Дайнеко Л.. Меч князя Вячки

   - И что же делает Вячка?
   - Не пьет. С мужами-вечниками ведет переговоры.
   - О чем переговоры? Тут Станимир задрожал всем телом:
   - Пока неизвестно, великий князь.
   - Смотри у меня! - злобно топнул ногой князь.- Можешь и безухим стать. Чтоб все выследил, вынюхал. Пошел прочь, пес!
   Станимир бесшумно исчез, а князь Владимир приказал позвать к себе ученого ромея, уже давно жившего в Полоцке. Составляя гороскопы, ромей предсказывал князю будущее. Был он смуглолицый, черноволосый, с широкими черными, сросшимися на переносице бровями. На голове носил круглую красную шапочку, на ногах - позолоченные сандалии с острыми загнутыми носами.
   Князь, конечно же, ничего не понимал в гороскопах. Ромей, как только появился в Полоцке, долго объяснял ему свою мудрую науку. Гороскопы, их составление требуют хотя бы небольшого знакомства с небом, с астрономией. Надо знать, что есть эклиптика - большой круг небесной сферы, по которому проходит видимое глазу годовое движение Солнца. Человек рождается в конкретный месяц, конкретный день, и астролог, составляя гороскоп, устанавливает точку эклиптики этого человека на небосклоне. Начиная от этой точки, все небо делится на двенадцать "домов" - дом счастья, богатства, братьев, родни и т. д. Всегда надо учитывать положение главных планет по отношению ко всем "домам". Каждая из планет считается "хозяином" того или иного дома. И близость или, наоборот, удаленность планеты от своего "дома" влияют на человеческую судьбу. Одним словом, можно не только ногу - выю сломать на всем этом, но Владимиру нравилась таинственность смуглолицего астролога, нравилось держать в руках и листать потемневшие от времени толстые книги, в которых были нарисованы звезды и солнце, какие-то круги, большие и совсем маленькие. Беседуя с астрологом, князь отдыхал душой. Отодвигались куда-то бояре и их крикливое вече, тевтоны, литовцы, Вячка из Кукейноса. На миг Владимир снова становился мальчишкой, любопытным, озорным, казалось, с деревянных стен менского замка он снова смотрел на залитую лунным светом Свислочь, слушал шум окрестных лесов. Он не верил астрологу, но и сегодня, как всегда, спросил:
   - Долго ли мне быть князем?
   Тот хитровато усмехнулся, послюнявил указательный палец и начал листать книгу. Уже не первый год они с князем, не признаваясь друг другу, играли в понятную и приятную только им двоим игру. Что-то детское было в этом.
   - Планеты на сфере разместились благосклонно к тебе, князь,- сказал ромей и добавил: - Твой епископ ненавидит меня.
   - Что епископу до тебя? - слегка приподнял брови Владимир.
   - Епископ не любит умных людей, ибо...
   - Ибо глуп, как необожженный горшок,- договорил за него князь.
   Оба засмеялись, а потом астролог, посерьезнев, сказал:
   - У нас в Константинополе императора берегут, как бога. Император солнце на земле.
   Он знал, на какую мозоль наступить князю. Владимир сразу же помрачнел, глаза стали холодными, заблестели. Князь порывисто схватил астролога за плечо:
   - В моих жилах тоже течет кровь ромейских порфироносцев. Я - князь! У меня дружина! Вече разгоню, особо вредных бояр живьем сожгу. Полоцк будет моим. Слышишь? Моим!
   - Слышу,- тихо ответил астролог.- Планеты за тебя, князь.
   Владимир впился остро заблестевшими глазами в лицо предсказателя.
   Астролог ушел, забрав свои книги, а князь, поднявшись с ложа, забыв о болезни, подбежал к окну, стал жадно разглядывать златоглавую Софию, большой двор, каменные палаты за рекой. Там он должен находиться, там ему сидеть великим князем. Стон вырвался из груди Владимира.
   Неслышно отворилась дверь, и в светлицу вошла княгиня Ульяна с тоненькой свечкой в руках. Владимир глянул на нее, и на сердце стало легко и светло.
   - Почему не лежишь, князь мой? - с лаской в голосе сказала Ульяна.- Ты же болен. Ложись, князь.
   Владимир припал головой к ее плечу, спросил:
   - Что это ты со свечкой ходишь, Ульянушка? Вечер еще не наступил.
   - Злой дух от тебя отгоняю, болезни,- слабо улыбнулась княгиня.- Тяжко тебе, плохо. Я все вижу. Ночи не спишь, все о чем-то думаешь. Знаю, о чем.
   Владимир приподнял голову, вопрошающе взглянул на жену. Лицо ее будто светилось, глаза глядели с любовью и в то же время с жалостью.
   - Не думай, князь, о большой власти. Бог - единственный властелин всего. Есть мы с тобой. Есть дети наши. Дети нас любят. Чего же нам еще желать?
   - Ты что? - зашептал Владимир, отодвигаясь от жены. Словно адским жаром обдало его с головы до пят.- Ты что?
   - Пожалей себя, мой князь,- умоляюще глядела прямо в глаза ему Ульяна.- Все на земле преходяще. Власть, сила, богатство - все пройдет. О душе думай. Обо мне думай и о детях своих. Мы - душа твоя, князь.
   - Ты с ума сошла,- почти оттолкнул ее от себя Владимир.- Разве я не о вас думаю? Разве не ради вас муки мои, бессонница моя?
   Он смотрел на жену с ненавистью, но княгиня знала, что он любит ее, и спокойно, как на мальчишку-бедокура, глядела на великого князя. Она погладила его по голове и почувствовала, как снова эта гордая голова склоняется на ее плечо. Осторожно погладила его шею, и крепкая, налитая силой мужская шея сделалась мягкой, покорной.
   - Чего же ты хочешь, Ульянушка? - прошептал Владимир, и голос его задрожал.
   - Не нужна тебе великая власть, князь,- тихо ответила Ульяна.- Сломает она тебя, сокрушит. Железное сердце, железные руки и ноги для власти нужны. А ты слабенький. Ты что журавль в небе. Все стрелы в тебя попадают.
   Эти слова она говорила про высокого широкоплечего мужчину, про богатыря, который на вытянутых руках отрывал от земли кадь, полную зерна. Но она хорошо знала его, знала, что права, когда говорила эти слова. Он был камнем и был воском.
   - Чего же ты хочешь? - снова повторил свой вопрос дрожащим голосом Владимир.
   - Наш сын Яков - княжич. Дочь наша Красава за хорошим мужем, боярыня. А мы с тобой, князь, давай пойдем в монастырь, за детей наших молиться.
   Не успела она кончить, как Владимир вырвал у нее из рук свечку, сломал, смял, растоптал ногами. Казалось, и ее растоптал бы.
   - В монастырь захотела? - наливаясь горячей кровью, закричал князь.- А Полоцк? Кому я Полоцк отдам? Им? - рукой, сжатой в кулак, он тяжело махнул в сторону Софии.- Или, может, рижскому Альберту? Или сосунку Вячке?
   Княгиня спокойно встретила извержение этого вулкана.
   - Мужчины думают о том, чтобы была крепость, а женщины - чтобы лепость,- сказала она и, нагнувшись, начала собирать с дубового пола комочки воска от растоптанной князем свечки.- Зачем святую свечку погубил? - с укором говорила она князю.- Бог не простит.
   - Бог? - задохнулся Владимир.- А где был твои бог, когда полоцкое вече прогнало меня из княжеских палат? Где он был, когда меня на полоцких улицах грязью закидывали?
   Красивое худощавое лицо княгини побледнело, она перекрестилась, положила мужу руки на плечи, страстно зашептала:
   - Проси у бога прощения за свои слова неразумные. На колени стань. Бей челом, чтобы простил тебе дерзость твою!
   Владимир с испугом, как мальчишка, глянул на княгиню, вздрогнул, грузно опустился на колени. Княгиня подошла к стене, сняла с нее большой крест-складень, с крестом в руках опустилась на колени рядом с мужем.
   - Святой боже,- тихо заговорила она,- в тиши небесного Иерусалима услышь меня, рабу свою. Дан счастье роду моему. Дай силу мужу моему. Дай, боже, чтобы не увидела я смерть детей моих дорогих, пепелище на месте дома своего.
   Они стояли на коленях, князь и княгиня, а за широким окном бурлила освобожденная Двина, мокрые льдины трещали, звенели, налезали друг на друга, и не было льду никакого спасения - под огненным взглядом солнца он крошился на маленькие кусочки, выпрыгивал, как живой, на берег и там плавился, исчезал, превращался в сверкающие серебряные лужицы.
   Князь Владимир плохо спал всю ночь. Слезы душили его, холодный страх обволакивал сердце. Снилось ему, что святая София на огромной красной льдине - не от крови ли? - отплывает от него по Двине. Бежал князь берегом реки за Софией, руки к небу протягивал, спотыкался, а София растворялась в тумане, отдалялась, и князь не выдержал, упал, а когда поднял от земли голову, взгляд его натолкнулся на рижского епископа Альберта. Альберт стоял по колено в воде, руки распростер, смеется, ждет, пока София к нему подплывет.
   А утром на большом дворе ударил вечевой колокол. Выходили из своих палат бояре, спешили с торжища купцы, ремесленники гасили огонь в горнах, откладывали в сторону молотки, клещи, стамески. Все шли на площадь перед Софийским собором. Уличные мальчишки тоже мчались туда, но стража из городского ополчения отгоняла их от Софии длинными ореховыми палками. Детские уши, как и женские, как и уши холопов, не должны слышать, о чем говорят и спорят мужи-веч-ники. Детям, женщинам и холопам не дана мудрость, их слабые души блуждают в потемках.
   Князь Владимир с биричом Алексеем, с небольшой стражей на двух челнах переплыли через Двину из Бельчиц в Полоцк. Вой длинными шестами отталкивали серебристо-серые льдины. София глядела на князя со своей недосягаемой высоты.
   Князь шел к помосту в центре площади, и народ расступался перед ним. Кое-кто кричал здравицу, иные ж, их было немало, смеялись над князем и биричом, чуть пальцами на них не показывали. Площадь гудела. Вороны каркали, кружились над ней, словно у них, ворон, тоже собиралось свое птичье вече.
   Князь взошел на невысокий деревянный помост, застеленный дорогими опонами, поклонился сначала Софии, потом, на четыре стороны, вечу. На помосте уже стояли епископ Дионисий, посадник Ратша, тысяцкий Жирослав, наиболее влиятельные и богатые бояре.
   Справа от помоста, в нескольких шагах от себя, Владимир увидел плотную стену бояр - густые бороды, высокие собольи шапки, длинные, расшитые золотом и серебром шубы. Слева стояли ремесленники, рукодельные люди. Одежда у них была беднее, но гонору не меньше, чем у бояр.
   - Мужи-полочане,- громко сказал посадник Ратша,- по призыву колокола мы собрались сегодня перед святой Софией. Пусть мудрыми будут наши слова, твердыми - наши души. По закону предков мы будем делать все, что потребуют от нас бог и стольный город Полоцк.
   Владимир смотрел на посадника и думал, что он, как и Жирослав, и епископ Дионисий, мягкой травицей стелется перед боярами. А недавно же боялся в глаза взглянуть ему, князю.
   Между тем посадник продолжал, повышая голос, чтобы все услышали:
   - Тевтонские купцы, купцы с Готского берега, Любека и Бремена просят мужей-полочан позволить им построить на нашей земле, в городе Полоцке свою латинскую церковь. Хотят они своему богу молиться в этой церкви. Казна у них есть, зодчие и каменотесы - тоже. Что скажете, мужи-полочане?
   Посадник умолк. Владимир напряженно замер, почувствовал, как сильнее начало биться сердце. Епископ Дионисий, конечно же, успел рассказать всем, кому счел нужным, что он, князь Владимир, не против латинской церкви в городе. Сейчас выяснится, что думает на этот счет вече. Посмотрим, сколько врагов у него, князя.
   - Прочь тевтонов! Прочь! - закричало сразу несколько сотен голосов.
   - Пусть строят! - дружно крикнуло левое крыло веча - ремесленные люди и купцы.
   Поднялся крик, шум. Вечники махали руками, палками, бросали вверх шапки.
   - Прочь тевтонов! - гремело на площади.
   - Пусть строят! - с неменьшей силой громыхало в ответ.
   Казалось, два водоворота, два бурных весенних течения столкнулись на вечевой площади, и каждое хотело победить, одолеть противника. Бояре справа молчали, да князь знал, что теперь не они кричат, а кричат их гривни, их серебро, которое они щедро, не скупясь, раздают тем, кто дерет за них глотку на вече.
   - Прочь тевтонов и их заступника Владимира! Хотим для Полоцка тридцать старейшин! - вдруг прокатилось по площади.
   Сначала эти слова крикнули несколько человек, однако подобно тому, как ветер, залетевший с поля в лес, раскачивает все больше и больше деревьев, так и этот крик постепенно завладел всей площадью.
   - Хотим тридцать старейшин! Долой князя! - бушевало вече.
   Владимир побледнел, глянул на бирича, молодого рослого парня. Тот заметно растерялся - то расстегивал, то снова застегивал свое красное корзно. Тогда князь поднял вверх десницу в боевой перчатке. Князь просил, требовал слова. Вече смотрело на эту руку и постепенно успокаивалось.
   - Мужи-полочане,- сказал Владимир,- когда в последний раз горел Полоцк?
   Этим, казалось бы, простым вопросом он ошеломил вечников. Вече еще не понимало, куда гнет князь. Самые отъявленные крикуны на миг притихли.
   - Когда враг жег и грабил ваши усадьбы? Когда плакала София?
   Князь кинул взгляд на собор, перекрестился. И все вече глянуло на Софию. Золотые облака плыли над семью ее главами.
   - Не было пепла и крови? - допытывался князь.- Не тащили ваших жен, дочерей на позор? А почему? Почему, скажите! Потому что я и моя дружина стоим на страже Полоцка и Полоцкой земли. Знаете, сколько на моем теле ран? Я бился с ятвягами и уграми, тевтонами и свеями. Я топил коня в жемайтских болотах. Клянусь могуществом нашей матери-церкви, что никто не переломит копье о святую Софию!
   - Слава князю! Слава Владимиру! - дружно зашумела площадь.
   - Долой бояр-многоимцев! - закричали слева, где стояли рукодельные люди и купцы.
   Вече заволновалось, забурлило. Замелькали палки, пошли в ход кулаки. Уже драли друг другу бороды, уже боярская челядь спешила вступить в драку за своих хозяев.
   Владимир чувствовал, что победа близка, что еще минута-другая и он снова будет на белом коне. София со своей высоты уже улыбалась ему, и он, в глубине души, вырастал под облака, становился вровень с нею. За такой миг можно отдать полжизни.
   Вдруг площадь затихла, и эта тишина была столь неожиданной, что князь вздрогнул. Разрезая толпу, к помосту в центре площади шло несколько человек - три или четыре. Вече расступалось перед ними.
   Они подошли к помосту, и все увидели разорванную одежду, окровавленные лица. Главный из них, седобородый старик, поднялся на помост, поклонился в пояс собравшимся.
   - Я Доброслав из Кривичского ста,- сказал старик, покачнувшись.- Мы плыли на Готский берег. У Земгальской гавани на нас напали тевтоны. Убили корабельщиков и кормчего, забрали товар. Смотри, Полоцк, на раны сыновей своих! Смотри, София!
   Старый купец крестился на Софийский собор и плакал. Сыновья его, израненные, окровавленные, стояли возле помоста, глядя на отца.
   Владимир понял, что неожиданное появление купца может испортить ему все дело. Снова белый конь убегал от князя, насмешливо ржал издалека.
   Но это был еще не самый болезненный удар. Главное испытание ждало князя впереди. Только стало успокаиваться вече, выслушав ограбленных купцов, как на площади появился князь Вячка с десятком своих воев. Светло-русые его волосы развевал ветер. Темные брови были строго сведены на переносице.
   "Что тут надо этому сосунку? - в бешенстве подумал Владимир.- Давно надо было замуровать его в монастыре, как брата. Боже, клянусь тебе, как только развеются черные тучи, как только снова укреплюсь на полоцком престоле, сразу же выгоню его из Кукейноса, выброшу в Новгород, в Псков, к эстам, куда смогу, только бы не было его рядом".
   Вячка подошел к помосту, но подниматься на него не стал. Поклонился князю Владимиру, посаднику, тысяц-кому и епископу, потом поклонился всем вечникам. Высокая его фигура была видна всем.
   - Мужи-полочане,- волнуясь, начал речь кукейнос-ский князь,- как вы можете спокойно глядеть на обиды ваших людей? Почему не ослепнете от стыда? Где ваш гнев? Где сила ваша? Кто вы - мокрые воробьи или вольные соколы?
   Вячка повернулся лицом к собору, встал на колени, заговорил громче, и голос его услышала вся площадь, хотя не все уже видели его.
   - Святая София! Где меч Всеслава? Дай мне его, и я пойду на тевтонов, освобожу Двину, наш извечный Рубон, проложу дорогу к морю.
   "Скоморох,- думал про Вячку князь Владимир.- Одичал там в своем Кукейносе. Стал язычником, молится рогатой сосне, а тут вон как запел. Скоморох!"
   Князь сплюнул, правда, осторожно, чтобы, не дай бог, вече не заметило.
   А Вячка, не поднимаясь с колен, вдруг простер к нему руки, заговорил, обращаясь только к нему, Владимиру:
   - Великий князь! Отчего не седлаешь коня? Веди дружину на Ригу, ударь копьем в огненную пасть дракона. Ты мудрый и храбрый, ты уже водил нас на Альберта. Пойдем еще, князь!
   Все вече замерло, глядя на Владимира, сотни глаз, как невидимые стрелы, пронзали его насквозь. Глядели бояре и купцы, ремесленники и вой. И все ждали.
   "Что делать?" - мучительно раздумывал Владимир. Впервые в душе его шевельнулась жалость, непонятная ему самому. Кого он жалел? Себя? Свою недосягаемую мечту? Княгиню Ульяну? Жалость такая приходила к нему и раньше, но только дома, в своей семье, рядом с княгиней. На площади же, перед народом, сердце у него всегда было словно из железа. А сегодня впервые железо дало тоненькую трещину.
   "Что делать?" - думал князь. Он сошел с помоста, поднял Вячку с земли, трижды поцеловал его и сказал так, чтобы до всех ушей долетело:
   - Встань, брат. Одна у нас отчизна - Полоцк. И будем биться за него, своего живота не жалея.
   Вячка, легко поднявшись на ноги, тоже поцеловал Владимира.
   - Слава! - гремело на площади.- Слава князьям Вячеславу и Владимиру!
   Владимир с Вячкой, взявшись за руки, взошли на помост, и всеобщий радостный крик приветствовал их появление.
   Владимир стоял рядом с Вячкой, улыбаясь ему и вечу, а сам вспоминал о страшной, нелепой смерти своего родича, брата жены Артемия. Богатым, хлебосольным боярином был Артемий, меду и доброго слова гостям не жалел. Много было у него друзей, но и враги, как водится, имелись. Любил Артемий разных зверюшек, разную пушистую хвостатую живность. По усадьбе у него прирученные белки бегали, на плечи гостям прыгали. Выдра в пруду плавала, медведь по двору бродил без цепи. И вот однажды из Киева привезли Артемию хомячка - теплый светло-русый комочек, глазки - как капельки степной воды. Такой был ласковый, такой мягкий, на руках у боярина дремал. Не мог натешиться им Артемий. И однажды особенно ласково гладил зверька, к груди прижимал. Да в тот самый миг, когда хотел что-то приказать слугам, раскрыл рот, хомячок скользнул ему в самое горло. То ли рот боярина норой ему показался, то ли научили этому те, кто подарил его боярину,- только перегрыз хомяк все кишки Артемию, вмиг в могилу свел.
   Пожимал Владимир руку Вячке, улыбался ему, а сам думал: "И этот только прикидывается ручным. А разинешь рот - выгрызет нутро".
   Всеми колоколами гремела София. Бушевало вече.
   - Слава! - кричали мужи-полочане.
   "Кричите себе, кричите,- думал Владимир, улыбаясь вечникам.- Дружину к Риге я не поведу, а если и поведу, то не скоро. Мне не с Альбертом драться надо, а с вами. Княжескую власть я вам не отдам".
   Князю остро, до горькой слюны во рту, захотелось как можно скорее вернуться в Бельчицы, в свою светлицу, увидеть княгиню Ульяну, почитать пергаменты. Больше всего любил он читать поучения святого Ефрема, великого Иоанна Златоуста и Феодосия Печерского, тех, что, словно старательные пчелы, кормились словом божьим.
   А вече уже кричало здравицу только одному Вячке, будто его, Владимира, на помосте и не было.
   - Слава князю кукейносскому! - подбрасывали шапки вверх вечники.
   - Слава Вячке! Веди на тевтонов, князь! И вдруг небогатый купец Василь из Заполоцкого ста пронзительно закричал:
   - Меч Всеслава - Вячке!
   Площадь словно ждала этого, сразу подхватила:
   - Меч Всеслава - Вячке! И пошло-покатилось:
   - Меч Всеслава - Вячке!
   Владимир, стоя рядом с Вячкой, вымученно улыбался, а у самого пот катился по вискам. Тяжело было ему слышать это. Только самому достойному воеводе вручает полоцкое вече Всеславов меч, и освящают его в самом Софийском соборе.
   Накричавшись, мужи-полочане решили: за седмицу выковать меч, освятить его и вручить прилюдно князю Вячеславу Борисовичу Кукейносскому. Меч вызвался выковать на своем подворье боярин Иван, у него были знатные мастера кузнечного дела. На том вече и разошлось, растеклось с площади, и только вороны все не могли успокоиться, все летали над Софией.
   II
   Вместе со всеми пленными Якова гнали на север от Княжьего сельца, от Горелой Веси в Друцкую землю. Сначала шли по льду Березины, и тащить сани с награбленным добром, в которые впрягли Якова вместе с другими молодыми невольниками, было не очень тяжело. Но через десяток поприщ друцкий воевода Зернько приказал повернуть с Березины на восток, в направлении Друтеска. Тут уже надо было идти по целине, по заснеженным лесам и болотам, и сани сразу прибавили в весе, будто были нагружены железными крицами.
   Пленных, как подсчитал Яков, было сотни полторы, в большинстве молодые мужчины и парни.
   Рядом с Яковом, обливаясь потом, тянул сани кузнец Чухома. Он все учил Якова, шептал ему:
   - Ты спокойно тяни, не дергай, а то жилы надорвешь. Нам с тобой еще жить надо.
   Он был старше Якова на семь или восемь солнцеворотов - в самом расцвете мужской силы - и славился кузнечным мастерством по оба берега Свислочи. Его даже побаивались немного - смерды всегда боялись людей, имеющих дело с огнем и железом. Простой человек, считали в весях, не может размягчить металл так, чтобы тот начал литься, как вода. Только колдуну под силу такие чудеса! Да только никаким колдуном Чухома не был. Добрые синие глаза были у него, мягкие пшеничные усы.
   - А что же князь Рогволод нас не оборонил? - спросил однажды Яков.
   Чухома глянул на него, горько улыбнулся:
   - Князь Рогволод себя берег, терем свой... А мы?.. Что мы ему? Он посидит немного в Княжьем сельце, окрепнет и сам пойдет набегом. На Туров или на Слуцк. Оттуда себе смердов пригонит. Гоняют нас, брат, как скотину, от князя к князю. И никуда не спрячешься. Слышал я, правда, что в полуденных степях, далеко за Киевом, живут вольные бродники и воеводой у них какой-то Пласкиня. Да это далеко, до них - как до неба.
   Привалы были нечастые. Когда останавливались, друцкие вой приказывали невольникам собирать в лесу хворост, разжигать костры. Есть давали только хлеб и воду.
   На одном из привалов Яков увидел ворожбу самого пожилого из невольников - Творимира. Когда принесли хлеб, Творимир взял кусок, понюхал его, пошептал что-то, покрутил в руках, разломил и вытащил из хлеба, под удивленные, испуганные вздохи соседей, длинную прядь человеческих волос.
   Воевода Зернько спешил - могла быть погоня. Старались оставить меньше следов, затаптывали костры, снова шли через леса, по глубокому снегу.
   Яков все еще никак не мог поверить в то, что он раб. Все, что происходило с ним, с Чухомой, казалось страшным, горячечным сном. Вот-вот придет кто-нибудь или приедет, разбудит всех, растолкает, и проснется Яков в Горелой Веси, и Настасья будет топить печь, и, перекусив, пойдут они с утра в пущу распутывать узлы звериных следов. Возьмет Яков свой топор, чтобы нарубить можжевельника коптить лосятину. Смачно хрустнет под топором дерево... Подбежит Мирошка, засмеется, запустит в него, Якова, снежком...
   Промозглый холод добрался до ног. Друцкий вой, молодой, синеглазый, взмахнул кнутом, ударил по ногам, бросил со злобой:
   - Пошевеливайся, вол подъяремный.
   Яков прикусил губу от боли, но успел удивиться:
   "Почему это он меня волом называет?"
   - Ты что ж, православный, своих людей хвощешь? Мы ведь не чудь, не печенеги,- сказал Чухома.
   Вой глянул на кузнеца, хотел и его огреть кнутом, да вместо этого сморкнулся, прижав к ноздре большой, посиневший на морозе палец. Только тут окончательно понял Яков, что не сон все это, не лихорадка-трясуха, и от обиды и горя заплакал.
   - Терпи, Яков,- подбадривал его Чухома.- Быть не может, чтобы загнали нас в оглобли. Как-нибудь выкрутимся.
   Яков, застыдившись своих слез, улыбнулся товарищу по несчастью.
   Через день-два дознались друцкие вой, что Чухома - кузнец, и высвободили его из ярма. Чухома подозвал воеводу Зернько и, смело глядя тому в глаза, назвал Якова своим унотом, водоносом и молотобойцем, потребовав, чтобы парню тоже дали вольней вздохнуть.
   Яков шел рядом с Чухомой и радовался, что бог свел с таким человеком. А над лесом щедро рассыпало лучи солнце. Деревья тянули к нему обмороженные ветви, готовились встречать весну. На небольшой полянке, на солнцепеке, увидели высокий муравейник. Выбежав из своих темных нор, муравьи замерли, сбившись в блестящие желто-коричневые комки. Казалось, они о чем-то договариваются, оглядываясь, чтобы люди не услышали.
   Весна съедала снег. Там-сям обнажались темные мокрые лысины. Санные полозья прилипали к земле.
   Воевода Зернько не рассчитал. Он думал добежать до Друтеска по твердому гладкому снегу, но весна догнала его. Воевода был зол, как медведь-шатун, которого неожиданно подняли из берлоги. Он ругал своих воев, бил невольников.
   Сани воевода приказал порубить и сжечь. Запылали огромные костры. Пленники глядели на них с затаенной радостью.
   Воевода, мрачный, насупившийся, ехал впереди своих воев и невольников. Он уже понял, что набег на Свислочь не прибавит ему богатства. Таял снег... Таяли силы пленников... Несколько умерло, иные убегали, дождавшись ночной тьмы. Те же, которые еще шли, были худые, измученные, оборванные.
   Ночью зашумел теплый южный ветер, нагнал тучи на все небо. Воеводу, спавшего в походном шатре, разбудило странное всхлипыванье. Схватившись за меч, он высунул голову из шатра. С неба лил непроглядный дождь. Весь лес был наполнен неясными шорохами, шепотом - это оживали, распрямлялись под благодатным дождем окаменевшие от стужи деревья.