Дашков Андрей Георгиевич. Утраченный свет (Солнце полуночи)

   Ночной портье обожал эту станцию. Как приятно было слышать голоса с того света! И заметьте – без всякой спиритуалистической чепухи. При этом Раковский чувствовал себя старьевщиком, сладострастно ковыряющимся в тряпье, извлеченном из бабушкиного сундука и присыпанном нафталином, – тряпье, которое когда-то, возможно, было чьим-то свадебным нарядом.
   Музыка прошлого века позволяла ненадолго забыть о настоящем. Успокаивала, как партия в шахматы со старым другом. Или как укол морфия, если уж на то пошло. Но дело в том, что у Христиана Раковского не было старого друга. У него был только старый радиоприемник. А от пагубных привычек он, слава богу, давно избавился.
   Порой ему почти удавалось убедить себя в том, что музыку передают вообще с другой планеты, населенной молодой и жизнеспособной расой, и планета эта находится не в ином времени, а в ином пространстве. Вот только добраться до нее все равно невозможно, как невозможно вернуть собственную юность. Ему не дано было снова ощутить порывы свежего ветра на своем лице, ловить ртом капли пьянящего весеннего дождя, целовать девушку, испытывать чистую радость существования, но он мог хотя бы «видеть» сквозь неразрушаемое, постепенно теряющее прозрачность стекло усталости и близкой старости, как клонятся верхушки деревьев и трепещут отдельные листья в ландшафтах его грез, озаренных закатным солнцем.
   …Вскоре Марианна запела печальную «Балладу Люси Джордан». Легкая музыка. Легчайшая. Ничего серьезного, Боже упаси! Иногда даже от легкой музыки хотелось выть на луну. Но сегодня портье испытывал лишь приятную ностальгию.
   В звенящей тишине холла и впадавших в него коридоров резкий женский голос звучал как последняя человеческая песня на Земле. В иные ночи Христиану казалось, что «Одинокий всадник» населен призраками. Это было не так уж глупо. Случалось, здесь умирали при невыясненных обстоятельствах. Бывало и такое: люди, прошедшие мимо конторки портье и с улыбкой вручившие ему ключ от номера, не возвращались вовсе, а чуть позже он находил их счета оплаченными, а заказы – аннулированными.
   Раковский до сих пор не знал, кому принадлежит гостиница и на кого, собственно, он работает. Его наняли через агентство четыре года назад; в первых числах каждого месяца он неизменно обнаруживал в специальном отделении конторки конверт с оговоренной в контракте суммой. Большинство постояльцев были записаны под явно вымышленными именами; часть номеров сдавалась в аренду мелким юридическим конторам и частным детективным агентствам, каких полно в каждом квартале карантинного пояса.
   Единственное отличие «Одинокого всадника» от сотен подобных заведений состояло в том, что это было невероятно спокойное место. За четыре года – ни одного налета, ни одной полицейской облавы (хотя Христиан наблюдал немало любопытного). Феноменально… Первое время ночной портье ни на минуту не смыкал глаз, старался пореже отводить их от двери и почти не вынимал правую руку из кармана, в котором лежал его допотопный «наган» времен Первой мировой. Позже до него дошло, что к концу жизни он случайно обзавелся высокими покровителями. И он расслабился – настолько, что позволял себе слушать ночную станцию, передававшую музыку его юности…
   Баллада закончилась; раздался дребезжащий голос ведущего ночной программы. Тот был местной знаменитостью, почти культовой фигурой – человек, в свое время скрывавшийся от всесильного КГБ под псевдонимом Морковная Корова. Христиан знал его лично, хотя и был на двадцать пять лет моложе.
   Морковной Корове недавно стукнуло сто; от гривы длинных волос на голове остался жиденький хвост, зато седая борода до живота и неизменная трубка в зубах, набитая турецким табаком, по-прежнему были заметны издалека. Несмотря на почтенный возраст и слабеющие ножки, великий старец рок-н-ролла без охраны совершал почти ежедневные прогулки от радиоцентра до клуба, носящего его имя, с веселым спокойствием дервиша принимая все плохое и хорошее, что случалось по пути. Кстати, плохое случалось гораздо чаще, но Морковная Корова не терял равновесия.
   Сейчас он доверительно сообщил ночному портье, что луна идет на убыль, силы тают, творческая потенция снижается. Черт возьми, как это верно подмечено, Ватсон! Сил у Раковского осталось ровно столько, чтобы дошаркать до туалета при следующем болезненном позыве, ну а о потенции и говорить нечего. Столетний монстр решил поднять настроение всем страдающим от идеальной бессонницы кинксовской «Ты меня достала» в оригинальном исполнении. В те дни немногие уцелевшие после Великой депрессии старички находили особый кайф в потрескивании виниловой пластинки. Христиан Раковский принадлежал к их числу…
   Видимо, он увлекся. Может быть, он на время закрыл глаза. Более чем вероятно, что и со слухом в его возрасте возникают кое-какие проблемы. Во всяком случае, он заметил человека в армейской плащ-палатке, наброшенной поверх дорогого вечернего костюма, только тогда, когда тот уже находился в двух шагах от стойки.
   Ночной портье невольно вздрогнул и бросил взгляд на дверь. Сквозь узкие окна, расположенные под самым перекрытием, просачивался утренний свет.
   Дверь была на месте, колокол, возвещавший о появлении гостей, тоже.
   На мгновение Христиану стало нехорошо. С большим опозданием его лицо обдало порывом сырого и прохладного ночного воздуха. Резкая боль вспыхнула в паху, напоминая о необходимости каждые два часа возвращаться из страны старческих грез и сожалений в прозаическую реальность – к алтарю из белого фарфора…
   Человек в плащ-палатке опустил капюшон. Ночной портье улыбнулся. Это было частью его работы. Необходимым условием. Он умел профессионально улыбаться, когда кошки скребут на душе. Он безукоризненно улыбался клиентам во время дежурства в день похорон своей матери… Сейчас он поймал себя на том, что впервые за много лет улыбается с искренним облегчением. Итак, к его букету старческих недугов можно было добавить расшатанные нервишки.
   Раковский знал этого постояльца в лицо. В течение четырнадцати месяцев тот снимал триста шестнадцатый номер. Одноместный люкс. (По понятиям портье, это стоило целое состояние. Но у него были весьма скромные понятия.) В журнале вместо фамилии стояла неразборчивая закорючка, похожая на крест с приделанным снизу рыболовным крючком. Человек всегда приходил один и ни разу не задерживался в номере дольше, чем на два-три часа. Раковский привык видеть ячейку с табличкой «316» пустой. Ни писем, ни бандеролей – ничего.
   Христиан был опытным портье и понимал ситуацию. Он приучился не задавать дурацких вопросов даже самому себе. Он хотел, чтобы все оставалось по-прежнему: размеренная жизнь, спокойные дежурства, звенящая тишина по ночам, пустые коридоры «Одинокого всадника» и Морковная Корова в эфире со своей музыкой мертвых – ненавязчивым напоминанием о золотых денечках молодости, канувших в ненасытную глотку прошлого…
   Обезображенное шрамами лицо постояльца всегда было трупно-бледным – вне зависимости от сезона и погоды. В тусклом сиянии лампы дневного света оно соперничало в белизне с воротником сорочки, который казался острым как бритва. Седые волосы напоминали тончайшие сосульки, смерзшиеся на ледяном ветру.
   Раковский считал себя неплохим физиономистом, однако этот человек ставил его в тупик. Он был неразрешимой загадкой. Шифром, к которому нет ключа.
   Очень часто постоялец имел при себе футляр от скрипки (в наше-то время!), только вряд ли он зарабатывал на жизнь тем, что возил смычком по струнам… При портье он ни разу не произнес ни звука.
   Человек, одетый как банковский клерк (менеджер? дирижер симфонического оркестра? проповедник? торговец роскошными гробами?), протянул руку. Христиан избегал на нее смотреть. Он знал, что увидит, если опустит глаза: ожоговые шрамы, пятна сведенных наколок, а на трех пальцах – следы вырванных ногтей. Бр-р-р! Бедняга. Интересно, есть ли у него язык и тот предмет, который позволяет мочиться стоя и не прикасаться ляжками к белому фарфоровому алтарю?..
   Вежливо улыбаясь, Христиан вручил ему ключ от номера. Человек не глядя сжал пальцы. Мало у кого был такой отсутствующий взгляд. Постоялец смотрел на портье и одновременно – сквозь него. Раковский испытал совершенно иррациональное чувство, будто не только он сам, но и стена позади него внезапно исчезла. Этот взгляд мог кого угодно заставить усомниться в том, что его принимают всерьез. Однако у ночного портье не было амбиций. Он и не хотел, чтобы его принимали всерьез, особенно – опасные люди. Он хотел лишь одного – чтобы странный клиент поскорее убрался из холла.
   Тот направился к пассажирскому лифту, бросив внимательный взгляд на аквариум с рыбками, сонно парившими в зеленоватой мгле. Портье смотрел ему вслед, а когда лифт тронулся – на стрелку указателя, ползущую вдоль цифр, которые обозначали этажи. Раковский очень надеялся, что сменится до того, как бледнолицый вернется.
   Стрелка замерла против цифры «3».

* * *

   Глюк вошел в триста шестнадцатый номер, закрыл за собой дверь и сбросил пятнистую шкуру. Логово убитого (спасенного!) им двуногого животного оказалось обставленным стандартной гостиничной мебелью без малейшего намека на индивидуальность. Дьякону здесь принадлежала только одежда, висевшая в шкафу, и портативный компьютер, запертый в секретере… Это была всего лишь перевалочная база. Промежуточная станция. Пункт связи. Что-то в этом роде.
   Прекрасно. Охотник был готов сыграть с НИМИ в их скучную игру и даже стать приманкой – на некоторое время. Он порылся в памяти дьякона и нашел соответствующую идиому. Это называлось «ловить на живца».
   …Несмотря на отсутствие напряжения, экран телевизора начал мерцать, когда он приблизился к нему на расстояние пяти шагов. Несколько минут глюк наблюдал за чередующимися вспышками люминофора, застыв посреди комнаты. Темный Ангел крутил для него «кино».
   Это было потрясающее откровение. По экрану плыли цветные полосы, похожие на раскрашенные безумным ребенком-дальтоником штриховые коды. Передача была исполнена глубочайшего, сакрального смысла. Если бы глюк существовал не в единственном экземпляре, он, пожалуй, счел бы необходимым скопировать сообщение для себе подобных. Причем он сделал бы это совсем не так, как принято у приверженцев варварских культов. Он имел возможность сравнивать – примитивная копия в металлическом переплете по-прежнему лежала у него в кармане…
   Он включил компьютер, подсоединился к сети и перевел на счет Ассоциации некоторую сумму. Он знал о правилах игры все, что знал дьякон, а дьякон называл это «оплатой страховки и взносами в пенсионный фонд». Ложная дичь оставила первый след.
   После этого глюк добросовестно совершил предписанные традицией нелепые человеческие ритуалы. Он побрился бритвой «жиллетт», принял ванну с тонизирующим каштановым экстрактом и натянул на себя новые тряпки – светлый, хрустящий нижний слой и темный, шершавый верхний. Завтрак он решил отложить. Миниатюрные контейнеры, переместившиеся из карманов в область желудка, сняли все проблемы с энергоснабжением.
   Глюк покинул номер, надев черный блестящий плащ – униформу священников, сделавшую его фигуру похожей на гладкую отливку из темного металла. Он вошел в роль пастыря. Ему предстояло найти, идентифицировать и уничтожить одну-единственную овцу. Это было бы совсем просто, если бы овца не затерялась в стаде, насчитывавшем более двух с половиной миллионов голов.
   Кроме того, некоторая часть стада была надежно защищена.

* * *

   Луна продолжала убывать. Сил оставалось все меньше.
   Через пару дней ночной портье почувствует себя плохо. Настолько плохо, что ему придется пропустить дежурство – впервые за сорок с лишним лет. Вызванный им на дом участковый врач не сумеет поставить вразумительный диагноз. Христиан Раковский не будет в претензии. Откуда недоучившемуся участковому врачу знать симптомы вялотекущей лучевой болезни?

Глава десятая

   Я видел правду. Я видел свет.
   И я пошел по новому пути.

Группа «Блэк Сэббэт»

   Новообращенный член секты «Сжигатели денег» по кличке Мормон, с успехом заменявшей ему имя и фамилию, занимался своим любимым делом. Он смотрел, как горят бумажные деньги. На его глазах, сиявших веселым фанатическим блеском, скверна превращалась в дым.
   Денег было немного – всего около трехсот купюр разного достоинства. Это означало, что сегодня он сам стал чуть свободнее, а кто-то другой, возможно, сохранил здоровье и жизнь, не говоря уже о бессмертной душе. Во всяком случае, прервалась цепочка грехов, совершаемых во имя обладания символами позорной и грязной власти. Кстати, некоторых догм Мормон не разделял. Например, он до сих пор не мог уяснить, как можно «погубить» душу, если она и впрямь бессмертна.
   Он развел костер на заднем дворе заброшенной церкви, выстроенной на деньги еврея Гольдберга два века назад. Иногда здесь проходили собрания секты. Сейчас, в шесть часов утра, поблизости не было никого, кроме, может быть, парочки бездомных даунов. Забор был размалеван граффити. Судя по надписям и рисункам, развитие местных пачкунов застопорилось в анальной фазе. Над забором торчала голова каменного Петлюры.
   Купола без крестов, разбитые витражи, вездесущий голубиный помет… Больной, гниющий мир. Болезнь была настолько запущена, что требовалось срочное хирургическое вмешательство. Мормон видел себя если не хирургом, то, во всяком случае, «медицинским братом», подающим инструменты.
   Он сложил аккуратный штабель из деревянных обломков, присыпал сверху купюрами и поднес к ним конфискованную золотую зажигалку «данхилл»…
   Деньги горели весело, с еле слышным потрескиванием. Легкий ветер разносил седой сморщенный пепел. Мормон бросил в огонь оставшиеся бумажки и смотрел, как разноцветные портреты на какие-то мгновения становятся прозрачными, будто озаряются внутренним светом, – но тут же чернеют, и на их месте расползается дыра, окаймленная бахромой из пепла. Если же горение начиналось по краям, то лица на портретах съеживались в кольце неумолимого огня и начинали беззвучно вопить. Это было забавно.
   Мормон трудился добросовестно. Он испытывал такое чувство, словно удалял злокачественную опухоль, причем делал это сам, своими руками. Вместе с проклятыми бумажками сгорали еще не совершенные мерзости, запретные наслаждения, темные помыслы, непроросшие семена человеческого безумия и неукротимой алчности. Хорошее дело, славный костер!..
   Устроив внеплановое аутодафе, Мормон несколько нарушил заведенный в секте порядок. Прежде всего, он сделал это без ведома и одобрения дьякона. Но уж очень он торопился избавить от дьявольского изобретения свою молодую жену, которая не имела решимости сопротивляться искушению. Он случайно обнаружил пачку банкнот, которую сердобольный папаша подбросил в ее сумочку, узнав, что его единственная дочь беременна. А та, конечно, не нашла в себе сил отказаться. Она, видите ли, беспокоилась о ребенке! Мормон еще не решил, глупость это или наглость, учитывая, что существовал Тот, который побеспокоится обо всех и обо всем. Впрочем, чего ожидать от дочери миддла, привыкшей к роскоши вроде теплой воды, микроволновой печи, биде и личного врача? Пастырь велел прощать, и Мормон простил ей. Но что касается денег, он остался неумолим.
   Покончив с ними, он взял из тайника оружие, вышел в переулок, оседлал свой антикварный «харли» модели «фэтбой» и помчался в сторону Тротуара Нищих.
   Теперь у него появилась новая проблема – где достать немного еды?

* * *

   Спустя пару часов он вошел в квартиру, неся в руке пластиковый пакет с продуктами. Это были не очень качественные продукты. В них было мало витаминов, и они имели не слишком привлекательный вид, не говоря уже о свежести и запахе. Зато он добыл их честным трудом, не осквернив себя использованием проклятых бумажек. Кстати, изъятые по пути бумажки лежали в другом пакете – предназначенном для мусора.
   Телевизор был включен. Передавали мыльную оперу. Ленивая сучка, конечно, уже дремала на диване. Мерцание экрана действовало на нее усыпляюще.
   А возможно, это был голодный обморок.
   Единственным ее достоинством была физическая верность. Муж уважал в ней эту добродетель. Она лежала на спине, и живот выпирал довольно сильно. Мормон наклонился и возложил на него свои руки. Это слегка напоминало прикосновение к баскетбольному мячу. Возникало искушение проверить его упругость.
   Потом Мормон поцеловал живот через туго натянутую тонкую ткань женской рубашки. Молодого мужа переполняли любовь и жажда деятельности. Он любил еще не родившееся существо, которое (как он надеялся) будет жить в новом мире, очищенном от денег, спиртного, шлюх и прочей заразы.
   Для этого нужно многое сделать, но и времени в его распоряжении было предостаточно. Тридцать-сорок лет активной жизни. Десять тысяч дней и ночей. Сто пятьдесят тысяч часов без учета сна – и примерно столько же сограждан, которых он «отрегулирует». Это было любимое словечко дьякона, которое Мормон перенял бессознательно. Кстати, для дьякона «урегулировать» драку в баре вовсе не обязательно означало помирить участников…
   Женщина, лежавшая на диване, открыла глаза и неуверенно улыбнулась. Ей можно было дать от шестнадцати до тридцати пяти лет. У нее был голодный, затравленный взгляд. Она посмотрела на пакет с едой, который принес мужчина, со смесью жадности и отвращения. Ее подташнивало от голода, а другие желания были весьма противоречивыми.
   Почувствовав его руки на своем животе, она испуганно сжалась. Ребенок вел себя сегодня что-то чересчур тихо. Еще не так давно он напоминал о себе довольно болезненными толчками. Когда это было? Ночью? Вчера? Позавчера?.. Она так и не сумела вспомнить. Не хотелось думать, будто ее «диета» может отразиться на его здоровье. Но эта полная неподвижность, этот странный холод… Несколько долгих секунд она пыталась уловить малейшее движение ВНУТРИ себя, испытывая нарастающий ужас…
   В этот момент затрещал сотовый телефон. Мормон снял ладони с живота жены и поднес трубку к уху.
   – Ты готов последовать за мной? – спросил голос, несомненно, принадлежавший дьякону.
   Мормон чувствовал себя не вполне созревшим, чтобы в ответ на брошенный клич повторить отзыв имперских бойскаутов прошлого. Тем не менее это был шанс проявить себя. Настоящий шанс, которого он ждал так долго.
   – В любую минуту, – ответил он, возбуждаясь.
   – Тогда избавься от нее. Это обуза на твоем пути, – посоветовал голос, начисто лишенный эмоций.
   – Она праведна, – осмелился заметить Мормон, испытывая кратковременный дискомфорт. Внутри него произошел конфликт между чувством любви к ближнему и высшим долгом. Долг победил.
   – Значит, ей прямая дорога в Колонию. Согласен? – спросил голос и пропал, заставив Мормона размышлять над тем, почему, черт возьми, дьякон подвергает сомнению его преданность.

* * *

   Многократное эхо опережало человека в черном плаще. Оно металось между каменными стенами, угасало в тупиках, проваливалось, затухая, в глубокие норы проходных дворов. В мертвой утренней тишине и дымке оно звучало загадочно и приглушенно, как биение огромного сердца. Его сопровождал гипнотический шелест, который навевал образ птицы, летящей сквозь молочно-белый туман на крыльях странной мечты. Но это был всего лишь повторяющийся стук каблуков и тихое шуршание водонепроницаемой ткани…
   Глюк шел по середине дороги. Он не видел необходимости прижиматься к стенам, прятаться в тени, следовать извилистым руслам тротуаров. Перед ним катилась незримая и неслышная волна, вспугивавшая птиц и бродячих собак. Ему нравился человеческий город. Это было место, идеально подходившее для непрерывной войны каждого против всех остальных, войны, продолжавшейся с незапамятных времен. Она шла повсюду, в эту самую минуту – в подворотнях, черепах и постелях. Похоже, ненависть и убийства были для этой цивилизации необходимостью – в противном случае она задохнулась бы от перенаселения.
   Фонарные столбы, мокрые от прошедшего ночью дождя, напоминали охотнику виселицы, приготовленные для казней. Вдаль уходила их бесконечная вереница, и это обнадеживало. Там и тут в изобилии были разбросаны орудия пыток. Одно из них – крестообразное – даже приобрело статус универсального символа. Точно такой символ, уменьшенный в десятки раз, болтался на груди у дьякона…
   Также не было недостатка в самых утонченных инструментах насилия, большинство из которых сейчас бездействовало.
   Но глюк знал, как разбудить их.

* * *

   В то утро безногий калека закончил расписывать восточную стену церковного подвала. Стена представляла собой выход скальной породы, и было ясно, что она простоит незыблемо еще тысячи лет, когда наверху останутся одни развалины…
   Свеча догорала, сквозь отверстия в фундаменте просачивался серенький свет, и калека окинул взглядом свою работу.
   Сцены войны. Лики ужаса и смерти. Лица, перекошенные в последнем крике. Лица, утратившие все человеческое. Примитивные фигурки солдат. Танки, состоящие из одних углов. Черно-серый авангард. Сумеречное искусство. Купол, опрокинутый во мрак приближающегося безумия. Личная, тайная церковь подземелья. Сажа перегоревшего кошмара. Наскальные рисунки двадцать первого века…
   На той войне он потерял способность видеть мир в цвете. Вряд ли архиерей одобрил бы ТАКУЮ роспись. Подвал находился под колокольней. Вход на лестницу был заложен. Сюда никто никогда не спускался. Церковники не знали о его художествах…
   Безногий не испытывал удовлетворения, лишь незначительное облегчение. Он выпустил наружу демонов, пожирающих душу. Он заколдовал их, припечатал углем к известке. Теперь они могли сколько угодно кривляться здесь, на шероховатой поверхности; зато лекарство казалось простым и доступным – надо было только закрыть глаза…
   Безногий взобрался на свою тележку и покатил к пролому в кирпичной стене, отталкиваясь колодками от каменного пола и ловко лавируя между грудами строительного мусора. Он ощущал прилив сил, что случалось с ним нечасто. Никто не завывал от голода внутри его черепа; никто не пытал бессонницей мозг в поисках еще здоровых клеток. И даже боль в желудке этой ночью была вполне терпимой и позволяла калеке разогнуться.
   Для бездомного хороший сезон – теплый сезон. Сейчас, в шесть часов утра, воздух был тяжелым и влажным, как разбавленная кровь… Художник выкатился с церковного двора и отыскал себе сухое место на тротуаре. Неплохо было бы поесть, а то желудок переваривал собственные стенки. Калека предчувствовал, какой станет боль к полудню. День превратится в кошмар.
   Нищий загадал: если утро будет солнечным, ему повезет сегодня. Спустя десять минут солнце позолотило полумесяцы на мечети, выстроенной напротив. Раздался протяжный крик муэдзина. Тогда безногий попросил, чтобы черти занесли на эту улицу случайного прохожего, а уж он-то сумеет разжалобить даже каменное сердце… Он сидел, представляя себе ласкающий уши звук: звон монеты, брошенной на мостовую, а еще лучше – шелест купюры, порхающей, словно осенний лист.
   Черти услышали его просьбу.

* * *

   – Эй! – сказал хорошо одетый седой человек, в котором нищий узнал дьякона Самсона, служившего в той же церкви. – Ты видел сопляка на мотоцикле?
   Калека решил, что не будет большого греха, если он заработает себе на завтрак.
   – Этот гаденыш только что был здесь. Теперь мне нечего жрать. Дерьмо, а не человек. Забрал у меня кусок хлеба…
   Безногий запнулся. Дьякон остановился прямо перед ним. Нищий увидел заостренные носки кожаных сапог, черные брюки, полы блестящего плаща. Цвет лица и волос резко контрастировал с мрачным нарядом. Это было совсем не то лицо, которое нищий хотел бы видеть, причащаясь перед смертью.
   – Что с твоими ногами? – спросил Могила, впервые заинтересовавшись калекой.
   – Гниют под Херсоном.
   – Джихад?
   Калека молча кивнул. Он не любил вспоминать. Это могло разбудить демонов. Не все остались там, на стене подвала, – он знал это точно. Некоторые из них свили себе гнездышки в более податливом веществе.
   – Я хочу, чтобы ты рассказал мне об этом, – настаивал дьякон, словно позабыв о сострадании.
   – Мои мозги сгнили там же, где и ноги.
   – Я освежу твою память, художник, – сказал дьякон с сарказмом.
   Калека почувствовал необъяснимое, мучительное неудобство, словно внутри него распускались колючие цветы.
   – В тридцать шестом… – начал он.
   – Вот-вот, – перебил его дьякон. – С этого места помедленнее и поподробнее.

* * *

   Они мирно беседовали в течение нескольких минут. Нищий, которому еще недавно казалось, что он не произнесет ни слова (в конце концов, он же не враг самому себе!), рассказал все как на исповеди. Лишь немного позже до него дошло, что в каком-то смысле так оно и было.
   Гипнозом тут и не пахло. Просто он вдруг почувствовал степень опасности. Сработал голый инстинкт. Его внутренний прибор, предупреждающий об угрозе, зашкалил. Он понял: в любом случае будет плохо, но если он расскажет то, что хотел услышать дьякон (какой там к дьяволу «дьякон»!), то, может быть, удастся избежать самого худшего. Безногий, голодный, больной раком желудка нищий внезапно обнаружил, что САМОЕ ХУДШЕЕ существует и находится в двух шагах от него. Он понял еще кое-что: ему хочется снова и снова совершать свой ежедневный скорбный путь между церковным подвалом и папертью, отталкиваясь колодками от выщербленного асфальта, мерзнуть, голодать, испытывать нестерпимые фантомные боли в отрезанных ногах, но иногда видеть солнце, небо и продолжать работу над росписью личного подземелья. Он должен был закончить северную стену. Заключить демонов в замкнутый круг, прежде чем душа отправится в последнее странствие… Он открыл в себе чудовищную сентиментальность – забытую, слежавшуюся, бессмысленную вещь из мира благополучной старости, словно тряпье, зарытое в землю. И вот появился человек в черном плаще – и вытащил все это на поверхность…