Но большинство судебных процессов не вправе притязать на эту загадочность. Они заслуживают такой характеристики только в тех случаях, когда какие-нибудь исключительные обстоятельства отмечают их и сообщают им особенный интерес. "Загадочность" преступления состоит в том, что оно окружено своеобразною атмосферою. Какая же судьба постигнет преступление, положившее конец бесполезной жизни г-на де Блиньеля? Суждено ли ему возвыситься до степени громкого дела и "загадочного" преступления или же оно так и останется процессом местного значения, сереньким провинциальным преступлением?
Город все еще волнуется по поводу убийства г-на де Блиньеля, и салон тетушки Шальтрэ не пустеет в течение целого дня. Посещения следуют одно за другим без перерыва. Дверной колокольчик, раскачиваемый облезлой оленьей ножкой, все время звонит похоронный звон по несчастном Блиньеле.
Я не присутствую при разговорах в гостиной, но я ясно представляю, чем они могут быть. Тетушка Шальтрэ проявляется на них во всем великолепии. Теперь, когда г-н де Блиньель мертв, он служит для нее лишь "темою для разговора", предлогом для одного из тех моральных рассечений, в которых она такая мастерица. Пока врачи занимаются вскрытием трупа бедняги Блиньеля, тетушка Шальтрэ не остается в долгу перед ним по своей части. По-видимому, я не ошибся в своих предположениях, потому что за обедом тетушка обнаружила отличное расположение духа. Из ряда выходящая смерть г-на де Блиньеля всю ее помолодила, и она гордится, что один из ее друзей занимает в умах жителей П. такое выдающееся и исключительное место. Благодаря своей смерти г-н де Блиньель становится личностью значительною. Он приобретает репутацию общественного деятеля. Он причиняет беспокойство видным судебным чиновникам, ставит на ноги полицию. Бездыханный, окровавленный, с перерезанным горлом, маленький г-н де Блиньель во всем своем ничтожестве владеет нами после своей смерти. Весь город принадлежит ему; он как будто обновил его атмосферу. Мертвый, он возродил город к жизни. Улицы оживлены; образуются группы; люди ходят более быстрым шагом, имеют более значительный вид. Похороны г-на де Блиньеля явятся поводом для внушительной манифестации. Весь П. будет присутствовать на них. Может быть, имя убийцы будет переходить тогда из уст в уста?
На этот счет высказываются самые разнообразные предположения. Тетушка Шальтрэ перечислила мне главнейшие. Они крайне расплывчаты. Впрочем, никто почти не верит в виновность Жюля, слуги образцового во всех отношениях. Он один исполнял все работы для г-на де Блиньеля: был поваром, стирал и чинил белье, ухаживал за садом.
Тогда на кого же направить подозрение? На соседей? Г-н де ла Ривельри внимательнейшим образом расспрашивал их, но не добился от них никаких интересных сведений, они не дали ему никакого наводящего показания. Кто же в таком случае? Рабочий с завода? Крестьянин? Кто-нибудь посторонний? Из Валлена? Г-н де Блиньель всегда делал свои денежные вклады в Валлене. Но, в таком случае, почему убийство не сопровождалось грабежом? Может быть, это была месть? Никто не слышал, чтобы у г-на де Блиньеля были враги, как, впрочем, никому не были известны и его друзья. Самоубийство? Характер раны исключал возможность его. Кто же тогда? Слово это повторялось как припев. Кто мог быть заинтересован в смерти г-на де Блиньеля? Его наследники? Самым близким его родственником был лейтенант де Грибонвиль, служащий сейчас в колониальных войсках на озере Чад. В общем, все было окружено тайною. Удастся ли г-ну де ла Ривельри пролить свет на нее?
Тетушка так много говорила, что слегла в постель: у нее совсем пропал голос. Благодаря этому обстоятельству, мне выпала честь принимать г-на де ла Ривельри, пришедшего сделать визит моей тетушке перед отъездом в Валлен. Войдя в гостиную, где он ожидал, я застал его сидящим в кресле с усталым видом и взором, неподвижно устремленным на раму, где, облаченный в парламентскую тогу и длинный парик, президент д'Артэн, со своим добрым и спокойным лицом, казалось, совсем уже забыл приключившуюся с ним трагическую историю. Едва заметив меня, г-н де ла Ривельри встал и подошел ко мне. Мне бросился в глаза его утомленный и озабоченный вид.
– Ах, дорогой мой, – сказал он мне, показывая портрет президента д'Артэна, изображенного со всеми атрибутами своей должности и со всем налагаемым ею на него достоинством, – ах, дорогой! Что такое наша эпоха по сравнению с временем, в которое жили эти люди! Хорошее было время, и я особенно ясно сознаю это, сравнивая положение судебного чиновника наших дней с положением тогдашнего судебного чиновника. Как ни почувствовать мне разницы при сопоставлении занимающего нас дела с процессом советника Сориньи! Конечно, Сориньи был гнусным убийцею и совершил свое преступление с адскою дерзостью. Вспомните, как бедный президент д'Артэн был среда бела дня завлечен в ужасную западню. А после совершения убийства с каким дьявольским хладнокровием этот Сориньи занялся рассечением трупа! Подробности операции страшны и поистине отвратительны. Часть мяса и костей была брошена в отхожее место, другая была зарыта в навозе; внутренности тщательно вымыты и сохранены; все эти ужасы были совершены с невероятною рассудительностью, с полнейшею свободою, спокойствием и уверенностью, потому что Сориньи был выше всякого подозрения; благодаря одному факту занимания им высокой судебной должности, он был совершенно уверен в самой полной безнаказанности. Сориньи был гнусным убийцей, дорргой мой, да, гнусным убийцей, но у него была совесть, религия, принципы, и наличность всего этого привела его к потрясающей сцене сознания им своей вины, подробно описываемой мною в моей книге. Вы помните ее. Сориньи присутствовал в церкви на проповеди, произнесенной одним францисканским монахом, и слово Божье вдруг пробудило в этой запятнанной кровью душе сознание своего преступления и вместе с этим сознанием вызвало в ней угрызения совести и раскаяние. Какое удивительное зрелище представляет собою невидимая работа отвращения и омерзения к самому себе, совершившаяся в этом сердце! Затем суровое и поистине христианское решение принять и понести наказание за преступление, в котором сознался… Разве не удивительно это движение души и разве не замечательна во всех отношениях сцена сознания в преступлении? Все судебные чиновники собрались на заседание, и вдруг один из них покидает свое место, повергается ниц, кладет земной поклон, обвиняет себя в чудовищном преступлении, подставляет свои руки для цепей и умоляет, чтобы ему был вынесен самый беспощадный приговор, а когда он был вынесен, подчиняется ему с удивительным мужеством и даже радостью. Ах, какие люди, дорогой мой, какие люди жили в то время!
Г-н де ла Ривельри поднял руки к небу и продолжал:
– А теперь, где найдется преступник, который облегчил бы таким благородным и неожиданным способом задачу судей? Некогда идея и страх божественного правосудия приходили на помощь правосудию человеческому либо через вмешательство какого-нибудь чудесного и провиденциального случая, либо так, что виновный сам отдавал себя в руки правосудия. Теперь дело обстоит совсем иначе. Для установления истины прибегают к научным методам, которые претендуют все разрешить с помощью одних только механических приемов. Некогда все эти методы заменялись одним: пыткою. Ах, сударь, какое прекрасное установление! Да что я говорю: пыткою – следовало бы сказать: "пытками". Разве не существовало также нравственной пытки, создаваемой угрызениями совести и также приносившей известные результаты? Но вмешалась медицина и изобрела понятие невменяемости. Какое же невеселое и поистине бесцельное занятие вести трудное и неприятное следствие, чтобы обнаружить в результате, что убийца повиновался непреоборимому импульсу, действовал бессознательно, что он невменяем, дегенерат, больной, сумасшедший! Это отбивает у нас всякую охоту, сударь, – нет ничего хорошего в профессии, которая чаще всего сводится к произнесению приговоров как попало и, так сказать, на авось, если только, за отсутствием улик и вещественных доказательств, мы не укрываемся под сень отрицательной уверенности: преступление не могло быть совершено такими-то и такими-то лицами…
Я привожу эту пессимистическую речь милейшего г-на де ла Ривельри главным образом благодаря сделанному мною из нее выводу, что судебное следствие, которым он руководил, оказалось, по-видимому, бесплодным. Все же, переведя разговор на эту тему, вот что я узнал от него. Изучая обстоятельства, сопровождавшие убийство г-на де Блиньеля, следственные власти натолкнулись на некоторые сбивающие с толку странности. Прежде всего, не было обнаружено никакого взлома ни у садовой калитки, ни у входной двери дома, а равно и у двери комнаты, в которой был найден зарезанным г-н де Блиньель. В силу каких-то темных причин работа убийцы была таким образом крайне облегчена. Убийца вошел в отпертые двери – как раз это обстоятельство послужило поводом ареста Жюля. Все эти незапертые двери являются, вероятно, его делом, какое бы объяснение ни давать ему: то ли, что, торопясь уйти на свадьбу, он позабыл запереть их, или же то, что эта явная небрежность скрывает тайный сговор с убийцею г-на де Блиньеля. Принимая во внимание прежнюю жизнь Жюля, эта последняя гипотеза кажется менее правдоподобною. Убийца, вероятно, попросту воспользовался исключительным обстоятельством. Случай позаботился об устранении с его пути всех препятствий, если только само это отсутствие препятствий, эта провиденциальная легкость не соблазнили неизвестного прохожего, таившего в себе кровавые возможности, которые он таким образом претворил в действительность. Может быть, вид этих открытых дверей как раз и был естественным подстрекателем к убийству. Убийца, может быть, был соблазнен "представляющимся случаем". Может быть, его завели в этот пустынный дом единственно лишь праздность и любопытство. А раз оказавшись в комнатах, он был увлечен мыслью о воровстве и, обеспокоенный каким-нибудь шумом, устранил в лице этого бедняги Блиньеля неприятного и неуместного свидетеля своего вторжения, сначала безобидного, хотя и невежливого. Убийство г-на де Блиньеля вполне могло быть непреднамеренным, импровизированным. Ведь не всегда же убийцы руководятся определенною, разумною и практическою целью… Иногда убивают случайно, неумышленно, и иногда даже по какой-либо странной прихоти. Есть преступления, совершенные из выгоды, но есть также бесполезные; есть даже прямо нелепые. К этим только что перечисленным мною странностям присоединяются другие, по меньшей мере столь же удивительные. Отпечатки следов, обнаруженные на дорожках сада, носят два различных очертания и свидетельствуют о наличности двух посетителей, что наводит на интересные предположения. Не явилось ли это убийство – без взлома, без грабежа, "без причины" – трагическим результатом попросту какой-нибудь шутки, которая приняла вдруг несчастный оборот? Кто-нибудь вошел, может быть, к г-ну де Блиньелю из озорства, чтобы напугать его, на пари, и какой-нибудь таинственный инцидент привел вдруг к катастрофе? Не вызвало ли преступления поведение г-на де Блиньеля по отношению к непрошеным гостям? А те, кто совершил преступление, были ли вменяемы? Действовали ли в полном сознании или были во власти какой-нибудь навязчивой идеи? Эти немножко романические и даже отзывающие Рокамболем предположения занимают г-на де ла Ривельри. Он сознается, что ему приходится иметь дело с преступлением, которое он до такой степени не способен объяснить, что считает даже маловероятным обнаружение виновника или виновников. В подобных случаях наиболее благоприятным для следователя обстоятельством является обыкновенно кража, которая больше всего облегчает розыски. Украденные вещи, от которых вор рано или поздно стремится отделаться, рано или поздно наводят на его след. Таким образом протаптывается тропинка, по которой довольно легко можно двигаться, но в данном случае нет и в помине такого вспомогательного средства: ни кражи, ни взлома. Нет никакой улики: лишь старый дурак лежит, растянувшись, на полу с перерезанным горлом… Соседи совсем не видели и не слышали разыгравшейся в доме г-на де Блиньеля драмы. В окрестностях не было замечено появления каких-либо подозрительных бродяг или анархистов. Однако в окружающей местности и особенно в П. царит волнение, и весьма настоятельным вопросом для суда являются успокоение этого волнения путем создания видимости, будто след найден, хотя в действительности до этого еще очень далеко. Завтра, в день похорон г-на де Блиньеля, было бы хорошо располагать возможностью заявить, что правосудие напало на верный след и что арест преступника "есть только вопрос нескольких часов". Но этою возможностью судебное следствие не располагает, что бесит бедного г-на де ла Ривельри. Он собирается выйти в отставку, но выйти так, чтобы его последним процессом был "образцовый процесс"!…
Похороны г-на де Блиньеля были очень торжественны. В первый раз вещь, касающаяся его, была совершена без скаредничества и мелкой расчетливости. За отсутствием племянника, молодого лейтенанта де Грибонвиля, находящегося в настоящее время на озере Чад, наблюдение за похоронного процессиею г-на де Блиньеля приняла на себя тетушка Шальтрэ. Она ничем не поскупилась, чтобы сделать ее как можно более благопристойною. Пение и музыка были "роскошными". Тетушка позабыла свои действительные и воображаемые болезни и заняла место в самом первом ряду, откуда она, казалось, руководила церемониею, которая была безупречною. Весь П. присутствовал на похоронах. Я снова увидел там все эти провинциальные лица, каждое из которых думает только о себе. Все они проследовали мимо моей тетки. Я держался в стороне, за колонною, и наблюдал вереницу. По мере того как кто-нибудь из присутствующих проходил передо мною, я впивался в него глазами с необыкновенным вниманием. На одно мгновение проходящий представал передо мною во всей своей реальности, но затем вдруг расплывался в легкий пар, смешивавшийся с окружающею атмосферою. Она представляла собою какой-то странный туман, в котором все сплывалось и сквозь который я замечал вдали мерцание свечей. Я находился в необыкновенном состоянии. Запахи, как равно и шумы, доходя до меня, преображались. Ухо мое обладало какою-то необыкновенною слуховою чувствительностью. Мне казалось, что посреди шарканья шагов этой вереницы мужчин и женщин я слышу скрип моих собственных шагов по гравию сада г-на де Блиньеля, я слышал, как они раздаются в гулкой пустынности сеней и по ступенькам лестницы. Слух мой был настолько тонок и настолько чуток, что я различил бы трение воздуха о золотой листочек, который я часто наблюдаю из окна моей комнаты колышущимся на тоненькой веточке. Шушуканья доносились до меня как бы заглушённые, так что я не мог бы узнать ртов, из которых они исходили. Вдруг раздалось пение органа. Мощные звуки его наполняли всего меня целиком, проходили по всему моему существу, проникали до самого мозга костей. Широкие и тяжелые, звуки эти сначала были окрашены в нежные оттенки; они подражали струению и плеску воды у извилистых берегов, шелесту листьев. Мне казалось, что я перенесен на берег озера в Булонском лесу, в тот туманный вечер… Затем звук менялся, становился пронзительным, стреляющим, раздирающим, становился криком – криком рассекающим, как удар ножа, криком сирены красного автомобиля. Ах, этот крик! Он нападал на меня, пронзал меня своим звучащим клинком, обволакивал меня непостижимой дрожью! Вдруг он замолк, и все, казалось, провалилось во мне и вокруг меня. Жизнь кончалась вместе с этим криком. Какая-то непрозрачность, необъятность, непреодолимость, какая-то смерть окружала меня. Ах, я узнаю, что это такое, это она, она, Скука, которая, как мне показалось одно мгновение, была убита во мне, но теперь снова заключала меня в свои липкие объятия! Я чувствовал ужас, отвращение, чувствовал, что падаю в обморок. Сердце мое сначала было взбунтовалось, затрепетало, но потом стало слабеть и переставало биться. Снова сирена издала свой пронзительный вой… На меня надвигались ослепительные фонари красного автомобиля. Они метали в меня свои острые лучи через золотые очки г-на де Блиньеля. Потом наступило молчание, ночь…
Я в постели. Мариэта только что положила мне в ноги грелку с горячей водой. Я слышу, как кто-то поднимается по лестнице. Это доктор, если только не жандармы. При этой мысли я заливаюсь беззвучным смехом. Нет, это доктор. Он подходит и наклоняет ко мне свою толстую щеку; он выслушивает меня своим большим ухом, щупает меня своими сильными руками. Он рассматривает меня с видом любопытным и внимательным. Доктор не присутствовал в церкви, когда я схватил эту странную болезнь. Приглашенный куда-то в окрестности, он только сейчас был уведомлен о случившемся. Мое недомогание кажется ему серьезным. Несколько дней покоя, и все как рукой снимет. Затем он пускается в общие рассуждения о здоровье и о болезни. Он констатирует, что санитарное состояние П. почти всегда превосходно. В П. доживают до глубокой старости, и бедный г-н де Блиньель, наверное, достиг бы ста лет, если бы не был зарезан таким злосчастным образом. Впрочем, отличный удар ножа, нанесенный рукою мастера! Бедняк Блиньель! И доктор поздравляет себя с тем, что моя тетушка так геройски перенесла потерю своего старого друга. Вот кто еще будет жить сто лет – г-жа де Шальтрэ, – несмотря на все ее воображаемые болезни! Занятия медициною были бы почти что синекурою в П., прибавляет доктор, если бы не желудочные расстройства и не причуды. В П. слишком много кушают. По случаю объедения доктора вызывали недавно в Виллуан, к аргентинцам, к одной молодой даме, почувствовавшей себя нездоровою.
Эта молодая дама – Клара Дервенез… Я узнаю ее по очень возбужденному описанию, которое дает мне доктор. Какая грудь, какая спина, а ноги, а лицо! Есть над чем заниматься любовью, черт побери! О, аргентинец, вероятно, не скучает! Эти похвалы одновременно и шокируют меня, и льстят мне, и вот меня вдруг охватывает неожиданное тщеславие. Мне так и хочется сказать доктору, что я держал в объятиях это прелестное тело, что я целовал этот созданный для любви рот; мне так и хочется сказать ему, что не всегда я был тем, чем я являюсь сейчас, сказать ему, что, что… но я молчу. Доктор продолжает говорить… Пребывание в П. полезно не всем. Так, например, для меня оно не подходит. Нервы мои слишком напряжены, я нахожусь в состоянии неуравновешенности, которое не заключает в себе, конечно, ничего опасного, но пренебрегать которым не следует. Вынужденная праздность, в которой я живу, оказывает на меня дурное действие. Я нуждаюсь в рассеянии, в развлечении. Здесь я не могу занять свое время ни охотою, ни клубом, ни обществом; жизнь моя совершенно пустая. Правда, эта пустота является отличительным признаком провинциальной жизни, но те, кто умеет жить здесь, справляются с нею по-своему: они придумывают себе интересы, удовольствия. Так какой-нибудь Блиньель находит свой интерес в обладании деньгами. Для упражнений в своем автоматизме ему не требуется ничего больше. К несчастью, в моем распоряжении нет этих средств; я, самое большее, могу пользоваться маленькими путешествиями в Валлен (доктор игриво подмигивает мне). Но этого недостаточно. Мне нужно найти что-нибудь другое, но что? Мне самому нужно искать, черт побери! Врач не в состоянии вылечить своих пациентов, если они сами не будут разбираться в своих болезнях, руководствуясь его указаниями; но чтобы эти указания были плодотворными, больной должен довериться врачу, чистосердечно рассказать ему все, что он чувствует…
Я замечаю приглашение, но притворяюсь, что не понимаю его. У меня вовсе нет желания делать какие бы то ни было признания доктору, который, как мне вдруг показалось, проявляет слишком горячее желание выслушать их от меня. Видя, что я не следую его приглашениям и что он больше ничего не вытащит из меня, он снова принимается говорить о Блиньеле. Он присутствовал при вскрытии, обнаружившем некоторые особенности, в частности ту, что г-н Блиньель умер, может быть, естественною смертью. Вполне возможно, что он был уже мертв, когда удар ножа перерезал ему горло. Что касается отпечатков следов, найденных на дорожках сада, то они указывают не на одновременное, но на последовательное присутствие двух лиц, входивших к г-ну де Блиньелю, по-видимому, не вместе, но одно вслед за другим, причем между их посещениями был перерыв в несколько часов. На этом факте можно строить различные предположения. Но – замечательная вещь – г-н де ла Ривельри как будто не очень интересуется этим делом, а равным образом не обнаруживает большого желания довести до конца следствие, которое он ведет с известною вялостью. Можно подумать, что он чем-то озабочен. Нахождение преступников как будто безразлично ему. У него одно только желание – возвратиться в Валлен и возобновить свои исторические изыскания. Процесс Сориньи занимает его гораздо больше, чем убийство Блиньеля. Этот Сориньи преступник в его вкусе: он не причиняет ему никакой докуки и доставляет одно лишь удовольствие – словом, очень покойный убийца. К тому же г-н де ла Ривельри как будто с самого начала решил, что процессу Блиньеля суждено остаться "загадочным преступлением". Доктор не может не задаться вопросом о причинах этого несколько странного поведения. Следует ли объяснять его косностью чиновника, оканчивающего свою карьеру, которому "на все наплевать"? Или же г-н де ла Ривельри хочет предоставить жителям П. тему для бесконечных разговоров и удовольствие обвинять друг друга в этом нераскрытом преступлении, таинственный виновник которого остается не обнаруженным? Впрочем, нет недостатка в людях, которые называют ему то то, то другое имя. Г-н де ла Ривельри получил уже, вероятно, немало анонимных писем, дающих ему указания на этот счет.
Говоря это, доктор пускает ядовитый смешок, делает хитрое выражение лица и озирается кругом, точно преодолевая в себе желание посмотреть на меня в упор. Я вижу, как он встает и направляется к столу, на котором как раз лежит нож, подобранный мною на дороге в тот день, когда я чуть было не был раздавлен подле канала большим красным автомобилем. Вид этого ножа как будто живо заинтересовал доктора. Он берет его и раскрывает с большими предосторожностями, искоса поглядывая на меня. Он поворачивает ко мне длинный остроконечный и отточенный клинок, который слегка поблескивает. Он внимательно разглядывает его. "Знатная же у вас игрушка, дорогой мой пациент… Ха! ха! я вижу, что вы поступаете, как все здешние жители, и принимаете меры предосторожности против докучных и непрошеных гостей. Знаете, несладко придется тому, кто решится побеспокоить вас в вашем уединении. Таким клинком в два счета можно перерезать горло… А я и не знал, что Радо, торговец ножами с Большой улицы, продает такие складные ножи". Закончив эту маленькую речь, почтенный доктор складывает нож и продолжает наблюдать меня с вопросительным видом, точно ожидает какой-нибудь реплики с моей стороны. Вместо ответа я заливаюсь хохотом, хохотом столь необыкновенным, столь шумным, что очень хорошо отдаю себе отчет в его странности. Это не был мой обычный смех, это был продолжительный, заливчатый хохот, который, казалось, наполнял всю комнату и в звуке которого мне слышалось человеческое эхо сирены красного автомобиля… Он то повышался, то понижался, окружал меня, проникал в меня. Я терял сознание, я сам становился этим воплем; я сам был этим криком…
Когда я пришел в себя, доктор наклонился над моею постелью и, приставив ухо к моей груди, слушал мое дыхание. Бросив последний взгляд на стол, где лежал мой закрытый нож, и дав несколько банальных советов, он удалился.
Мне лучше; я мог уже выходить… Мне кажется, что на улице на меня поглядывают и о чем-то шушукаются. Тетушка Шальтрэ, никогда не проявляющая беспокойства по поводу здоровья другого, свидетельствует по отношению ко мне самую трогательную заботливость. Она непрестанно осведомляется у меня о моем здоровье… Я чувствую, что привлекаю всеобщее внимание.
Замечательно, что каждый раз, как я выхожу, я встречаю на своем пути полицейских… Раньше их никогда не было видно на улицах П. Теперь натыкаешься на них на каждом повороте. Когда они проходят, я слышу, как удаляются их тяжелые и мерные шаги…
По-прежнему ничего… Это ожидание, которое до сих пор развлекало меня, начинает меня раздражать. Есть, правда, средство ускорить течение событий, но…
Я перечитал в исследовании г-на де ла Ривельри описание удивительной сцены, имевшей место 24 ноября 1662 года, когда валленский парламент, в соединенном заседании всех палат, выслушал публичное сознание в преступлении г-на советника Сориньи. Это заседание происходило в большом зале дворца юстиции в Валлене, ныне разрушенного. Остатки дворца, постройка которого датируется царствованием Генриха IV, существуют и сейчас почти в том самом виде, какой был у них во времена президента д'Артэна и советника Сориньи. Итак, соединенный парламент собрался в большом зале, обитом тканями с королевскими лилиями. Когда судебные чиновники, в мантиях и шапочках, заняли места по чинам, советник Сориньи вдруг поднялся со своего кресла и вышел вперед на открытое место. Среди присутствующих пробежало движение любопытства. Конечно, все ожидали, что Сориньи сделает важные разоблачения, но так как содержание их не было известно, то невозможно было предвидеть их значительность; поэтому собравшиеся испытали немалое изумление, когда увидели, что Сориньи опустился на колени на каменные плиты и, ударяя себя в грудь, начал каяться в своем преступлении. При первых словах несчастного шепот ужаса, перемешанный с несколькими восклицаниями, пробежал по рядам присутствующих. Но тотчас наступило мертвое молчание, в котором раздавался один только голос преступника. В этом трагическом монологе, который никто и не помышлял прерывать, Сориньи объяснил, как у него возникла мысль об убийстве, как эта мысль была укреплена в нем пищею ненависти и зависти и как от мысли о преступлении он перешел к подготовке его, а затем приступил и к самому его совершению. Казалось, ему доставляло удовольствие подробно установить эту мрачную последовательность и не утаить от слушателей ни одной самой кровавой и самой отвратительной подробности своего ужасного преступления: он рассказал о западне, тщательно обдуманной им, которая отдала в его руки жертву; о зверском убийстве, учиненном им с самою крайнею жестокостью, о теле, с невероятной ловкостью рассеченном на куски, которые были затем зарыты в землю, внутренности же и кишки были брошены в отхожее место, а сердце мелко изрублено и сожжено. Совершив это гнусное убийство и проделав отвратительную работу мясника, Сориньи, по его признанию, в первые дни испытывал своего рода удовлетворение и покой. Сюда примешивалось еще тщеславное сознание безнаказанности, которую он считал совершенно обеспеченною, и дьявольская гордость тем, что убийством своим он как бы предупредил намерения божьи по отношению к твари человеческой! Он признавался, как легко привыкаешь жить с сознанием своего преступления и какой странный и чудовищный интерес для самого себя представляет положение, в котором ты находишься. Становишься, так сказать, центром мироздания и вкушаешь от этого какое-то утонченное наслаждение. Конечно, он познал это наслаждение и даже испытывал бы его долго и во всех подробностях, но он сделал расчет, не приняв в соображение воли Бога. Почему он однажды почувствовал, что на него нахлынул стыд, и он был охвачен угрызениями совести? Почему он вдруг почувствовал, что в нем занимается далекий свет души, мало-помалу обратившийся в ослепительное зарево? Почему, опостылевший самому себе, он оказывается вынужденным искать случая избавиться от лютых и несносных мучений, причиняемых ему его позорною тайною? И вот он пришел к мысли совершить публичное и торжественное покаяние в своем преступлении и добиваться искупления и наказания. Он требовал правосудия от судей земных перед тем, как предстать перед судьей небесным. Он торопился принести публичное покаяние правосудию, так гнусно поруганному в его собственном лице. По мере того как Сориньи говорил, глубокое и мрачное молчание нависало над собранием. Какое-то сострадание наполняло самые черствые сердца при виде этого судебного чиновника, вчера еще одного из самых высокопоставленных членов корпорации, а теперь коленопреклоненного и позорящего свой обагренный кровью пурпур, простертого на каменных плитах, презревши свою гордость. При этом зрелище иные украдкой плакали, и все были взволнованы, и волнение достигло крайней степени, когда Сориньи начал срывать с себя знаки своей должности и громким голосом потребовал у чинов охраны, чтобы они исполнили свою обязанность… И так, с цепями на руках, под конвоем четырех стражей, Сориньи покинул большой зал, причем некоторые из присутствующих не могли удержаться от выражения почтения, которое он внушал, несмотря на ужас, вызываемый его жестоким злодеянием. Этот уход совершился, впрочем, не беспрепятственно. Когда слух о происшедшем распространился за стенами дворца, у ворот образовалось некоторое скопление народа. Поведение толпы при этих обстоятельствах было злобным. Ее ненависть к суду и его преставителям вылилась в форму гиканья и неприличного смеха. Толпа не умела скрыть своей радости при зрелище судьи, давно пользовавшегося репутациею учености и суровости, вдруг ставшего преступником, которому, в свою очередь, предстоит подвергнуться осуждению за свои поступки. Приговор, присудивший Сориньи к казни через отсечение головы, был принят в Валлене с шумным одобрением. В день казни толпа, окружавшая эшафот, выкидывала самые непристойные штуки. Перед обезглавлением Сориньи подвергся пытке водою и испанским сапогом. Все это является лучшим местом книги г-на де ла Ривельри. Описывая эти изумительные сцены, он проявляет талант заправского писателя. Советник Сориньи, повторяю, преступник, очень дорогой его сердцу, преступник, сам идущий навстречу наказанию и смело кладущий свою голову на плаху, преступник, галантно избавляющий судебного чиновника от трудных розысков, а следовательно, и от опасности судебных ошибок… преступник, сознающийся в своем преступлении!
Город все еще волнуется по поводу убийства г-на де Блиньеля, и салон тетушки Шальтрэ не пустеет в течение целого дня. Посещения следуют одно за другим без перерыва. Дверной колокольчик, раскачиваемый облезлой оленьей ножкой, все время звонит похоронный звон по несчастном Блиньеле.
Я не присутствую при разговорах в гостиной, но я ясно представляю, чем они могут быть. Тетушка Шальтрэ проявляется на них во всем великолепии. Теперь, когда г-н де Блиньель мертв, он служит для нее лишь "темою для разговора", предлогом для одного из тех моральных рассечений, в которых она такая мастерица. Пока врачи занимаются вскрытием трупа бедняги Блиньеля, тетушка Шальтрэ не остается в долгу перед ним по своей части. По-видимому, я не ошибся в своих предположениях, потому что за обедом тетушка обнаружила отличное расположение духа. Из ряда выходящая смерть г-на де Блиньеля всю ее помолодила, и она гордится, что один из ее друзей занимает в умах жителей П. такое выдающееся и исключительное место. Благодаря своей смерти г-н де Блиньель становится личностью значительною. Он приобретает репутацию общественного деятеля. Он причиняет беспокойство видным судебным чиновникам, ставит на ноги полицию. Бездыханный, окровавленный, с перерезанным горлом, маленький г-н де Блиньель во всем своем ничтожестве владеет нами после своей смерти. Весь город принадлежит ему; он как будто обновил его атмосферу. Мертвый, он возродил город к жизни. Улицы оживлены; образуются группы; люди ходят более быстрым шагом, имеют более значительный вид. Похороны г-на де Блиньеля явятся поводом для внушительной манифестации. Весь П. будет присутствовать на них. Может быть, имя убийцы будет переходить тогда из уст в уста?
На этот счет высказываются самые разнообразные предположения. Тетушка Шальтрэ перечислила мне главнейшие. Они крайне расплывчаты. Впрочем, никто почти не верит в виновность Жюля, слуги образцового во всех отношениях. Он один исполнял все работы для г-на де Блиньеля: был поваром, стирал и чинил белье, ухаживал за садом.
Тогда на кого же направить подозрение? На соседей? Г-н де ла Ривельри внимательнейшим образом расспрашивал их, но не добился от них никаких интересных сведений, они не дали ему никакого наводящего показания. Кто же в таком случае? Рабочий с завода? Крестьянин? Кто-нибудь посторонний? Из Валлена? Г-н де Блиньель всегда делал свои денежные вклады в Валлене. Но, в таком случае, почему убийство не сопровождалось грабежом? Может быть, это была месть? Никто не слышал, чтобы у г-на де Блиньеля были враги, как, впрочем, никому не были известны и его друзья. Самоубийство? Характер раны исключал возможность его. Кто же тогда? Слово это повторялось как припев. Кто мог быть заинтересован в смерти г-на де Блиньеля? Его наследники? Самым близким его родственником был лейтенант де Грибонвиль, служащий сейчас в колониальных войсках на озере Чад. В общем, все было окружено тайною. Удастся ли г-ну де ла Ривельри пролить свет на нее?
Тетушка так много говорила, что слегла в постель: у нее совсем пропал голос. Благодаря этому обстоятельству, мне выпала честь принимать г-на де ла Ривельри, пришедшего сделать визит моей тетушке перед отъездом в Валлен. Войдя в гостиную, где он ожидал, я застал его сидящим в кресле с усталым видом и взором, неподвижно устремленным на раму, где, облаченный в парламентскую тогу и длинный парик, президент д'Артэн, со своим добрым и спокойным лицом, казалось, совсем уже забыл приключившуюся с ним трагическую историю. Едва заметив меня, г-н де ла Ривельри встал и подошел ко мне. Мне бросился в глаза его утомленный и озабоченный вид.
– Ах, дорогой мой, – сказал он мне, показывая портрет президента д'Артэна, изображенного со всеми атрибутами своей должности и со всем налагаемым ею на него достоинством, – ах, дорогой! Что такое наша эпоха по сравнению с временем, в которое жили эти люди! Хорошее было время, и я особенно ясно сознаю это, сравнивая положение судебного чиновника наших дней с положением тогдашнего судебного чиновника. Как ни почувствовать мне разницы при сопоставлении занимающего нас дела с процессом советника Сориньи! Конечно, Сориньи был гнусным убийцею и совершил свое преступление с адскою дерзостью. Вспомните, как бедный президент д'Артэн был среда бела дня завлечен в ужасную западню. А после совершения убийства с каким дьявольским хладнокровием этот Сориньи занялся рассечением трупа! Подробности операции страшны и поистине отвратительны. Часть мяса и костей была брошена в отхожее место, другая была зарыта в навозе; внутренности тщательно вымыты и сохранены; все эти ужасы были совершены с невероятною рассудительностью, с полнейшею свободою, спокойствием и уверенностью, потому что Сориньи был выше всякого подозрения; благодаря одному факту занимания им высокой судебной должности, он был совершенно уверен в самой полной безнаказанности. Сориньи был гнусным убийцей, дорргой мой, да, гнусным убийцей, но у него была совесть, религия, принципы, и наличность всего этого привела его к потрясающей сцене сознания им своей вины, подробно описываемой мною в моей книге. Вы помните ее. Сориньи присутствовал в церкви на проповеди, произнесенной одним францисканским монахом, и слово Божье вдруг пробудило в этой запятнанной кровью душе сознание своего преступления и вместе с этим сознанием вызвало в ней угрызения совести и раскаяние. Какое удивительное зрелище представляет собою невидимая работа отвращения и омерзения к самому себе, совершившаяся в этом сердце! Затем суровое и поистине христианское решение принять и понести наказание за преступление, в котором сознался… Разве не удивительно это движение души и разве не замечательна во всех отношениях сцена сознания в преступлении? Все судебные чиновники собрались на заседание, и вдруг один из них покидает свое место, повергается ниц, кладет земной поклон, обвиняет себя в чудовищном преступлении, подставляет свои руки для цепей и умоляет, чтобы ему был вынесен самый беспощадный приговор, а когда он был вынесен, подчиняется ему с удивительным мужеством и даже радостью. Ах, какие люди, дорогой мой, какие люди жили в то время!
Г-н де ла Ривельри поднял руки к небу и продолжал:
– А теперь, где найдется преступник, который облегчил бы таким благородным и неожиданным способом задачу судей? Некогда идея и страх божественного правосудия приходили на помощь правосудию человеческому либо через вмешательство какого-нибудь чудесного и провиденциального случая, либо так, что виновный сам отдавал себя в руки правосудия. Теперь дело обстоит совсем иначе. Для установления истины прибегают к научным методам, которые претендуют все разрешить с помощью одних только механических приемов. Некогда все эти методы заменялись одним: пыткою. Ах, сударь, какое прекрасное установление! Да что я говорю: пыткою – следовало бы сказать: "пытками". Разве не существовало также нравственной пытки, создаваемой угрызениями совести и также приносившей известные результаты? Но вмешалась медицина и изобрела понятие невменяемости. Какое же невеселое и поистине бесцельное занятие вести трудное и неприятное следствие, чтобы обнаружить в результате, что убийца повиновался непреоборимому импульсу, действовал бессознательно, что он невменяем, дегенерат, больной, сумасшедший! Это отбивает у нас всякую охоту, сударь, – нет ничего хорошего в профессии, которая чаще всего сводится к произнесению приговоров как попало и, так сказать, на авось, если только, за отсутствием улик и вещественных доказательств, мы не укрываемся под сень отрицательной уверенности: преступление не могло быть совершено такими-то и такими-то лицами…
Я привожу эту пессимистическую речь милейшего г-на де ла Ривельри главным образом благодаря сделанному мною из нее выводу, что судебное следствие, которым он руководил, оказалось, по-видимому, бесплодным. Все же, переведя разговор на эту тему, вот что я узнал от него. Изучая обстоятельства, сопровождавшие убийство г-на де Блиньеля, следственные власти натолкнулись на некоторые сбивающие с толку странности. Прежде всего, не было обнаружено никакого взлома ни у садовой калитки, ни у входной двери дома, а равно и у двери комнаты, в которой был найден зарезанным г-н де Блиньель. В силу каких-то темных причин работа убийцы была таким образом крайне облегчена. Убийца вошел в отпертые двери – как раз это обстоятельство послужило поводом ареста Жюля. Все эти незапертые двери являются, вероятно, его делом, какое бы объяснение ни давать ему: то ли, что, торопясь уйти на свадьбу, он позабыл запереть их, или же то, что эта явная небрежность скрывает тайный сговор с убийцею г-на де Блиньеля. Принимая во внимание прежнюю жизнь Жюля, эта последняя гипотеза кажется менее правдоподобною. Убийца, вероятно, попросту воспользовался исключительным обстоятельством. Случай позаботился об устранении с его пути всех препятствий, если только само это отсутствие препятствий, эта провиденциальная легкость не соблазнили неизвестного прохожего, таившего в себе кровавые возможности, которые он таким образом претворил в действительность. Может быть, вид этих открытых дверей как раз и был естественным подстрекателем к убийству. Убийца, может быть, был соблазнен "представляющимся случаем". Может быть, его завели в этот пустынный дом единственно лишь праздность и любопытство. А раз оказавшись в комнатах, он был увлечен мыслью о воровстве и, обеспокоенный каким-нибудь шумом, устранил в лице этого бедняги Блиньеля неприятного и неуместного свидетеля своего вторжения, сначала безобидного, хотя и невежливого. Убийство г-на де Блиньеля вполне могло быть непреднамеренным, импровизированным. Ведь не всегда же убийцы руководятся определенною, разумною и практическою целью… Иногда убивают случайно, неумышленно, и иногда даже по какой-либо странной прихоти. Есть преступления, совершенные из выгоды, но есть также бесполезные; есть даже прямо нелепые. К этим только что перечисленным мною странностям присоединяются другие, по меньшей мере столь же удивительные. Отпечатки следов, обнаруженные на дорожках сада, носят два различных очертания и свидетельствуют о наличности двух посетителей, что наводит на интересные предположения. Не явилось ли это убийство – без взлома, без грабежа, "без причины" – трагическим результатом попросту какой-нибудь шутки, которая приняла вдруг несчастный оборот? Кто-нибудь вошел, может быть, к г-ну де Блиньелю из озорства, чтобы напугать его, на пари, и какой-нибудь таинственный инцидент привел вдруг к катастрофе? Не вызвало ли преступления поведение г-на де Блиньеля по отношению к непрошеным гостям? А те, кто совершил преступление, были ли вменяемы? Действовали ли в полном сознании или были во власти какой-нибудь навязчивой идеи? Эти немножко романические и даже отзывающие Рокамболем предположения занимают г-на де ла Ривельри. Он сознается, что ему приходится иметь дело с преступлением, которое он до такой степени не способен объяснить, что считает даже маловероятным обнаружение виновника или виновников. В подобных случаях наиболее благоприятным для следователя обстоятельством является обыкновенно кража, которая больше всего облегчает розыски. Украденные вещи, от которых вор рано или поздно стремится отделаться, рано или поздно наводят на его след. Таким образом протаптывается тропинка, по которой довольно легко можно двигаться, но в данном случае нет и в помине такого вспомогательного средства: ни кражи, ни взлома. Нет никакой улики: лишь старый дурак лежит, растянувшись, на полу с перерезанным горлом… Соседи совсем не видели и не слышали разыгравшейся в доме г-на де Блиньеля драмы. В окрестностях не было замечено появления каких-либо подозрительных бродяг или анархистов. Однако в окружающей местности и особенно в П. царит волнение, и весьма настоятельным вопросом для суда являются успокоение этого волнения путем создания видимости, будто след найден, хотя в действительности до этого еще очень далеко. Завтра, в день похорон г-на де Блиньеля, было бы хорошо располагать возможностью заявить, что правосудие напало на верный след и что арест преступника "есть только вопрос нескольких часов". Но этою возможностью судебное следствие не располагает, что бесит бедного г-на де ла Ривельри. Он собирается выйти в отставку, но выйти так, чтобы его последним процессом был "образцовый процесс"!…
Похороны г-на де Блиньеля были очень торжественны. В первый раз вещь, касающаяся его, была совершена без скаредничества и мелкой расчетливости. За отсутствием племянника, молодого лейтенанта де Грибонвиля, находящегося в настоящее время на озере Чад, наблюдение за похоронного процессиею г-на де Блиньеля приняла на себя тетушка Шальтрэ. Она ничем не поскупилась, чтобы сделать ее как можно более благопристойною. Пение и музыка были "роскошными". Тетушка позабыла свои действительные и воображаемые болезни и заняла место в самом первом ряду, откуда она, казалось, руководила церемониею, которая была безупречною. Весь П. присутствовал на похоронах. Я снова увидел там все эти провинциальные лица, каждое из которых думает только о себе. Все они проследовали мимо моей тетки. Я держался в стороне, за колонною, и наблюдал вереницу. По мере того как кто-нибудь из присутствующих проходил передо мною, я впивался в него глазами с необыкновенным вниманием. На одно мгновение проходящий представал передо мною во всей своей реальности, но затем вдруг расплывался в легкий пар, смешивавшийся с окружающею атмосферою. Она представляла собою какой-то странный туман, в котором все сплывалось и сквозь который я замечал вдали мерцание свечей. Я находился в необыкновенном состоянии. Запахи, как равно и шумы, доходя до меня, преображались. Ухо мое обладало какою-то необыкновенною слуховою чувствительностью. Мне казалось, что посреди шарканья шагов этой вереницы мужчин и женщин я слышу скрип моих собственных шагов по гравию сада г-на де Блиньеля, я слышал, как они раздаются в гулкой пустынности сеней и по ступенькам лестницы. Слух мой был настолько тонок и настолько чуток, что я различил бы трение воздуха о золотой листочек, который я часто наблюдаю из окна моей комнаты колышущимся на тоненькой веточке. Шушуканья доносились до меня как бы заглушённые, так что я не мог бы узнать ртов, из которых они исходили. Вдруг раздалось пение органа. Мощные звуки его наполняли всего меня целиком, проходили по всему моему существу, проникали до самого мозга костей. Широкие и тяжелые, звуки эти сначала были окрашены в нежные оттенки; они подражали струению и плеску воды у извилистых берегов, шелесту листьев. Мне казалось, что я перенесен на берег озера в Булонском лесу, в тот туманный вечер… Затем звук менялся, становился пронзительным, стреляющим, раздирающим, становился криком – криком рассекающим, как удар ножа, криком сирены красного автомобиля. Ах, этот крик! Он нападал на меня, пронзал меня своим звучащим клинком, обволакивал меня непостижимой дрожью! Вдруг он замолк, и все, казалось, провалилось во мне и вокруг меня. Жизнь кончалась вместе с этим криком. Какая-то непрозрачность, необъятность, непреодолимость, какая-то смерть окружала меня. Ах, я узнаю, что это такое, это она, она, Скука, которая, как мне показалось одно мгновение, была убита во мне, но теперь снова заключала меня в свои липкие объятия! Я чувствовал ужас, отвращение, чувствовал, что падаю в обморок. Сердце мое сначала было взбунтовалось, затрепетало, но потом стало слабеть и переставало биться. Снова сирена издала свой пронзительный вой… На меня надвигались ослепительные фонари красного автомобиля. Они метали в меня свои острые лучи через золотые очки г-на де Блиньеля. Потом наступило молчание, ночь…
Я в постели. Мариэта только что положила мне в ноги грелку с горячей водой. Я слышу, как кто-то поднимается по лестнице. Это доктор, если только не жандармы. При этой мысли я заливаюсь беззвучным смехом. Нет, это доктор. Он подходит и наклоняет ко мне свою толстую щеку; он выслушивает меня своим большим ухом, щупает меня своими сильными руками. Он рассматривает меня с видом любопытным и внимательным. Доктор не присутствовал в церкви, когда я схватил эту странную болезнь. Приглашенный куда-то в окрестности, он только сейчас был уведомлен о случившемся. Мое недомогание кажется ему серьезным. Несколько дней покоя, и все как рукой снимет. Затем он пускается в общие рассуждения о здоровье и о болезни. Он констатирует, что санитарное состояние П. почти всегда превосходно. В П. доживают до глубокой старости, и бедный г-н де Блиньель, наверное, достиг бы ста лет, если бы не был зарезан таким злосчастным образом. Впрочем, отличный удар ножа, нанесенный рукою мастера! Бедняк Блиньель! И доктор поздравляет себя с тем, что моя тетушка так геройски перенесла потерю своего старого друга. Вот кто еще будет жить сто лет – г-жа де Шальтрэ, – несмотря на все ее воображаемые болезни! Занятия медициною были бы почти что синекурою в П., прибавляет доктор, если бы не желудочные расстройства и не причуды. В П. слишком много кушают. По случаю объедения доктора вызывали недавно в Виллуан, к аргентинцам, к одной молодой даме, почувствовавшей себя нездоровою.
Эта молодая дама – Клара Дервенез… Я узнаю ее по очень возбужденному описанию, которое дает мне доктор. Какая грудь, какая спина, а ноги, а лицо! Есть над чем заниматься любовью, черт побери! О, аргентинец, вероятно, не скучает! Эти похвалы одновременно и шокируют меня, и льстят мне, и вот меня вдруг охватывает неожиданное тщеславие. Мне так и хочется сказать доктору, что я держал в объятиях это прелестное тело, что я целовал этот созданный для любви рот; мне так и хочется сказать ему, что не всегда я был тем, чем я являюсь сейчас, сказать ему, что, что… но я молчу. Доктор продолжает говорить… Пребывание в П. полезно не всем. Так, например, для меня оно не подходит. Нервы мои слишком напряжены, я нахожусь в состоянии неуравновешенности, которое не заключает в себе, конечно, ничего опасного, но пренебрегать которым не следует. Вынужденная праздность, в которой я живу, оказывает на меня дурное действие. Я нуждаюсь в рассеянии, в развлечении. Здесь я не могу занять свое время ни охотою, ни клубом, ни обществом; жизнь моя совершенно пустая. Правда, эта пустота является отличительным признаком провинциальной жизни, но те, кто умеет жить здесь, справляются с нею по-своему: они придумывают себе интересы, удовольствия. Так какой-нибудь Блиньель находит свой интерес в обладании деньгами. Для упражнений в своем автоматизме ему не требуется ничего больше. К несчастью, в моем распоряжении нет этих средств; я, самое большее, могу пользоваться маленькими путешествиями в Валлен (доктор игриво подмигивает мне). Но этого недостаточно. Мне нужно найти что-нибудь другое, но что? Мне самому нужно искать, черт побери! Врач не в состоянии вылечить своих пациентов, если они сами не будут разбираться в своих болезнях, руководствуясь его указаниями; но чтобы эти указания были плодотворными, больной должен довериться врачу, чистосердечно рассказать ему все, что он чувствует…
Я замечаю приглашение, но притворяюсь, что не понимаю его. У меня вовсе нет желания делать какие бы то ни было признания доктору, который, как мне вдруг показалось, проявляет слишком горячее желание выслушать их от меня. Видя, что я не следую его приглашениям и что он больше ничего не вытащит из меня, он снова принимается говорить о Блиньеле. Он присутствовал при вскрытии, обнаружившем некоторые особенности, в частности ту, что г-н Блиньель умер, может быть, естественною смертью. Вполне возможно, что он был уже мертв, когда удар ножа перерезал ему горло. Что касается отпечатков следов, найденных на дорожках сада, то они указывают не на одновременное, но на последовательное присутствие двух лиц, входивших к г-ну де Блиньелю, по-видимому, не вместе, но одно вслед за другим, причем между их посещениями был перерыв в несколько часов. На этом факте можно строить различные предположения. Но – замечательная вещь – г-н де ла Ривельри как будто не очень интересуется этим делом, а равным образом не обнаруживает большого желания довести до конца следствие, которое он ведет с известною вялостью. Можно подумать, что он чем-то озабочен. Нахождение преступников как будто безразлично ему. У него одно только желание – возвратиться в Валлен и возобновить свои исторические изыскания. Процесс Сориньи занимает его гораздо больше, чем убийство Блиньеля. Этот Сориньи преступник в его вкусе: он не причиняет ему никакой докуки и доставляет одно лишь удовольствие – словом, очень покойный убийца. К тому же г-н де ла Ривельри как будто с самого начала решил, что процессу Блиньеля суждено остаться "загадочным преступлением". Доктор не может не задаться вопросом о причинах этого несколько странного поведения. Следует ли объяснять его косностью чиновника, оканчивающего свою карьеру, которому "на все наплевать"? Или же г-н де ла Ривельри хочет предоставить жителям П. тему для бесконечных разговоров и удовольствие обвинять друг друга в этом нераскрытом преступлении, таинственный виновник которого остается не обнаруженным? Впрочем, нет недостатка в людях, которые называют ему то то, то другое имя. Г-н де ла Ривельри получил уже, вероятно, немало анонимных писем, дающих ему указания на этот счет.
Говоря это, доктор пускает ядовитый смешок, делает хитрое выражение лица и озирается кругом, точно преодолевая в себе желание посмотреть на меня в упор. Я вижу, как он встает и направляется к столу, на котором как раз лежит нож, подобранный мною на дороге в тот день, когда я чуть было не был раздавлен подле канала большим красным автомобилем. Вид этого ножа как будто живо заинтересовал доктора. Он берет его и раскрывает с большими предосторожностями, искоса поглядывая на меня. Он поворачивает ко мне длинный остроконечный и отточенный клинок, который слегка поблескивает. Он внимательно разглядывает его. "Знатная же у вас игрушка, дорогой мой пациент… Ха! ха! я вижу, что вы поступаете, как все здешние жители, и принимаете меры предосторожности против докучных и непрошеных гостей. Знаете, несладко придется тому, кто решится побеспокоить вас в вашем уединении. Таким клинком в два счета можно перерезать горло… А я и не знал, что Радо, торговец ножами с Большой улицы, продает такие складные ножи". Закончив эту маленькую речь, почтенный доктор складывает нож и продолжает наблюдать меня с вопросительным видом, точно ожидает какой-нибудь реплики с моей стороны. Вместо ответа я заливаюсь хохотом, хохотом столь необыкновенным, столь шумным, что очень хорошо отдаю себе отчет в его странности. Это не был мой обычный смех, это был продолжительный, заливчатый хохот, который, казалось, наполнял всю комнату и в звуке которого мне слышалось человеческое эхо сирены красного автомобиля… Он то повышался, то понижался, окружал меня, проникал в меня. Я терял сознание, я сам становился этим воплем; я сам был этим криком…
Когда я пришел в себя, доктор наклонился над моею постелью и, приставив ухо к моей груди, слушал мое дыхание. Бросив последний взгляд на стол, где лежал мой закрытый нож, и дав несколько банальных советов, он удалился.
Мне лучше; я мог уже выходить… Мне кажется, что на улице на меня поглядывают и о чем-то шушукаются. Тетушка Шальтрэ, никогда не проявляющая беспокойства по поводу здоровья другого, свидетельствует по отношению ко мне самую трогательную заботливость. Она непрестанно осведомляется у меня о моем здоровье… Я чувствую, что привлекаю всеобщее внимание.
Замечательно, что каждый раз, как я выхожу, я встречаю на своем пути полицейских… Раньше их никогда не было видно на улицах П. Теперь натыкаешься на них на каждом повороте. Когда они проходят, я слышу, как удаляются их тяжелые и мерные шаги…
По-прежнему ничего… Это ожидание, которое до сих пор развлекало меня, начинает меня раздражать. Есть, правда, средство ускорить течение событий, но…
Я перечитал в исследовании г-на де ла Ривельри описание удивительной сцены, имевшей место 24 ноября 1662 года, когда валленский парламент, в соединенном заседании всех палат, выслушал публичное сознание в преступлении г-на советника Сориньи. Это заседание происходило в большом зале дворца юстиции в Валлене, ныне разрушенного. Остатки дворца, постройка которого датируется царствованием Генриха IV, существуют и сейчас почти в том самом виде, какой был у них во времена президента д'Артэна и советника Сориньи. Итак, соединенный парламент собрался в большом зале, обитом тканями с королевскими лилиями. Когда судебные чиновники, в мантиях и шапочках, заняли места по чинам, советник Сориньи вдруг поднялся со своего кресла и вышел вперед на открытое место. Среди присутствующих пробежало движение любопытства. Конечно, все ожидали, что Сориньи сделает важные разоблачения, но так как содержание их не было известно, то невозможно было предвидеть их значительность; поэтому собравшиеся испытали немалое изумление, когда увидели, что Сориньи опустился на колени на каменные плиты и, ударяя себя в грудь, начал каяться в своем преступлении. При первых словах несчастного шепот ужаса, перемешанный с несколькими восклицаниями, пробежал по рядам присутствующих. Но тотчас наступило мертвое молчание, в котором раздавался один только голос преступника. В этом трагическом монологе, который никто и не помышлял прерывать, Сориньи объяснил, как у него возникла мысль об убийстве, как эта мысль была укреплена в нем пищею ненависти и зависти и как от мысли о преступлении он перешел к подготовке его, а затем приступил и к самому его совершению. Казалось, ему доставляло удовольствие подробно установить эту мрачную последовательность и не утаить от слушателей ни одной самой кровавой и самой отвратительной подробности своего ужасного преступления: он рассказал о западне, тщательно обдуманной им, которая отдала в его руки жертву; о зверском убийстве, учиненном им с самою крайнею жестокостью, о теле, с невероятной ловкостью рассеченном на куски, которые были затем зарыты в землю, внутренности же и кишки были брошены в отхожее место, а сердце мелко изрублено и сожжено. Совершив это гнусное убийство и проделав отвратительную работу мясника, Сориньи, по его признанию, в первые дни испытывал своего рода удовлетворение и покой. Сюда примешивалось еще тщеславное сознание безнаказанности, которую он считал совершенно обеспеченною, и дьявольская гордость тем, что убийством своим он как бы предупредил намерения божьи по отношению к твари человеческой! Он признавался, как легко привыкаешь жить с сознанием своего преступления и какой странный и чудовищный интерес для самого себя представляет положение, в котором ты находишься. Становишься, так сказать, центром мироздания и вкушаешь от этого какое-то утонченное наслаждение. Конечно, он познал это наслаждение и даже испытывал бы его долго и во всех подробностях, но он сделал расчет, не приняв в соображение воли Бога. Почему он однажды почувствовал, что на него нахлынул стыд, и он был охвачен угрызениями совести? Почему он вдруг почувствовал, что в нем занимается далекий свет души, мало-помалу обратившийся в ослепительное зарево? Почему, опостылевший самому себе, он оказывается вынужденным искать случая избавиться от лютых и несносных мучений, причиняемых ему его позорною тайною? И вот он пришел к мысли совершить публичное и торжественное покаяние в своем преступлении и добиваться искупления и наказания. Он требовал правосудия от судей земных перед тем, как предстать перед судьей небесным. Он торопился принести публичное покаяние правосудию, так гнусно поруганному в его собственном лице. По мере того как Сориньи говорил, глубокое и мрачное молчание нависало над собранием. Какое-то сострадание наполняло самые черствые сердца при виде этого судебного чиновника, вчера еще одного из самых высокопоставленных членов корпорации, а теперь коленопреклоненного и позорящего свой обагренный кровью пурпур, простертого на каменных плитах, презревши свою гордость. При этом зрелище иные украдкой плакали, и все были взволнованы, и волнение достигло крайней степени, когда Сориньи начал срывать с себя знаки своей должности и громким голосом потребовал у чинов охраны, чтобы они исполнили свою обязанность… И так, с цепями на руках, под конвоем четырех стражей, Сориньи покинул большой зал, причем некоторые из присутствующих не могли удержаться от выражения почтения, которое он внушал, несмотря на ужас, вызываемый его жестоким злодеянием. Этот уход совершился, впрочем, не беспрепятственно. Когда слух о происшедшем распространился за стенами дворца, у ворот образовалось некоторое скопление народа. Поведение толпы при этих обстоятельствах было злобным. Ее ненависть к суду и его преставителям вылилась в форму гиканья и неприличного смеха. Толпа не умела скрыть своей радости при зрелище судьи, давно пользовавшегося репутациею учености и суровости, вдруг ставшего преступником, которому, в свою очередь, предстоит подвергнуться осуждению за свои поступки. Приговор, присудивший Сориньи к казни через отсечение головы, был принят в Валлене с шумным одобрением. В день казни толпа, окружавшая эшафот, выкидывала самые непристойные штуки. Перед обезглавлением Сориньи подвергся пытке водою и испанским сапогом. Все это является лучшим местом книги г-на де ла Ривельри. Описывая эти изумительные сцены, он проявляет талант заправского писателя. Советник Сориньи, повторяю, преступник, очень дорогой его сердцу, преступник, сам идущий навстречу наказанию и смело кладущий свою голову на плаху, преступник, галантно избавляющий судебного чиновника от трудных розысков, а следовательно, и от опасности судебных ошибок… преступник, сознающийся в своем преступлении!