Дайнеко Л.. Меч князя Вячки

   Князь Всеволод спустился с крыльца навстречу Вячке, обнял, поцеловал в щеку, сказал хрипловатым голосом:
   - Приветствую тебя, брат мой. Хлеб и мед Герцике будут твоими.
   У князя были серые усталые глаза, помятое бессонницей лицо. Зато ярко сияла на нем наборная сталь - подарок епископа Альберта. Она составлялась из нескольких десятков прямоугольных и квадратных пластин, соединенных между собой ремешками. Грудь закрывала стальная круглая пластина, которую тевтоны называют умбоном. У тевтонов в Риге есть уже целый отряд воинов, одетых в наборную броню. Имя им - железоносцы.
   - Мир тебе, князь,- сказал Вячка Всеволоду, потом повернулся к красавице-княгине, склонил перед ней колено:
   - Мир тебе, княгиня Юрга. Поклонился боярам:
   - Мир вам, люди вятшие.
   Рукой в боевой перчатке широко повел вокруг себя:
   - Мир тебе, славный град Герцике.
   Как только он кончил, в княжеской церкви ударили в колокола. С почестями принимал князь Всеволод князя Вячку.
   Надворные челядники отвели коней в конюшню, а кукейносских воев пригласили в малую трапезную отведать меда, сыграть в кости. Князя Вячку и латгальского старейшину Ницина потчевал в большой трапезной сам Всеволод. Перед этим княгиня Юрга полила им на руки из золотого ковша, поднесла льняные рушники.
   Княгиня была одета в белое шелковое платье с вышитым серебряным узором. Плечи облегало голубое, затканное золотом корзно. Большая золотая гривна блестела на тонкой нежной шее - Вячка заметил синюю жилку, пульсирующую на ней. Обута была княгиня в красные сафьяновые сапожки. На светлые, слегка вьющиеся волосы она повязала белую полотняную повязку, которую литовцы называют нуаметас. "Скучает по родине",- подумалось Вячке. Однако за столом княгиня Юрга была весела, пригубила хмельного меду, разрумянилась, как летнее яблочко. Вячка нет-нет да ловил влюбленные взгляды, которые князь Всеволод, суровый грубоватый воин, бросал на свою красавицу-жену.
   Да, он любил ее, любил больше всего на свете. И когда епископу Альберту, вероломной лисе, удастся схватить княгиню Юргу вместе с ее детьми и служанками, бросить в холодную темницу, князь Всеволод, как раненый журавль, прилетит в Ригу, отдаст Альберту свое княжество, богатство, честь, откажется от прадедовской православной веры, станет рабом епископа,- только бы спасти свою жену, только бы видеть любимые печальные зеленые глаза. Но это будет позже, а в этот серпеньский вечер, в лето 6715-е3, княгиня Юрга, весело смеясь ("Ее голос как ручеек",- думал Вячка), наливала из кувшина хмельной густой мед.
   - От пришлых тевтонов все наши беды,- сказал Вячка.
   Ярко горели витые свечи в серебряных подсвечниках. Со слабым треском оплывал воск. У князя Всеволода было доброе раскрасневшееся лицо.
   - Что же будем делать, князь Вячеслав? - спросил он.- Мы с тобой вассалы. А вассал, если жизнь прижмет, может найти себе нового хозяина.
   - Не то говоришь, князь Всеволод,- вспыхнул Вячка.- Мы Полоцку служим, а не Владимиру Володаровичу. Своей земле служим. Она не простит нам слабости, хитрости, криводушия. Я на краю сижу, своей шкурой чувствую тевтонский огонь.
   - Что же делать? - глянув на жену, переспросил Всеволод.
   - Меч на меч, кость на кость надо идти.
   - Дружина у меня слабая. Железа и хлеба мало,- пожаловался Всеволод. Потрескивая, пуская синий дымок, гасли свечи.
   - В литовских лесах думаешь отсидеться? - отодвинул от себя корчагу Вячка.
   Всеволод не обиделся. Он был человек осторожный, рассудительный, жизнь на литовском пограничье научила его осмотрительности и терпению. Слово у него всегда шло прежде меча. Он был старше Вячки на пятнадцать солнцеворотов и в душе слегка посмеивался над щенячьей горячностью молодого князя.
   - Я в Полоцк иду,- не дождавшись ответа, страстно заговорил Вячка.- К князю Владимиру. Новый поход против тевтонов надо поднимать. Про поход буду с великим князем вести разговор. Готовься и ты, князь Всеволод. Все знают мужество твоих воев, силу твоих мечей харалужных. Если же не пойдешь на Ригу - погибнешь. Сначала Кукейнос растопчут тевтоны, а потом и до Герцике их кони доскачут. Готовься, князь. И тестя своего Довгерута зови со всей Литвою.
   Всеволод снова, как мудрый лис, увильнул от ответа. Вместо этого сказал княгине Юрге:
   - Княгинюшка, прикажи, чтобы пришли сюда гу-дошники, дудари и гусляры. Пусть потешат нас своей игрой.
   Вошли музыканты, сели на лавках, обитых звериными шкурами. Седоголовый старик легко вскинул к плечу трехструнный гудок, ударил по струнам смычком. Смычок был сделан из ивового прутика и конского волоса, натертого смолой-живицей. Пронзительный голос гудка подхватили дудка и гусли, подхватили мягко, но слаженно и надежно - так широкая река принимает в свои объятия озорной ручеек.
   И словно поле открылось взору Вячки. Свежий ветер вспорхнул с того безграничного туманного поля. И такая ширь, такой простор вокруг... Маленькие глазки озер тревожно блестят на далеком горизонте. Дикие гуси кричат под тучами. Костер, жаркий, искристо золотой, подмигивает из тьмы. И чья-то фигура мерещится у костра... Женщина... Мать... У нее бледное заплаканное лицо и тонкие крылатые брови... Зачем ты так рано ушла от нас, мама?
   - Хочу я тебя, князь Вячеслав, к кунигасу Довгеруту пригласить,сказал как бы между прочим Всеволод. При этих словах княгиня Юрга вскочила со своего места, весело захлопала в ладоши:
   - К отцу едем! К батюшке! И поцеловала Всеволода в щеку. На следующий день пять шкутов переправились на южный берег Двины и словно в полынью провалились, затерялись в бесконечных дремучих лесах. В Герцике остался Холодок, которого начал лечить от ожогов местный знахарь, да латгальские лучники. Латгалов князь Всеволод не захотел взять с собой.
   Княгиня Юрга, как и все, ехала на боевом коне. На светлых волосах красиво сидел маленький позолоченный шлем с длинным пером серой цапли. Княгиня смеялась, шутила, лицо ее светилось счастьем.
   У Довгерута не было постоянного города или замка, где бы он сидел с дружиной. Неутомимый кунигас, как быстроногий олень, бегал по безграничным пущам и болотам - сегодня тут, завтра там. Только следы походных костров оставлял за собою.
   Однако князь Всеволод, судя по всему, неплохо знал тропки своего беспокойного тестя, и уже на третий день, словно привидения, выскочили из леса на лохматых сильных конях аукштайты, взяли, как они обычно это делают, в кольцо воев Всеволода и Вячки. Целясь из луков, размахивая мачугами и боевыми секирами, они носились на конях взад и вперед, все туже сжимая кольцо, и дело могло бы кончиться плохо, если бы литовцы не узнали княгиню Юргу, свою Юргу.
   Довгерут, с тяжелой стальной секирой в руке, с копной светлых, как у дочери, волос был опечален. Дня четыре назад у Гольма тевтонские арбалетчики подстрелили его верного воеводу, и вот теперь он умирал, захлебываясь собственной кровью, которая текла и текла у него из горла.
   Из светлицы, в которой лежал воевода, вынесли все запасы семян - жита, гороха: семена, побывшие около покойника, погибнут, никогда не взойдут. Воевода умирал, и никто на всем белом свете, даже сам Перкунас и Крива-Кривейта, не мог сделать так, чтобы снова зажглось солнце его жизни.
   После кончины тело воеводы обмыли в бане, одели в длинную белую рубаху, посадили на высокое деревянное кресло. Кунигас Довгерут с кубком пива в руках, взволнованный, грустный, обратился к покойнику:
   - Пью за тебя, незабвенный друг. Помнишь, как славно мы били тевтонов, как ходили на эстов? Помнишь, как по несколько ночей не слезали с седла, как спали на снегу и под дождем? Помнишь, как ты заслонил меня от стрелы? Ты - счастливец. О тебе будут петь потомкам голосистые вайделоты.
   Мертвый воевода сидел на кресле, и, казалось, очень внимательно слушал слова своего друга. Голос кунигаса зазвенел:
   - Зачем ты покинул всех нас? У тебя была верная жена, дети, хорошие друзья. Было много скота и одежды... Кланяйся на том свете своему и моему деду, своему и моему отцу, нашим воинам, что полегли в битвах. Живи с ними в согласии.
   Покойнику завязали на шею рушник, в который бросили несколько монет, к поясу прикрепили боевую секиру. В могилу положили хлеб с солью и пиво, чтобы воевода после жестоких битв на небесных дорогах (и в небе случаются битвы!) мог подкрепиться дарами родной зеленой Литвы.
   На жертвенном костре сожгли коня и собаку, верно служивших воеводе при жизни, лук, колчан со стрелами, меч.
   Потом положили в могилу рысьи и медвежьи когти, чтобы покойнику было легче взбираться на гору, где сидит Тот, кто судит мертвых.
   Только после похорон воеводы кунигас Довгерут улыбнулся своей дочери и зятю, улыбнулся Вячке. И оказалось, что у него очень красивая улыбка и что он умеет хорошо встречать гостей.
   - Гость в доме - бог в доме,- сказал он Вячке.- Мы с Полоцким княжеством соседи и стараемся жить с ним в мире.
   - Спасибо на добром слове, кунигас,- улыбнулся Довгеруту и Вячка.- Под одним небом мы живем, из одних рек боевых коней поим, одни пущи нам шумят. И так будет до скончания века. Пусть будут сильными Полоцк и Литва. Однако всем нам пора глянуть на запад. Из моря вылез вурдалак, который хочет сожрать наши нивы и борти, проглотить наших детей. Пора браться за меч, кунигас.
   При этих словах Довгерут посуровел, надолго задумался.
   - Что же ты молчишь, кунигас?
   - Четыре солнцеворота тому назад вместе с Всеволодом ходил я на Ригу,наконец нарушил молчание Довгерут.- Коней тевтонских, что паслись за валом, захватил. Рыцарей рижских побил, которые рыбу в реке ловили. А четыре дня назад уже тевтоны на мою землю пришли, воеводу моего на тот свет отправили.
   - Так отомсти за воеводу! - воскликнул Вячка.
   - За воеводу я им отомщу, но попозже. Раны надо залечить, силы собрать в один кулак.
   Вячка нахмурился, сказал решительно и резко:
   - Слышал я, кунигас, что снова хочешь идти на чудь, на эстов. Слышал еще, что богатый урожай думают собрать в свои закрома эсты.
   Довгерут сердито блеснул темными глазами.
   - Но ведь и ты, князь Вячка, берешь дань с ливов. Разве я попрекнул тебя этой данью? Бери, если бог за тебя и если силы есть. У каждого свой корм.
   - У каждого свой корм,- согласился Вячка.- Еще прадеды мои, полоцкие князья, ходили по Двине собирать дань. Ливы и дань платили, и войско в помощь, когда Полоцк воевал, выставляли.
   - Чего же ты от меня хочешь? - бросил Довгерут на Вячку острый взгляд.
   - Не ходи теперь на эстов. Вместе с Полоцким княжеством, вместе с Новгородом, вместе с зятем своим Всеволодом, со мной и с эстами иди на Ригу. Сбросим псов в море!
   - Не могу. Рига подождет, не взлетит в небо.
   - Кунигас, кунигас, не такие слова хотел я от тебя услышать. Постарел ты, кунигас.
   - Я постарел?
   Довгерут вытащил из ножен широкий литовский меч и, сказав Вячке: "Иди за мной", вышел из светлицы. Возле дубового тына росла березка. Довгерут сжал зубы, прищурил темные глаза и, с шумом выдохнув, широко взмахнул мечом, одним ударом срубил березу под корень.
   - И все равно ты постарел,- сказал упрямо Вячка.- Сердцем постарел. Отвагой своей постарел.
   Под вечер того же дня Вячка, не возвращаясь в Герцике, через леса и болота двинулся на Полоцк. Тревожно блестели в свете молодого месяца щиты и шлемы воев. Глухо стучали конские копыта по корням вековечных деревьев. В трухлявых пнях клубком свивались гадюки. Прятались в дуплах совы и филины.
   ГЛАВА ВТОРАЯ
   I
   Мальчик гонялся за бабочкой. Бабочка была большая, необыкновенно красивая, с широкими темно-красными крылышками, на которых виден был удивительный рисунок - синие и зеленые черточки переплетались, и будто человеческое лицо проступало из этого хитро сплетенного узла. За свои десять солнцеворотов мальчик впервые встретил такую бабочку и потому очень хотел поймать ее, спрятать в домик, сложенный из ладоней, поиграть с ней, побаловаться, а потом показать матери.
   Они резвились на теплом солнечном лугу, среди травы и цветов. Бабочка будто дразнила мальчика. То высоко взвивалась вверх искоркой от костра, то, делая широкие плавные круги, вдруг садилась на облюбованную головку цветка и сама становилась цветком, и уже трудно было ее разглядеть.
   Мальчик то припадал к земле, замирая и чувствуя, как взволнованно трепещет разогретое веселой охотой сердце, то бросался на цветок, сжимая его головку в ладонях, но в самый последний миг, из-под самого носа, бабочка вырывалась на волю.
   Жарко светило солнце. Был яркий полдень с мягкими белыми облачками в синем небе, с легким ветерком. Луг, на котором играли мальчик и бабочка, находился на невысоком травянистом островке, в самом слиянии двух рек. Как раз тут золотая от солнца Свислочь вливалась в серебряную Березину. Слышался плеск воды. Летало множество красивых стрекоз. Но бабочка была одна, одна на всем свете, и только за ней радостно следили настороженные карие глаза мальчика.
   Мать шла неподалеку, несла в белой полотняной постилке целую охапку луговых и речных цветов, душистой сочной травы. Дома она разберет всю эту красоту на тоненькие пучки, будет сушить до самых морозов, и тогда их небольшая хатка вся пропахнет таким густым, хмельным ароматом, что даже бычий пузырь, которым затянуто окно, раздует свои толстые щеки и словно бы засмеется.
   Порой мать останавливалась, опускала на землю узел, низко наклонившись, что-то искала в траве. Потом поднимала голову, прикрыв глаза ладонью от солнца, звала сына:
   - Мирошка!
   - Я тут,- тихо отзывался мальчик, чтобы не испугать бабочку, снова усевшуюся на залитый солнцем цветок.
   Наконец Мирошке повезло. Он бросился в траву, упал лицом в разомлевшие цветы и схватил, поймал бабочку. Радость переполняла его сердце. Мальчик перевернулся на спину, увидел над собой сияющую голубизну - и захлебнулся от счастья.
   - Мама, посмотри! - закричал он.- Я поймал! Мать удивленно оглянулась, держа в руках пучок
   зеленой травы. Серебряная горошина пота катилась по
   смуглому лбу сына.
   - Я поймал! - кричал Мирошка.
   Голос сына, казалось ей, парил над Свислочью и Бе-резиной, над синими заречными лугами и лесами, надо всем белым светом. Голос этот, казалось ей, долетел до самых облаков.
   - Ты что, сынок? - тихо спросила мать. А он уже бежал к ней, босой, русоголовый, в расхристанной полотняной рубахе. Медный крестик поблескивал на загорелой груди.
   - Глянь, мама...
   Он осторожно, узенькой щелочкой открыл тесно сплетенные ладони, будто нес в них воду и боялся пролить хоть каплю.
   - Она живая,- дыша прерывисто и часто, сказал Мирошка и заглянул матери в глаза: - Красивая?
   Но глаза матери, такие добрые, такие светлые, вмиг потемнели, испугались, стали колючими и некрасивыми. Мирошку страшно поразила такая внезапная перемена.
   - Что ты наделал, сынок? - побелевшими губами прошептала мать.- Ты погубил душу предка. Ой-ой... У меня холод по спине пошел. Ты ведь душу предка убил.
   Узел соскользнул с ее спины. Плечи поникли. Глаза потухли. Мирошка, как оглушенный громом, непонимающе смотрел на мать. Ощущение чего-то страшного, не подвластного рассудку сделало слабыми, словно чужими, ноги. Ладони вспотели, и он раскрыл их, выпустив бабочку, которая, неловко взмахивая крылышками, будто прихрамывая, полетела в сторону реки.
   - Ты покалечил душу предка. Но, слава богу, она жива.
   Мать истово перекрестилась, схватила Мирошку за руку, вскинула на плечо узел с травой и почти бегом поспешила домой, в Горелую Весь.
   Они быстро шли через лес. Из густого кустарника, хлопая крыльями, испуганно рванулась сова - большая зыбкая тень метнулась над ними. Мирошка с матерью присели от страха. Сова пролетела низко над тропинкой.
   По верхушкам прошелся ветер. Темный лес ожил, загудел, замахал руками-ветками. "Ты покалечил душу предка",- слышалось Мирошке в этом густом сердитом гуле, и мальчик вздрогнул, еще крепче схватился за мамину руку, еще живее замелькали его черные твердые пятки. "Скорей бы домой добраться,-думалось ему. Скорее бы увидеть отца и братика с сестричкой".
   Тропинка продиралась сквозь еловую и осиновую чащобу. Могучие деревья заслоняли солнце, и в лесу царил серебристо-серый полумрак. Мать не говорила ни слова, молча шагала вперед. Сердце у Мирошки колотилось от страха и усталости.
   Наконец запахло теплым дымом, залаяли собаки, заблеяли овцы - из-за деревьев показалась Горелая Весь. Пятнадцать - двадцать дворов размещались полукругом на поросшей травой возвышенности посреди еловых и березовых лесов. Давным-давно бросил Перун огненную стрелу с неба, и весь занялась пламенем, сгорела дотла. Долго люди, предки Мирошки, воевали с огнем забрасывали его землей, хлестали еловыми лапками, выгоняли из старых пней, из дуплистых деревьев. Заново отстроили весь и назвали ее Горелой.
   Дремучий лес, окружавший весь со всех сторон, сильно пострадал от огненной бури. Огонь слизал с деревьев кору - еще и теперь кое-где увидишь черный дуб или черную березу.
   Испокон веков жили в Горелой Веси общиной по уставам и урокам князей свислочских смерды-пахари. Медом, воском, бобрами и куницами расплачивались они с князьями, поставляли коней для княжеских походов. Зато ни одна соседняя община, боясь князя, не трогала их межевые знаки, топорами вырубленные на деревьях, и сидели смерды спокойно на прадедовской земле, которая их кормила.
   Три, четыре, пять лет родила земля, но постепенно сила ее слабела, словно замирала. И тогда всей общиной наступали на лес, вырубали, жгли его, корчевали пни, готовя новую пашню. А оставленное поле постепенно зарастало кустарником.
   Хаты в Горелой Веси были срублены из осиновых кругляков, четырьмя углами опирались на камни-роговики. Крыли их дранкой, но после того великого пожара некоторые семьи вынуждены были по бедности использовать солому или камыш.
   - Где это ты была так долго, Настасья? - спросил Ратибор, отец Мирошки. Сидя на замшелом валуне, он выбирал из большой кучи нарезанной лозы длинные гибкие прутья и плел дверцы для ёза, которым перегораживают реку во время ловли рыбы. Отец был в такой же, как и Мирошка, белой полотняной рубахе, с рыжими от пота пятнами под мышками.
   - На Звонком берегу травы рвала,- ответила Настасья и потянула Мирошку за рукав.- Иди в хату, стань на колени перед иконой и проси у бога, чтобы простил тебе грех.
   Мирошка, холодея сердцем, ступил в полумрак хаты. Пол в ней был вымощен широкими осиновыми досками. Пахло вымытыми дубовыми лавками, стоявшими возле стен, льняными рушниками. Под закопченным потолком висела люлька, в которой спал маленький братик Мирошки Доможир. Печь занимала почти четверть хаты. Напротив печи в стене было прорублено волоковое окошко для выхода дыма, оно задвигалось широкой доской. Другое окно - красное было больше и веселее, сквозь него в хату попадал солнечный свет. Светец с обожженной лучиной торчал из-под балки. От печи до глухой стены были настелены полати, на которых так славно спится, когда снаружи воет осенняя стужа. На стенах и потолке мать развесила веночки из васильков и ромашек, букетики сушеных трав, они пахли сладко и дурманяще.
   Мирошка, ступая на цыпочках, чтобы не разбудить братика, прошел в красный угол, стал на колени перед иконой. Мать зажгла желтую тоненькую свечку, она освещала божий лик. У бога были большие строгие глаза, пронизывающие душу насквозь, словно стрелы воев князя Рогволода Свислочского. Мирошка осторожно стукнулся лбом об пол.
   "Боже, спаси душу прадеда. Зачем ты превратил ее в бабочку? Бабочка такая слабая и беззащитная. Ее может бросить в реку ветер, может склевать птица. А град? А снег? Куда прячутся зимой бабочки и мотыльки? Боже, сделай дедову душу лесным голубем или медведем. Лучше медведем, люди его уважают и боятся".
   Мирошка говорил с богом, и неожиданные, непонятные ему самому мысли всплывали в его голове. Он боялся этих мыслей, но они накатывались, как волны на берег, и не было от них спасения.
   Какой бог главный? Этот - в хате, на иконах, или тот, что прячется в лесу и вырезан из высокого дубового кругляка? Мать молится этому богу, боится его, но иногда ходит и к тому, лесному. Ходит украдкой, подарки ему носит. Как он, Мирошка, ни просился, мать ни разу не взяла его с собой к лесному богу. Все-таки, наверное, этот, домашний, бог главнее, ведь лесной стоит под дождем и снегом, с непокрытой головой, стоит днем и ночью, и никто не зажигает перед ним свечку. На лесного бога, конечно же, заползают муравьи, садятся стрекозы... А домашнему богу всегда тепло и уютно.
   Вдруг за спиной у Мирошки что-то стукнуло. Он испуганно обернулся показалось, что из-под печи вылезает домовой Чур, дух мертвых предков. Мирошка никогда не видел его, но говорят, что у Чура на голове рожки, на руках и ногах не пальцы, а копыта.
   Но вместо Чура перед Мирошкой стоял стрый Яков, держа в руках лук. На поясе у Якова висел кожаный тул со стрелами. Яков был на шесть солнцеворотов старше Мирошки, но они дружили. Не было между ними секретов. Мирошка обрадовался Якову - страшно было одному в сумрачной тихой хате.
   - Кто-то трогал наши борти,- сказал ему Яков.- То ли человек лихой, то ли медведь. Хочешь, Мирошка, меду попробовать? Пошли со мной - проверим, кто в наши борти повадился.
   - Пошли, Яков,- не скрывая радости, воскликнул Мирошка. Боги - и домашний, и лесной - уже немного наскучили ему, он боялся их обоих и потому решил скорее уйти в лес, чтобы забыть про богов, не дожидаться их гнева.
   Мирошка любил Якова и завидовал ему. Хотел скорее вырасти таким же ловким, сильным, отважным и веселым.
   Они вышли во двор. Ярко-белые мелкие щепки валялись на земле. Мирошкин отец все мастерил ез. Бледно-золотой шар солнца, достигнув высшей точки в небе, начал скатываться вниз. Гудели шмели и пчелы.
   Яков шел впереди, высокий, гибкий, быстрый. Мирошка чуть поспевал за ним. Зазвенели, запищали, чуя вечер, комары.
   Яков, хоть и приходился дядей Мирошке, братом его отцу, жил в их семье. Родители его погибли во время большого пожара, своей семьи он еще не завел, вот и приходилось мыкаться по чужим углам. Мирошкин отец все чаще хмурился, все глубже вздыхал, но пока молчал.
   Они шли по лесу, и Яков говорил Мирошке:
   - Хочешь, вон в то деревце попаду стрелой? Хочешь, с елки шишку собью?
   И стрелял, и попадал в деревце, и шишку сбивал, и весело смеялся. Мирошка вслух восхищался его ловкостью и завидовал ему.
   Наконец дошли до бортных деревьев. Жители Горелой Веси ставили на бортных деревьях, каждый на своем, "знамена" - знаки, сообщавшие всем людям в округе, кому принадлежит то или иное пчелиное гнездо. Мирошкин отец обычно вырубал на деревьях две перекрещивающиеся стрелы.
   Непростое дело - заманить пчел, этих вольных беспокойных тружениц, в свой улей. Надо немало постараться: обрызгать свою борть настоями пахучих трав и цветов, медом, уксусом. Осторожные пчелы высылают во все стороны разведчиков, которым нужно отыскать для пчелиной семьи жилье. Поселятся пчелы в борти, начнут носить мед, набирать силу, да вдруг придет большой лакомка - медведь со своей загребущей лапой. Против медведя делают подкуры - вкапывают возле дерева острые толстые колья, навешивают вблизи ульев гладкие тяжелые бревна. Тронет медведь бревно лапой, чтобы отбросить его в сторону, а оно возвращается и больно бьет зверя по голове. Ревет медведь, колотит разъяренно лапами по бревну, да бревно, словно живое, отвечает ударом на удар.
   Мирошка с Яковом как раз и повстречали такого сластену. С грозным ревом лез он на подкур. С дерева незадолго до этого сняли кору, лапы медведя скользили по голому стволу, но зверь (и кто только научил его?) рвал лапами лесную землю, набирал на когти хвои и песка и снова пробовал взобраться на дерево.
   Яков натянул тетиву лука, и стрела со свистом впилась медведю в стегно. Он яростно заревел, свалился с подкура, поднялся во весь рост, угрожающе помахал лапами, но все-таки, забыв про мед, торопливо побежал прочь.
   - Будешь знать, как ходить за чужим медом,- смеясь, сказал Яков.Медведь умнее некоторых людей. Лезет, лезет на дерево - бух! - свалился. Ни стона, ни рева - сам виноват. А вот идет по лесу, шишка с елки упадет, стукнет по лбу - как подскочит медведь, как заревет, как разозлится! Смех, да и только.
   Подошли к лесному ручью. Мирошка припал губами к струйке воды, напился. Розовые лучи заходящего солнца мягко освещали полянку, на которой остановились Яков и Мирошка.
   По берегу шумливого ручья, продираясь сквозь заросли, добрались до Свислочи. Множество бобров трудилось тут: спиливали деревца, сплавляли их вниз по течению.
   - Смотри,- вдруг зашептал Яков и рукой, в которой держал лук, показал на реку. С противоположного берега сюда плыл челн. Светловолосый юноша, стоя на левом колене, сильно и часто греб широким веслом. За спиной у юноши сидели двое мужчин в высоких магер-ках из белой шерсти, настороженно вглядываясь в приречный кустарник, где затаились Яков и Мирошка.
   Челн врезался узким носом в шуршащую осоку. Незнакомцы выпрыгнули на берег, воровато оглянулись, вытащили из челна труп человека и, ломая зеленый камыш, проваливаясь по колено в болотную жижу, торопливо понесли его в глубь леса. Гребец остался возле челна. Через несколько минут мужчины в белых магер-ках вернулись, оставив труп в лесу. Челн понесся туда, откуда только что приплыл.
   Мертвый старик с большой лысой головой лежал на песчаном пригорке. Зеленая муха ползала по морщинистой щеке. Стрела с обломанным оперением торчала в груди.