Дайнеко Л.. Меч князя Вячки

   - Дай Полоцку и Новгороду победу.
   А наутро он стоял на вече, кланяясь великому Новгороду, и сияла над ним и над вечниками Новгородская София, бронзовые ворота которой вои-новгородцы привезли из-за моря, когда внезапным страшным ударом в один день уничтожили столицу свеев Сигтуну. На воротах были выбиты фигуры мастеров-литейщиков с клещами и весами в руках и написано: "Риквин меня сделал".
   С помощью Новгорода Вячка занял Юрьев. Город стоял на высоком песчаном пригорке посреди заболоченного луга над рекой Змайыги, что на языке эстов означает - Матерь Вод. Князь Ярослав сдержал слово - дал Вячке пятьдесят своих воев. Три сотни эстов привел юный Ме-елис, который всегда и всюду ходил с легким арбалетом и кожаным колчаном, набитым стрелами.
   Из Сакалы и Унгании, из леттских земель в Юрьеве сошлись тысячи две шумного голодного люда, большей частью женщин и детей. Спали они прямо на земле, подослав охапку соломы, луговой травы или еловые лапки. Повсюду дымились костры, от их дыма у воев, день и ночь стоявших у заборолов, слезились глаза.
   В первые месяцы Вячка с дружиной совершал походы в глубь эстонских земель, собирал зерно, заготавливал соленую и вяленую дичь - главную пищу войны, брал дань вайпой - грубым прочным полотном. И все время он чувствовал, что со всех сторон наступает на Юрьев огромная неодолимая сила. Тевтоны потихоньку подбирались к городу. Альберт сделал епископом Эстонии своего брата Германа, кафедру новой церкви открыл в Оденпе, на Медвежьей Горе. Чтобы развязать себе руки, тевтоны помирились с датчанами. Граф Генрих, Шверин-ский взял в плен датского короля Вальдемара, и датчане сразу присмирели, прислали на помощь епископу Альберту свое войско. Огненная западня вот-вот должна была замкнуться.
   Ярослав Всеволодович почти четыре седмицы простоял у стен Колывани, сложенных из твердого ракушечника. Несколько раз ходил на приступ, но только зубы сломал о Колывань. Злой, уставший, он излил весь гнев на своих извечных врагов, новгородских бояр, бросил войско, бросил Новгород и уехал в неизвестном направлении искать свое княжеское счастье.
   Вячка остался один. Под его властью был небольшой кусок земли с Юрьевом, все же остальные мааконды эстов были присоединены к Риге, к рижской церкви Альбертом.
   Ночное августовское небо то и дело прорезали метеориты, особенно часто падающие в эту пору. Вячка не спал, не мог спать. Он остался в одиночестве. Начиналась его лебединая песня.
   В сопровождении Холодка и Якова Полочанина князь поднимался на вал, вглядывался в застывшую ночную тьму, прислушивался. Гнетущая тишина стояла вокруг. Вячке все время казалось, что у этой тишины тонкие глиняные ноги вот-вот подломятся.
   Однажды на вал пришел Климята Однорук.
   - Ну что, пишешь летопись? - спросил его Вячка.
   - Пишу,- ответил Климята.- Кто же за нас напишет наши летописи?
   - За нас никто не напишет,- согласился Вячка. Помолчали. Небольшое яркое облачко бежало по темному ночному небу, и все глядели на него.
   - В какой стороне Полоцк? - вдруг спросил у Кли-мяты Вячка.
   Книжник вздрогнул от неожиданного вопроса, подумав, махнул рукой:
   - Там.
   Вячка повернулся лицом в ту сторону, куда показывал Климята, и долго всматривался в тьму. Где-то за валом глухо крикнула неизвестная птица, сидевшая на кочке посреди заболоченного луга. Одинокий крик упал во мрак, как тяжелый камень.
   "О чем они сейчас думают? - глядел на своих соратников Вячка.- Я же веду их на смерть. Догадываются ли они об этом?"
   - Князь,- тихо сказал Холодок,- вчера пришла семья леттов из Кукейноса. Они говорят, что твоя дочь Софья обвенчалась с графом Дитрихом фон Кокенгаузе-ном.
   Будто взлетел Вячка под облака и сразу же начал стремительно падать вниз... Закружилась голова, оборвалось сердце... Он снял с десницы боевую перчатку, осторожно погладил на пальце колечко, сплетенное из светлых детских волос. "За это время волосы у Софьи должны были потемнеть",подумал Вячка.
   Дочь вышла замуж, вышла за тевтона. Теперь и сама станет, если уже не стала, тевтонкой. И дети будут... тевтончики.
   Вячка стиснул зубы. Это, конечно, Генрих старается, мстит ему как можно больнее. За что он мстит ему, Вячке? За себя? За то, что сам сменил кожу, сменил душу, стал тевтоном?
   - Нет у меня дочери,- сказал Вячка Холодку.- Моя дочь умерла, когда ей было пять солнцеворотов.
   Каждый день по приказу Вячки вой укрепляли городской вал глиной, речным илом, бревнами, ветвями. Женщины и дети собирали камни в окрестных лугах и полях. Целые горы камней лежали вдоль заборолов. Оружейники точили мечи, копьи, боевые секиры, нашивали на щиты новые слои бычьей кожи, смазывали барсучьим жиром кольчуги, делали тысячи новых стрел.
   В перерывах между этой нелегкой работой БОЯМ почти не удавалось отдохнуть - Вячка вместе со старейшиной эстов молодым молчаливым Меелисом учили их рукопашному бою, учили отрубать концы штурмовых лестниц, сбрасывать на головы наступающих бревна, огромные валуны, горшки со смолой и огнем. Лучники и арбалетчики через прорезанные в заборолах стрелковые щели учились простреливать каждую сажень земли перед Юрьевом. Крики людей и гул железа перекатывались над городом.
   Только в маленькой холодной каморке, где Климята Однорук писал Полоцкую летопись, как всегда, было тихо. Климята спешил, он хотел до подхода тевтонов написать о тридцати полоцких старцах, которые много раз управляли городом,- если начнется битва, будет не до писания. Мирона уже давно не было рядом - отпросился на вал, взял копье, надел кольчугу и стал воем. Климята завидовал своему младшему другу, он тоже взял бы копье, но какой же из него вояка с одной рукой? И он писал, писал почти без отдыха, сжигая свечку за свечкой, которые из княжеских покоев приносила Кулинг'..
   В середине августа, в день Успения пресвятой богородицы, огромные тучи серой пыли заклубились в окрестностях Юрьева - епископ Альберт привел из Риги своих пилигримов. Вместе с Альбертом пришли рижские купцы, бюргеры, меченосцы из Вендена, датчане, отряды крещеных ливов и леттов. Множество красивых просторных шатров появилось вокруг Юрьева, как раз на таком расстоянии от города, где падает, устав, стрела.
   Начиналась лебединая песня Вячки...
   Почти все жители Юрьева сбежались на городской вал, глядя с тревогой в ту сторону, откуда шла к ним беда. Вячка стоял вместе со всеми, слушая, о чем говорят люди, и слова их резали его, как ножи:
   - Божье войско пришло...
   - Тевтонов что дождевых капель - не сосчитаешь...
   - Нашим стрелам не пробить их броню...
   - Надо открывать ворота и принимать крещение из Риги...
   - Пусть язык распухнет и станет затычкой во рту того, кто сказал эти слова,- громко произнес Вячка.
   Люди замолчали.
   Начиналась лебединая песня Вячки.
   Он уже забыл, когда спал. Ночь и день превратились в один бесконечно длинный отрезок времени, наполненный грохотом железа, дымом костров, пылью, потом, криками воев, вечерними молитвами тевтонов, доносящимися из-за вала, ржанием боевых коней, плачем детей, свечением высокого палящего солнца, стреляющего с раскаленного неба белыми тяжелыми лучами. Потом ко всему прибавились глухие удары топоров - тевтоны валили сосны и строили из них осадную башню.
   Начиналась лебединая песня Вячки.
   Каким-то чудом прорвался в Юрьев сквозь тевтонские шатры гонец из Суздаля от великого князя Юрия Всеволодовича. Был он мал, остронос, но с оглушительно резким, как удар грома, голосом.
   - Как медведя тебя, князь, обложили со всех сторон,- сказал гонец.Устоишь?
   - Не сдамся тевтонам, буду ждать подмоги из Новгорода и Суздаля,глянул на него усталыми глазами Вячка.
   - Надейся на бога и на правду, князь,- сказал гонец.
   Восемь дней строили тевтоны осадную башню из толстых высоких сосен, повернутых корнями вверх. Под укрытием башни поставили камнеметные машины и начали обстрел городского вала. С грохотом ударили о заборолы первые камни. Часть дубовых кольев была вмиг снесена. Воям, оборонявшим заборолы, песком засыпало глаза; одному эсту камень сломал ногу. Вой Вячки ответили яростной стрельбой из луков и арбалетов. С вала на тевтонов посыпались камни, горшки с огнем.
   - Что будет с нами завтра, князь? - спросил у Вячки Яков, вместе со всеми отбивавший наступление тевтонов. Вячка глянул на него, строго нахмурив темные брови:
   - Живи тем, что есть. Подгоняя завтрашний день, мы приближаем к себе могильный мрак.
   Князь сжимал боевую секиру, закрепленную на руке кожаной петлей.
   Начиналась лебединая песня Вячки.
   На заборолах был настоящий ад. Тевтоны яростно лезли на вал. Казалось, еще усилие, еще один взмах меча, и рухнет оборона. Но окруженный город стоял твердо, мужественно, стоял до конца.
   Солнце нещадно палило, жгло с высоты. Вой обливались потом, потрескавшимися губами молили, с надеждой глядя на небо,- хоть бы капельку воды послало оно. Но небо светилось, пламенело горячей голубизной, и ни одной тучки не было над землей.
   Вячка тоже страдал от жары, от жажды. Остро и неотступно вспоминалось ему детство. Кормилица Ма-ланка (бабой-неумирухой называла она себя) выводила маленького княжича из терема на дождь, под гремучую грозу. Он стоял с большим деревянным кубком в руках и ждал, пока этот кубок до краев наполнится дождевой водой.
   - Пей грозовую воду и будешь сильным, отважным, ловким, как Всеслав Чародей,- учила Вячку Ма-ланка.
   Дождь хлестал по спине, по лицу. Деревья, росшие во дворе терема, купались в ливне. Маленький Вячка терпеливо стоял под грохочущим небом, под молниями, а потом до самого дна пил из кубка холодную грозовую воду, пил большими мужскими глотками. Он чувствовал, как сила и твердость вливаются в каждую жилку.
   "Полжизни отдал бы за глоток грозовой воды",- подумал Вячка и спустился с заборолов вниз, туда, где в нише городской стены лежали раненые вой. Почти все женщины Юрьева были тут - перевязывали, поили водой, утешали раненых. Была тут и княгиня Добронега. Вячка улыбнулся ей издалека, но подошел не к ней, а к седобородому вою, у которого по самое оперение засела в груди стрела. Вой тяжело, с натугой дышал.
   - Болит? - спросил у него Вячка.
   - Болит,- пересохшими губами выдохнул вой.- Но вытаскивать стрелу нельзя. Вытащишь - сразу богу душу отдам.
   - Терпи, вой,- сказал Вячка, наклонился и погладил его по щеке. Глаза у раненого вспыхнули, засветились, он хотел что-то сказать, но не смог, только сжал руку в кулак и вырвал из земли несколько тонких зеленых травинок.
   "Я веду их на смерть",- думал Вячка, слушая стоны своих раненых воев. Они заметили князя. Со всех сторон потянулись к нему, как к свече, руки, глаза.
   - Вячка! Князь Вячеслав! - слышалось вокруг.
   Он стоял среди них, и сердце трепетало от печали и радости. "Если б я мог,- думал он,- грозовую воду всех небес я отдал бы им, своим храбрым, своим верным воям. Я напоил бы грозовой водой весь свой народ. Мой народ! Какая сила, какая отвага и терпение живут в нем!"
   Он ходил между ранеными, заглядывая каждому в лицо, кому-то улыбнулся, кого-то утешил. Он почти физически ощущал, как снова наполняется силой среди этих искалеченных, беспомощных людей.
   "Каким словом вспомнят потомки меня, моих воев?- думал Вячка.- Что скажут о нас? Я, как и весь мой народ, жил в вечных сражениях. На удар мы отвечали ударом, никому не покорились, ни перед кем не склонили голову. Такой народ не умирает. Я счастлив, что жив и живу с таким народом. Счастлив, потому что слышал крик оборотня над Двиной".
   Он подошел к умирающему седобородому вою, тихо сказал ему:
   - Давай побратаемся с тобой. Снял свой нательный крест, повесил на шею вою, а его - на шею себе.
   - Вот мы и братаничи с тобой,- улыбнулся князь.- Теперь и умирать не страшно.
   В это самое время Генрих сидел в шатре Альберта, слушал шум боя и писал в своей хронике: "И собрались в замок Дорпат к королю Вячке все лиходеи из соседних земель и Сакалы, изменники, братоубийцы, убийцы братьев-рыцарей и купцов, злостные заговорщики против латинской церкви. Головой и мозгом их был все тот же король Вячка, который давно стал корнем всяческого зла в Ливонии".
   Генрих встал, начал нервно расхаживать по шатру. Звуки боя усиливались, угрожающе надвигались, наплывали на шатер. "Кто победит - я или он? - думал о Вячке Генрих.- Я или он?" Разболелась голова. Так случалось уже не раз, но сегодня боль была особенно сильной, нестерпимой, острой, словно капли расплавленного свинца лились прямо на мозг. Конечно, он устал, слишком устал, надо было бы отдохнуть от писания хроники, но ее ждет Альберт, ждет вся рижская церковь. Разве можно не оправдать их ожиданий?
   В шатер вошел монах в темной ризе с капюшоном. Генрих, устремившись к нему, взволнованно спросил:
   - Ты видел Вячку? Говорил с ним?
   - Видел и говорил, как вижу и слышу тебя,- ответил монах.- Король отказывается покинуть Дор-пат. Он даже слушать меня не стал и пригрозил, что прикажет своим слугам сбросить меня с вала вниз головой.
   - Ты говорил королю, что мы сохраним ему жизнь, щедро вознаградим, если только он оставит этих отступ-ников-эстов вместе с Меелисом? Что мы дадим ему коней на дорогу до Полоцка или Новгорода - куда сам захочет.
   - Король сказал, что эсты - его братья, а братьев в беде не бросают.
   - Бешеный король,- растерянно пробормотал Генрих.- Бешеный король...
   Он сжал виски, снова почувствовав нестерпимую боль в голове.
   - Тебе плохо, святой отец? - почтительно осведомился монах.
   - Иди,- вяло махнул рукой Генрих. Когда монах вышел, он лег прямо на затоптанное грубое полотно, которым был устлан шатер. Боль постепенно отступала, слабела. Уже только горошинка боли перекатывалась в голове, но вот и она успокоилась. "Боже, не дай мне сойти с ума,- молил Генрих.- Пусть сходит с ума Вячка, твой и мой враг". Он поднялся, снова позвал монаха и, когда тот вошел, спросил:
   - Готовы ли княжеские стрелы?
   - Готовы. Мы сделали десять штук.
   - Покажи.
   Монах поспешно вышел из шатра и, вскоре вернувшись со стрелой в руках, осторожно подал ее Генриху. Это была обычная тевтонская стрела с железным наконечником, сотни таких стрел летели сейчас на заборо-лы Дорпата. Только возле оперения была привязана короткая красная ленточка. Но Генрих знал, что эта стрела особенная - наконечник у нее был густо смазан ядом.
   .- Отдай стрелы нашим самым метким арбалетчикам, пусть они стреляют ими только по Вячке,- приказал монаху Генрих. Он помолчал и снова повторил: - Только по Вячке. Если его не берет божье слово, возьмет божий гнев. Он ведь не слишком прячется?
   - Король Вячка - отважный рыцарь,- сказал монах.- Он не прячется за спины своего войска.
   В этих словах Генрих уловил скрытую насмешку над самим собой, сидящим в шатре в то время, когда истинные сыновья латинской церкви под градом камней и стрел, под потоками горящей смолы идут на штурм вражеского вала.
   - Убейте Вячку! - вдруг закричал Генрих.- Убейте и принесите мне его голову!
   Злоба, которую он тщательно прятал от посторонних глаз, казалось, разламывала его грудную клетку, разрывала на куски сердце. Он и сам удивился - сколько, оказывается, живет в нем злости!
   Епископ Альберт собрал в своем шатре всех военачальников. Пришли Фридрих и Фредегельм, судья пилигримов Герберт, брат Альберта Иоанн. Все только что участвовали в штурме Дорпата, еще горячий пот блестел на висках, еще пахли дымом белые плащи, а у Фредегель-ма смолой, которую дружинники Вячки лили с вала, была обожжена щека, и он от боли кусал губы.
   - Сыновья латинской церкви погибают от рук вероотступников, от рук слуг сатаны,- сокрушался Альберт.- Давайте помолимся за упокой их душ.
   Все опустились на колени, начали молиться, потом судья пилигримов Герберт воскликнул:
   - Надо взять замок приступом, с боя. Отомстим злодеям на страх всем другим. Каждого из наших, кто первым взойдет на вал, мы прославим, дадим ему награду - лучшего коня и лучшего пленного из тех, что возьмем в замке, кроме, конечно, короля Вячки, которого надо вознести над всеми, повесив на самом высоком дереве.
   Все, кто был в шатре, одобрительно закивали. Начиналась лебединая песня Вячки.
   Осадную башню, возвышающуюся вровень с городским валом, тевтоны надвинули на ров и под ее прикрытием начали делать подкоп. Половину войска бросил Альберт на подкоп. Врезались в твердую холодную землю днем и ночью. Одни копали, другие в плащах, в кожаных мешках, ивовых корзинах ползком выносили землю.
   В Юрьеве было слышно, как скрежещут тевтонские лопаты в толще городского вала. Казалось, скрипит зубами сама смерть.
   - Проклятая башня! - воскликнул Меелис и выстрелил из арбалета.
   - Надо поджечь ее,- сказал Вячка.- Позовите сюда Холодка и Якова Полочанина.
   Сделали большие деревянные колеса, заполнили их паклей, смолой, подожгли и пустили с вала прямо на башню, все время бросая сверху в огонь сухие поленья, которые подносили женщины и дети. Башня начала загораться, но тевтоны в латах, жертвуя собой, кинулись к подножью башни, разломали, порубили колеса и потушили огонь. Град камней и стрел полетел на тевтонов, несколько десятков их погибло, но башня уцелела и, как беспощадный Голиаф, стояла рядом с городским валом.
   - Погоди, мы тебя все-таки поджарим,- кулаком погрозил Холодок башне и налег плечом, вместе с Яковом, Мироном и несколькими эстами сталкивая с вала еще одно колесо. Заскрипел горячий обугленный песок, взвился белесый пепел. Вот колесо начало набирать ход, и вдруг Холодок то ли поскользнулся, то ли потерял равновесие от жары и высоты, и случилось ужасное и непоправимое - колесо схватило старшего дружинника за полу обгорелого плаща, подмяло под себя и покатилось вниз, в огонь, в смрадный дым.
   - Холодок! - закричал Мирон.- Холодок! Он почувствовал, как подкашиваются колени, и опустился на вал возле разбитых тевтонскими камнями заборолов. Ему вспомнился далекий-далекий день, хибарка, в которой он прятался от волков, умирая с голоду, и веселый синеглазый вой, подъезжавший к хибарке с наколотым на копье облаком.
   - Холодок! - снова крикнул Мирон и горько заплакал.
   Подбежал Вячка. В руке - меч, шлем съехал набок, и прядь потных светлых волос приклеилась к смуглому лбу.
   - Где Холодок? - спросил у Мирона Вячка. Мирон вскочил с земли, вытирая слезы, показал рукой вниз, в пламя и дым:
   - Там.
   - Э-эх...- только и сказал Вячка. Послышался оглушительный грохот. Это тевтоны шли на приступ, ударяя в литавры, стуча мечами о щиты.
   - Рубон! - закричал Вячка.- Все на вал! Но в тот день смерть обошла Холодка. Все, кто защищал Юрьев, думали, что старший дружинник погиб, сгорел у подножья тевтонской башни, а он уцелел, попал в плен к Альберту. Утром тевтоны привязали Холодка цепями к самому верху штурмовой башни и, прячась за его спиной, стреляли в защитников городского вала из арбалетов. Так они делали со всеми пленными во время осады городов.
   Раненой обессиленной птицей Холодок медленно подплывал вместе с тевтонской башней к валу, который защищали его боевые друзья. Полочане, новгородцы и эсты прекратили стрельбу, глядя с сочувствием и сожалением на своего несчастного побратима, окровавленного и обожженного. Некоторые не могли сдержать слез. Великая мука была в том, что рядом, в нескольких десятках локтей от тебя, погибал соотечественник, брат, и нельзя было ему помочь. Холодок не захотел, чтобы его смерть посеяла печаль и слабость, он громко, напрягая остаток сил, рассмеялся.
   - Братья! - закричал в свой последний миг Холодок.- Высоко я летаю и далеко вижу! Стоит наш Полоцк и вечно стоять будет! И никогда не переведется наш род! И солнце будет целовать нашу землю! Прощайте, Мирошка и Климята! Бейте из луков - не жалейте меня! Скорее бейте!
   Тевтон размашисто всадил ему между лопатками острый горячий корд.
   - Бейте...- прошептал Холодок, и голова его упала на грудь.
   Снова закипела лютая сеча. Никто себя не жалел - ни полочане с новгородцами и эстами, ни тевтоны. Дым выедал глаза. Мертвые падали с вала в огонь и там сгорали. Длинную лестницу, которую тевтоны, взбираясь вверх, обвили своими телами, Яков, Мирон и Меелис, собрав последние силы, оттолкнули от вала, и она, встав на какое-то мгновение дыбом, тяжело рухнула, исчезла в огне. Только багровые угли брызнули во все стороны.
   Тевтоны, как обезумевшие, лезли на вал, но там их встречали мечи и копья, рогатины и шестоперы, камни и дубины, секиры и кистени. На них лили смолу, бросали горшки с огнем, бревна, трупы их же рыцарей, которые взобрались на вал, но сразу же были там убиты. Крики, стоны, предсмертные хрипы, резкие звуки тевтонских литавр, шум огня, свист мечей и стрел сплелись в огромный огненный клубок, наполненный болью, мукой и смертью. Напор тевтонов крепчал, казалось, еще миг - и они сломят сопротивление защитников вала, но вдруг над оглушительной неумолчной разноголосицей боя взвилась песня:
   Веди нас на сечу, святая София!
   Будь с нами в бою, наших пращуров вера.
   Архангелы стрелы дадут золотые,
   Чтоб в сердце ударить кровавого зверя.
   Звонкий мужской голос полетел над валом, где обливались кровью раненые, где мертвецы все еще сжимали в руках горячие мечи.
   Святая София, крепи своих воев.
   О тех, кто погибнет, плакать не нужно.
   Пускай Полота наши раны омоет,
   Когда упадем от мечей харалужных.
   - Кто это поет? Кто поет? - слушая песню, спрашивали друг у друга вой.
   - Климята Однорук поет,- весело сказал Яков и крикнул Климяте, стоявшему с непокрытой головой возле заборолов: - Далеко наша Полота, Климята!
   Климята издалека заметил его, сильнее ударил смычком по струнам гудка, на котором подыгрывал себе, и ответил:
   - Неправда, Яков Полочанин. Где мы стоим, там и наша Полота течет.
   И на этот раз не хватило тевтонам сил, покатились они с вала. На том и утих бой, только облако черного дыма осталось висеть над Юрьевом. Луговые цветы, затоптанные ногами пилигримов и меченосцев, боязливо поднимали головки с земли, оглядывались вокруг, будто хотели узнать, долго ли еще люди будут убивать людей.
   Ночь опустилась на Юрьев. За валом и возле вала горели костры. Никто не мог уснуть. Разве можно было спать, когда за спиной каждого стояла смерть, когда звезды густым дождем падали с неба? И тогда заиграли полочане на гудках и цимбалах, а тевтоны ударили в литавры, загудели в дудки. И начали танцевать измученные люди возле костров, чтобы подбодрить себя.
   Вячка стоял, прислонившись спиной к обгоревшим кольям заборолов, сняв тяжелый шлем. Глухо прокричала за валом неведомая ночная птица, словно позвала его. Каждую ночь он слышал ее тревожный одинокий голос, хотя вокруг вовсю играли гудки и дудки. Казалось, она кричит только ему. Где живет эта птица? Какое гнездо у нее? Побежать бы за ней, скатившись с вала, в ночной туман, в луга и леса и снова стать мальчишкой, чтобы росистый ивовый куст пугливо дотронулся до щеки, обжег ее трепетным холодом. Полететь бы, как эта птица, далеко-далеко отсюда, от крови и смерти, и опуститься на тихом лесном озерке возле Друтеска, где светлые волны раскачивают сонный ,камыш и лунные лучи ночуют в еловой чаще. Не полетишь!.. Нельзя. Он пойдет со своей дружиной до конца, до самого конца...
   Вячка задремал, сжимая в руке меч, и через вал перелетела светлоперая огненноокая птица, села ему на грудь и спросила нежным ласковым голосом:
   - Где ты, князь мой?
   Он снял боевую перчатку, осторожно, с замирающим сердцем погладил осыпанные блестящими каплями росы перья. Птица вздрогнула, сжалась в комочек, снова спросила:
   - Где ты, князь мой?
   Вячка очнулся, оттолкнулся спиной от заборолов, стряхивая остатки сна, напряг зрение. Добронега ласково гладила его руку, сжимающую меч. Звездная бездна, словно крылья, распростерлась у нее за спиной.
   - Где ты, князь мой? - шептала княгиня.- Забыл обо мне... Днюешь и ночуешь тут... Пойдем со мной в светлицу... Отдохнешь... Пойдем...
   Она взяла его за руку, как маленького, повела за собой, и он послушно пошел за женой.
   Вой, плясавшие у костров, приветствовали его одобрительными криками, но в этих криках он слышал печаль и усталость.
   - Спите. Хватит плясать,- сказал им Вячка.- Берегите силы для завтрашнего боя.
   Вошли в светлицу. Огромная медвежья шкура лежала на полу. Луна осторожно заглядывала в окошко. Казалось, все вокруг заполнено, залито голубой и серебристо-зеленой водой, и они поплыли в этой воде, как плывут рядом в бесконечном небе две ночные звезды.
   - Люблю тебя,- шептала Добронега.- Люблю тебя, Вячка... Помнишь ту весну в Кукейносе, когда ты поплыл ночью по Двине, чтобы сорвать для меня белые лилии? Помнишь, ладо мой?
   - Помню,- тихо ответил Вячка.- Никогда не забуду...
   - А помнишь, как мы на лугу попали с тобой под дождь, как сушились у костра, а потом забрались в стог сена?.. Так пахла медуница...
   - Помню... Никогда не забуду. Ночь плыла над Юрьевом. Последняя их ночь. Лунная, лучистая, юная...
   - Дай мне свежую сорочку,- сказал Вячка Добро-неге, когда они проснулись на медвежьей шкуре и луч солнца дремал на щеке у Добронеги.
   Княгиня заплакала.
   - Не плачь,- попросил Вячка.- Ты не должна плакать...
   - Неужели Новгород не пришлет нам подмогу? - с надеждой глянула на мужа Добронега.
   - Не знаю... Поздно... Мы остались одни... Но не будем думать об этом. Дай мне нательную рубаху... А теперь попрощаемся с тобой - там, среди людей, нам не удастся это сделать.
   Он крепко обнял и трижды поцеловал Добронегу.