де Бальзак Оноре. Златоокая девушка

   Прогуливаясь после великолепного завтрака, оба друга исходили из конца в конец всю террасу Фельянов и главную аллею Тюильри, но так и не встретили восхитительной Пакиты Вальдес, ради которой съехалось сюда с полсотни элегантных молодых парижан, благоухающих мускусом, щеголяющих высокими галстуками, звенящих шпорами, помахивающих хлыстами, гуляющих, болтающих, хохочущих и, чтобы превзойти друг друга, готовых лезть из кожи вон.
   — Прогулялись впустую, — сказал Анри. — Однако мне пришла в голову блестящая идея. Наша красавица получает письма из Лондона, надо подкупить или подпоить почтальона, раздобыть у него письмо, вскрыть, прочесть его, вложить в конверт любовную записочку и снова запечатать. Старый тиран cruel tirano , — вероятно, знает, кто пишет Паките из Лондона, и ничего не заподозрит.
   На другой день де Марсе опять прогуливался на освещённой солнцем террасе Фельянов и увидел там Пакиту Вальдес; его уже разгорячённому страстью взору она казалась ещё прекраснее. В самом деле, его сводили с ума её глаза, огонь которых, казалось, был сродни солнечным лучам и был насыщен жаром всего её дивного тела, полного сладострастной прелести. Де Марсе горел желанием коснуться платья этой обольстительной девушки, когда, прогуливаясь, они встречались друг с другом; но все попытки его были тщетны. И вот, когда ему наконец удалось опередить дуэнью и Пакиту, чтобы при повороте пройти со стороны Златоокой девушки, — Пакита, сама сгоравшая от нетерпения, быстро шагнула вперёд, и де Марсе почувствовал, как она сжала ему руку, хотя лишь на один миг, но столь страстно и значительно, что он ощутил как бы разряд электричества, потрясший его с головы до ног. И сразу все юношеские чувства забили ключом в его сердце. Когда взоры влюблённых встретились, Пакита как будто смутилась; она потупила глаза, но её взгляд скользнул по стану и ногам того, кто стал её победителем, как выражались женщины до революции. «Чего бы это ни стоило, но эта девушка будет моей любовницей», — решил Анри.
   Идя за ней до конца террасы, со стороны площади Людовика XV, он увидел старого маркиза де Сан-Реаль, который прогуливался, опираясь на руку своего камердинера и ступая осторожно, как разбитый подагрой, дряхлый старик. Донья Конча, в которой Анри вызвал подозрения, устроила так, чтобы Пакита шла между нею и стариком.
   «Ах так! — подумал де Марсе, окидывая презрительным взглядом дуэнью. — Ну что же, если ты не хочешь сдаться, небольшая доза опиума тебя усыпит. Мы знакомы с мифологией и со сказанием об Аргусе».
   Прежде чем сесть в экипаж, Златоокая девушка бросила своему возлюбленному несколько взглядов, столь значительных, что Анри был восхищён; но, перехватив один из них, дуэнья резко сказала что-то Паките, после чего та в отчаянии бросилась в карету. В течение нескольких дней Пакита не появлялась в Тюильри. Лоран, по приказу своего господина, наблюдал за особняком и узнал от соседей, что ни обе женщины, ни старый маркиз ни разу не выходили из дому с того самого дня, когда дуэнья перехватила взгляд, которым обменялась с Анри девушка, порученная её попечениям. Итак, даже та слабая нить, что соединяла двух влюблённых, была оборвана.
   Прошло ещё несколько дней, и каким-то неведомым путём де Марсе добился своей цели; у него оказались в руках печать, воск и бумага, совершенно такие же, какими пользовался корреспондент мадемуазель Вальдес, присылавший из Лондона письма, а кроме того, все почтовые принадлежности и штампы, необходимые для погашения английских и французских марок. Анри послал девушке письмо, придав ему такой вид, словно оно отправлено из Лондона:

   «Дорогая Пакита, не стану и пытаться изобразить словами страсть, какую вы зажгли в моем сердце. Если, к моему великому счастью, вы её разделяете, то знайте: я нашёл способ переписываться с вами. Зовут меня Адольф де Гуж, и живу я на Университетской улице, в № 54. Если вы не ответите мне, это будет для меня означать, что за вами слишком строго следят, что у вас нет возможности достать перо и бумагу. Итак, если завтра от восьми часов утра до десяти часов вечера вы не перебросите письма через ограду вашего сада во двор барона де Нусингена, где будут ждать целый день, то на следующее утро в десять часов надёжный человек переправит на верёвке через ограду вашего сада два пузырька. Постарайтесь выйти на прогулку около этого времени. В одном из пузырьков будет опиум, чтобы усыпить вашего Аргуса, для чего достаточно шести капель; в другом будут чернила. Пузырёк с чернилами — гранёный, другой — гладкий. Оба настолько плоски, что вы можете их спрятать у себя за корсетом. Не сомневайтесь во мне. Клянусь, я готов отдать жизнь за один час свидания с вами».

   «И они этому верят, дурочки! — подумал де Марсе. — А все же они правы. Что стали бы мы думать о женщине, которая не поддалась бы соблазну любовного письма, подкреплённого столь убедительными доказательствами?»
   На другой день в восемь часов утра почтённый г-н Муано, почтальон, вручил это самое письмо привратнику особняка Сан-Реаль.
   Чтобы находиться поближе к месту действия, де Марсе отправился завтракать к Полю, который проживал на улице Пепиньер. В два часа дня, когда друзья, смеясь, обсуждали крах некоего молодого человека, пытавшегося жить на широкую ногу, не имея на то достаточных средств, и придумывали для него достойный конец, вдруг появился кучер Анри, разыскивавший своего господина, в сопровождении какого-то страшного человека, желавшего во что бы то ни стало говорить с самим де Марсе. Это был мулат, и, право, он мог бы вдохновить Тальма при исполнении роли Отелло. Ни один африканец не мог бы больше походить на величаво-мстительного, склонного к неудержимой подозрительности, стремительного в своих поступках, могучего и детски непосредственного шекспировского мавра. Чёрные глаза его отличались пристальным взглядом хищной птицы и, словно у коршуна, были полуприкрыты как бы синеватой плёнкой — веками, совершенно лишёнными ресниц В его маленьком, низком лбе чувствовалось что-то опасное. Очевидно, человек этот жил под властью какой-то одной мысли Его нервные, беспокойные руки не были подвластны его воле. За ним вошёл ещё один человек, которого может представить себе любой обитатель земли, начиная с продрогших от холода гренландцев и кончая изнывающими от жары жителями Новой Англии: достаточно для этого определить его одним словом — несчастливец. Это слово позволит каждому понять самую суть вошедшего человека и вообразить его себе в соответствии с представлениями своего родного края. Но чья фантазия может воспроизвести его бледное морщинистое лицо с красными пятнами на щеках, с длинной бородой? Кто может нарисовать перед собой его пожелтевший, скрученный жгутом галстук, засаленный ворот его рубашки, изношенную шляпу, позеленевший сюртук, жалкие панталоны, измятый жилет, булавку фальшивого золота, перепачканные башмаки с заскорузлыми грязными шнурками? Кто поймёт всю беспредельность его нищеты, настоящей и прошлой? Кто? — Одни только парижане. Парижский несчастливец — несчастливец в полном смысле этого слова, ибо он имеет печальное удовольствие понимать, сколь он несчастен. Мулат напоминал палача Людовика XI, сопровождающего человека на виселицу.
   — И где только выудил ты этих шутов? — воскликнул Анри.
   — Черт возьми! Один из них меня вгоняет в дрожь, — признался Поль.
   — Послушай-ка, ты более похож на христианина, чем твой товарищ, — кто ты такой? — спросил Анри, обращаясь к несчастливцу.
   Мулат замер на месте, вперив глаза в молодых людей, как человек, который ничего не слышит, но все же пытается что-то понять по жестам и движению губ.
   — Я писец и переводчик. Живу я при Дворце правосудия, и зовут меня Пуансе.
   — Ладно… Ну, а это кто? — спросил Анри, указывая Пуансе на мулата.
   — Я не знаю его, он говорит только на испанском наречии и привёл меня сюда, чтобы объясниться с вами.
   Мулат вытянул из кармана и отдал де Марсе письмо его к Па-ките, которое Анри тут же бросил в огонь.
   «Ага! Кое-что начинает проясняться», — подумал Анри.
   — Поль, оставь нас одних на минуту.
   — Я перевёл ему письмо, — продолжал толмач, когда они остались одни. — После этого он исчез неизвестно куда. Затем вернулся за мной и повёл меня к вам, пообещав мне уплатить два луидора.
   — Что тебе нужно, чудище? — спросил Анри.
   — Я перевёл ему ваши слова, но без обращения «чудище», — заметил толмач в ожидании, пока мулат ответит. — Сударь, — продолжал затем переводчик, выслушав незнакомца, — он говорит, что вы должны быть завтра в половине одиннадцатого на бульваре Монмартр, около кофейни. Там вы увидите карету, в которую и сядете, сказав тому, кто откроет вам дверцы, слово cortejo … что по-испански значит возлюбленный , — прибавил Пуансе, взглядом поздравляя Анри.
   — Хорошо!
   Мулат уже хотел дать толмачу обещанные два луидора, но де Марсе отстранил его и заплатил сам; когда он расплачивался, мулат произнёс несколько слов.
   — Что он говорит?
   — Он предупредил меня, — ответил несчастливец, — что стоит мне проговориться, и он задушит меня Он язычник, и у него такое лицо, что этому охотно поверишь.
   — Не сомневаюсь, — заметил Анри, — он сделает так, как обещает.
   — Он сказал ещё, — продолжал толмач, — что особа, приславшая его, умоляет вас соблюдать величайшую осторожность ради неё и ради вас самих, ибо иначе кинжалы, занесённые над вами, поразят ваши сердца и никакие силы земные вас не спасут.
   — Он так сказал? Что же, тем лучше, это будет ещё занятнее. Ты можешь войти, Поль, — крикнул он своему другу.
   Мулат, не отводивший магнетического взгляда от возлюбленного Пакиты Вальдес, ушёл, сопровождаемый переводчиком.
   «Наконец-то настоящее романическое приключение! — подумал Анри, когда в комнату вошёл Поль. — Недаром, значит, я увлекался интригами, — мне в конце концов повезло, удалось даже в Париже натолкнуться на приключение, связанное с немалыми трудностями и серьёзными опасностями. Ах, черт! сколько смелости придаёт женщине опасность! Женщина, которую стесняют и держат в неволе, не сочтёт ли себя вправе и не найдёт ли в себе смелость одним махом преодолеть все препятствия, какие при других обстоятельствах она не осилила бы и за несколько лет? Гоп-ля, моя милочка! Смерть? Ах ты, глупышка! Кинжалы? Игра женского воображения! Женщины всегда склонны придавать огромную важность своим милым забавам. Впрочем, мы ещё подумаем об этом. Да, Пакита, дорогая девочка, мы ещё подумаем! Черт меня побери, теперь, когда я уверен, что это чудо природы, эта красавица будет моей, приключение теряет для меня свою остроту».
   Как ни настраивался Анри на небрежный лад, он не мог заглушить в себе пробуждение юных чувств. Чтобы сократить для себя нетерпеливое ожидание завтрашнего дня, он предался неумеренным удовольствиям, он играл в карты, он пообедал, поужинал с друзьями, он напился, как извозчик, наелся, как немец-колбасник, и выиграл десять — двенадцать тысяч франков. В два часа ночи он вышел из «Роше-де-Канкаль», спал как младенец, проснулся наутро свежий, румяный, встал, оделся для прогулки в Тюильри, с тем чтобы повидаться с Пакитой, а после проехаться верхом, нагулять аппетит, со вкусом пообедать и таким образом убить время.
   Вечером в назначенный час Анри был на бульваре, нашёл там карету и сказал пароль какому-то человеку — как ему показалось, давешнему мулату. Слуга тотчас же открыл дверцу и откинул подножку. Лошади мчались с такой быстротой и Марсе так был углублён в свои мысли, что он не заметил улиц, по которым проезжал, и не узнал места, где остановилась карета. Следуя за мулатом, он вошёл в дверь рядом с воротами. Лестница была тёмной, так же как и площадка, на которой Анри вынужден был подождать, пока мулат не ввёл его в сырую, отвратительную, тёмную квартиру, которую еле освещала свеча, взятая его проводником в прихожей; комнаты показались ему почти пустыми и плохо меблированными, как если бы их хозяева отправились путешествовать. Он испытал то же самое чувство, что и при чтении одного из романов Анны Радклиф, где герой проходит по холодным, мрачным нежилым залам какого-то унылого и пустынного жилища. Наконец мулат распахнул перед ним дверь гостиной. Ветхая мебель и вылинявшие драпировки придавали комнате вид какого-то притона. Тут чувствовалась та же претензия на изящество и то же сочетание дурного вкуса, грязи и пыли.
   У едва дымившегося камина, где под пеплом тлели угли, на диване, обитом красным трипом, сидела плохо одетая старуха с накрученным на голове тюрбаном, вроде тех, которые измышляются пожилыми англичанками и могли бы иметь огромный успех в Китае, где чудовищность почитается идеалом прекрасного в искусстве. Гостиная, старуха, потухший камин — все способно было заморозить любовь, если бы не Пакита, лежавшая на кушетке в соблазнительном пеньюаре, без стеснения бросая взгляды своих золотых, пламенных очей, без стеснения показывая свою красиво выгнутую ножку, сверкая своим лучезарным телом. Это первое свидание было похоже на все первые встречи людей, охваченных страстью, которые, быстро преодолев разделяющее их расстояние, жаждут отдаться друг другу, но друг друга ещё не знают. При таком положении сначала неизбежно чувствуется какая-то принуждённость, неловкость до тех пор, пока души не обретут общий язык. Если желание придаёт смелость мужчине и побуждает его преодолевать все препятствия, то как ни влюблена женщина, все же она, в силу своей женской природы, страшится перейти границу и отдаться мужчине, ибо для большинства женщин это — то же, что броситься в бездну, таящую в себе нечто неведомое. В таких случаях невольная холодность женщины, противореча выказанной ею страсти, неизбежно воздействует и на самого безумного любовника. Все эти настроения, нередко затуманивающие душу, вызывают в ней своеобразное мимолётное заболевание. В блаженном странствии, совершаемом двумя существами по восхитительной стране любви, эта минута представляется как бы бесплодной степью, лежащей на их пути, степью без единого зеленого листочка, то пронизанной сыростью, то пылающей жаром, покрытой раскалёнными песками, пересечённой болотами и ведущей к смеющимся розовым кущам, под которыми на ярко-зелёных коврах находит себе приют любовь и её спутники — наслаждения. Нередко в подобных случаях остроумный человек теряет всякое остроумие и на все отвечает дурацким смехом, ибо холодная стеснённость, охватывающая сердце, передаётся и уму. Бывает так, что существа, одинаково прекрасные, умные и страстные, твердят сначала самые банальные фразы, пока случайно брошенное слово, трепетный взгляд, внезапно пробежавшая между ними искра не толкнёт их на цветущую тропу, по которой уже не идут, а скользят, хотя ещё и не свергаются в бездну. Такое душевное состояние всегда зависит от силы чувств. Тому, кто не знает сильной любви, никогда не испытать ничего подобного. Это состояние душевного кризиса можно сравнить лишь с видом пламенеющего чистого неба. С первого взгляда чудится, что вся природа покрыта какой-то прозрачной дымкой, небесная лазурь кажется чёрной, а ослепительный свет воспринимается как мрак. Неистовство страсти в равной мере захватило Анри и испанку, и физический закон, гласящий, что две равные силы при столкновении взаимно уничтожаются, оказался верным и в мире духовном. К тому же напряжённость минуты странным образом обострялась присутствием старой мумии. Всего пугается и всему радуется любовь, для неё все полно тайного смысла, все становится предзнаменованием, счастливым или страшным Дряхлая старуха являла здесь собой как бы возможную развязку, подобно отвратительному рыбьему хвосту, каким греческая символика наделила химер и сирен, манящих своим обольстительным станом, как манит и страсть при своём зарождении. Хотя Анри и был не то что вольнодумец — это звучит обычно насмешкой, — но человек могучей воли, человек сильный духом, насколько это возможно для неверующего, — однако все, что предстало перед его взорами, глубоко его поразило. К тому же чем сильнее люди, тем, естественно, они впечатлительней, а следовательно, и суеверней, если только можно назвать суеверием первое невольное предубеждение, которое, бесспорно, основывается на каких-то доводах, лишь скрытых от обыкновенных глаз.
   Испанка воспользовалась этой минутой оцепенения, чтобы предаться восторгу беспредельного обожания, которое овладевает сердцем женщины, если она истинно любит и находится в присутствии кумира своих трепетных грёз. Глаза её были сама радость, само счастье, они сверкали. Она была зачарована и безбоязненно упивалась своей мечтой, претворённой наконец в жизнь. Сама она показалась Анри столь дивно-прекрасной, что вся эта фантасмагория отрепьев, ветоши, изодранных красных драпировок, зелёных соломенных ковриков перед креслами, этот плохо натёртый красный плиточный пол, вся эта убогая и жалкая роскошь исчезли в мгновение ока. И яркий свет озарил для юноши гостиную, и как в тумане видел он страшную гарпию, безмолвно застывшую на своей красной кушетке, жёлтые глаза старухи выдавали рабские чувства — следствие несчастий или порождение порока, который порабощает человека, как тиран порабощает своим жестоким бичом. Глаза у старухи светились холодным блеском, как у тигра в клетке, который ощущает своё бессилие и не может утолить свою жажду крови.
   — Кто эта женщина? — спросил Анри Пакиту.
   Но Пакита ничего не ответила. Она знаком показала Анри, что не понимает по-французски, и спросила, не говорит ли он по-английски. Де Марсе повторил вопрос по-английски.
   — Это — единственная женщина, которой я могу довериться, хотя она меня уже продала однажды, — сказала спокойно Пакита — Дорогой мой Адольф, она — моя мать, рабыня, купленная в Грузии за свою редкую красоту, от которой, впрочем, ничего не осталось Она говорит только на своём родном языке.
   Поза старухи и внимание, с каким она приглядывалась к Анри и к своей дочери, стараясь догадаться, что между ними происходит, сразу стали понятны молодому человеку и больше не угнетали его.
   — Пакита, что же, мы так и не будем предоставлены самим себе? — спросил он.
   — Никогда! — сказала она грустно. — И, что ещё хуже, в нашем распоряжении совсем мало времени.
   Она опустила глаза, посмотрела на свою руку и правой рукой стала считать по пальцам левой, показывая Анри самые красивые руки, какие он когда-либо видел.
   — Один, два, три…
   Она сосчитала до двенадцати.
   — Да, — подтвердила она, — в нашем распоряжении двенадцать дней.
   — Ну, а потом?
   — Потом… — прошептала Пакита, словно заворожённая одной мыслью, подобно слабой женщине под занесённым над ней топором палача, подавленная чувством страха перед будущим, лишённая той чудесной силы, которой её наградила природа, казалось бы, для того, чтобы она всегда возбуждала желания и претворяла в бесконечную поэму самые грубые наслаждения.
   — Потом… — повторила она.
   Глаза её уставились в одну точку — казалось, она созерцает что-то далёкое и грозное.
   — Не знаю, — сказала она.
   «Это безумная», — решил Анри, сам предаваясь странным мыслям.
   Пакита показалась ему поглощённой чем-то, что не относилось к нему, как будто в ней боролись угрызения совести и страсть. Быть может, в сердце её была не изжита другая любовь, которая то вдруг вспыхивала, то вновь угасала На мгновение тысячи противоречивых мыслей захватили Анри. Девушка стала для него загадкой; но, изучая её опытным взглядом пресыщенного человека, жадного до неизведанных наслаждений, как тот восточный владыка, который требовал, чтобы ему изобрели какое-нибудь наслаждение, — ужасная жажда, изнуряющая сильные души! — Анри видел в Паките самую богатую натуру, когда-либо сотворённую для любви. Возможности, заключённые в этом теле, не говоря о душе, смутили бы всякого другого, но только не де Марсе; он был очарован предстоящей обильной жатвой заманчивых радостей, неисчерпаемого разнообразия в блаженстве — этой мечтой каждого мужчины, а также пределом стремлений каждой любящей женщины Его сводила с ума эта бесконечность, ставшая ощутимой, проявляющаяся в наслаждениях смертных существ.
   Все это увидел он теперь в Златоокой девушке яснее, чем когда-либо, — так охотно позволяла она ему любоваться собой, счастливая тем, что ею восхищаются. Восторг де Марсе вылился в какое-то тайное исступление, и он обнаружил его, бросив на испанку взгляд, который та поняла, словно привыкла к подобным взглядам.
   — Если ты не будешь моей, только моей, я убью тебя' — крикнул де Марсе.
   Услышав эти слова, Пакита закрыла лицо руками и простодушно воскликнула:
   — Святая Дева, что я наделала!
   Она поднялась, бросилась на красную кушетку, зарылась головой в лохмотья, прикрывавшие грудь её матери, и зарыдала. Старуха приняла дочь в объятия, не нарушая своей неподвижности, не выразив ни малейшего сочувствия. Матери в высшей степени было присуще то величавое спокойствие диких народов, та способность казаться бесстрастным, как изваяние, перед которой бессилен и самый наблюдательный человек. Любила она или не любила свою дочь — кто знает? Под этой маской таились все человеческие чувства, хорошие и дурные, и всего можно было ждать от этого существа. Она медленно переводила взгляд с великолепных волос, словно плащом закрывавших её дочь, на Анри, которого старуха рассматривала с невыразимым любопытством. Словно удивлённая его появлением здесь, она, казалось, спрашивала себя, не колдовство ли это, не могла понять, какой прихотью природы был создан такой обольстительный юноша.
   «Обе женщины издеваются надо мной», — подумал Анри.
   В эту минуту Пакита подняла голову, бросив на него такой взгляд, который проникает до глубины души и опаляет её. Она показалась ему столь прекрасной, что он поклялся себе овладеть этим сокровищем красоты.
   — Будь моей, Пакита!
   — Ты меня убьёшь! — вымолвила она, охваченная страхом, трепещущая, но влекомая к нему непонятной силой.
   — Убить тебя? Что ты! — сказал он улыбаясь.
   Пакита вскрикнула в ужасе, сказала что-то матери, которая, властно взяв руку Анри, затем дочери, долго разглядывала эти руки и наконец отпустила их, зловеще покачав головой.
   — Будь моей сейчас, сию минуту, следуй за мной, не покидай меня, я хочу этого, Пакита! Любишь ли ты меня? Приди ко мне!
   В одно мгновение он наговорил ей тысячу безумных слов со стремительностью потока, что, свергаясь со скал, на тысячи ладов повторяет один и тот же звук.
   — Тот же голос! — печально, совсем тихо прошептала Пакита, так что де Марсе не мог её услышать. — И… тот же пыл, — прибавила она. — Пусть будет так, — уже громко произнесла Пакита с такой страстной беззаветностью, которую невозможно передать. — Я буду твоей, но только не сегодня вечером Сегодня я слишком мало дала опиума Конче, она может проснуться, и тогда я погибла. В эту минуту все в доме думают, что я сплю у себя в спальне. Через два дня приходи на то же самое место, скажи то же самое слово тому же самому человеку. Человек этот — муж моей кормилицы; Кристемио меня обожает, он в муках умрёт за меня, но не выдаст меня ни единым словом. Прощай, — сказала она Анри, обвиваясь змеёй вокруг его тела.