Нельзя не признать, что этот персонал, изумительно подобранный и вышколенный, обращался с пансионерами доктора с безукоризненною вежливостью и непреклонной строгостью. Его поэтому очень ценили и уважали. Все это были люди очень сильные и с хорошими манерами, одинаково одетые в прекрасно сшитые серые костюмы, все с очень приветливыми лицами и очень симпатичные с виду. Некоторые из них были женаты. Жены их ухаживали за ними и смотрели за нашим бельем. Словом, все в заведении доктора Б. было до мелочей рассчитано и велось в образцовом порядке. Заведение вполне заслуживало своего названия: "Дом отдыха". Ни один неприятный звук не нарушал его благодетельной тишины. Нельзя было услышать ни одного стона, ни одного крика. Казалось, что доктор каким-то чудом искоренил у себя всякое выражение страдания. К тем больным, которые могли бы не выдержать жестоких приступов боли, доктор применял особенный искусный режим, доставлявший им немедленное облегчение. Впрочем, все больные оставались невидимыми в этой врачебной фиваиде, управляемой доктором Б. с самою мудрою заботливостью; он неусыпно наблюдал и за материальным благосостоянием своих помощников, и за душевным здоровьем своих пациентов.
Эта роль, сознанием которой он был преисполнен, сообщала доктору Б. авторитетный и внушительный вид, не лишенный мягкости и доброты, которые, однако, не мешали ему, когда бывало нужно, прибегать к целительным строгостям. Но в моменты вынужденного пользования ими доктор, казалось, сам страдал. Это страдание можно было прочесть на его лице, которое обыкновенно бывало спокойным и отражало лишь исполнение профессионального долга. Как слова, так и жесты доктора Б. были строго рассчитаны. Это был человек высокого роста, со слегка наклоненным вперед туловищем, словно он принимал на плечи невидимый душ. Он постоянно делал такие движения, точно его беспокоило слишком узкое платье. Его сюртук немножко напоминал смирительную рубашку. У него были благородные и правильные черты лица, нос слегка бурбонский. Доктор Б. был эрудитом не только в медицине, но и в истории. Самою любимою его эпохою была эпоха царствования Людовика XIV, так что главное здание своего заведения он в шутку называл Трианоном, а совокупность вспомогательных павильонов – Маленьким Марли.
В один из этих павильонов Маленького Марли был водворен и я по своем прибытии сюда после довольно продолжительной беседы с доктором Б. Квартира доктора Б. была очень комфортабельна. Его жилые комнаты сообщались с обширным кабинетом, уставленным книжными шкафами и столами с картонками. На камине стильные часы поддерживали бронзовый бюст короля-солнца. На стене висел красивый ковер той же эпохи. Эта торжественная обстановка очень подходила доктору Б. Ему оставалось только самому облачиться в костюм эпохи и надеть парик. Несмотря на обстановку во вкусе Людовика XIV, прием, оказанный им мне, был самый безыскусственный. Доктор Б. встретил меня очень любезно, предложил мне несколько вопросов, коснулся различных политических и литературных тем, уклонился от разговора на медицинские темы и закончил выражением уверенности, что мне понравится его заведение. Со своей стороны, он примет все меры, чтобы сделать мне пребывание в нем приятным. Впрочем, он не будет в состоянии предложить мне много развлечений. Книга, иногда музыка, прогулки по парку и что я больше предпочту: одиночество или же общество нескольких избранных пансионеров, размещенных, подобно мне, в павильонах; что касается центрального здания, в котором мы находились, то оно было предназначено лишь для тех категорий гостей, которые нуждались в специальном уходе. Я отдал себе отчет в этом, заметив основательные решетки, вставленные в окна фасада, выходящего в парк, но доктор Б., покинувший свой кабинет, чтобы проводить меня до моего павильона, не дал мне возможности слишком долго задерживаться на этом зрелище. Он старался отвлечь мое внимание шутками об отшельнической жизни, которую я вынужден буду вести в моем новом положении. У меня будут отсутствовать кое-какие удовольствия немножко интимного характера, но мне не следует беспокоиться по этому поводу. Если я почувствую настоятельную потребность в этих удовольствиях, мне можно будет, с соблюдением некоторых предосторожностей, доставить их.
Разговаривая таким образом, мы достигли Маленького Марли. Из двенадцати составлявших его павильонов некоторые оставались незанятыми. Тот, что предназначался для меня, был последним в правом ряду. Я выбрал себе помещение в нижнем этаже, состоявшее, так же как помещение верхнего этажа, из большой комнаты с примыкавшими к ней гостиною, ванною и уборною. У меня не было никаких оснований для предпочтения одного помещенся другому; мне лишь хотелось показать доктору, что воля не совсем угасла во мне. Доктор одобрил мой выбор и лично проверил, все ли в исправности, хорошо ли действуют краны и т.п. Затем спросил, нет ли у меня еще какой-нибудь надобности к нему, и попрощался. Я увидел, как он большими шагами направился в свой кабинет, где его ожидал в своем львином парике и римских латах бюст великого короля.
Когда доктор Б. удалился, я начал обозревать свое новое жилище. Оно показалось мне опрятным и комфортабельным. Паркет светлого дерева был тщательно натерт и блестел. Стены были окрашены в очень приятный для взгляда серый цвет. Все, казалось, было подобрано с таким расчетом, чтобы обстановка и общий вид комнаты не представляли ничего интересного, не давали никакой пищи воображению. Это было действительно "место покоя", созданное для умиротворения всех наших душевных способностей. Все побуждало живущего в этих комнатах ограничиваться самыми будничными, повседневными занятиями. Эта обстановка служила немым приглашением отказаться от всех желаний, от всех волнений, свести свои жизненные функции к минимуму. Впрочем, я вовсе не был склонен отвергать этот умеренный образ жизни. Прошло уже то время, когда я искал "развлечений".
Эта мысль, признаюсь, заставила меня невольно улыбнуться. Я заметил свою улыбку на отражении в зеркале, которое явилось как бы напоминанием мне о себе самом. Да, это именно я находился в этой старательно и методически обезличенной комнате, я был жильцом павильона Маленький Марли, пансионером доктора Б. В этот момент в комнату вошел с моим чемоданом один из служителей. Я обратил внимание, до какой степени счастливо серый цвет его костюма гармонировал с серою раскраскою стен. Это безупречное согласование лишало служителя всякого значения и отнимало всю его индивидуальность. Он растворялся в окружающей атмосфере. Еще немного, и он показался бы мне несуществующим, хотя он отвечал на задаваемые мною вопросы. Он назывался Морис, был холостяком, и уже в течение двух лет служил у доктора. Этот Морис, с необычайно сладкою, но сдержанною улыбкою, с вкрадчивым голосом, был обладателем сильных рук, заканчивавшихся основательными кулаками. Сила его была, должно быть, исключительною, потому что вслед за чемоданом он принес тяжелый сундук, который совсем почти не оттягивал ему плеча. Принеся мои вещи, он оставил меня одного.
Я подошел к окну и стал глядеть в него, барабаня пальцами по стеклу. Случай или же непривычный шум заставил выйти одновременно обитателей трех павильонов? Не знаю, но тотчас три господина почтенного возраста и почтенной наружности сошлись вместе на центральной аллее. Один из них был высокого роста, два другие пониже. Между ними завязался, по-видимому, довольно оживленный разговор, как вдруг к ним присоединился четвертый собеседник. Этот последний, ростом почти карлик, казалось, пользовался особым почтением. После взаимного обмена приветствиями разговор возобновился. Темою его был, вероятно, доктор Б., потому что взгляды собеседников часто устремлялись к окнам его кабинета, которые своим открытым видом резко выделялись на фоне всех остальных заделанных решетками окон директорского здания. Когда тема была, по-видимому, исчерпана, карлик повернулся к моему павильону. У этого карапузика было довольно красивое лицо слегка еврейского типа, с кривыми чертами, смуглою кожею и восточными глазами; сочетание этого лица с хилым, нескладным и даже уродливым телом производило необыкновенно странное впечатление. Когда он говорил, его спутник – тот, что ростом был почти великан – положил руку ему на плечо. Этот жест позволил мне разглядеть его насмешливое, с чертами фавна, лицо, его крючковатый нос над толстыми губами, его четырехугольную бороду с пробором, расчесанную веером. Во всей его фигуре было что-то веселое и фривольное. Я узнавал эту физиономию, смесь солдафона и гуляки. Я видел ее на каком-то портрете, но где? Великан говорил карапузику что-то очень забавное, потому что последний покатывался со смеху и все бронзовое лицо его при этом морщилось и сотрясалось, а на лице его собеседника расплывалась широкая и довольная улыбка бонвивана. Что касается двух остальных собеседников, то я не мог видеть выражения их лиц, потому что они по-прежнему стояли ко мне спиною.
Вид этой кучки сразу же навел меня на некоторые размышления. Доктор Б. предложил мне выбор между одиночеством и обществом; я мог, следовательно, по желанию, жить один или принять участие в разговорах моих соседей по павильону. У каждого из решений были свои преимущества и свои невыгодные стороны. Все же я счел за лучшее в первые дни держаться в одиночестве. Мне казалось, что это будет приличнее, чем навязывать себя этим людям, которые, может быть, не имели никакого желания принимать в свой маленький кружок новое лицо. Если они пожелают завязать со мною знакомство, они легко найдут способ указать мне подходящий путь и надлежащий момент. При наличности сомнения выжидательная позиция была наиболее достойным решением, тем более что период одиночества нисколько не пугал меня. Разве мне не следовало воспользоваться им для размышления о событиях, совершившихся со времени моего утреннего визита в Валлен к милейшему г-ну де ла Ривельри?
Когда я решаюсь припомнить следствия этого "осведомительного" визита к г-ну де ла Ривельри, то замечаю, что мне не доставляет никакого удовольствия представлять себе их и еще тягостнее было бы запечатлевать их на бумаге. Мне не хочется обременять ими своей памяти, и я предпочитаю дать им рассеяться и испариться. Может быть, мне удастся таким образом когда-нибудь забыть их. Из-за этого-то эгоистического соображения читатель найдет в настоящей тетради очень мало упоминаний об указанных следствиях. Я могу сказать лишь, что они оказались вовсе не похожими на то, что я ожидал. У меня, по-видимому, всегда будет стоять перед глазами так забавно ошеломленное лицо бедного г-на де ла Ривельри, испуганное движение его рук, его вытаращенные глаза. Он не больше изумился бы, если бы перед ним предстал из тьмы веков покойный советник Сориньи, волоча за ноги окровавленный труп зарезанного президента д'Артэна. Бедный г-н де ла Ривельри, я бью уверен, что он упадет в обморок! В этот момент профессиональная привычка чуть было не возобладала в нем над всеми другими соображениями. Но довольно! В конце концов, образ г-на де ла Ривельри еще, пожалуй, больше всего развлекает меня во всем этом процессе, который, вместо того чтобы "идти нормальным путем", повлек всякого рода кляузы, экспертизы, контрэкспертизы, донесения и прочие пустяки, завершившиеся благоприятным медицинским диагнозом, сделанным над моею особою почтенным доктором Б. Да, дорогой и добрейший г-н де ла Ривельри, ваше искусное посредничество лишило меня ореола преступности, которого я, в конце концов, может быть, немного и заслуживал, – и все это ради доставления удовольствия вашему другу тетушке Шальтрэ, а также, признайтесь, в интересах г-жи Юстиции – чтобы не показать ее неспособною с достоверностью разрешить "тайну", которую я представлял в ее глазах. Я был принесен в жертву ее непогрешимости.
Но хотя у меня есть, таким образом, основания сердиться на г-на де ла Ривельри, я должен все же выразить ему некоторую признательность за его поведение по отношению ко мне. Решив устроить так, чтобы меня объявили невменяемым,он мог придать этой невменяемости неприличный характер. Есть различные степени невменяемости, и г-н де ла Ривельри ограничился тем, что наделил меня самою скромною степенью, между тем как из предосторожности он так легко мог "пересолить". Я мог быть обязанным ему гораздо более неприятною участью, чем та, что выпала на мою долю. Я волен думать все что угодно
о предпринятом мною шаге; но я должен признать, что г-н де ла Ривельри истолковал его самым выгодным для меня образом и добился того, чтобы его истолкование получило признание; и в результате я не заключен в центральное здание заведения почтенного доктора Б., в котором окна заделаны решетками, а являюсь квартирантом одного из уютных и кокетливых павильонов его Маленького Марли.
Вот какого рода размышления занимали меня в то время, как я стал окончательно устраиваться в отведенном мне помещении. Все мне нравилось в нем, за исключением некоторых незначительных мелочей, и доктор Б. не замедлил сделать распоряжение, чтобы мне переделали их по моему вкусу. Доктор довольно часто заходил ко мне. Его, видимо, интересовало мое "состояние". Я позволял ему задавать мне вопросы и исследовать меня, как ему заблагорассудится. Какое мне было дело до этого? Я чувствовал себя в состоянии полного покоя, точно я был вне жизни и над жизнью. У меня не было больше потребности ни в каком "развлечении". Я не знал больше сплина, недомогания, тоски, скуки. Покончено с жалким состоянием, которое я влачил! Я близок был к слиянию с темными стихиями вселенной. Я уже не чувствовал у себя почти ничего индивидуального. Я проводил спокойно дни и крепко спал по ночам. Впрочем, иногда сон мой оживлялся неясными сновидениями, которые после пробуждения заменялись еще более неясными образами. Я наблюдал их без всякого любопытства. К ним примешивались иногда тусклые воспоминания. Может быть, во время этих ночных блужданий я смутно слышал речи защитника, шепот судебного трибунала, крики толпы, но все это оставалось расплывчатым и несвязным. Иногда я выносил из этих сновидений впечатление избегнутой опасности, двусмысленных встреч, но ничто не определялось с точностью и не приобретало ясного смысла. Особенно важно было то, что сны эти не оставляли у меня никакого волнения, никакого беспокойства. Жизнь моя протекала среди совершеннейшего покоя. Доктор Б., которому я сообщил о своей "эйфории", горячо приветствовал это "приятие" мною моего нового существования. Он называл меня "примерным" пансионером своего заведения. Еще немного, и он начнет пользоваться мною как рекламою и пустит прогуливаться с надписью на спине и афишею в руке.
По-видимому, мое общество – я вынужден признать это – доставляет милейшему доктору Б. самое неподдельное удовольствие. Человек разговорчивый, он охотно удостоил бы меня своих признаний, стоило мне только оказать ему поощрение. А покамест он ограничивался разговорами о своих любимых занятиях, которые, как это ни странно, не имеют ничего общего с его профессией. Конечно, доктор Б. был превосходным и знающим врачом, но медицина нашего времени не слишком интересовала его. Он увлекался медициною прошлого. Он с упоением смаковал ее невежество, ее промахи, ее причудливые странности, ее нелепые методы, ее экстравагантную практику. Он любил необычайность ее лекарств и номенклатуры. Некоторые ее забавные глупости заставляли его от души хохотать. Его самою излюбленною эпохою в истории медицины была эпоха великого столетия. Доктора не переставали потешать враки и суеверия тогдашних врачей, их вульгарно латинский жаргон. Он восторгался их чепухою. Впрочем, все, что относилось к царствованию великого короля, вызывало у него энтузиазм. Этот культ, рассказывал он мне, побудил его как-то, на костюмированном балу, загримироваться королем-солнцем, и он с гордостью сообщал мне, что ему удалось исполнить эту роль с большим правдоподобием и достоинством. У него и до сих пор сохранился костюм, который он носил на этом памятном вечере; доктор надеялся, что ему еще представится случай вновь надеть его.
Я терпеливо выслушивал речи милейшего доктора Б. и, заметив его увлечение историею, порекомендовал ему "Историю валленского парламента" де ла Ривельри, в которой рассказывается об убийстве президента д'Артэна советником Сориньи. Когда доктор последовал моему совету, мы не раз беседовали с ним об этом знаменитом процессе. Во время разговоров доктор посматривал на меня с любопытством. Мне иногда казалось даже, что он пытается проникнуть в мою душу. Казалось, что он вот-вот готов задать мне постоянно откладываемый вопрос. После одного из таких разговоров доктор сообщил мне, что он должен отлучиться на несколько дней, так как его вызывают в Париж на одну очень важную консультацию. Он предлагал мне во время его отсутствия познакомиться с моими соседями по павильонам. По его словам, это были прекрасно воспитанные люди, общество которых, наверное, доставит мне удовольствие.
Я поблагодарил доктора за совет, которому я, несомненно, рано или поздно последую, но возразил, что предпочитаю подождать его возвращения, когда он представит нас друг другу, как это принято в хорошем обществе. Время отсутствия доктора я использую для посещения отдаленных частей парка, с которым я еще не познакомился как следует. И действительно, по отъезде доктора я начал совершать правильные прогулки. Время года благоприятствовало им. Весна была уже в полном разгаре, так что свежесть листвы сочеталась с ее изобилием. Легкий ветерок доставлял удивительное удовольствие во время ходьбы. Что может быть приятнее бесцельного блуждания по дорожкам, когда вы знаете, что их пленительные неожиданности не собьют вас с дороги больше, чем следует? Это избавляет вас от всяких забот об ориентации и позволяет вам ни о чем не думать и сосредоточить все свое внимание на форме, окрасе и запахе листвы, на причудливой и изменчивой игре света, на порхании и щебетании птиц, на всех таинственных шорохах природы. Я до конца использовал это наслаждение природою. Понемногу я ознакомился со всеми видами великолепного парка: его зелеными купами деревьев, его лабиринтом, его маленьким озером, его развалинами, его капризно извивающимися аллеями, его скамейками, поставленными в надлежащих местах, выбранных с большим искусством. Однако этот прекрасный ансамбль не особенно нравился доктору Б. Ему хотелось переделать парк в сад во французском вкусе, но у него не хватало ередств на это дорогое предприятие, которое послужило бы дополнением к постройкам, называемым им Трианоном и Маленьким Марли. Признаюсь, я не видел особой необходимости в этой переделке. И в своем теперешнем виде парк доставлял мне прекрасные часы, которые не сделали бы более приятными деревья, рассаженные косыми рядами, цветники и газоны.
Когда я возвращался с одного из этих блужданий, случай помог мне осуществить совет доктора Б. Так как было уже довольно поздно – почти уже наступила ночь, – то вместо возвращения в свой павильон я по ошибке направился к павильону, расположенному слева от моего. Я уже сказал, что эти павильоны были совершенно похожими друг на друга, так что моя ошибка была вполне простительна. Итак, нимало не задумываясь, я толкнул дверь прихожей, а также дверь, которую я считал дверью в мою гостиную. Едва только я переступил уже темный порог, как был встречен раскатистым смехом, и в то же время быстро повернутый коммутатор поставил меня лицом к лицу с обладателем бороды веером и фавновского лица, который, по-видимому, играл роль зачинщика в маленькой группе моих соседей по павильону… Не успел я раскрыть рот, чтобы извиниться, как он обратился ко мне со следующими словами:
– Боже мой, господин сосед, столько времени мы уже живем рядом, и лишь случаю мы обязаны знакомством с вами, но, клянусь, от этого вы не являетесь менее желанным гостем у нас! Мы были несколько удивлены, господин Пустынник, что вы так гнушаетесь нашим обществом. Право же, оно не заслуживает такого презрения. Мы каждый день собираемся друг у друга побалагурить и обменяться кое-какими мыслями по-приятельски. Скучно, не правда ли, всегда быть одному? И потом, как говорит старая пословица, "чем более сходишь с ума, тем более веселишься". Итак, решено: до завтра. Я вас представлю г-дам Леону Дюрану, маленькому смугляку, Нестору д'Эрмийи и Антуану Жильяру. Что же касается вашего покорнейшего слуги, то имя его Анри де Вогур. А ваше?
Я назвал свое имя. Г-н де Вогур все время поглаживал свою бороду веером и смотрел на меня с лукавым видом, когда я прошагивался с ним, пообещав ему не опаздывать на свидание. При таких обстоятельствах мне было трудно отклонить приглашение и отказаться завязать знакомство с моими соседями. На другой день возвратился доктор Б., и я рассказал ему о вчерашней встрече. Он выслушал меня рассеянно, вид у него был серьезный и озабоченный. Однако он одобрил меня. Я попросил его сообщить мне что-нибудь об этих господах. Анри де Вогур был беарнский дворянин, страстный охотник, кутила и бабник. Леон Дюран служил комиссаром на пароходах, обслуживающих Ближний и Дальний Восток. Нестор д'Эрмийи, бывший адвокат, и Антуан Жильяр, инженер, дополняли квартет. Доктор прибавил:
– Вы увидите, вы увидите сами. И я убежден, что эти господа вам очень понравятся.
Тут он повернулся, извинившись, что ему нужно заняться новым пансионером, привезенным им из Парижа.
Первое собрание того, что эти господа называли между собою "Клубом добрых соседей", не представляло ничего замечательного. Антуан Жильяр почти все время молчал. Нестор д'Эрмийи, хотя и бывший адвокат, оказался немного заикою. Наиболее симпатичными мне показались Леон Дюран и Анри де Вогур. Вогур был не лишен некоторой дурашливости, довольно грубой, но он производил впечатление славного парня. Леон Дюран говорил цветистыми сентенциями в восточном вкусе. На мой вопрос, много ли он путешествовал (вопрос этот вызвал у Анри де Вогура взрыв хохота), он ответил мне утвердительно. Тут Нестор д'Эрмийи и Антуан Жильяр улыбнулись. Леон Дюран посетил Индию, Китай, Аравию. Он бывал в Мекке. При этом утверждении мне показалось, что Анри де Вогур постучал пальцем по лбу. Посидев некоторое время, я распростился и ушел, унося от этого собрания какое-то неопределенное странное впечатление.
На другой день я встретился с Анри де Вогу-ром, когда тот шел от эконома. Заметя меня, он сделал мне дружеский знак, а поравнявшись со мною, бесцеремонно взял меня под руку. Глаза его лукаве щурились; все лицо его старого сатира было насмешливо.
– Знаете ли, дорогой сосед, когда вы ушли, у нас произошел горячий спор по поводу вас. Дюран утверждал, что вы знаете,а я настаивал, что нет. Тогда я решил поставить вас в известность, если понадобится, и по вашему лицу я вижу, что это не бесполезно. Какого вы мнения о г-не Леоне Дюране?
Этот вопрос немного удивил меня. Я не думал ничего особенного о г-не Леоне Дюране и ответил просто, что г-н Леон Дюран кажется мне очень интеллигентным. Услышав это заявление, Анри де Вогур выпустил мою руку, чтобы нахохотаться вволю:
– Эка вас угораздило сказать, соседушка! Интеллигентный, интеллигентный, – я не сомневаюсь в этом, но заметили ли вы, что тот, кого вы называете Леоном Дюраном, есть не кто иной, как Магомет? Разве вы не обратили внимания на этот оливковый цвет кожи, на арабскую наружность и на путешествие в Мекку? Среди нас, сударь, живет, или, вернее, оживает, Магомет. Леон Дюран есть перевоплощение Магомета.
Произнеся это откровение, г-н де Вогур напустил на себя выражение неописуемой жалости и все время искоса посматривал на меня, чтобы видеть, какое впечатление произвели его слова. Я не сплоховал и самым естественным тоном спросил его:
– Но если г-н Леон Дюран – Магомет, то кто же, в таком случае, г-н д'Эрмийи?
Г-н де Вогур пренебрежительно пожал плечами:
– Г-н д'Эрмийи? Он убежден, что он – Цицерон. Не обольщается ли он, однако? Что касается г-на Антуана Жильяра, то вы видите в его лице Дени Папена, изобретателя знаменитого "котла".
Г-н де Вогур снова приблизился ко мне, поглаживая бороду. Его фавновская физиономия изображала ликование. Потом тон его голоса стал интимным и конфиденциальным:
– Вам излишне, конечно, говорить, что эти несчастные заблуждаются, как Дени Папен, так и Цицерон с Магометом. Перевоплощение,подлинное перевоплощениездесь есть только одно, и этим единственным перевоплощением являюсь я. Ну-ка, посмотрите хорошенько и скажите откровенно, на кого я похож. Ну-ка, ну-ка! Да смелее же, черт побери!
Он повернулся лицом прямо ко мне. Эта маска весельчака и гуляки, эти сощуренные глаза, эта борода веером… Вне всякого сомнения, лицо г-на де Вогура и портреты доброго короля Генриха IV представляли некоторое сходство, может быть, просто сходство двух уроженцев Беарна. Г-н де Вогур оборвал мои размышления:
Эта роль, сознанием которой он был преисполнен, сообщала доктору Б. авторитетный и внушительный вид, не лишенный мягкости и доброты, которые, однако, не мешали ему, когда бывало нужно, прибегать к целительным строгостям. Но в моменты вынужденного пользования ими доктор, казалось, сам страдал. Это страдание можно было прочесть на его лице, которое обыкновенно бывало спокойным и отражало лишь исполнение профессионального долга. Как слова, так и жесты доктора Б. были строго рассчитаны. Это был человек высокого роста, со слегка наклоненным вперед туловищем, словно он принимал на плечи невидимый душ. Он постоянно делал такие движения, точно его беспокоило слишком узкое платье. Его сюртук немножко напоминал смирительную рубашку. У него были благородные и правильные черты лица, нос слегка бурбонский. Доктор Б. был эрудитом не только в медицине, но и в истории. Самою любимою его эпохою была эпоха царствования Людовика XIV, так что главное здание своего заведения он в шутку называл Трианоном, а совокупность вспомогательных павильонов – Маленьким Марли.
В один из этих павильонов Маленького Марли был водворен и я по своем прибытии сюда после довольно продолжительной беседы с доктором Б. Квартира доктора Б. была очень комфортабельна. Его жилые комнаты сообщались с обширным кабинетом, уставленным книжными шкафами и столами с картонками. На камине стильные часы поддерживали бронзовый бюст короля-солнца. На стене висел красивый ковер той же эпохи. Эта торжественная обстановка очень подходила доктору Б. Ему оставалось только самому облачиться в костюм эпохи и надеть парик. Несмотря на обстановку во вкусе Людовика XIV, прием, оказанный им мне, был самый безыскусственный. Доктор Б. встретил меня очень любезно, предложил мне несколько вопросов, коснулся различных политических и литературных тем, уклонился от разговора на медицинские темы и закончил выражением уверенности, что мне понравится его заведение. Со своей стороны, он примет все меры, чтобы сделать мне пребывание в нем приятным. Впрочем, он не будет в состоянии предложить мне много развлечений. Книга, иногда музыка, прогулки по парку и что я больше предпочту: одиночество или же общество нескольких избранных пансионеров, размещенных, подобно мне, в павильонах; что касается центрального здания, в котором мы находились, то оно было предназначено лишь для тех категорий гостей, которые нуждались в специальном уходе. Я отдал себе отчет в этом, заметив основательные решетки, вставленные в окна фасада, выходящего в парк, но доктор Б., покинувший свой кабинет, чтобы проводить меня до моего павильона, не дал мне возможности слишком долго задерживаться на этом зрелище. Он старался отвлечь мое внимание шутками об отшельнической жизни, которую я вынужден буду вести в моем новом положении. У меня будут отсутствовать кое-какие удовольствия немножко интимного характера, но мне не следует беспокоиться по этому поводу. Если я почувствую настоятельную потребность в этих удовольствиях, мне можно будет, с соблюдением некоторых предосторожностей, доставить их.
Разговаривая таким образом, мы достигли Маленького Марли. Из двенадцати составлявших его павильонов некоторые оставались незанятыми. Тот, что предназначался для меня, был последним в правом ряду. Я выбрал себе помещение в нижнем этаже, состоявшее, так же как помещение верхнего этажа, из большой комнаты с примыкавшими к ней гостиною, ванною и уборною. У меня не было никаких оснований для предпочтения одного помещенся другому; мне лишь хотелось показать доктору, что воля не совсем угасла во мне. Доктор одобрил мой выбор и лично проверил, все ли в исправности, хорошо ли действуют краны и т.п. Затем спросил, нет ли у меня еще какой-нибудь надобности к нему, и попрощался. Я увидел, как он большими шагами направился в свой кабинет, где его ожидал в своем львином парике и римских латах бюст великого короля.
Когда доктор Б. удалился, я начал обозревать свое новое жилище. Оно показалось мне опрятным и комфортабельным. Паркет светлого дерева был тщательно натерт и блестел. Стены были окрашены в очень приятный для взгляда серый цвет. Все, казалось, было подобрано с таким расчетом, чтобы обстановка и общий вид комнаты не представляли ничего интересного, не давали никакой пищи воображению. Это было действительно "место покоя", созданное для умиротворения всех наших душевных способностей. Все побуждало живущего в этих комнатах ограничиваться самыми будничными, повседневными занятиями. Эта обстановка служила немым приглашением отказаться от всех желаний, от всех волнений, свести свои жизненные функции к минимуму. Впрочем, я вовсе не был склонен отвергать этот умеренный образ жизни. Прошло уже то время, когда я искал "развлечений".
Эта мысль, признаюсь, заставила меня невольно улыбнуться. Я заметил свою улыбку на отражении в зеркале, которое явилось как бы напоминанием мне о себе самом. Да, это именно я находился в этой старательно и методически обезличенной комнате, я был жильцом павильона Маленький Марли, пансионером доктора Б. В этот момент в комнату вошел с моим чемоданом один из служителей. Я обратил внимание, до какой степени счастливо серый цвет его костюма гармонировал с серою раскраскою стен. Это безупречное согласование лишало служителя всякого значения и отнимало всю его индивидуальность. Он растворялся в окружающей атмосфере. Еще немного, и он показался бы мне несуществующим, хотя он отвечал на задаваемые мною вопросы. Он назывался Морис, был холостяком, и уже в течение двух лет служил у доктора. Этот Морис, с необычайно сладкою, но сдержанною улыбкою, с вкрадчивым голосом, был обладателем сильных рук, заканчивавшихся основательными кулаками. Сила его была, должно быть, исключительною, потому что вслед за чемоданом он принес тяжелый сундук, который совсем почти не оттягивал ему плеча. Принеся мои вещи, он оставил меня одного.
Я подошел к окну и стал глядеть в него, барабаня пальцами по стеклу. Случай или же непривычный шум заставил выйти одновременно обитателей трех павильонов? Не знаю, но тотчас три господина почтенного возраста и почтенной наружности сошлись вместе на центральной аллее. Один из них был высокого роста, два другие пониже. Между ними завязался, по-видимому, довольно оживленный разговор, как вдруг к ним присоединился четвертый собеседник. Этот последний, ростом почти карлик, казалось, пользовался особым почтением. После взаимного обмена приветствиями разговор возобновился. Темою его был, вероятно, доктор Б., потому что взгляды собеседников часто устремлялись к окнам его кабинета, которые своим открытым видом резко выделялись на фоне всех остальных заделанных решетками окон директорского здания. Когда тема была, по-видимому, исчерпана, карлик повернулся к моему павильону. У этого карапузика было довольно красивое лицо слегка еврейского типа, с кривыми чертами, смуглою кожею и восточными глазами; сочетание этого лица с хилым, нескладным и даже уродливым телом производило необыкновенно странное впечатление. Когда он говорил, его спутник – тот, что ростом был почти великан – положил руку ему на плечо. Этот жест позволил мне разглядеть его насмешливое, с чертами фавна, лицо, его крючковатый нос над толстыми губами, его четырехугольную бороду с пробором, расчесанную веером. Во всей его фигуре было что-то веселое и фривольное. Я узнавал эту физиономию, смесь солдафона и гуляки. Я видел ее на каком-то портрете, но где? Великан говорил карапузику что-то очень забавное, потому что последний покатывался со смеху и все бронзовое лицо его при этом морщилось и сотрясалось, а на лице его собеседника расплывалась широкая и довольная улыбка бонвивана. Что касается двух остальных собеседников, то я не мог видеть выражения их лиц, потому что они по-прежнему стояли ко мне спиною.
Вид этой кучки сразу же навел меня на некоторые размышления. Доктор Б. предложил мне выбор между одиночеством и обществом; я мог, следовательно, по желанию, жить один или принять участие в разговорах моих соседей по павильону. У каждого из решений были свои преимущества и свои невыгодные стороны. Все же я счел за лучшее в первые дни держаться в одиночестве. Мне казалось, что это будет приличнее, чем навязывать себя этим людям, которые, может быть, не имели никакого желания принимать в свой маленький кружок новое лицо. Если они пожелают завязать со мною знакомство, они легко найдут способ указать мне подходящий путь и надлежащий момент. При наличности сомнения выжидательная позиция была наиболее достойным решением, тем более что период одиночества нисколько не пугал меня. Разве мне не следовало воспользоваться им для размышления о событиях, совершившихся со времени моего утреннего визита в Валлен к милейшему г-ну де ла Ривельри?
Когда я решаюсь припомнить следствия этого "осведомительного" визита к г-ну де ла Ривельри, то замечаю, что мне не доставляет никакого удовольствия представлять себе их и еще тягостнее было бы запечатлевать их на бумаге. Мне не хочется обременять ими своей памяти, и я предпочитаю дать им рассеяться и испариться. Может быть, мне удастся таким образом когда-нибудь забыть их. Из-за этого-то эгоистического соображения читатель найдет в настоящей тетради очень мало упоминаний об указанных следствиях. Я могу сказать лишь, что они оказались вовсе не похожими на то, что я ожидал. У меня, по-видимому, всегда будет стоять перед глазами так забавно ошеломленное лицо бедного г-на де ла Ривельри, испуганное движение его рук, его вытаращенные глаза. Он не больше изумился бы, если бы перед ним предстал из тьмы веков покойный советник Сориньи, волоча за ноги окровавленный труп зарезанного президента д'Артэна. Бедный г-н де ла Ривельри, я бью уверен, что он упадет в обморок! В этот момент профессиональная привычка чуть было не возобладала в нем над всеми другими соображениями. Но довольно! В конце концов, образ г-на де ла Ривельри еще, пожалуй, больше всего развлекает меня во всем этом процессе, который, вместо того чтобы "идти нормальным путем", повлек всякого рода кляузы, экспертизы, контрэкспертизы, донесения и прочие пустяки, завершившиеся благоприятным медицинским диагнозом, сделанным над моею особою почтенным доктором Б. Да, дорогой и добрейший г-н де ла Ривельри, ваше искусное посредничество лишило меня ореола преступности, которого я, в конце концов, может быть, немного и заслуживал, – и все это ради доставления удовольствия вашему другу тетушке Шальтрэ, а также, признайтесь, в интересах г-жи Юстиции – чтобы не показать ее неспособною с достоверностью разрешить "тайну", которую я представлял в ее глазах. Я был принесен в жертву ее непогрешимости.
Но хотя у меня есть, таким образом, основания сердиться на г-на де ла Ривельри, я должен все же выразить ему некоторую признательность за его поведение по отношению ко мне. Решив устроить так, чтобы меня объявили невменяемым,он мог придать этой невменяемости неприличный характер. Есть различные степени невменяемости, и г-н де ла Ривельри ограничился тем, что наделил меня самою скромною степенью, между тем как из предосторожности он так легко мог "пересолить". Я мог быть обязанным ему гораздо более неприятною участью, чем та, что выпала на мою долю. Я волен думать все что угодно
о предпринятом мною шаге; но я должен признать, что г-н де ла Ривельри истолковал его самым выгодным для меня образом и добился того, чтобы его истолкование получило признание; и в результате я не заключен в центральное здание заведения почтенного доктора Б., в котором окна заделаны решетками, а являюсь квартирантом одного из уютных и кокетливых павильонов его Маленького Марли.
Вот какого рода размышления занимали меня в то время, как я стал окончательно устраиваться в отведенном мне помещении. Все мне нравилось в нем, за исключением некоторых незначительных мелочей, и доктор Б. не замедлил сделать распоряжение, чтобы мне переделали их по моему вкусу. Доктор довольно часто заходил ко мне. Его, видимо, интересовало мое "состояние". Я позволял ему задавать мне вопросы и исследовать меня, как ему заблагорассудится. Какое мне было дело до этого? Я чувствовал себя в состоянии полного покоя, точно я был вне жизни и над жизнью. У меня не было больше потребности ни в каком "развлечении". Я не знал больше сплина, недомогания, тоски, скуки. Покончено с жалким состоянием, которое я влачил! Я близок был к слиянию с темными стихиями вселенной. Я уже не чувствовал у себя почти ничего индивидуального. Я проводил спокойно дни и крепко спал по ночам. Впрочем, иногда сон мой оживлялся неясными сновидениями, которые после пробуждения заменялись еще более неясными образами. Я наблюдал их без всякого любопытства. К ним примешивались иногда тусклые воспоминания. Может быть, во время этих ночных блужданий я смутно слышал речи защитника, шепот судебного трибунала, крики толпы, но все это оставалось расплывчатым и несвязным. Иногда я выносил из этих сновидений впечатление избегнутой опасности, двусмысленных встреч, но ничто не определялось с точностью и не приобретало ясного смысла. Особенно важно было то, что сны эти не оставляли у меня никакого волнения, никакого беспокойства. Жизнь моя протекала среди совершеннейшего покоя. Доктор Б., которому я сообщил о своей "эйфории", горячо приветствовал это "приятие" мною моего нового существования. Он называл меня "примерным" пансионером своего заведения. Еще немного, и он начнет пользоваться мною как рекламою и пустит прогуливаться с надписью на спине и афишею в руке.
По-видимому, мое общество – я вынужден признать это – доставляет милейшему доктору Б. самое неподдельное удовольствие. Человек разговорчивый, он охотно удостоил бы меня своих признаний, стоило мне только оказать ему поощрение. А покамест он ограничивался разговорами о своих любимых занятиях, которые, как это ни странно, не имеют ничего общего с его профессией. Конечно, доктор Б. был превосходным и знающим врачом, но медицина нашего времени не слишком интересовала его. Он увлекался медициною прошлого. Он с упоением смаковал ее невежество, ее промахи, ее причудливые странности, ее нелепые методы, ее экстравагантную практику. Он любил необычайность ее лекарств и номенклатуры. Некоторые ее забавные глупости заставляли его от души хохотать. Его самою излюбленною эпохою в истории медицины была эпоха великого столетия. Доктора не переставали потешать враки и суеверия тогдашних врачей, их вульгарно латинский жаргон. Он восторгался их чепухою. Впрочем, все, что относилось к царствованию великого короля, вызывало у него энтузиазм. Этот культ, рассказывал он мне, побудил его как-то, на костюмированном балу, загримироваться королем-солнцем, и он с гордостью сообщал мне, что ему удалось исполнить эту роль с большим правдоподобием и достоинством. У него и до сих пор сохранился костюм, который он носил на этом памятном вечере; доктор надеялся, что ему еще представится случай вновь надеть его.
Я терпеливо выслушивал речи милейшего доктора Б. и, заметив его увлечение историею, порекомендовал ему "Историю валленского парламента" де ла Ривельри, в которой рассказывается об убийстве президента д'Артэна советником Сориньи. Когда доктор последовал моему совету, мы не раз беседовали с ним об этом знаменитом процессе. Во время разговоров доктор посматривал на меня с любопытством. Мне иногда казалось даже, что он пытается проникнуть в мою душу. Казалось, что он вот-вот готов задать мне постоянно откладываемый вопрос. После одного из таких разговоров доктор сообщил мне, что он должен отлучиться на несколько дней, так как его вызывают в Париж на одну очень важную консультацию. Он предлагал мне во время его отсутствия познакомиться с моими соседями по павильонам. По его словам, это были прекрасно воспитанные люди, общество которых, наверное, доставит мне удовольствие.
Я поблагодарил доктора за совет, которому я, несомненно, рано или поздно последую, но возразил, что предпочитаю подождать его возвращения, когда он представит нас друг другу, как это принято в хорошем обществе. Время отсутствия доктора я использую для посещения отдаленных частей парка, с которым я еще не познакомился как следует. И действительно, по отъезде доктора я начал совершать правильные прогулки. Время года благоприятствовало им. Весна была уже в полном разгаре, так что свежесть листвы сочеталась с ее изобилием. Легкий ветерок доставлял удивительное удовольствие во время ходьбы. Что может быть приятнее бесцельного блуждания по дорожкам, когда вы знаете, что их пленительные неожиданности не собьют вас с дороги больше, чем следует? Это избавляет вас от всяких забот об ориентации и позволяет вам ни о чем не думать и сосредоточить все свое внимание на форме, окрасе и запахе листвы, на причудливой и изменчивой игре света, на порхании и щебетании птиц, на всех таинственных шорохах природы. Я до конца использовал это наслаждение природою. Понемногу я ознакомился со всеми видами великолепного парка: его зелеными купами деревьев, его лабиринтом, его маленьким озером, его развалинами, его капризно извивающимися аллеями, его скамейками, поставленными в надлежащих местах, выбранных с большим искусством. Однако этот прекрасный ансамбль не особенно нравился доктору Б. Ему хотелось переделать парк в сад во французском вкусе, но у него не хватало ередств на это дорогое предприятие, которое послужило бы дополнением к постройкам, называемым им Трианоном и Маленьким Марли. Признаюсь, я не видел особой необходимости в этой переделке. И в своем теперешнем виде парк доставлял мне прекрасные часы, которые не сделали бы более приятными деревья, рассаженные косыми рядами, цветники и газоны.
Когда я возвращался с одного из этих блужданий, случай помог мне осуществить совет доктора Б. Так как было уже довольно поздно – почти уже наступила ночь, – то вместо возвращения в свой павильон я по ошибке направился к павильону, расположенному слева от моего. Я уже сказал, что эти павильоны были совершенно похожими друг на друга, так что моя ошибка была вполне простительна. Итак, нимало не задумываясь, я толкнул дверь прихожей, а также дверь, которую я считал дверью в мою гостиную. Едва только я переступил уже темный порог, как был встречен раскатистым смехом, и в то же время быстро повернутый коммутатор поставил меня лицом к лицу с обладателем бороды веером и фавновского лица, который, по-видимому, играл роль зачинщика в маленькой группе моих соседей по павильону… Не успел я раскрыть рот, чтобы извиниться, как он обратился ко мне со следующими словами:
– Боже мой, господин сосед, столько времени мы уже живем рядом, и лишь случаю мы обязаны знакомством с вами, но, клянусь, от этого вы не являетесь менее желанным гостем у нас! Мы были несколько удивлены, господин Пустынник, что вы так гнушаетесь нашим обществом. Право же, оно не заслуживает такого презрения. Мы каждый день собираемся друг у друга побалагурить и обменяться кое-какими мыслями по-приятельски. Скучно, не правда ли, всегда быть одному? И потом, как говорит старая пословица, "чем более сходишь с ума, тем более веселишься". Итак, решено: до завтра. Я вас представлю г-дам Леону Дюрану, маленькому смугляку, Нестору д'Эрмийи и Антуану Жильяру. Что же касается вашего покорнейшего слуги, то имя его Анри де Вогур. А ваше?
Я назвал свое имя. Г-н де Вогур все время поглаживал свою бороду веером и смотрел на меня с лукавым видом, когда я прошагивался с ним, пообещав ему не опаздывать на свидание. При таких обстоятельствах мне было трудно отклонить приглашение и отказаться завязать знакомство с моими соседями. На другой день возвратился доктор Б., и я рассказал ему о вчерашней встрече. Он выслушал меня рассеянно, вид у него был серьезный и озабоченный. Однако он одобрил меня. Я попросил его сообщить мне что-нибудь об этих господах. Анри де Вогур был беарнский дворянин, страстный охотник, кутила и бабник. Леон Дюран служил комиссаром на пароходах, обслуживающих Ближний и Дальний Восток. Нестор д'Эрмийи, бывший адвокат, и Антуан Жильяр, инженер, дополняли квартет. Доктор прибавил:
– Вы увидите, вы увидите сами. И я убежден, что эти господа вам очень понравятся.
Тут он повернулся, извинившись, что ему нужно заняться новым пансионером, привезенным им из Парижа.
Первое собрание того, что эти господа называли между собою "Клубом добрых соседей", не представляло ничего замечательного. Антуан Жильяр почти все время молчал. Нестор д'Эрмийи, хотя и бывший адвокат, оказался немного заикою. Наиболее симпатичными мне показались Леон Дюран и Анри де Вогур. Вогур был не лишен некоторой дурашливости, довольно грубой, но он производил впечатление славного парня. Леон Дюран говорил цветистыми сентенциями в восточном вкусе. На мой вопрос, много ли он путешествовал (вопрос этот вызвал у Анри де Вогура взрыв хохота), он ответил мне утвердительно. Тут Нестор д'Эрмийи и Антуан Жильяр улыбнулись. Леон Дюран посетил Индию, Китай, Аравию. Он бывал в Мекке. При этом утверждении мне показалось, что Анри де Вогур постучал пальцем по лбу. Посидев некоторое время, я распростился и ушел, унося от этого собрания какое-то неопределенное странное впечатление.
На другой день я встретился с Анри де Вогу-ром, когда тот шел от эконома. Заметя меня, он сделал мне дружеский знак, а поравнявшись со мною, бесцеремонно взял меня под руку. Глаза его лукаве щурились; все лицо его старого сатира было насмешливо.
– Знаете ли, дорогой сосед, когда вы ушли, у нас произошел горячий спор по поводу вас. Дюран утверждал, что вы знаете,а я настаивал, что нет. Тогда я решил поставить вас в известность, если понадобится, и по вашему лицу я вижу, что это не бесполезно. Какого вы мнения о г-не Леоне Дюране?
Этот вопрос немного удивил меня. Я не думал ничего особенного о г-не Леоне Дюране и ответил просто, что г-н Леон Дюран кажется мне очень интеллигентным. Услышав это заявление, Анри де Вогур выпустил мою руку, чтобы нахохотаться вволю:
– Эка вас угораздило сказать, соседушка! Интеллигентный, интеллигентный, – я не сомневаюсь в этом, но заметили ли вы, что тот, кого вы называете Леоном Дюраном, есть не кто иной, как Магомет? Разве вы не обратили внимания на этот оливковый цвет кожи, на арабскую наружность и на путешествие в Мекку? Среди нас, сударь, живет, или, вернее, оживает, Магомет. Леон Дюран есть перевоплощение Магомета.
Произнеся это откровение, г-н де Вогур напустил на себя выражение неописуемой жалости и все время искоса посматривал на меня, чтобы видеть, какое впечатление произвели его слова. Я не сплоховал и самым естественным тоном спросил его:
– Но если г-н Леон Дюран – Магомет, то кто же, в таком случае, г-н д'Эрмийи?
Г-н де Вогур пренебрежительно пожал плечами:
– Г-н д'Эрмийи? Он убежден, что он – Цицерон. Не обольщается ли он, однако? Что касается г-на Антуана Жильяра, то вы видите в его лице Дени Папена, изобретателя знаменитого "котла".
Г-н де Вогур снова приблизился ко мне, поглаживая бороду. Его фавновская физиономия изображала ликование. Потом тон его голоса стал интимным и конфиденциальным:
– Вам излишне, конечно, говорить, что эти несчастные заблуждаются, как Дени Папен, так и Цицерон с Магометом. Перевоплощение,подлинное перевоплощениездесь есть только одно, и этим единственным перевоплощением являюсь я. Ну-ка, посмотрите хорошенько и скажите откровенно, на кого я похож. Ну-ка, ну-ка! Да смелее же, черт побери!
Он повернулся лицом прямо ко мне. Эта маска весельчака и гуляки, эти сощуренные глаза, эта борода веером… Вне всякого сомнения, лицо г-на де Вогура и портреты доброго короля Генриха IV представляли некоторое сходство, может быть, просто сходство двух уроженцев Беарна. Г-н де Вогур оборвал мои размышления: