Страница:
– Ну, это далеко не гадость, – заметил Резник, перекатывая сигару в пальцах. Удовольствие было почти чувственным.
– Отделяем зерна от плевел. – Директор лучезарно улыбнулся, рапортуя о своих успехах. Эффект этой улыбки слегка ослабляли коричневые пеньки, оставшиеся от зубов. Резник разглядывал их и думал: «Он переигрывает. С чего бы это?».
У директора было круглое розовое лицо, слишком добродушное для его должности, и внушительное брюшко. Казалось, он весь составлен из различных по размеру бильярдных шаров. По его щекам катились капли пота. Он был похож на поросенка, назначенного руководить мясокомбинатом, а лучшего руководителя трудно себе вообразить. Отделять зерна от плевел действительно было чрезвычайно важно. Резник понимал, что в Озоновой Дыре с этим вряд ли возникают трудности.
– Я хотел бы поскорее сделать то, за чем прилетел, – сказал инспектор, чтобы избежать обстоятельной и абстрактной беседы на тему вины и искупления. – Блоки «Б» и «Д», выборочный контроль. Мне понадобятся данные о смертности за минувший год.
– Нет проблем! – весело согласился толстячок после небольшой паузы, и Резник понял, почему директор продержался на своем посту так долго и что сейчас с директором не все в порядке.
Никаких внешних признаков манипулирования не было. Но Резник отшлифовал интуицию за годы ползания по коридорам власти до алмазного блеска. Интуиция являлась его единственным оружием и защитой. В данный момент он даже не знал, за что зацепилась эта самая интуиция. Может быть, директор оказался слишком дружелюбным? Или дело было в сигаре? О чем сигнализировала предложенная сигара?
Инспектор решил, что поищет ответы на все вопросы потом, однако «потом» для него так и не наступило.
…После этого не было ничего, заслуживающего внимания. Резник наспех проглотил безвкусный обед в обществе толстяка и четверых начальников блоков, что вызвало очередной протест со стороны его язвы. Беседа текла вяло; в присутствии столичного чинуши местные держались замкнуто и настороженно.
И все же он прекрасно выспался. Неплохо для того, кто приготовился умереть. Сны были нейтральными. Мозгокрут оставил его в покое – должно быть, Хасан уже считался отработанным материалом. С ним все было ясно – а разве он не стремился подсознательно к этой ясности?
Оказавшись здесь, он не мог решить, повезло ли ему с номером или нет. Все зависело от того, кто из двух гроссмейстеров принял над ним руководство. Во всяком случае, в него закралось подозрение, что это просто дурацкая шутка тюремного регистратора, начитавшегося мелодраматических историй, которые Хасан относил к древним аналогам бульварной литературы. Очень скоро подобные частности перестали иметь какое-либо значение.
…Предчувствие так и не превратилось в ожидание. В его положении «надежда» была равносильна самоистязанию с переходом в суицидальный синдром. Хасан схлопотал огромный срок. Два пожизненных за убийство, терроризм, измену, организацию антиправительственного заговора и еще довески по десятку статей за менее впечатляющие грешки. Амнистии и сокращения срока заключения были придуманы не для таких, как он. Порой он терялся в догадках, почему его не убрали еще до суда. Да и здесь он мог умереть в любой момент. Поводов и способов было предостаточно. Поэтому его «хорошее поведение» тоже не имело значения, но смысл вести себя хорошо был. Почти всегда Хасан вел себя хорошо – оказалось, что так гораздо удобнее и полезнее для здоровья.
Но со здоровьем неизбежно возникли проблемы. Номер шестьсот шестьдесят шестой знал, что не протянет и десятой части срока, на который рассчитывал первоначально. Когда симптомы проявились со всей очевидностью, он сам поставил себе диагноз – лейкемия.
Грех было жаловаться; многие, даже более молодые и сильные, загибались раньше. Какие-нибудь три года в Озоновой Дыре можно считать отсрочкой смертной казни, которая формально была давно отменена. Отсюда не сбегал никто и никогда – не те физические кондиции, не говоря уже о локальной Блокаде. На этот счет не существовало даже лагерных мифов, которые обычно сочиняют одни глупцы, чтобы другие могли утешаться и предаваться бесплодным фантазиям.
Шестьсот шестьдесят шестой не был глупцом. Он заранее знал, где и как покончит с собой, пока на это простое действие еще хватит сил. Выбранное им место находилось в заброшенном забое, расположенном на четырехсотметровой глубине. Лежать там – значит устроиться в высшей степени спокойно. Хасан позаботился обо всем. Никто не потревожит его кости… если, конечно, труп не будет найден и сожжен в уютном тюремном крематории.
В любом случае память и посмертная слава ему обеспечены. Толстозадые лицемеры из правительства уже пополняли дырявый бюджет за его счет. Он знал, что двойник «супертеррориста», «убийцы века» давно торчит в столичном музее восковых фигур, принося небольшой, но стабильный доход. Интересно, во что его одели эти придурки? Он любил черное и белое. Никаких полутонов… Итак, он со всем покончит сегодня. Завтра он уже будет слишком слаб.
До подъема оставалась примерно пара минут. Номер шестьсот шестьдесят шестой совершил туалет в полной темноте. Его движения были замедленными, но доведенными до автоматизма. За тысячу суток он изучил каждый квадратный сантиметр камеры. Стены были покрыты надписями и рисунками. Хасан презирал такие формы самоутверждения и развлечения. Он сидел в одиночке, и это казалось ему по-настоящему положительным моментом. Общество какого-нибудь идиота могло сделать отсидку невыносимой. Даже собственной глупости иногда достаточно, чтобы сойти с ума. Хасану вполне хватало неизбежных контактов с «коллегами» во время переклички и работы в руднике. Когда-то он умел оказывать влияние – особенно на молодых, – но все это в прошлом. Те, которые его сажали, были людьми инертными, осторожными и добросовестными.
Прогудела сирена подъема – задолго до Судного дня. Вспышка мощного светильника могла бритвой полоснуть по глазам, но Хасан вовремя опустил веки. Зрачок телекамеры нашел его стоящим лицом к двери. Он вложил руки в специальые пазы. Ему не пришлось ждать долго.
Вскоре он услышал, как щелкнули браслеты на запястьях – еще одна дурацкая мера предосторожности. Лязгнули автоматические замки; номер шестьсот шестьдесят шестой сделал два шага вперед и оказался на зарешеченном балконе. Прямо под ним был глубокий прдолговатый колодец, в стенах которого на нескольких ярусах располагались камеры. Хасану они напоминали каюты на гигантском корабле отверженных, неподвижном в пространстве, но непрерывно падающем в бездонную яму времени.
Номер шестьсот шестьдесят шестой относился к категории особо опасных. Это означало спецрежим, спецмаршрут, спецработы. В таких условиях поневоле станешь фаталистом. Хасан не предполагал, что судьба еще раз сыграет с ним в азартную игру. Он был битой картой и не искал оправданий этому факту. В свое время его камеру поочередно посетили православный священник и мулла (раввина прислать не рискнули). Они показались ему коммивояжерами, пытавшимися продать прошлогодний снег. Он терпеливо выслушал каждого, но в ответ не произнес ни слова. Они ничего не могли ему предложить. Больше они не возвращались.
Сегодня спецрежим был нарушен – впервые за три года. В пищевом блоке Хасана накормили лучше, чем обычно. Номер шестьсот шестьдесят шестой всегда ел в одиночестве. При желании это можно было счесть привилегией, а узкую клетку с металлическим столом – отдельным кабинетом в диетической забегаловке. После кормежки его не отправили на работу, а вернули в камеру.
Хасан не задавал бессмысленных вопросов. Он пытался получить удовлетворение от каждой оставшейся секунды жизни. Он перебирал все удовольствия, какие только мог вообразить, и не находил того, ради чего стоило бы жить. Таким образом, у него появился шанс зацепиться за настоящее. Время таяло катастрофически…
Через полчаса наконец появился тот, кто мог предложить стоящий товар.
– Поцелуй меня в задницу, грязный еврей! – сказал Хасан и даже произвел телодвижение, будто собирался обнажить упомянутую часть тела.
Ему окончательно испортили последний день. Он ненавидел евреев. По его мнению, те были виноваты во многих бедах, если не во всех. Они проводили коммунистические эксперименты, изобрели атомную бомбу, прибрали к рукам целые отрасли, а затем развалили их, они перекроили мир, вывели на орбиту «Абраксасы», высосали арабскую нефть. Незадолго до начала Джихада они впервые получили реальную власть и в этой стране – и что они с нею сделали?
Арийцы понимали степень опасности и действовали соответственно. Христиане нового времени оказались тупыми и мягкотелыми импотентами, и за дело взялись мусульмане. Но и это тоже, вероятно, было частью изощренного и циничного еврейского заговора. Цель? Окончательно обескровить противника.
Неужели все началось более двух тысяч лет назад с казни одного-единственного идеологического террориста? Хасан был уверен в этом. Еще он был уверен, что, когда ближайшая цель будет достигнута, евреи не успокоятся, пока не захватят всю планету. Но что они предпримут потом?
Он сплюнул инспектору под ноги. Слюны почти не было. После этого Резник мягко отстранил охранника, приготовившегося выбить заключенному оставшиеся зубы.
– Подождите снаружи, – приказал безукоризненно вежливый и сдержанный еврей. – Я хочу побеседовать с ним наедине.
– Будьте осторожны, господин инспектор, – буркнул охранник таким тоном, каким, наверное, советовал своей дочери не давать себя лапать в начальной школе.
– Я всегда осторожен, – бледно улыбнулся Резник, и Хасан понял, что тот далеко не дурак. Инспектору ничего не грозило. Даже в сравнении с больным евреем номер шестьсот шестьдесят шестой был развалиной.
– Ребята, у вас проблемы, – сказал Хасан, когда рожа охранника исчезла за дверью. Это был не вопрос, а утверждение. За последние три года он не слышал ничего более приятного, если не считать зачитанного на суде списка его преступлений против Коалиции.
– Можно сказать и так. – Резник не выглядел оскорбленным. Озабоченным – да, но на антисемитизм заключенного ему явно было наплевать.
– Я болен, – заявил Хасан, чтобы еврей побыстрее убрался. Скрывать это было бессмысленно. Он знал, что в случае чего врачи вывернут его наизнанку. – Скоро сдохну. Раньше тебя. А жаль.
– Я знаю. Как насчет трехмесячного контракта? По истечении этого срока вам будет предоставлено…
«Да, хмырек, – думал номер шестьсот шестьдесят шестой, пока инспектор перечислял блага, которые свалятся на голову Хасана, если они договорятся. – Вот это и есть твой потолок. Предел желаний. Разве может быть что-нибудь почетнее, чем сдохнуть в палате люкс в окружении невинных баранов вроде тебя, одетых в белые халаты, будто ангелочки с подрезанными крылышками? Знаешь, еврей, лично я мечтаю об этом ежедневно…»
– Никаких больниц, – сказал он вслух, когда ему надоело. – Мои условия…
Номер шестьсот шестьдесят шестой откровенно развлекался после длительного пребывания в прострации. Инспектор мог смело обещать ему хоть луну в награду. Гарантий все равно не было. Никаких. И скорее всего не будет.
Но Хасан хотел почувствовать, насколько далеко они готовы пойти. Он догадывался, что дело нечисто. Впрочем, чистое ему не предложат. Если его хотели подставить, то, видимо, не учли, что имеют дело с конченым человеком. Если же нет, то давайте назовем их «проблему» своим именем. Тут пахло переворотом.
Инспектор Резник не стал спорить. Он просто смотрел на Хасана воспаленными от недосыпания близорукими глазами. В его взгляде были вызывающие доверие цинизм и усталость. Потом он кивнул и вынул из папки чистые бланки.
«Теряю время», – думал Хасан, пока продолжался весь этот безнадежно устаревший бумажный фарс, хотя процедура заняла не больше десяти минут. Шестеренки бюрократической машины со скрипом провернулись. В результате статус заключенного номер шестьсот шестьдесят шесть радикально изменился.
Вообще-то он согласился бы на предложение властей без всяких условий. Он хотел увидеть человека, заварившего ТАКУЮ кашу. А если позволит здоровье, то и помочь ему довести дело до конца. Возможно, речь шла вовсе не о человеке. Возможно, кое-что изменилось на уровне Орбитального Контроля.
Но Хасан напрасно беспокоился о никудышном здоровье. Искажение началось сразу же после того, как он оставил на бумаге отпечаток своего левого мизинца.
Изменились ракурс и перспектива. Он стал лучше слышать, оживилось обоняние. Черт, он уже начал забывать, что мир довольно шумное, разноцветное и ароматное место. Даже если это место представляет собой одиночную камеру в самой прочной тюрьме на свете.
Значит, жизнь взаймы? Сколько это стоит? Такую сделку он заключил впервые. Он еще не знал, кто является его благодетелем, но догадывался, что отработать должок придется. А если это интриги Мозгокрута? Тот ничего не дает даром…
Он посмотрел на идиота, зашевелившегося на полу. Внешне «рокировка» произошла совершенно незаметно. Телекамера зафиксировала только внезапный обморок заключенного. Сознание Резника было разделено так, что, с одной стороны, Хасан получил всю необходимую информацию, а с другой – номер шестьсот шестьдесят шестой мог просуществовать еще некоторое время в состоянии овоща. Такой расклад вполне устраивал заключенного. БЫВШЕГО заключенного!.. У него на глазах его прежнее тело помочилось под себя. Огромное пятно расплылось на тюремной робе. Запахло мочой, и Хасан не отказал себе в удовольствии пнуть ногой мешок с костями, который бессмысленно таращил глаза и улыбался.
Хасан не пытался разобраться в мотивах. Ненависть к своей слабой, отмирающей оболочке – это совсем не то, что ненависть к самому себе. Тут был некий элемент очищения, освобождения, компенсация ущербности, не говоря уже о физическом превосходстве… Он пинал бедного идиота до тех пор, пока у того не начали лопаться розовые пузыри на губах. После этого Хасан спокойно собрал бумаги и сложил их в кейс, зная, что его срыв не остался незамеченным. Диагноз «нервное истощение» его вполне устраивал. И неизбежное взыскание тоже. Он нуждался в отпуске и свободном времени. Впрочем, его время уже ему не принадлежало.
Перед отлетом Хасан зашел в туалет для персонала и убедился в отсутствии средств наблюдения. Он остановился перед зеркалом, висевшим над умывальником, и некоторое время внимательно разглядывал отразившееся в нем одутловатое лицо. В каком-то смысле он видел его в первый раз – в таком ракурсе.
Мешки под глазами. Синеватые веки. Залысины. Уши с большими мочками. Толстые бледные губы. Плохо выбритые щеки. Управление мускулами жирноватой физиономии требовало определенного навыка…
Давали знать о себе боль в желудке и радикулит. Бывший номер шестьсот шестьдесят шестой обнаружил, что инспектор носит ортопедическую обувь. Придется привыкнуть к близорукости, но очки необходимо заменить на контактные линзы. Зато ногти целы. Вспомнив кое о чем, Хасан расстегнул брюки и посмотрел вниз. Вздохнул с облегчением. Инспектор не был обрезан, а на все остальное – чрезмерный животик, прогрессирующее облысение, плохие зубы и даже язву – Хасану было плевать. В сравнении с загибающимся от лейкемии заключенным он чувствовал себя живчиком, только что вернувшимся с курорта, который расположен где-то в окрестностях рая.
Он порылся в карманах мешковатого костюма. Достал бумажник и пересчитал деньги. Затем изучил голографические карточки жены и детей – девочки лет четырнадцати и мальчика лет восьми. Особое удовольствие доставило ему наличие членского билета «Объединенного союза национальных меньшинств» с номером из первой сотни. Это давало некоторые дополнительные возможности. Не то чтобы большие, но Хасан умел извлекать максимальную пользу из минимальных шансов.
Веселый толстяк директор лично явился проводить его. С результатами видеомониторинга он уже наверняка ознакомился. Теперь в его улыбке можно было прочесть превосходство, словно в рукаве был припрятан старший козырь. «Дыра – это вещь в себе. Не суйся сюда больше, чистоплюй!» – сообщала улыбка директора, приклеенная к лоснящейся физиономии.
– Не договорились? – спросил он с фальшивым участием.
– Нет.
– Он безнадежен. Я предупреждал. Его не казнили только потому, что надеялись проследить связи.
(Насчет «связей» директор, конечно, пошутил. Люди из охранки сумели бы разговорить даже немого.)
– Допросы с пристрастием? Вы не перестарались?
Толстяк сделал большие глаза. В качестве ответов на бестактные вопросы вполне годились приемы, заимствованные из фарса.
– Перестарались, – констатировал Хасан не без удовольствия. – Он почти труп. Отправьте его в крематорий.
Директор бросил взгляд в небо, словно надеялся прочесть там конкретное предписание для каждого из своих подопечных. Или подтверждение полученного устного приказа. В потоках воздуха от винтов вертолета его вьющиеся волосы встали дыбом, образуя вокруг головы подобие трепещущего нимба.
– Можно один вопрос, господин инспектор?
– Даже два.
– Зачем вы его били?
– Он вывел меня из себя.
– Нервишки шалят?
– Немного… Ему это уже не повредит.
– Кто знает! У него что-то с мозгом. Резкое снижение активности коры… Как вы понимаете, я буду вынужден…
– Господин директор! Я нахожу итоги проверки исчерпывающими. Завтра же предоставлю шефу рапорт. Без замечаний. Вы прекрасно поработали. Поздравляю. Главное – соответствие духу, а не букве, не так ли?
Примитивный ход, но конечный результат не важен. Толстяк слишком опытен и осторожен. Хасан знал, что тот будет выжидать. Неделю, две, три – сколько потребуется, чтобы обезопасить себя. Надо успеть… Только время имело значение. Он прочувствовал это за последние месяцы, когда заживо гнил в камере. Но теперь, кроме времени, появилась еще одна значимая вещь – Терминал.
Кое-что осталось за гранью восприятия. Например, Хасан не осознавал того, что стал фетишистом. И даже хуже – он стал «ведомым» человеком.
На прощание директор еще раз угостил его сигарой.
Глава пятнадцатая
Школьник проснулся в холодном поту. Это случилось с ним впервые и означало, что он больше не может контролировать свои сновидения. Из дудочника он превратился в крысу.
Ему приснилось мифическое существо – мать, которой у него никогда не было, – в виде Железной Девы, но с подвижным мясистым лицом. Впрочем, «мясо» оказалось всего лишь пористой резиной на металлическом каркасе.
Во сне Школьник возвратился туда, где ему не довелось побывать, – в материнское лоно. Дева притягивала его к себе; жабье «лицо» улыбалось; между толстыми жирными губами блестело жало языка-шприца…
Мегрец вполне годился для уготованной ему роли. В его случае не могло быть речи даже о непорочном зачатии. Теперь, похоже, что-то сместилось в уникальном мозге. Он начал фантазировать на запретные темы.
Все начинается с извращенной игры, разрушающей табу, – будь это невинный флирт со змеем под райской яблоней или попытка заставить кого-либо плясать под свою дудку. Трезвая часть рассудка подсказывала Мегрецу, что он станет жертвой Эдипова комплекса. Влечение к несуществующей матери, которая представлялась ему орудием средневековой казни (однако далеко не самой мучительной), свидетельствовало о его невольной обреченности. В единый размытый образ «отца» слились мужчины из «Револьвера и Розы», давшие обет целомудрия.
Это была безнадежная ситуация. Клон знал, что очень скоро и помимо его желания она будет спроецирована вовне. И он не сумеет помешать внесенному искажению…
Все произошло даже раньше, чем он предполагал.
В конце того сновидения он оказался в «объятиях» Железной Девы. Обе половинки ее полого тела соединялись ужасающе медленно, вталкивая его в душный мрак, пропахший машинным маслом. Скрип мощных пружин был тут единственной музыкой, а навстречу его глазам, кишкам и сердцу устремились отполированные шипы.
Он был слишком мал для Девы, изготовленной в соответствии с размерами взрослого человека. Поэтому его глаза уцелели, а шип, пробивающий сердце, лишь слегка оцарапал левое ухо. Мегрец остался стоять, стиснутый во тьме металлического чрева, обездвиженный параличом, который предшествовал выпадению в реальность…
Ему повезло. В отличие от многих других он был предупрежден о приближении конца.
Ни о каком «прогрессе» нечего было и мечтать. Все, на что он был способен, – это поддерживать собственное шаткое равновесие и ограниченную плавучесть. Иногда ему приходилось соглашаться на компромиссы, и в подобных ситуациях он больше, чем когда-либо, напоминал человека с пилой и конечностями, пораженными гангреной. И кто посмеет сказать, что у него не было выбора?..
Однако проблема заключалась не только в нем самом. Появился внешний фактор – новый, не предусмотренный никакими прогнозами и пророчествами шедевр Мозгокрута.
Школьник подошел к иллюминатору и бросил взгляд на закованную в гранит набережную. В предрассветном тумане застыли катера и моторные лодки «Сплавщиков». Это была обманчивая неподвижность.
Кое-где виднелись силуэты часовых. Школьника хорошо охраняли. Он был поистине золотым мальчиком. Его ценность понимали и признавали даже члены Ассоциации по ту сторону Блокады. Такими «кадрами» не разбрасываются… Но вряд ли кто-либо сумеет защитить его сегодня. Он принял это легко, как неизбежность. Лишь однажды он заподозрил, что, возможно, был одурачен в самом главном.
Всю жизнь он считал, что борется против режима, который насаждал мнимое совершенство муравейника. Одной из целей деятельности клонов было внесение искажений, не предполагаемых эволюцией системы.
Еще в нежном возрасте он был ознакомлен с догматическими установками «Револьвера и Розы». Начиная с некоторого момента система становится самоорганизующейся. Взаимные связи оказываются настолько многообразными, а взаимная обусловленность – настолько сильной, что каждый «элемент» превращается в идеальный объект для манипулирования и непрерыного программирования. К тому же – на всех уровнях. В конце концов от индивидуума остается только функция. Человеческая ценность равна нулю – в отличие от информационной. Методы извлечения информации становятся все более изощренными…
(Издевательский голос Низзама раздался внутри его черепа: «А вот это уже смешно. Пробирочные ублюдки рассуждают об утрате человечности!»)
Последние сомнения исчезли, растворившись в бесконечном, самоуничтожающем презрении. Проходя мимо старинного зеркала, Мегрец посмотрел на свое ненавистное лицо, обезображенное, по его мнению, слишком пухлыми губами («фамильная» черта? Вот и у Девы из кошмара такие же…). Это было лицо ребенка – причина, по которой не все и не сразу принимали Школьника всерьез. Но теперь и это уже не имело значения. Наступало время, когда будут сброшены маски и мир предстанет в безжалостном свете, озаряющем последнее столкновение.
И в который раз клон убедился в том, что Низзам его не обманывал. Он хорошо помнил все дни и ночи, на протяжении которых шейх Тарика оттачивал на нем свое зловещее чувство юмора. Мегрец хранил в памяти каждое слово учителя, хотя ему было тогда всего около двадцати лет, а лицо и тело соответствовали двухлетнему возрасту. Он даже побывал на экскурсии в Мегиддо и осмотрел окрестности. То, что он увидел, слегка его разочаровало. Мегиддо оказался ничем не примечательной захолустной дырой. Как говорил Низзам, «матч состоится при любой погоде, и, сдается мне, у одной из команд будет огромная фора».
– Отделяем зерна от плевел. – Директор лучезарно улыбнулся, рапортуя о своих успехах. Эффект этой улыбки слегка ослабляли коричневые пеньки, оставшиеся от зубов. Резник разглядывал их и думал: «Он переигрывает. С чего бы это?».
У директора было круглое розовое лицо, слишком добродушное для его должности, и внушительное брюшко. Казалось, он весь составлен из различных по размеру бильярдных шаров. По его щекам катились капли пота. Он был похож на поросенка, назначенного руководить мясокомбинатом, а лучшего руководителя трудно себе вообразить. Отделять зерна от плевел действительно было чрезвычайно важно. Резник понимал, что в Озоновой Дыре с этим вряд ли возникают трудности.
– Я хотел бы поскорее сделать то, за чем прилетел, – сказал инспектор, чтобы избежать обстоятельной и абстрактной беседы на тему вины и искупления. – Блоки «Б» и «Д», выборочный контроль. Мне понадобятся данные о смертности за минувший год.
– Нет проблем! – весело согласился толстячок после небольшой паузы, и Резник понял, почему директор продержался на своем посту так долго и что сейчас с директором не все в порядке.
Никаких внешних признаков манипулирования не было. Но Резник отшлифовал интуицию за годы ползания по коридорам власти до алмазного блеска. Интуиция являлась его единственным оружием и защитой. В данный момент он даже не знал, за что зацепилась эта самая интуиция. Может быть, директор оказался слишком дружелюбным? Или дело было в сигаре? О чем сигнализировала предложенная сигара?
Инспектор решил, что поищет ответы на все вопросы потом, однако «потом» для него так и не наступило.
…После этого не было ничего, заслуживающего внимания. Резник наспех проглотил безвкусный обед в обществе толстяка и четверых начальников блоков, что вызвало очередной протест со стороны его язвы. Беседа текла вяло; в присутствии столичного чинуши местные держались замкнуто и настороженно.
* * *
Хасан, он же номер шестьсот шестьдесят шестой, проснулся с необычным предчувствием. Серый эмоциональный фон был нарушен – будто красное пятнышко неожиданно возникло на черно-белой фотографии. Через секунду он вспомнил: сегодня – его последний день.И все же он прекрасно выспался. Неплохо для того, кто приготовился умереть. Сны были нейтральными. Мозгокрут оставил его в покое – должно быть, Хасан уже считался отработанным материалом. С ним все было ясно – а разве он не стремился подсознательно к этой ясности?
Оказавшись здесь, он не мог решить, повезло ли ему с номером или нет. Все зависело от того, кто из двух гроссмейстеров принял над ним руководство. Во всяком случае, в него закралось подозрение, что это просто дурацкая шутка тюремного регистратора, начитавшегося мелодраматических историй, которые Хасан относил к древним аналогам бульварной литературы. Очень скоро подобные частности перестали иметь какое-либо значение.
…Предчувствие так и не превратилось в ожидание. В его положении «надежда» была равносильна самоистязанию с переходом в суицидальный синдром. Хасан схлопотал огромный срок. Два пожизненных за убийство, терроризм, измену, организацию антиправительственного заговора и еще довески по десятку статей за менее впечатляющие грешки. Амнистии и сокращения срока заключения были придуманы не для таких, как он. Порой он терялся в догадках, почему его не убрали еще до суда. Да и здесь он мог умереть в любой момент. Поводов и способов было предостаточно. Поэтому его «хорошее поведение» тоже не имело значения, но смысл вести себя хорошо был. Почти всегда Хасан вел себя хорошо – оказалось, что так гораздо удобнее и полезнее для здоровья.
Но со здоровьем неизбежно возникли проблемы. Номер шестьсот шестьдесят шестой знал, что не протянет и десятой части срока, на который рассчитывал первоначально. Когда симптомы проявились со всей очевидностью, он сам поставил себе диагноз – лейкемия.
Грех было жаловаться; многие, даже более молодые и сильные, загибались раньше. Какие-нибудь три года в Озоновой Дыре можно считать отсрочкой смертной казни, которая формально была давно отменена. Отсюда не сбегал никто и никогда – не те физические кондиции, не говоря уже о локальной Блокаде. На этот счет не существовало даже лагерных мифов, которые обычно сочиняют одни глупцы, чтобы другие могли утешаться и предаваться бесплодным фантазиям.
Шестьсот шестьдесят шестой не был глупцом. Он заранее знал, где и как покончит с собой, пока на это простое действие еще хватит сил. Выбранное им место находилось в заброшенном забое, расположенном на четырехсотметровой глубине. Лежать там – значит устроиться в высшей степени спокойно. Хасан позаботился обо всем. Никто не потревожит его кости… если, конечно, труп не будет найден и сожжен в уютном тюремном крематории.
В любом случае память и посмертная слава ему обеспечены. Толстозадые лицемеры из правительства уже пополняли дырявый бюджет за его счет. Он знал, что двойник «супертеррориста», «убийцы века» давно торчит в столичном музее восковых фигур, принося небольшой, но стабильный доход. Интересно, во что его одели эти придурки? Он любил черное и белое. Никаких полутонов… Итак, он со всем покончит сегодня. Завтра он уже будет слишком слаб.
До подъема оставалась примерно пара минут. Номер шестьсот шестьдесят шестой совершил туалет в полной темноте. Его движения были замедленными, но доведенными до автоматизма. За тысячу суток он изучил каждый квадратный сантиметр камеры. Стены были покрыты надписями и рисунками. Хасан презирал такие формы самоутверждения и развлечения. Он сидел в одиночке, и это казалось ему по-настоящему положительным моментом. Общество какого-нибудь идиота могло сделать отсидку невыносимой. Даже собственной глупости иногда достаточно, чтобы сойти с ума. Хасану вполне хватало неизбежных контактов с «коллегами» во время переклички и работы в руднике. Когда-то он умел оказывать влияние – особенно на молодых, – но все это в прошлом. Те, которые его сажали, были людьми инертными, осторожными и добросовестными.
Прогудела сирена подъема – задолго до Судного дня. Вспышка мощного светильника могла бритвой полоснуть по глазам, но Хасан вовремя опустил веки. Зрачок телекамеры нашел его стоящим лицом к двери. Он вложил руки в специальые пазы. Ему не пришлось ждать долго.
Вскоре он услышал, как щелкнули браслеты на запястьях – еще одна дурацкая мера предосторожности. Лязгнули автоматические замки; номер шестьсот шестьдесят шестой сделал два шага вперед и оказался на зарешеченном балконе. Прямо под ним был глубокий прдолговатый колодец, в стенах которого на нескольких ярусах располагались камеры. Хасану они напоминали каюты на гигантском корабле отверженных, неподвижном в пространстве, но непрерывно падающем в бездонную яму времени.
Номер шестьсот шестьдесят шестой относился к категории особо опасных. Это означало спецрежим, спецмаршрут, спецработы. В таких условиях поневоле станешь фаталистом. Хасан не предполагал, что судьба еще раз сыграет с ним в азартную игру. Он был битой картой и не искал оправданий этому факту. В свое время его камеру поочередно посетили православный священник и мулла (раввина прислать не рискнули). Они показались ему коммивояжерами, пытавшимися продать прошлогодний снег. Он терпеливо выслушал каждого, но в ответ не произнес ни слова. Они ничего не могли ему предложить. Больше они не возвращались.
Сегодня спецрежим был нарушен – впервые за три года. В пищевом блоке Хасана накормили лучше, чем обычно. Номер шестьсот шестьдесят шестой всегда ел в одиночестве. При желании это можно было счесть привилегией, а узкую клетку с металлическим столом – отдельным кабинетом в диетической забегаловке. После кормежки его не отправили на работу, а вернули в камеру.
Хасан не задавал бессмысленных вопросов. Он пытался получить удовлетворение от каждой оставшейся секунды жизни. Он перебирал все удовольствия, какие только мог вообразить, и не находил того, ради чего стоило бы жить. Таким образом, у него появился шанс зацепиться за настоящее. Время таяло катастрофически…
Через полчаса наконец появился тот, кто мог предложить стоящий товар.
* * *
Человек, торговавший последними искушениями, был типичным чиновником – бледным, трусливым, исполнительным, близоруким, наверняка обремененным больной уродливой женой и ребенком-подростком, об уличных шалостях которого он еще не подозревает. Впереди его ожидали сплошные разочарования. Но хуже всего, с точки зрения Хасана, было то, что посетитель оказался евреем. Мельчает контора, подумал номер шестьсот шестьдесят шестой, прежде чем открыл рот.– Поцелуй меня в задницу, грязный еврей! – сказал Хасан и даже произвел телодвижение, будто собирался обнажить упомянутую часть тела.
Ему окончательно испортили последний день. Он ненавидел евреев. По его мнению, те были виноваты во многих бедах, если не во всех. Они проводили коммунистические эксперименты, изобрели атомную бомбу, прибрали к рукам целые отрасли, а затем развалили их, они перекроили мир, вывели на орбиту «Абраксасы», высосали арабскую нефть. Незадолго до начала Джихада они впервые получили реальную власть и в этой стране – и что они с нею сделали?
Арийцы понимали степень опасности и действовали соответственно. Христиане нового времени оказались тупыми и мягкотелыми импотентами, и за дело взялись мусульмане. Но и это тоже, вероятно, было частью изощренного и циничного еврейского заговора. Цель? Окончательно обескровить противника.
Неужели все началось более двух тысяч лет назад с казни одного-единственного идеологического террориста? Хасан был уверен в этом. Еще он был уверен, что, когда ближайшая цель будет достигнута, евреи не успокоятся, пока не захватят всю планету. Но что они предпримут потом?
Он сплюнул инспектору под ноги. Слюны почти не было. После этого Резник мягко отстранил охранника, приготовившегося выбить заключенному оставшиеся зубы.
– Подождите снаружи, – приказал безукоризненно вежливый и сдержанный еврей. – Я хочу побеседовать с ним наедине.
– Будьте осторожны, господин инспектор, – буркнул охранник таким тоном, каким, наверное, советовал своей дочери не давать себя лапать в начальной школе.
– Я всегда осторожен, – бледно улыбнулся Резник, и Хасан понял, что тот далеко не дурак. Инспектору ничего не грозило. Даже в сравнении с больным евреем номер шестьсот шестьдесят шестой был развалиной.
– Ребята, у вас проблемы, – сказал Хасан, когда рожа охранника исчезла за дверью. Это был не вопрос, а утверждение. За последние три года он не слышал ничего более приятного, если не считать зачитанного на суде списка его преступлений против Коалиции.
– Можно сказать и так. – Резник не выглядел оскорбленным. Озабоченным – да, но на антисемитизм заключенного ему явно было наплевать.
– Я болен, – заявил Хасан, чтобы еврей побыстрее убрался. Скрывать это было бессмысленно. Он знал, что в случае чего врачи вывернут его наизнанку. – Скоро сдохну. Раньше тебя. А жаль.
– Я знаю. Как насчет трехмесячного контракта? По истечении этого срока вам будет предоставлено…
«Да, хмырек, – думал номер шестьсот шестьдесят шестой, пока инспектор перечислял блага, которые свалятся на голову Хасана, если они договорятся. – Вот это и есть твой потолок. Предел желаний. Разве может быть что-нибудь почетнее, чем сдохнуть в палате люкс в окружении невинных баранов вроде тебя, одетых в белые халаты, будто ангелочки с подрезанными крылышками? Знаешь, еврей, лично я мечтаю об этом ежедневно…»
– Никаких больниц, – сказал он вслух, когда ему надоело. – Мои условия…
Номер шестьсот шестьдесят шестой откровенно развлекался после длительного пребывания в прострации. Инспектор мог смело обещать ему хоть луну в награду. Гарантий все равно не было. Никаких. И скорее всего не будет.
Но Хасан хотел почувствовать, насколько далеко они готовы пойти. Он догадывался, что дело нечисто. Впрочем, чистое ему не предложат. Если его хотели подставить, то, видимо, не учли, что имеют дело с конченым человеком. Если же нет, то давайте назовем их «проблему» своим именем. Тут пахло переворотом.
Инспектор Резник не стал спорить. Он просто смотрел на Хасана воспаленными от недосыпания близорукими глазами. В его взгляде были вызывающие доверие цинизм и усталость. Потом он кивнул и вынул из папки чистые бланки.
«Теряю время», – думал Хасан, пока продолжался весь этот безнадежно устаревший бумажный фарс, хотя процедура заняла не больше десяти минут. Шестеренки бюрократической машины со скрипом провернулись. В результате статус заключенного номер шестьсот шестьдесят шесть радикально изменился.
Вообще-то он согласился бы на предложение властей без всяких условий. Он хотел увидеть человека, заварившего ТАКУЮ кашу. А если позволит здоровье, то и помочь ему довести дело до конца. Возможно, речь шла вовсе не о человеке. Возможно, кое-что изменилось на уровне Орбитального Контроля.
Но Хасан напрасно беспокоился о никудышном здоровье. Искажение началось сразу же после того, как он оставил на бумаге отпечаток своего левого мизинца.
* * *
Хасан был в шоке всего несколько секунд. Обычно самые простые вещи – одновременно и самые убедительные. Он почувствовал, что рот снова полон зубов. Языку стало тесно. Исчез розоватый туман. До этого Хасан будто смотрел на мир через раствор крови. Вместо набитого ватой манекена появилось тело, которое можно было контролировать, а это уже кое-что.Изменились ракурс и перспектива. Он стал лучше слышать, оживилось обоняние. Черт, он уже начал забывать, что мир довольно шумное, разноцветное и ароматное место. Даже если это место представляет собой одиночную камеру в самой прочной тюрьме на свете.
Значит, жизнь взаймы? Сколько это стоит? Такую сделку он заключил впервые. Он еще не знал, кто является его благодетелем, но догадывался, что отработать должок придется. А если это интриги Мозгокрута? Тот ничего не дает даром…
Он посмотрел на идиота, зашевелившегося на полу. Внешне «рокировка» произошла совершенно незаметно. Телекамера зафиксировала только внезапный обморок заключенного. Сознание Резника было разделено так, что, с одной стороны, Хасан получил всю необходимую информацию, а с другой – номер шестьсот шестьдесят шестой мог просуществовать еще некоторое время в состоянии овоща. Такой расклад вполне устраивал заключенного. БЫВШЕГО заключенного!.. У него на глазах его прежнее тело помочилось под себя. Огромное пятно расплылось на тюремной робе. Запахло мочой, и Хасан не отказал себе в удовольствии пнуть ногой мешок с костями, который бессмысленно таращил глаза и улыбался.
Хасан не пытался разобраться в мотивах. Ненависть к своей слабой, отмирающей оболочке – это совсем не то, что ненависть к самому себе. Тут был некий элемент очищения, освобождения, компенсация ущербности, не говоря уже о физическом превосходстве… Он пинал бедного идиота до тех пор, пока у того не начали лопаться розовые пузыри на губах. После этого Хасан спокойно собрал бумаги и сложил их в кейс, зная, что его срыв не остался незамеченным. Диагноз «нервное истощение» его вполне устраивал. И неизбежное взыскание тоже. Он нуждался в отпуске и свободном времени. Впрочем, его время уже ему не принадлежало.
Перед отлетом Хасан зашел в туалет для персонала и убедился в отсутствии средств наблюдения. Он остановился перед зеркалом, висевшим над умывальником, и некоторое время внимательно разглядывал отразившееся в нем одутловатое лицо. В каком-то смысле он видел его в первый раз – в таком ракурсе.
Мешки под глазами. Синеватые веки. Залысины. Уши с большими мочками. Толстые бледные губы. Плохо выбритые щеки. Управление мускулами жирноватой физиономии требовало определенного навыка…
Давали знать о себе боль в желудке и радикулит. Бывший номер шестьсот шестьдесят шестой обнаружил, что инспектор носит ортопедическую обувь. Придется привыкнуть к близорукости, но очки необходимо заменить на контактные линзы. Зато ногти целы. Вспомнив кое о чем, Хасан расстегнул брюки и посмотрел вниз. Вздохнул с облегчением. Инспектор не был обрезан, а на все остальное – чрезмерный животик, прогрессирующее облысение, плохие зубы и даже язву – Хасану было плевать. В сравнении с загибающимся от лейкемии заключенным он чувствовал себя живчиком, только что вернувшимся с курорта, который расположен где-то в окрестностях рая.
Он порылся в карманах мешковатого костюма. Достал бумажник и пересчитал деньги. Затем изучил голографические карточки жены и детей – девочки лет четырнадцати и мальчика лет восьми. Особое удовольствие доставило ему наличие членского билета «Объединенного союза национальных меньшинств» с номером из первой сотни. Это давало некоторые дополнительные возможности. Не то чтобы большие, но Хасан умел извлекать максимальную пользу из минимальных шансов.
Веселый толстяк директор лично явился проводить его. С результатами видеомониторинга он уже наверняка ознакомился. Теперь в его улыбке можно было прочесть превосходство, словно в рукаве был припрятан старший козырь. «Дыра – это вещь в себе. Не суйся сюда больше, чистоплюй!» – сообщала улыбка директора, приклеенная к лоснящейся физиономии.
– Не договорились? – спросил он с фальшивым участием.
– Нет.
– Он безнадежен. Я предупреждал. Его не казнили только потому, что надеялись проследить связи.
(Насчет «связей» директор, конечно, пошутил. Люди из охранки сумели бы разговорить даже немого.)
– Допросы с пристрастием? Вы не перестарались?
Толстяк сделал большие глаза. В качестве ответов на бестактные вопросы вполне годились приемы, заимствованные из фарса.
– Перестарались, – констатировал Хасан не без удовольствия. – Он почти труп. Отправьте его в крематорий.
Директор бросил взгляд в небо, словно надеялся прочесть там конкретное предписание для каждого из своих подопечных. Или подтверждение полученного устного приказа. В потоках воздуха от винтов вертолета его вьющиеся волосы встали дыбом, образуя вокруг головы подобие трепещущего нимба.
– Можно один вопрос, господин инспектор?
– Даже два.
– Зачем вы его били?
– Он вывел меня из себя.
– Нервишки шалят?
– Немного… Ему это уже не повредит.
– Кто знает! У него что-то с мозгом. Резкое снижение активности коры… Как вы понимаете, я буду вынужден…
– Господин директор! Я нахожу итоги проверки исчерпывающими. Завтра же предоставлю шефу рапорт. Без замечаний. Вы прекрасно поработали. Поздравляю. Главное – соответствие духу, а не букве, не так ли?
Примитивный ход, но конечный результат не важен. Толстяк слишком опытен и осторожен. Хасан знал, что тот будет выжидать. Неделю, две, три – сколько потребуется, чтобы обезопасить себя. Надо успеть… Только время имело значение. Он прочувствовал это за последние месяцы, когда заживо гнил в камере. Но теперь, кроме времени, появилась еще одна значимая вещь – Терминал.
Кое-что осталось за гранью восприятия. Например, Хасан не осознавал того, что стал фетишистом. И даже хуже – он стал «ведомым» человеком.
На прощание директор еще раз угостил его сигарой.
Глава пятнадцатая
Сам сатана принимает вид Ангела света.2-е Коринфянам 11:14
Школьник проснулся в холодном поту. Это случилось с ним впервые и означало, что он больше не может контролировать свои сновидения. Из дудочника он превратился в крысу.
Ему приснилось мифическое существо – мать, которой у него никогда не было, – в виде Железной Девы, но с подвижным мясистым лицом. Впрочем, «мясо» оказалось всего лишь пористой резиной на металлическом каркасе.
Во сне Школьник возвратился туда, где ему не довелось побывать, – в материнское лоно. Дева притягивала его к себе; жабье «лицо» улыбалось; между толстыми жирными губами блестело жало языка-шприца…
Мегрец вполне годился для уготованной ему роли. В его случае не могло быть речи даже о непорочном зачатии. Теперь, похоже, что-то сместилось в уникальном мозге. Он начал фантазировать на запретные темы.
Все начинается с извращенной игры, разрушающей табу, – будь это невинный флирт со змеем под райской яблоней или попытка заставить кого-либо плясать под свою дудку. Трезвая часть рассудка подсказывала Мегрецу, что он станет жертвой Эдипова комплекса. Влечение к несуществующей матери, которая представлялась ему орудием средневековой казни (однако далеко не самой мучительной), свидетельствовало о его невольной обреченности. В единый размытый образ «отца» слились мужчины из «Револьвера и Розы», давшие обет целомудрия.
Это была безнадежная ситуация. Клон знал, что очень скоро и помимо его желания она будет спроецирована вовне. И он не сумеет помешать внесенному искажению…
Все произошло даже раньше, чем он предполагал.
В конце того сновидения он оказался в «объятиях» Железной Девы. Обе половинки ее полого тела соединялись ужасающе медленно, вталкивая его в душный мрак, пропахший машинным маслом. Скрип мощных пружин был тут единственной музыкой, а навстречу его глазам, кишкам и сердцу устремились отполированные шипы.
Он был слишком мал для Девы, изготовленной в соответствии с размерами взрослого человека. Поэтому его глаза уцелели, а шип, пробивающий сердце, лишь слегка оцарапал левое ухо. Мегрец остался стоять, стиснутый во тьме металлического чрева, обездвиженный параличом, который предшествовал выпадению в реальность…
Ему повезло. В отличие от многих других он был предупрежден о приближении конца.
* * *
Наяву он утрачивал контроль над своей территорией. Проснувшись, Школьник не почувствовал себя отдохнувшим. Он устал. Он смертельно устал жить в тени Ангела, накрывшей этот город и вдобавок – половину северного полушария. Ему надоела его работа – он был вроде надувного плотика в бездонной и безбрежной луже дерьма. В него вцепилось слишком много рук.Ни о каком «прогрессе» нечего было и мечтать. Все, на что он был способен, – это поддерживать собственное шаткое равновесие и ограниченную плавучесть. Иногда ему приходилось соглашаться на компромиссы, и в подобных ситуациях он больше, чем когда-либо, напоминал человека с пилой и конечностями, пораженными гангреной. И кто посмеет сказать, что у него не было выбора?..
Однако проблема заключалась не только в нем самом. Появился внешний фактор – новый, не предусмотренный никакими прогнозами и пророчествами шедевр Мозгокрута.
Школьник подошел к иллюминатору и бросил взгляд на закованную в гранит набережную. В предрассветном тумане застыли катера и моторные лодки «Сплавщиков». Это была обманчивая неподвижность.
Кое-где виднелись силуэты часовых. Школьника хорошо охраняли. Он был поистине золотым мальчиком. Его ценность понимали и признавали даже члены Ассоциации по ту сторону Блокады. Такими «кадрами» не разбрасываются… Но вряд ли кто-либо сумеет защитить его сегодня. Он принял это легко, как неизбежность. Лишь однажды он заподозрил, что, возможно, был одурачен в самом главном.
Всю жизнь он считал, что борется против режима, который насаждал мнимое совершенство муравейника. Одной из целей деятельности клонов было внесение искажений, не предполагаемых эволюцией системы.
Еще в нежном возрасте он был ознакомлен с догматическими установками «Револьвера и Розы». Начиная с некоторого момента система становится самоорганизующейся. Взаимные связи оказываются настолько многообразными, а взаимная обусловленность – настолько сильной, что каждый «элемент» превращается в идеальный объект для манипулирования и непрерыного программирования. К тому же – на всех уровнях. В конце концов от индивидуума остается только функция. Человеческая ценность равна нулю – в отличие от информационной. Методы извлечения информации становятся все более изощренными…
(Издевательский голос Низзама раздался внутри его черепа: «А вот это уже смешно. Пробирочные ублюдки рассуждают об утрате человечности!»)
Последние сомнения исчезли, растворившись в бесконечном, самоуничтожающем презрении. Проходя мимо старинного зеркала, Мегрец посмотрел на свое ненавистное лицо, обезображенное, по его мнению, слишком пухлыми губами («фамильная» черта? Вот и у Девы из кошмара такие же…). Это было лицо ребенка – причина, по которой не все и не сразу принимали Школьника всерьез. Но теперь и это уже не имело значения. Наступало время, когда будут сброшены маски и мир предстанет в безжалостном свете, озаряющем последнее столкновение.
* * *
Получив знамение в сновидении, клон Мегрец не медлил. То безликое, чему он противостоял, наконец выдавило из своей электронной матки нечто определенное – исполнительный орган, живое орудие возмездия, СУЩЕСТВО.И в который раз клон убедился в том, что Низзам его не обманывал. Он хорошо помнил все дни и ночи, на протяжении которых шейх Тарика оттачивал на нем свое зловещее чувство юмора. Мегрец хранил в памяти каждое слово учителя, хотя ему было тогда всего около двадцати лет, а лицо и тело соответствовали двухлетнему возрасту. Он даже побывал на экскурсии в Мегиддо и осмотрел окрестности. То, что он увидел, слегка его разочаровало. Мегиддо оказался ничем не примечательной захолустной дырой. Как говорил Низзам, «матч состоится при любой погоде, и, сдается мне, у одной из команд будет огромная фора».