человеческими глазами. На его губах появилась тонкая ироническая улыбка, словно он думал про себя: "Господи, куда только заносит нелегкая, и с какими подонками приходится иметь дело!".
Мы простили ему эту улыбку, как прощали с тех пор многое. Слишком многое.
Я жадно разглядывал его, что было верным признаком не до конца растраченных иллюзий. Любой новый человек был интересен мне, а этот разительно отличался от всех остальных. Меня удивила его молодость. По возрасту мы могли бы быть братьями, но на его лице я прочел чудовищное, леденящее безразличие к жизни, присущее древним старцам. И не была ли его "молодость" только видимостью - вот в чем вопрос. Складывалось впечатление, что он пережил и зрелость, и старость, и саму смерть, как другие переживают пору юношеских ошибок и заблуждений...
Он раздвинул полы плаща цвета заката и засунул руки в карманы брюк. Это было общепринятым знаком того, что он не собирается ни с кем ссориться. Так, с руками в карманах и с ухмылкой на слишком юном лице, он прошел к стойке. Шляпа-ворон отмерила двенадцать взмахов. С ее "крыльев" осыпалась бриллиантовая пыль. Кости в раке издавали глухой перестук. Я заметил, как при этом звуке вытянулось лицо Ржавого Короля - самого удачливого из наших специалистов по костям. Он со своей жалкой ШОНДОЙ отныне был только шутом при истинном короле.
Возле стойки человек в красном освободил свои плечи от нелегкой ноши, которую обычно не доверяют никому. Сняв раку, он поставил ее на табурет рядом с собой. Все видели ее. Она была настоящим произведением искусства. Самая дорогая модель фирмы "Козин и Бауэр" из высоколегированной жаропрочной и кислотоустойчивой стали, отделанная платиной и серебром. Вместимость один ДЕКАН костей (а больше еще никому и не требовалось). Строгие буквы без всяких выкрутас и дешевых виньеток были углублены в металл лицевой панели на добрых пять миллиметров. На крышке выгравирована сценка из "Руководства по извлечению святых мощей". Высокий класс! У незнакомца, возможно, не было совести, но у него был стиль. А это часто позволяет запудрить мозги парням вроде нас, не говоря уже о женщинах.
Только в одном месте великолепная рака была слегка повреждена. Возле кодового замка с миллионом комбинаций осталось уродливое радужное пятно, окружавшее лохмотья окалины, - след прикосновения САЛАМАНДРЫ. Но кто бы не пытался взломать раку, ему это не удалось. И я не сомневался в том, какая судьба его постигла после дерзкой неудачной попытки...
Старый Хома чуть не выпрыгнул из передника, стараясь угодить новому клиенту, но тот не спешил делать заказ. Он стоял спиной к стойке и нагло пялился на нас. Потом он впервые открыл рот. Вероятно, тогда я убедился в том, что его молодость поддельна и продлена искусственно (так снова и снова обновляют лицо старого манекена в витрине универсального магазина; но сколько костюмов сменяется на нем за то время, пока он торчит у всех на виду?). Он хрипло прокаркал:
- Кто скажет мне, где похоронен Шепот?
Пожалуй, с его стороны было не слишком благоразумно интересоваться подобными вещами в обществе отчаянных охотников за костями и прочего отребья. Завсегдатаи кабака переглянулись и, по-видимому, пришли к одному и тому же выводу: чужак - либо полный кретин, либо чувствует за собой силу и право задавать вопросы. К тому моменту уже было невозможно отказать ему в силе и праве. Единственное, чего недоставало незнакомцу, это логики. Неужели он думал, что здешние собиратели не вырыли бы кости Шепота, если бы знали, где тот испустил свой последний вздох?
Все молчали. Никто не двигался с места. Даже игроки в домино замерли с костяшками в ладонях. Напряжение нарастало. Воздух сделался густым, как осенняя грязь. Я затаил дыхание. Вот-вот должно было произойти что-то ужасное.
Человек в красном повторил вопрос.
- Так кто покажет мне могилу этого хмыря? Может быть, ты? - он обратился к Малютке Лоху. И для верности ткнул в него пальцем.
Малютка выделялся из толпы. Он поневоле обращал на себя внимание. В нем было два метра роста и сто кило мышц. Он любил и умел драться, а кроме того обладал невероятным сексуальным аппетитом и достоинством соответствующих размеров. И все-таки он был Лохом. Дураком и психом. И даже публичные девки смеялись над ним у него за спиной. Все наши знали, что он плохо кончит. Но никто не предполагал, что это случится так скоро.
- Откуда ты взялся, кусок ослиного дерьма? - спросил Малютка Лох и достал свой огромный, блестящий, но все равно смешной пистолетик (ну, вы знаете, из тех, старинных, автоматических, стреляющих такими большими тупорылыми пульками, которые разрывают на части бренную плоть - если, конечно, вообще сумеешь выстрелить и тем более попасть!) и направил его на чужака.
Калибр у пистолетика действительно был приличный, и в лапе Малютки эта погремушка смотрелась здорово - свет от масляных ламп играл на полированной стали, по стволу пробегали тени, а из канала веяло холодом смерти, который, казалось, в следующий момент будет уничтожен горящим порохом.
Однако этого не случилось.
Незнакомец даже не шевельнулся. Подозреваю, что он использовал лишь ничтожную часть своей силы. Он выпустил ХИМЕРУ, и зрачки Лоха взорвались, превратившись в две черные кляксы на мертвенно бледном лице. Громила ослеп на несколько минут, но, кажется, "увидел" кое-что пострашнее кошмара.
Малютка заорал "мама!!!" и выбежал из кабака - после того, как дважды врезался в стену. Он расквасил себе нос и вывихнул руку, однако не бросил пушку. В конце концов он наткнулся на дверь и вышиб ее своим телом. Позже мы услышали двенадцать выстрелов. А наутро узнали о том, что прозревший, но не до конца освободившийся от морока Малютка застрелил одиннадцать человек у речной переправы. Последним выстрелом он разнес свою дурацкую башку.
- Говори ты! - сказал человек в красном, обернувшись и ткнув пальцем в Хому.
- Никто не знает, - пролепетал тот, еле шевеля непослушными губами. - Шепот умер так давно...
- Я знаю, когда он умер, - бросил чужак. - Я спрашиваю, ГДЕ и КАК он умер?
- Его убили, - быстро ответил Хома. - Скорее всего. Неизвестно, кто. Неизвестно, где. Дурной был чело...
Он осекся и остолбенел. Я даже подумал, что сейчас его хватит удар или толстяк-кабатчик свалится в обморок. Но все обошлось. Незнакомец отклеил от Хомы свой пристальный взгляд, и тому сразу же полегчало.
- Я собираюсь взять себе его кости, - объявил чужеземец таким тоном, словно сообщал партнерам ставку в карточной игре. - Тому, кто будет мне мешать, мало не покажется. А теперь можете продолжать, любезные! разрешил он и осклабился.
Кое-кто отнесся к его словам легкомысленно и возроптал. Он продолжал разглядывать облегченно зашевелившуюся толпу. Может быть, я один догадывался, что он выбирает себе женщину (разве это не свидетельствовало в пользу возникшего между нами понимания?). Я ощутил его голод, как будто сам прошагал тысячу миль, не встретив ни единой бабы.
И он выбрал. Его хриплое карканье снова разорвало кабацкий гул.
- Эй, ты! Иди сюда!
Я проследил за его взглядом и чуть не обмер. Он смотрел на красотку Мадлен. И снова обрушилась гнетущая тишина, в которой я слышал только шум моей жиденькой крови, текущей по жилам...
Долговязая яростно сверкнула своими черными жгучими глазами... и встала из-за стола, за которым ее угощали более удачливые и богатые, но не менее несчастные, чем я, рабы бесчувственной красоты.
Пока она приближалась к человеку в красном на непослушных ногах, он медленно расстегивал свой плащ, сюртук и жилет, под которым была не очень чистая, но прочная джинсовая рубашка. На его ногтях блестел черный лак по тогдашней моде. В каждом его плавном движении было что-то плотоядное. Этот человек охотился за костями себе подобных даже тогда, когда делал что-то, на первый взгляд, невинное. Затем он расстегнул и рубашку.
Мы увидели его волосатую грудь и впалый мускулистый живот, пересеченный слева от пупа вертикальным шрамом. Потом его заслонили плечи и чудесные густые волосы красотки двухметрового роста.
- Поцелуй мое сердце, шлюха! - приказал чужак Долговязой.
И гордая Мадлен - надменная, несносная, несгибаемая Мадлен, которая всегда сама выбирала себе мужчин, безжалостно играла с ними и никому не принадлежала душой, Мадлен, чей острый язычок был способен уязвить самых отпетых бандитов в округе, Мадлен, за которой самолюбивые цыганские принцы недавно бегали, как щенки, - покорно опустилась на колени и стала облизывать этим своим язычком, доводившим ее любовников до неистовства, его левую грудь.
Пока она делала это, человек в красном даже не смотрел на нее. Он смотрел на нас с презрительной улыбкой, которая возникала так часто. Он бросал нам изощренный вызов и ожидал ответного хода. Желательно, не такого тупого, какой сделал Малютка Лох.
В ту минуту я возненавидел наших трусливых болванов, а заодно и себя, и почти полюбил незнакомца. Он продемонстрировал мне силу, но источник ее каждый должен был найти и открыть самостоятельно. Если я сделаю выбор, мне предстоит трудный и смертельно опасный путь. Однако это будет путь, а не барахтанье в грязи, от которой нельзя отмыть даже лицо и руки - не то что душу...
Все смотрели, будто завороженные, как мелькает влажное розовое жало между коралловыми губами, как оно сладострастно трепещет, играя с соском мужчины. Мой изголодавшийся парень зашевелился в штанах, и я едва не выронил кружку с пивом. Чужак оставался абсолютно холоден и спокоен. И все увидели невероятное: в какой-то момент язык Мадлен раздвинул кожу у него на груди и проник внутрь. Она застонала; дрожь прошла по ее телу; ногти впились в его живот. Не знаю, к чему она прикоснулась, но когда язык выскользнул, с него капала кровь...
Незнакомец взял женщину рукой за подбородок, поднял с колен и прошептал что-то на ухо. Не иначе, назначил место встречи, где собирался получить свое. При этом у Мадлен было такое лицо, словно ее, сироту, наконец приласкала отыскавшаяся мать. И накормила грудью - дала напиться багрового вязкого молока...
Выслушав его темный шепот, она тут же ушла. За плечами у нее сидел огромный инкуб, и ее грациозная походка изменилась под влиянием похоти. Мадлен двигалась так, словно по ее ляжкам непрерывно текло...
Кроме Долговязой, чудовище в человеческом облике подчинило и меня - на гораздо более долгий срок. Незнакомец выбрал себе столик, за которым пожелал сидеть один. После Малютки Лоха никто не оспаривал его прав. Я принес ему пиво, и он дернул за другой конец связавшей нас невидимой нити.
- Как тебя зовут, деточка? - спросил этот мнимый ровесник, отхлебнувший эликсира бессмертия из чаши самого сатаны, когда тот отвернулся. Я действительно чувствовал себя сопляком рядом с ним.
- Адам, - промямлил я и только потом сообразил, что впервые за много лет произнес свое настоящее имя.
- Ха! Слишком много чести. Я буду звать тебя... - он щелкнул пальцами и на секунду закрыл глаза, словно рылся в памяти, - Санчо. Ты пойдешь со мной, - сказал он тоном, не терпящим возражений. - Мне нужен смышленый помощник, знающий эти места. Ты сгодишься. Только сними с себя бабьи тряпки, и я дам тебе шанс стать мужчиной!
Я послушал его и сделал так, как он приказал. А разве у меня был выбор? Я заглянул на дно его изумрудных глаз и понял: выбора нет. На дороге моей судьбы в тот вечер не оказалось развилки.
* * *
...Напоследок он назвал мне еще одно имя.
- Я - Габриэль, - просто сказал он, как будто это должно было исчерпать мое любопытство.
(Я долго не мог произнести вслух этого имени. С ним была связана одна старая, светлая и романтическая легенда - история любви Габриэля и Эльги, чьи имена вливаются друг в друга, конец первого служит началом второго и наоборот. Это была легенда из моей далекой страны, и я не мог не думать, что он употребил имя намеренно. Но без Эльги оно было, словно... ампутированная конечность. Чужое, присвоенное, заимствованное из другой истории, будто кожа, содранная с невинного человека...)
Одна мысль не давала мне покоя, и я много раз возвращался к ней. Он мог бы сделать своим рабом кого угодно. Но почему он выбрал именно меня?
* * *
Я посетил свою конуру лишь за тем, чтобы захватить кое-какие вещи. Однако, лежа в раздумье на голой кровати, решил не брать ничего. Я хотел бы не только оставить тут тряпки, но и отбросить "хвост", словно ящерица. Прижатый каблуком "хвост" - мое ущемленное достоинство. Я был внутренне готов к обновлению, другой жизни, нехоженной дороге - и уже начинал ненавидеть все, что связывало меня с Боунсвиллем. Здесь не за что цепляться, не о чем сожалеть. Пропащие годы... Но прежде была гораздо более яркая история...
Чужеземец заразил меня болезнью, для которой не придумано названия. В его дыхании был вирус цыганщины, в уверенности - неприкаянность, в жажде - отрицание, в спокойствии - одержимость, в опустошенности свобода.
Я задул свечу и закрыл дверь.
Хозяйка ждала на лестнице, чтобы напомнить в очередной раз о просроченной плате. Мелочная, суетливая курица. Теперь она казалась мне смешной... Я, не глядя, сунул ей пригоршню медных монет, которые раньше пересчитал бы до единого гроша.
Никому ничего не должен. Все мои долги - впереди.
2
Еще недавно мне казалось, что падать некуда, но вот нижняя точка моего падения. Я сижу в темной комнате отеля, а в соседней спальне Габриэль и Мадлен предаются безудержной страсти. Не уверен насчет его экстаза, но она-то уж точно вне себя. Я слышу их тяжелое дыхание, его агрессивное рычание, ее бесстыдные стоны, визги, сосущие звуки и непристойные словечки, которыми она осыпает и подстегивает любовничка (впрочем, любовничек, кажется, и без того хорош). Но для меня эти словечки - как укусы пчел, как прикосновения к свежим ранам, как поцелуи окровавленных губ, запечатленные на черной гниющей коже...
Мое сердце тоже кровоточит. Я предал свою незрелую любовь, даже если перепутал ее с похотью. Что бы там ни говорили, похоть - снаружи, а любовь - внутри... Я считал малодушным заткнуть уши или попросту убежать. Не лучше ли умереть, как мужчина, ворвавшись в спальню с ножом в руке? Я ведь знал, что не успею вонзить клинок ему в спину. Со мной случится то же, что с Малюткой. А если сверху окажется Мадлен? Я догадывался, что сделает Габриэль. Он заставит меня убить ее - как бы случайно, по ошибке, в состоянии аффекта. Он свяжет нас кровью. Я принесу ему человеческую жертву, и он примет ее благосклонно. Это будет жертва от себя - себе же. Через меня. Я - всего лишь посредник в его жутковатых играх. Так что мне оставалось лишь ждать, копить злобу, искать источник силы и надеяться, что когда-нибудь ее окажется достаточно, чтобы разорвать темную цепь, которой он сковал меня.
Другие постояльцы отеля тоже невольно слушают ночной концерт. Никто не смеет возмутиться. На всех девяти этажах - оцепенелая тишина. Кстати, отель называется "Турист". Все уже стали постепенно забывать, что означало это слово. Оказывается, в старину было полно кретинов, которые путешествовали исключительно ради собственного удовольствия. Можете себе такое представить? Это было что-то вроде общедоступного развлечения, к тому же - почти совершенно безопасного. А костями тогда интересовались разве что археологи, палеонтологи или законченные извращенцы...
Чтобы отвлечься от происходящего за стенкой, я думал о тех невообразимых временах и пытался представить себя шагающим к горизонту - просто так, от скуки и безделья, - или разводящим костер посреди темного дикого леса тоже просто так, чтобы отдохнуть на природе. Пока я думал об этом, наступила глубокая ночь, и внутри черной рамы окна ярко запылали звезды...
Постельные утехи возобновляются. Мадлен плевать на всех. Она не принадлежит себе. Она вопит, как кошка, раздираемая инстинктом. Уже непонятно, что выражают ее дикие вопли - наслаждение, боль или ужас перед наступающими кошмарами. Луна равнодушно пялится в окна, а на столе, источая приторный аромат, увядает цветок, вынутый из ее волос...
Вопли стихают нескоро. Пытка заканчивается, но я жду ее продолжения. Слышны какие-то шмыгающие звуки. Кажется, Долговязая плачет. Что-то хлюпает, как будто постель пропиталась потом, соком и спермой.
- Санчо! - зовет Габриэль. - Принеси вина, болван!
Наверное, он испытывает меня своими издевательствами. Хочет посмотреть, до какой степени простирается человеческая низость, где предел терпения, за которым исчезает страх. Мне еще далеко до этого предела. О, я готов выдержать многое, чтобы обрести запретную силу! Габриэль показал мне мою награду, и теперь я не остановлюсь ни перед чем...
* * *
Я откупорил очередную бутылку "вермута", взял два чистых бокала, поставил на поднос и открыл дверь в спальню.
Они лежали на кровати, как два загнанных зверя. Свеча чадила на низком столике, где валялись побрякушки Мадлен, поспешно сорванные, но уже успевшие покрыться плесенью. Ее платье и надушенное тонкое белье были брошены на пол, а нижняя юбка зацепилась за перекладину дешевого гипсового распятия из тех, что обычно можно видеть в отелях и домах бедняков. Его вещи были аккуратно сложены на стуле; рака стояла возле изголовья. Шляпа была надета на вазу и больше, чем когда-либо, напоминала чучело фантастической птицы. Красный плащ висел на вбитом в стену гвозде.
Повсюду порхали хлопья пепла, как птицы, уменьшенные до размеров мотыльков. Была душная ночь, но оконное стекло покрылось инеем. Много странного было в той комнате. А я долго не мог оторвать взгляда от простыней, запачканных кровью так обильно, будто здесь резали петуха.
- Что уставился? - спросил Габриэль. - Эта сука протекает, как дырявый мех. Зато сегодня она точно не заполучит гаденыша в брюхо!
"Ну так подстелил бы ей свой плащ", - подумал я, но, конечно, не посмел ничего сказать.
Мадлен лежала, широко раздвинув ноги, и безучастно глядела в потолок. В ее щель, окруженную темными волосами, были засунуты четки на разорванной нитке, и казалось, что она плодит одну за другой белых улиток. Бедра покрывала какая-то розовая пена. Под ногтями запеклась кровь. На груди были различимы следы укусов. Поскольку она все еще глубоко дышала, я ни на секунду не принял ее за мертвую.
СОБИРАТЕЛЬ КОСТЕЙ
Последняя книга на Земле
(роман (декабрь 1999 - февраль 2001 г.г.), фрагмент)
Бесплодна и горька наука дальних странствий.
Сегодня, как вчера, до гробовой доски
Все наше же лицо встречает нас в пространстве:
Оазис ужаса в песчаности тоски.
Бежать? Пребыть? Беги! Приковывает бремя
Сиди. Один, как крот, сидит, другой бежит,
Чтоб только обмануть лихого старца - Время,
Есть племя бегунов. Оно как Вечный Жид.
И, как апостолы, по всем морям и сушам
Проносится. Убить зовущееся днем
Ни парус им не скор, ни пар. Иные души
И в четырех стенах справляются с врагом.*
Шарль Бодлер. "Плаванье"
...Дано мне жало в плоть, ангел сатаны,
удручать меня, чтоб я не превозносился.
2-е Коринфянам, 12:7
Последний человек живет дольше всех.
Фридрих Ницше
--------------------------------------* Перевод М. Цветаевой. --------------------------------------
1
"Положи в вино розовую жемчужину. Когда пройдет трое суток, вылей вино в реку, текущую на восток. Зачатие должно произойти в ночь новолуния. И пусть человек, которого ты не знаешь, той же ночью даст проглотить жемчужину черному коту, а на следующее утро отправится в путь и отвезет кота за море, где продаст первой попавшейся на глаза женщине. Тогда твой сын будет здоров, богат, окружен любовью, умен и счастлив."
Вот что представлял собой рецепт моего благополучия, выданный моей юной и наивной матери каким-то бродячим шарлатаном задолго до того, как я появился на свет. Она не поленилась и приготовила розовую жемчужину. Правда, мой венценосный папаша был нетерпелив, и жемчужина пролежала в вине не трое суток, а только несколько часов. Луна находилась в последней четверти; река текла на юг; у кота было белое пятно на груди; ленивый слуга отвез его далеко, но, конечно, не за море. Кому он его всучил - неизвестно, а жемчужину, скорее всего, пропил.
В результате я здесь, в Боунсвилле.
Это неплохое место, если у вас не осталось претензий к Мойрам* и вы не знаете, что делать со своей жизнью. Я до сих пор не разбогател. Любовью отнюдь не окружен, хотя изредка срываю плоды с червоточинкой в местном саду удовольствий. Сад называется "Заведение Катрин". Что такое счастье, я не знаю. Хотелось бы попробовать его на вкус. Говоря по правде, я на самом дне. Человек высокого рода, но пал так низко, что дальше некуда. У меня нет сколь-нибудь заметной суммы денег, жены, детей, особого ума и приличного занятия. С другой стороны, я свободен, не жалуюсь на здоровье и не обременен долгами.
-------------------------------------* Мойры - в греческой мифологии богини судьбы. -------------------------------------
Недавно господин Исповедник, закрепленный за нашим, не самым благополучным, кварталом, имел со мной долгую серьезную беседу. Почти душеспасительную. Сейчас вы поймете, почему я говорю "почти". Суть беседы сводилась к тому, что, по мнению господина Исповедника, я достиг такого возраста, когда надо подумать и о... теле.
Вероятно, он намекал на то, что пора, дескать, начинать собирать кости, однако я еще не чувствовал себя готовым к этому. Но, в общем, я не возражал против основного тезиса. И без того большую часть суток я грезил о роскошном теле Долговязой Мадлен. Табор, с которым она пришла в город, свернул шатры и растворился в утреннем тумане пару месяцев назад. Табор ушел, а Мадлен осталась. Как заноза в сердце. Во многих сердцах, не только в моем...
Впрочем, эта история не обо мне. Я - только очевидец и ничтожный свидетель. Я многого не понимал раньше, и кое-чего, наверное, не пойму до конца своих дней. Тут я самоустраняюсь, ухожу в тень, чтобы по мере возможности говорить из тени. Как всегда, попытаюсь быть полезным, но не назойливым.
* * *
Все началось с появления в городе этого мрачного человека в просторном плаще багрового цвета, подбитом коричневым мехом, и всем нашим сразу стало ясно, чем хорош такой плащ - на нем почти незаметны пятна крови. Кроме плаща, на незнакомце были кожаные брюки, сапоги с низкими голенищами, квадратными носами и потертыми бронзовыми шпорами, длиннополый сюртук, под которым удобно прятать то, что не предназначено для посторонних глаз, лоснящийся бархатный жилет, расшитый нелепыми фиолетовыми и лиловыми цветами и оттого похожий на ночной луг в лунном свете, а также черная шляпа с круглой тульей и широкими рваными полями, приобретшими вид вороньих крыльев, побитых дробью. Сходство особенно усиливалось, когда человек начинал двигаться - при каждом его шаге или скачке его лошади поля шляпы совершали взмахи, обдавая потоками воздуха жесткое, скрытое в тени лицо.
В этой тени удивительно ярко сияли глаза - сильно вытянутые к вискам, густо обсаженные ресницами, зеленоватые, полупрозрачные, отрешенные и фантастические. То изумруды, то чешуйки дракона, то бессмысленные линзы, наполненные стоячей болотной водой. Они неуловимо менялись. Трудно было понять, что выражал их взгляд. Женщин определенного сорта он почти сразу же валил на спину; некоторых мужчин приводил в тихое бешенство. Многие в присутствии незнакомца испытывали неудобство и суеверный страх - это при том, что Боунсвилль находился поблизости от Погоста Святош с его знаменитой на весь обитаемый мир Братской Могилой! И парни у нас в большинстве своем были не пальцем деланные...
Но вначале никто не видел этих странных глаз. Незнакомец въехал в город под вечер на белой кобыле и сразу же направился к заведению Хомы. Должно быть, он заранее знал, что ему нужно. Он двигался с севера, из голых земель, а его лошадь одним своим видом привела в восторг владельца живодерни. Чужак обратил на себя особое внимание уже тогда, когда пробирался по улицам. В сумерках казалось, что ворон сидит на плечах обезглавленного тела и тщетно пытается взлететь. У ворона были стеклянные глаза на груди, а вместо клюва торчал медвежий коготь.
В раке, висевшей за плечами незнакомца на манер рюкзака и державшейся на широких кожаных лямках, тяжело и красноречиво громыхали кости. Те из местных, кто был достаточно опытен, чтобы по звуку определить их количество, останавливались и с благоговением глядели ему вслед. По мере того, как чужеземец удалялся, благоговение сменялось необъяснимой тревогой и отвращением.
Судя по всему, человек в красном плаще был близок к тому, чтобы собрать ДЕКАН. Возможно, уже тогда в его раке лежала ВОНДАРА или даже ДЕВЕРА. Все знали, что это означает. Незнакомец знал это лучше всех и потому был абсолютно уверен в себе.
Позже мы получили возможность разглядеть и его лицо, и глаза, и раку. Познакомиться, так сказать, поближе. Для некоторых это стало последним знакомством в их жизни.
Иногда я думаю: как сложилась бы моя дальнейшая судьба, если бы человек в красном проехал мимо или не появился вовсе? Хотел ли я покоя на самом деле? Порой мне кажется, что я мог бы обрести свое маленькое счастье вместо большой беды. Временами я готов был проклясть чужака. Но тогда, в первый день, я тоже почти мгновенно попал под его неотразимое влияние.
Он обладал шармом искусителя, романтическим очарованием какой-то запредельной порочности, владел секретами бесстрашия и манипулирования себе подобными. За ним тянулся невидимый, но ощутимый шестым чувством шлейф смертного греха, и то, что он явно не собирался останавливаться на достигнутом, внушало невольное уважение даже самым крутым из нас. А я совсем не был крутым. Я всего лишь подавал дрянное пиво клиентам Хомы.
Он вошел в кабак, поднял на лоб противопыльные очки, покрытые муаровыми разводами, и с порога оглядел помещение и всех находившихся в нем людей своими не вполне человеческими глазами. На его губах появилась тонкая ироническая улыбка, словно он думал про себя: "Господи, куда только заносит нелегкая, и с какими подонками приходится иметь дело!".
Мы простили ему эту улыбку, как прощали с тех пор многое. Слишком многое.
Я жадно разглядывал его, что было верным признаком не до конца растраченных иллюзий. Любой новый человек был интересен мне, а этот разительно отличался от всех остальных. Меня удивила его молодость. По возрасту мы могли бы быть братьями, но на его лице я прочел чудовищное, леденящее безразличие к жизни, присущее древним старцам. И не была ли его "молодость" только видимостью - вот в чем вопрос. Складывалось впечатление, что он пережил и зрелость, и старость, и саму смерть, как другие переживают пору юношеских ошибок и заблуждений...
Он раздвинул полы плаща цвета заката и засунул руки в карманы брюк. Это было общепринятым знаком того, что он не собирается ни с кем ссориться. Так, с руками в карманах и с ухмылкой на слишком юном лице, он прошел к стойке. Шляпа-ворон отмерила двенадцать взмахов. С ее "крыльев" осыпалась бриллиантовая пыль. Кости в раке издавали глухой перестук. Я заметил, как при этом звуке вытянулось лицо Ржавого Короля - самого удачливого из наших специалистов по костям. Он со своей жалкой ШОНДОЙ отныне был только шутом при истинном короле.
Возле стойки человек в красном освободил свои плечи от нелегкой ноши, которую обычно не доверяют никому. Сняв раку, он поставил ее на табурет рядом с собой. Все видели ее. Она была настоящим произведением искусства. Самая дорогая модель фирмы "Козин и Бауэр" из высоколегированной жаропрочной и кислотоустойчивой стали, отделанная платиной и серебром. Вместимость один ДЕКАН костей (а больше еще никому и не требовалось). Строгие буквы без всяких выкрутас и дешевых виньеток были углублены в металл лицевой панели на добрых пять миллиметров. На крышке выгравирована сценка из "Руководства по извлечению святых мощей". Высокий класс! У незнакомца, возможно, не было совести, но у него был стиль. А это часто позволяет запудрить мозги парням вроде нас, не говоря уже о женщинах.
Только в одном месте великолепная рака была слегка повреждена. Возле кодового замка с миллионом комбинаций осталось уродливое радужное пятно, окружавшее лохмотья окалины, - след прикосновения САЛАМАНДРЫ. Но кто бы не пытался взломать раку, ему это не удалось. И я не сомневался в том, какая судьба его постигла после дерзкой неудачной попытки...
Старый Хома чуть не выпрыгнул из передника, стараясь угодить новому клиенту, но тот не спешил делать заказ. Он стоял спиной к стойке и нагло пялился на нас. Потом он впервые открыл рот. Вероятно, тогда я убедился в том, что его молодость поддельна и продлена искусственно (так снова и снова обновляют лицо старого манекена в витрине универсального магазина; но сколько костюмов сменяется на нем за то время, пока он торчит у всех на виду?). Он хрипло прокаркал:
- Кто скажет мне, где похоронен Шепот?
Пожалуй, с его стороны было не слишком благоразумно интересоваться подобными вещами в обществе отчаянных охотников за костями и прочего отребья. Завсегдатаи кабака переглянулись и, по-видимому, пришли к одному и тому же выводу: чужак - либо полный кретин, либо чувствует за собой силу и право задавать вопросы. К тому моменту уже было невозможно отказать ему в силе и праве. Единственное, чего недоставало незнакомцу, это логики. Неужели он думал, что здешние собиратели не вырыли бы кости Шепота, если бы знали, где тот испустил свой последний вздох?
Все молчали. Никто не двигался с места. Даже игроки в домино замерли с костяшками в ладонях. Напряжение нарастало. Воздух сделался густым, как осенняя грязь. Я затаил дыхание. Вот-вот должно было произойти что-то ужасное.
Человек в красном повторил вопрос.
- Так кто покажет мне могилу этого хмыря? Может быть, ты? - он обратился к Малютке Лоху. И для верности ткнул в него пальцем.
Малютка выделялся из толпы. Он поневоле обращал на себя внимание. В нем было два метра роста и сто кило мышц. Он любил и умел драться, а кроме того обладал невероятным сексуальным аппетитом и достоинством соответствующих размеров. И все-таки он был Лохом. Дураком и психом. И даже публичные девки смеялись над ним у него за спиной. Все наши знали, что он плохо кончит. Но никто не предполагал, что это случится так скоро.
- Откуда ты взялся, кусок ослиного дерьма? - спросил Малютка Лох и достал свой огромный, блестящий, но все равно смешной пистолетик (ну, вы знаете, из тех, старинных, автоматических, стреляющих такими большими тупорылыми пульками, которые разрывают на части бренную плоть - если, конечно, вообще сумеешь выстрелить и тем более попасть!) и направил его на чужака.
Калибр у пистолетика действительно был приличный, и в лапе Малютки эта погремушка смотрелась здорово - свет от масляных ламп играл на полированной стали, по стволу пробегали тени, а из канала веяло холодом смерти, который, казалось, в следующий момент будет уничтожен горящим порохом.
Однако этого не случилось.
Незнакомец даже не шевельнулся. Подозреваю, что он использовал лишь ничтожную часть своей силы. Он выпустил ХИМЕРУ, и зрачки Лоха взорвались, превратившись в две черные кляксы на мертвенно бледном лице. Громила ослеп на несколько минут, но, кажется, "увидел" кое-что пострашнее кошмара.
Малютка заорал "мама!!!" и выбежал из кабака - после того, как дважды врезался в стену. Он расквасил себе нос и вывихнул руку, однако не бросил пушку. В конце концов он наткнулся на дверь и вышиб ее своим телом. Позже мы услышали двенадцать выстрелов. А наутро узнали о том, что прозревший, но не до конца освободившийся от морока Малютка застрелил одиннадцать человек у речной переправы. Последним выстрелом он разнес свою дурацкую башку.
- Говори ты! - сказал человек в красном, обернувшись и ткнув пальцем в Хому.
- Никто не знает, - пролепетал тот, еле шевеля непослушными губами. - Шепот умер так давно...
- Я знаю, когда он умер, - бросил чужак. - Я спрашиваю, ГДЕ и КАК он умер?
- Его убили, - быстро ответил Хома. - Скорее всего. Неизвестно, кто. Неизвестно, где. Дурной был чело...
Он осекся и остолбенел. Я даже подумал, что сейчас его хватит удар или толстяк-кабатчик свалится в обморок. Но все обошлось. Незнакомец отклеил от Хомы свой пристальный взгляд, и тому сразу же полегчало.
- Я собираюсь взять себе его кости, - объявил чужеземец таким тоном, словно сообщал партнерам ставку в карточной игре. - Тому, кто будет мне мешать, мало не покажется. А теперь можете продолжать, любезные! разрешил он и осклабился.
Кое-кто отнесся к его словам легкомысленно и возроптал. Он продолжал разглядывать облегченно зашевелившуюся толпу. Может быть, я один догадывался, что он выбирает себе женщину (разве это не свидетельствовало в пользу возникшего между нами понимания?). Я ощутил его голод, как будто сам прошагал тысячу миль, не встретив ни единой бабы.
И он выбрал. Его хриплое карканье снова разорвало кабацкий гул.
- Эй, ты! Иди сюда!
Я проследил за его взглядом и чуть не обмер. Он смотрел на красотку Мадлен. И снова обрушилась гнетущая тишина, в которой я слышал только шум моей жиденькой крови, текущей по жилам...
Долговязая яростно сверкнула своими черными жгучими глазами... и встала из-за стола, за которым ее угощали более удачливые и богатые, но не менее несчастные, чем я, рабы бесчувственной красоты.
Пока она приближалась к человеку в красном на непослушных ногах, он медленно расстегивал свой плащ, сюртук и жилет, под которым была не очень чистая, но прочная джинсовая рубашка. На его ногтях блестел черный лак по тогдашней моде. В каждом его плавном движении было что-то плотоядное. Этот человек охотился за костями себе подобных даже тогда, когда делал что-то, на первый взгляд, невинное. Затем он расстегнул и рубашку.
Мы увидели его волосатую грудь и впалый мускулистый живот, пересеченный слева от пупа вертикальным шрамом. Потом его заслонили плечи и чудесные густые волосы красотки двухметрового роста.
- Поцелуй мое сердце, шлюха! - приказал чужак Долговязой.
И гордая Мадлен - надменная, несносная, несгибаемая Мадлен, которая всегда сама выбирала себе мужчин, безжалостно играла с ними и никому не принадлежала душой, Мадлен, чей острый язычок был способен уязвить самых отпетых бандитов в округе, Мадлен, за которой самолюбивые цыганские принцы недавно бегали, как щенки, - покорно опустилась на колени и стала облизывать этим своим язычком, доводившим ее любовников до неистовства, его левую грудь.
Пока она делала это, человек в красном даже не смотрел на нее. Он смотрел на нас с презрительной улыбкой, которая возникала так часто. Он бросал нам изощренный вызов и ожидал ответного хода. Желательно, не такого тупого, какой сделал Малютка Лох.
В ту минуту я возненавидел наших трусливых болванов, а заодно и себя, и почти полюбил незнакомца. Он продемонстрировал мне силу, но источник ее каждый должен был найти и открыть самостоятельно. Если я сделаю выбор, мне предстоит трудный и смертельно опасный путь. Однако это будет путь, а не барахтанье в грязи, от которой нельзя отмыть даже лицо и руки - не то что душу...
Все смотрели, будто завороженные, как мелькает влажное розовое жало между коралловыми губами, как оно сладострастно трепещет, играя с соском мужчины. Мой изголодавшийся парень зашевелился в штанах, и я едва не выронил кружку с пивом. Чужак оставался абсолютно холоден и спокоен. И все увидели невероятное: в какой-то момент язык Мадлен раздвинул кожу у него на груди и проник внутрь. Она застонала; дрожь прошла по ее телу; ногти впились в его живот. Не знаю, к чему она прикоснулась, но когда язык выскользнул, с него капала кровь...
Незнакомец взял женщину рукой за подбородок, поднял с колен и прошептал что-то на ухо. Не иначе, назначил место встречи, где собирался получить свое. При этом у Мадлен было такое лицо, словно ее, сироту, наконец приласкала отыскавшаяся мать. И накормила грудью - дала напиться багрового вязкого молока...
Выслушав его темный шепот, она тут же ушла. За плечами у нее сидел огромный инкуб, и ее грациозная походка изменилась под влиянием похоти. Мадлен двигалась так, словно по ее ляжкам непрерывно текло...
Кроме Долговязой, чудовище в человеческом облике подчинило и меня - на гораздо более долгий срок. Незнакомец выбрал себе столик, за которым пожелал сидеть один. После Малютки Лоха никто не оспаривал его прав. Я принес ему пиво, и он дернул за другой конец связавшей нас невидимой нити.
- Как тебя зовут, деточка? - спросил этот мнимый ровесник, отхлебнувший эликсира бессмертия из чаши самого сатаны, когда тот отвернулся. Я действительно чувствовал себя сопляком рядом с ним.
- Адам, - промямлил я и только потом сообразил, что впервые за много лет произнес свое настоящее имя.
- Ха! Слишком много чести. Я буду звать тебя... - он щелкнул пальцами и на секунду закрыл глаза, словно рылся в памяти, - Санчо. Ты пойдешь со мной, - сказал он тоном, не терпящим возражений. - Мне нужен смышленый помощник, знающий эти места. Ты сгодишься. Только сними с себя бабьи тряпки, и я дам тебе шанс стать мужчиной!
Я послушал его и сделал так, как он приказал. А разве у меня был выбор? Я заглянул на дно его изумрудных глаз и понял: выбора нет. На дороге моей судьбы в тот вечер не оказалось развилки.
* * *
...Напоследок он назвал мне еще одно имя.
- Я - Габриэль, - просто сказал он, как будто это должно было исчерпать мое любопытство.
(Я долго не мог произнести вслух этого имени. С ним была связана одна старая, светлая и романтическая легенда - история любви Габриэля и Эльги, чьи имена вливаются друг в друга, конец первого служит началом второго и наоборот. Это была легенда из моей далекой страны, и я не мог не думать, что он употребил имя намеренно. Но без Эльги оно было, словно... ампутированная конечность. Чужое, присвоенное, заимствованное из другой истории, будто кожа, содранная с невинного человека...)
Одна мысль не давала мне покоя, и я много раз возвращался к ней. Он мог бы сделать своим рабом кого угодно. Но почему он выбрал именно меня?
* * *
Я посетил свою конуру лишь за тем, чтобы захватить кое-какие вещи. Однако, лежа в раздумье на голой кровати, решил не брать ничего. Я хотел бы не только оставить тут тряпки, но и отбросить "хвост", словно ящерица. Прижатый каблуком "хвост" - мое ущемленное достоинство. Я был внутренне готов к обновлению, другой жизни, нехоженной дороге - и уже начинал ненавидеть все, что связывало меня с Боунсвиллем. Здесь не за что цепляться, не о чем сожалеть. Пропащие годы... Но прежде была гораздо более яркая история...
Чужеземец заразил меня болезнью, для которой не придумано названия. В его дыхании был вирус цыганщины, в уверенности - неприкаянность, в жажде - отрицание, в спокойствии - одержимость, в опустошенности свобода.
Я задул свечу и закрыл дверь.
Хозяйка ждала на лестнице, чтобы напомнить в очередной раз о просроченной плате. Мелочная, суетливая курица. Теперь она казалась мне смешной... Я, не глядя, сунул ей пригоршню медных монет, которые раньше пересчитал бы до единого гроша.
Никому ничего не должен. Все мои долги - впереди.
2
Еще недавно мне казалось, что падать некуда, но вот нижняя точка моего падения. Я сижу в темной комнате отеля, а в соседней спальне Габриэль и Мадлен предаются безудержной страсти. Не уверен насчет его экстаза, но она-то уж точно вне себя. Я слышу их тяжелое дыхание, его агрессивное рычание, ее бесстыдные стоны, визги, сосущие звуки и непристойные словечки, которыми она осыпает и подстегивает любовничка (впрочем, любовничек, кажется, и без того хорош). Но для меня эти словечки - как укусы пчел, как прикосновения к свежим ранам, как поцелуи окровавленных губ, запечатленные на черной гниющей коже...
Мое сердце тоже кровоточит. Я предал свою незрелую любовь, даже если перепутал ее с похотью. Что бы там ни говорили, похоть - снаружи, а любовь - внутри... Я считал малодушным заткнуть уши или попросту убежать. Не лучше ли умереть, как мужчина, ворвавшись в спальню с ножом в руке? Я ведь знал, что не успею вонзить клинок ему в спину. Со мной случится то же, что с Малюткой. А если сверху окажется Мадлен? Я догадывался, что сделает Габриэль. Он заставит меня убить ее - как бы случайно, по ошибке, в состоянии аффекта. Он свяжет нас кровью. Я принесу ему человеческую жертву, и он примет ее благосклонно. Это будет жертва от себя - себе же. Через меня. Я - всего лишь посредник в его жутковатых играх. Так что мне оставалось лишь ждать, копить злобу, искать источник силы и надеяться, что когда-нибудь ее окажется достаточно, чтобы разорвать темную цепь, которой он сковал меня.
Другие постояльцы отеля тоже невольно слушают ночной концерт. Никто не смеет возмутиться. На всех девяти этажах - оцепенелая тишина. Кстати, отель называется "Турист". Все уже стали постепенно забывать, что означало это слово. Оказывается, в старину было полно кретинов, которые путешествовали исключительно ради собственного удовольствия. Можете себе такое представить? Это было что-то вроде общедоступного развлечения, к тому же - почти совершенно безопасного. А костями тогда интересовались разве что археологи, палеонтологи или законченные извращенцы...
Чтобы отвлечься от происходящего за стенкой, я думал о тех невообразимых временах и пытался представить себя шагающим к горизонту - просто так, от скуки и безделья, - или разводящим костер посреди темного дикого леса тоже просто так, чтобы отдохнуть на природе. Пока я думал об этом, наступила глубокая ночь, и внутри черной рамы окна ярко запылали звезды...
Постельные утехи возобновляются. Мадлен плевать на всех. Она не принадлежит себе. Она вопит, как кошка, раздираемая инстинктом. Уже непонятно, что выражают ее дикие вопли - наслаждение, боль или ужас перед наступающими кошмарами. Луна равнодушно пялится в окна, а на столе, источая приторный аромат, увядает цветок, вынутый из ее волос...
Вопли стихают нескоро. Пытка заканчивается, но я жду ее продолжения. Слышны какие-то шмыгающие звуки. Кажется, Долговязая плачет. Что-то хлюпает, как будто постель пропиталась потом, соком и спермой.
- Санчо! - зовет Габриэль. - Принеси вина, болван!
Наверное, он испытывает меня своими издевательствами. Хочет посмотреть, до какой степени простирается человеческая низость, где предел терпения, за которым исчезает страх. Мне еще далеко до этого предела. О, я готов выдержать многое, чтобы обрести запретную силу! Габриэль показал мне мою награду, и теперь я не остановлюсь ни перед чем...
* * *
Я откупорил очередную бутылку "вермута", взял два чистых бокала, поставил на поднос и открыл дверь в спальню.
Они лежали на кровати, как два загнанных зверя. Свеча чадила на низком столике, где валялись побрякушки Мадлен, поспешно сорванные, но уже успевшие покрыться плесенью. Ее платье и надушенное тонкое белье были брошены на пол, а нижняя юбка зацепилась за перекладину дешевого гипсового распятия из тех, что обычно можно видеть в отелях и домах бедняков. Его вещи были аккуратно сложены на стуле; рака стояла возле изголовья. Шляпа была надета на вазу и больше, чем когда-либо, напоминала чучело фантастической птицы. Красный плащ висел на вбитом в стену гвозде.
Повсюду порхали хлопья пепла, как птицы, уменьшенные до размеров мотыльков. Была душная ночь, но оконное стекло покрылось инеем. Много странного было в той комнате. А я долго не мог оторвать взгляда от простыней, запачканных кровью так обильно, будто здесь резали петуха.
- Что уставился? - спросил Габриэль. - Эта сука протекает, как дырявый мех. Зато сегодня она точно не заполучит гаденыша в брюхо!
"Ну так подстелил бы ей свой плащ", - подумал я, но, конечно, не посмел ничего сказать.
Мадлен лежала, широко раздвинув ноги, и безучастно глядела в потолок. В ее щель, окруженную темными волосами, были засунуты четки на разорванной нитке, и казалось, что она плодит одну за другой белых улиток. Бедра покрывала какая-то розовая пена. Под ногтями запеклась кровь. На груди были различимы следы укусов. Поскольку она все еще глубоко дышала, я ни на секунду не принял ее за мертвую.