де Куатьэ Анхель. Дневник сумасшедшего (четвертая скрижаль завета)

   Она снова посмотрела на меня.
   — Екатериночка Ивановна, — крикнула она. Дверь кабинета открылась:
   — Да, Зоя Петровна! Я здесь.
   — Екатериночка Ивановна, он ведь у нас три раза лежал? — спросила «доктор».
   — Три. Точно — три.
   — А почему только две архивные истории принесли?
   — Наверно, не нашли третью. Но я попрошу, пусть поищут. Должна быть, — захлопотала «Екатериночка Ивановна».
   — Вы уж попросите — пусть найдут. А то он же у нас молчит вечно, как партизан. И, как я понимаю, опять не узнает никого. Вас тоже не узнал?
   — Нет, Зоя Петровна, не узнал, — ответила Ивановна, всплеснув руками.
   — Ладно, меня забыл, — стала журить меня Зоя Петровна, — а Екатерину Ивановну-то... Она же твоя любимая санитарка была! Не разлей вода — компания! Ну, ладно.
   Моя «любимая санитарка» поохала, поахала и вышла. Мы снова остались один на один с «доктором». Так лучше. Сопротивляться давлению одного вербовщика легче.
   — Дима, Дима, — качала головой Зоя Петровна, пролистывая «мои» истории болезни. — Значит, позапрошлый раз ты у нас был геологом. Нашел центр планеты и хотел устроить нам тотальное извержение всех вулканов. Одну большую Помпею. Тебя тогда прямо из аэропорта привезли. Ты собирался без визы вылететь в Италию...
   О чем она говорит? Какая Помпея? Что за глупости? Какая Италия? Какой геолог? Я — физик. Физик! Откуда она взяла геолога? Что-то путает? Нет, это она меня пытается запутать.
   «По словам больного, — Зоя Петровна стала читать свои записи вслух, — символом души в античной мифологии была бабочка. Пиренейские горы с высоты напоминают бабочку. Это место, где покоится душа Земли. Чтобы разрушить всю Землю целиком, нужно взорвать эти горы».
   Бред какой-то! Наверное, она хочет загипнотизировать меня. Так всегда делают гипнотизеры: начинают говорить какую-то ерунду — человек теряет нить рассуждений и проваливается в транс. А когда он в состоянии транса, ему можно внушить все что угодно.
   — Так, а прошлый раз, — Зоя Петровна принялась читать следующую «историю», — ты у нас был биологом. Да... Нет, генетиком. Ты хотел вирус смертельный разработать. Чтобы он всеми путями распространялся — и воздушно-капельным, и через кровь, и через кожу. Потом всех людей заразить, и планету очистить. «По словам больного, теперь у человека нет души. Все люди — гусеницы. Их можно убить вирусом тутового шелкопряда». Да...
   Я не биолог, я — физик! Физик! Что за ерунда! Она сама чокнутая! Сумасшедшая в белом халате!
   — Ну, и кто мы теперь, Дима? — Зоя Петровна оторвала свой взгляд от стола и стала меня им буравить.
   Точно — пытается гипнотизировать. Ничего не получится. У меня иммунитет на гипноз. Я специально его вырабатывал. И еще, я отсюда убегу. Обязательно убегу. Ничего, что двери с замками. У меня есть план — это главное.
   — Да... — печально протянула Зоя Петровна через минуту. — И какую бабочку ты на сей раз выдумал?.. Ну, ладно. Разберемся. Ивановне расскажешь.
   *******
   Меня отвели в обшарпанную палату — большую, на двенадцать коек. В палатах двери не предусмотрены. Просто проемы — видимость дверей. Это сделано, чтобы постоянно наблюдать за больными и видеть, что они делают.
   Палаты, словно одноглазые монстры, смотрят в длинный коридор, по которому ходят сумасшедшие. Но они, конечно, не все сумасшедшие. Некоторые — агенты, а некоторые —нормальные, как я, просто их считают сумасшедшими.
   Моя кровать у самого окна. Окно зарешечено. Пока санитарка расстилала мою постель, я успел выглянуть во двор. Там мерно прогуливался коричневый. Он сразу же заметил меня и, расплывшись в дурацкой улыбке, помахал мне букетом коричневых цветов.
   — Придурок! — процедил я.
   — Чё ты сказал?! — раздалось с соседней койки.
   Я обернулся. Грузный, отчаянно неприятный тип с бритой головой неправильной формы. Он поднялся на локте и уставился меня тупыми, бычьими глазами.
   — А ну лежи, дурак! — вступилась за меня санитарка. — Не видишь, новенький. Не выступай, лежи! Да, да! Давай! А то сейчас Петьку позову... Развыступался тут!
   Упоминание «Петьки» произвело на криво-голового почти магическое действие. Он притих и отвернулся. Ивановна накрыла мужчину одеялом и погладила его по голове. Потом эта добрая женщина повернулась ко мне и сказала:
   — Митя, ты что не видишь? Вон у него с головой чего? Слесарь он. Ему голову прессом прижало. Как выжил — непонятно. Вот мучается теперь. Взрывной. Себя не контролирует. Не задирайся. Если обозлится, пиши пропало.
   Я снова посмотрел на треснутого слесарным прессом. Да, к словам Екатерины Ивановны стоит прислушаться. Хорошая женщина. Добрая.
   — А этот что делает? — спросил я у санитарки, показывая на полного, с проплешиной старичка, расхаживающего по палате с платком в вытянутой руке.
   — Этот? — протянула Ивановна. — Да ты с ним, вроде, лежал уже тут...
   Я напрягся. Снова мне намекают, что я тут не первый раз. Конечно! Давайте-давайте!
   — Мить, чё ты? Вы же с ним еще и приятелями были... Диогеном кличут. Не знаю, что за имя такое. Ненашенское. Говорит, философ... — Ивановна протянула последнее слово так, словно отрекомендовала соседского академика.
   — Понятно, — сказал я. — А остальные кто?
   Санитарка села ко мне на кровать и стала рассказывать:
   У того окна лежит новенький, первый раз поступил. Говорит, что за ним инопланетяне прилетали. Эксперименты на нем ставили. И чего такого идиота для экспериментов выбрали, ума не приложу! Может, они и сами дураки? Как ты думаешь?.. В том углу — Остап. Остапов потому что его фамилия. А еще он жульничает постоянно. Так что ты с ним ухо востро!
   Про этого я тебе сказала... Да! Вот еще один новенький. Ванька, кажется. Все про Бога говорит... Я-то сама верующая. Жалко мне его... Не понимаю, чего он лопочет. От еды отказывается. Вроде как Святым Духом питается. Не знаю, не знаю. Может, и питается, да худеет. Мы его раза три в неделю через зонд кормим, чтобы совсем коньки не отбросил.
   — Ивановна, что ты тут расселась! Нашла, с кем лясы точить!
   Я и не сразу понял, что произошло. Надо мной возвышалась белая глыба, ворочавшая ручищами, словно двумя большими лопатами.
   — Ухожу, ухожу, Надежда Петровна, — Ивановна подскочила, как по команде, и быстро ретировалась в другую часть палаты.
   За всем, что происходило дальше, она наблюдала издалека печальными, испуганными глазами. Но делала вид словно бы совсем ни при чем.
   Рядом, у самого изголовья моей кровати, брякнула стойка с капельницей. Черт, они собираются пичкать меня каким-то дерьмом! Так я и думал! Черт!
   Я попытался вскочить. Но грузное тело Надежды Петровны буквально припечатало меня к койке.
   — Не дергайся, малец. Хуже будет, — процедила глыба сквозь ряд золотых зубов.
   Но я не готов был сдаваться без боя. Пока Ивановна заговаривала мне зубы, я еще не понимал всей серьезности своего положения. Но сейчас все встало на свои места. Они меня, действительно, будут пытать. Сначала лишат воли химическими препаратами, а потом начнут зомбировать. Да, им нужна моя формула! А все остальное только для прикрытия! И про геолога, и про биолога...
   Я лягнул жирное тело Надежды Петровны, вывернулся, вскочил. И уже через секунду бежал по коридору.
   — Петр! — зычно позвала глыба. — Ты мне нужен!
   Несколько агентов, переодетых больными, как по команде, вывалили в коридор. Они ловко сбили меня с ног, вывернули мне руки и приволокли обратно в палату. Здесь меня водрузили обратно на койку и зафиксировали с помощью специальных повязок. Бой проигран.
   Я почувствовал, как игла впилась мне в место локтевого сгиба, а колба капельницы издала характерные булькающие звуки.
   — Ненавижу вас! Убила б! Шизик! — угрожающе шепнула мне на ухо Надежда Пет ровна. — Ничего, сейчас узнаешь, почем фунт лиха!
   Я попытался кричать, звать на помощь. Но после очередной угрозы процедурной медсестры: «Сейчас будешь у меня кляп жевать!», — решил пока судьбу не испытывать. Нужно уметь проигрывать.
   Но это тактическое поражение. Тактическое! Я еще отыграюсь...
   Когда вся эта публика покинула палату, мое сознание начало мерцать. Наверное, действие лекарства. Тело стало сначала ватным, а потом задубело и натянулось струной.
   Веки смыкались. Я чувствовал, что проваливаюсь в небытие. Сквозь узкую щелку отяжелевших век я разглядел дедушку с проплешиной. Он подошел к моей кровати и водил вокруг своим платком.
   — Что это? — спросил я.
   — Это фонарь, — самоуверенно ответил дед.
   — Что ты делаешь?
   Ищу человека...
   *******
   Я проснулся ночью. тела своего не чувствую мышцы сведены. Мысли путаются. В палате темно. В коридоре свет и шум.
   — А ну, строиться! Живо! — чей-то мерзкий голос выгонял людей из палат.
   Топот ног и шелест тапочек по разбитой линолеумной плитке.
   — Уроды, равняйсь! Смирно! Товарищ Петр, уроды для ночной поверки построены! Старший по уродам, урод Трущенко.
   Что там происходит? Я сплю или действительно сошел с ума? В коридоре звучат новые команды. Теперь, кажется, начались строевые занятия: «Раз. Раз. Раз, два, три! Шире шаг. Держать равнение!»
   На койках вокруг никого. Только Ванька, который «все про Бога говорит», лежит на своем месте.
   — Ваня, — тихо позвал я.
   Он не ответил. Я попробовал еще раз:
   — Вааань... Где все?
   — На поверке, — еле слышно ответил он.
   — А зачем?
   — Просто, — сказал Ваня и повернул ко мне голову. — Способ унижения. Так каждую ночь происходит, после врачебного обхода. Петр — он прапорщиком был. Совсем больной. Дисциплину наводит...
   — И что, слушаются его? — мне как-то не верилось.
   — Это личный выбор, — отозвался Ваня.
   — В каком смысле?
   — Люди боятся умирать — но это только половина правды. На самом деле, они ждут, что все закончится. Сами и торопят конец.
   — С чего ты взял? — я напрягся. Ваня только что огласил мой план об ускорении Конца Света. Откуда он знает? Тоже агент? С виду непохож.
   — Потому что сражаются. «Отношения выясняют». Кто главнее. Кто урод, а кто не урод. Выяснение отношений — лучший способ погибнуть... Воин — он самоубийца. А тут все воины. За себя сражаются, но все равно воины. Им кажется, что это ради жизни. А на самом деле, ради смерти. Воин — это такая профессия, умирать.
   — Да ладно... — протянул я. Я больше не тревожился. Ваня ничего про меня не знает, просто не в себе. Сумасшедший. — Воин к цели идет, а цель у него — победа. При чем тут смерть?.. Ерунда.
   Мне трудно было говорить. Язык еле двигался. Челюсти почти не разжимались. Я решил прекратить этот бессмысленный разговор.
   — Людям только кажется, что их смерть пугает. Неправда это. Она их завораживает. Жить, как они живут, невыносимо. Они подсознательно ищут смерти. Разрушают себя. Если у тебя за душой ничего не осталось...
   Ванькин голос стал таять.
   — Вань, что? — мне вдруг захотелось понять, к чему он клонит.
   Кажется, он сглотнул слюну — смочил, как мог, пересохшее горло. Потом набрал в легкие воздуха и, превозмогая слабость, продолжил:
   — Если у тебя за душой ничего не осталось, если ты все потерял, то...
   — Что, Вань? Что?..
   — Иначе жизнь не почувствовать, только на краю смерти. Боль — первый признак жизни. Он и последний. Самоубийца, думаешь, о чем мечтает? Понять, что он еще жив. Только перед самой смертью и почувствует. А в жизни не может, так ему плохо.
   Тут я подумал, что это правда. Неслучайно люди стремятся к риску, ищут пресловутый «адреналин». Это дает им ощущение жизни. А сама жизнь у них мертвая. Да, это правильно.
   — Не важно, как жестоко ты гонишь лошадь, — продолжал Ваня. — Не важно, как быстро она бежит. Если ты мчишься по кругу, ты все равно возвращаешься к началу. Все пустое. Суета сует, все — суета. Смерть — избавление...
   Где-то я это слышал: «Суета сует, все — суета»... Где же? Не могу вспомнить.
   — Хочешь сказать, что все стремятся к смерти? — голова у меня словно ватой набита.
   — Да, только они этого не понимают. Все для этого делают, а не понимают.
   — А ты понимаешь?
   Я? — удивился Ваня. — Я — да.
   *******
   В коридоре продолжались строевые занятия. Глубокая ночь, а люди, измученные лекарствами и условиями своего заключения, ходят то шеренгами, то колоннами по отделению психушки, распевая дурацкие речевки:
   Кто шагает дружно в ряд? Наш придурошный отряд!
   Мы уроды, дураки, Наши головы пусты!
   На какое-то мгновение я забылся. И в этом забытьи мне почудилось, что Ваня умер. Я очнулся от острого испуга. Холодный пот выступил у меня на лбу.
   — Ваня?! Ваня?! — позвал я. — С тобой все в порядке?
   В ответ я услышал смех. Тихий, едва различимый на фоне грохочущих в коридоре шагов. Вот дурак! Я так испугался, а он смеется.
   — Ваня, чего смешного? — обиделся я.
   — У тебя такой испуганный голос... — ответил Ваня.
   — И чего? Это повод надо мною поржать?
   — Нет. Конечно, не повод. Просто стало смешно. Смешно, когда люди боятся.
   Я надулся, но мне хотелось с ним говорить. Понять, что он имеет в виду, когда говорит о желании умереть. Поэтому я переборол свое раздражение:
   — Вань, а ты, что, значит, понимаешь, что хочешь умереть?
   Мой собеседник задумался. Потянулась долгая, изнуряющая пауза.
   — Это было до больницы, — начал Ваня. — Я думал. Я думал, имею ли я право жить? Вообще, каким должен быть человек, чтобы иметь право жить?
   — Право? На это разве нужно? Родился — и живи, пожалуйста. Пока...
   Я хотел продолжить мысль, сказать: «Пока не наступит Конец Света, а случится это скоро». Но передумал.
   — Нет. Это неправильно, — серьезно сказал Ваня. — Мы же постоянно живем в долг.
   — В долг? — мне показалось, что я ослышался.
   — Мы же потребители. Мы потребляем воздух, пищу, воду. Мы потребляем результаты труда других людей. Мы потребляем их внимание, их чувства. Все постоянно берут у жизни в долг и даже не задумываются над этим, — тут Ваня замолчал на минуту и продолжил вопросом: — Тебе никогда не приходилось занимать по-крупному? Когда ты живешь и понимаешь, что не можешь эти деньги вернуть?
   — Ну, приходилось. Я растратил большую сумму денег, не моих. И потом должен был занять, чтобы отдать. А потом нужно было отдавать, — эта история почему-то вспоминалась мною смутно, но неприятный осадок от нее ощущался совершенно отчетливо.
   — И вот я живу с этим чувством. Будто бы я в долгу перед жизнью, постоянном. А как отдать — не знаю. И не отдам никогда. Только больше занимаю...
   — Глупость! — обронил я.
   — Счастлив тот, кто не помнит о своих долгах, — его ответ прозвучал риторически, в никуда. — А я понял: спастись от чувства, что ты перед всеми в неоплатном долгу, можно только одним способом.
   — Быть нужным? — предположил я.
   — Нет, — улыбнулся Ваня. — Быть любимым. Если тебя любят, то можно считать, что ты свои долги уплатил.
   — А кстати, неплохое решение! — иронично заметил я.
   — Нет, плохое.
   — Плохое?
   — Да, плохое. Очень, — подтвердил Ваня. — Тот, кто тебя любит, берет на себя все твои долги. Ты его как бы обременяешь своими долгами... Можно так сказать — «обременяешь»?
   — Можно. Но почему?
   Почему? — удивился Ваня. — Потому что любовь в том и состоит, что любящий берет на себя твою ношу. Разве тот, кто тебя любит, не положит свои силы, а если понадобится, то и саму жизнь, ради твоего спасения?
   — Ну... — я задумался.
   Мне эти Ванины рассуждения показались странными. Видимо, потому что сам я никогда не любил. Возможно, те, кто любят, чувствуют именно так.
   — Ваня, и ты поэтому захотел умереть?
   — Я захотел умереть, когда умер, — ответил Ваня.
   Животный испуг парализовал меня изнутри. Ваня — покойник.
   — Ты мертвец? — спросил я.
   — Да, я — живой труп, — ответил Ваня.
   — Ладно, закончим на этом.
   — Меня полюбила девушка, — стал вдруг рассказывать Ваня. — Сильно. А я понимал, что меня не за что любить. Мне казалось, что я и жизни-то не достоин. Куда уж там — любви... А еще я и сам ее любил. Только поздно это понял...
   — Поздно? — справился я. — Она тебя разлюбила?
   — Нет, она покончила с собой, — ответил Ваня, и по голосу я понял, что его душат рыдания.
   — Покончила с собой? Но почему?!
   — Потому что я не хотел, чтобы она меня любила. Это неправильно. Люди не должны любить. Это неправильное чувство, нечестное.
   Нельзя брать на себя чужие долги. Их нужно самому выплачивать. А любящий крадет у тебя твои долги...
   — Ну ты даешь! — я был потрясен. — Ты и в самом деле ненормальный!
   — И теперь я хочу умереть, — закончил свою мысль Ваня. — Раньше хотел, а не понимал, а теперь и хочу, и понимаю, что хочу. Я уже скоро умру.
   *******
   Строевые занятия в коридоре плавно перешли в конные учения. По команде «урода Трущенко» люди в коридоре скакали, цокали и ржали, изображая лошадей. Потом, как мне показалось, больные инсценировали расстрел военнопленных. И делали еще что-то военизированное, но что именно, я не понял. Через пару часов все закончилось.
   — Значит так, уроды! — я узнал сиплый, низкий голос Петра. — Урок философии. Запомнили: «Битиё определяет сознание». Понят— но?!
   — Понятно, понятно! — никто не возражал.
   — Теперь вопрос по уроку: что такое дисциплина?! Ответ: дисциплина — это, когда все меня слушаются! А что бывает с уродами, которые меня не слушаются?..
   Выстроенная, как на параде, толпа загалдела: «Надо наказать!», «Бить! Бить, чтобы не повадно!», «Голодовку!», «Скормить им все таблетки!», «Уши прижечь!», «Мозги вправить!»
   — Кто сказал — «мозги вправить»? — голос Петра, словно раскат грома, прервал этот верноподданнический галдеж.
   Тишина. И потом несколько голосов:
   — Он! Он сказал!
   — Ты? — спросил Петр.
   — Я, — пролепетал кто-то.
   — Зовут?
   — Дутов, — ответил тот, и я узнал в нем кривоголового.
   — Урод Дутов, — прошипел Петр.
   — Урод Дутов, — исправился тот.
   — Слушай, ты, — Петр говорил так, что даже мое задубевшее тело поежилось. — Какие мозги?! Какие у вас могут быть мозги?! Вы все — уроды! Повтори!
   — Мозги, — затараторил Дутов. — Какие мозги. Какие могут быть мозги. Вы все уроды.
   — ЧТО?! — заорал Петр. — Что ты сказал?!
   — Вы все уроды, — повторил Дутов фальцетом. От ужаса или по глупости он и не понял, что сейчас значила эта фраза в его устах.
   Звук удара. Грузное тело с грохотом упало на пол.
   — Сколько мне это повторять?! — звучал в гробовой тишине голос Петра. — Вы — уроды! Вы должны помнить, что вы — уроды! И я вынужден жить здесь с вами, чтобы вы поняли: вы — уроды! Вы должны ложиться спать и просыпаться с одной мыслью: вы — уроды! Повторить!
   Толпа хором отрапортовала: «Мы — уроды! Мы — уроды! Мы — уроды!»
   — Дружочек, скоро и ты будешь так орать... Я слегка сдвинулся на подушке и посмотрел
   в окно. Там маячила голова коричневого. Он вытянул шею до третьего этажа и теперь, из темноты, заглядывал внутрь моей палаты.
   — Сгинь, — прошептал я.
   — Я-то сгину, конечно, — голос коричневого стал вдруг жалостливым. — Только вот ты быстрее соберешься... Думаешь, эта золото-зубая тебя оставит? Она же тебе прямо сказала: «Хуже будет». Ее специально наняли! Точно тебе говорю! У меня на этот счет информация есть. И письмо под угрозой. Сейчас его менты как «вещдок» изымут, и все — накрылась твоя формула. Бежать надо, дружище. Бежать...
   — Сам знаю. Только вот... — я потянул ноги, привязанные к спинке кровати.
   А это потому, что надо было меня с самого начала слушаться. Не слушался — и на тебе результат. Я согласен — воровать нехорошо. Но это не ты виноват. Это мир плох. Ты и сам знаешь. А иначе, зачем его взрывать? Все ты правильно придумал. Ты только посмотри, что там в коридоре творится? А что в клубе было? А покойники в метро? Думаешь, где-то в другом месте лучше? Этот мир гниет изнутри. Весь уже прогнил.
   Люди смысла в жизни не видят, пустая у них жизнь. Все растеряли. Ничего святого не осталось. Вот и занимают себя, чем придется. Кто-то пьет, кто-то колется, кто-то «к культуре приобщается». Кто-то думает, что влюбляется, кто-то ненавидит всех. Кто-то учится, сам не зная зачем. Кто-то работает день и ночь, чтобы света белого не видеть. Кто-то вот — самоутверждается...
   — Уроды, равняйсь! Смирно! — раздалось в коридоре. — Слушай мою команду! По койкам бегооом марш!
   Затеянная под конец перекличка закончилась, и всех распустили по палатам.
   *******
   Трое втащили к нам в палату обмякшее тело. И только когда они оказались около моей кровати, я понял, что это тело — кривоголовый. Они водрузили его на кровать и замерли, глядя на результаты своей работы.
   — Как тяжела жизнь... — пролепетал щуплый мужчина, о котором мне Ивановна рассказывала, что он жертва инопланетян.
   Особенно дурная! — добавил Диоген и улыбнулся.
   — Что с ним прошептал я .
   — Сначала пойми, что с тобой. Потом спрашивай о других, — ответил Диоген.
   Неприятный старик. Но с языком у него все в порядке — острый.
   — Развяжи, а? — попросил я, показывая на свои руки.
   — С развязанными ты дошел до сумасшедшего дома, — Диоген развел руками и склонился надо мной. — Не логично ли предположить, что со связанными твоя жизнь станет лучше?
   — Ты больной, да? — я разозлился.
   Больной — не больной, но в этом сумасшедшем доме меня по рукам и ногам не связывают, — старик сделал вид, что, мол, разговор окончен, и он уходит.
   — Подожди... — получилось вдруг так жалостливо.
   — Ну чего еще? — Диоген обернулся. — Сказал же, не буду развязывать. Петька чефирить пошел, а потом пойдет с инспекцией — увидит и накостыляет.
   — Ладно, не развязывай. Просто посиди со мной. Пожалуйста...
   Диоген притворялся недовольным. Но сел на край моей кровати.
   — Подумай об этом, как об уроке, — сказал он, задумчиво глядя в окно. — Если ты, связанный, научишься быть счастливым, то каким счастливым ты будешь, когда тебя развяжут.
   — Говорят, мы раньше с тобой дружили...
   — Мне этого не говорили, — ответил Диоген.
   — Так этого не было? — удивился я.
   — Я этого не говорил...
   — Тьфу! — я отвернулся к стене. — Чё ты мне голову морочишь?!
   — Знаешь, — сказал он вдруг серьезно— серьезно, — однажды я защебетал по-птичьи, и слушать меня сбежалось все отделение. Ради пустяков они сбегаются, бросая любое дело, а ради важных вещей и не пошевелятся! И вот я спрашиваю себя: говорить мне с тобой серьезно или валять дурака?
   — Все зависит от того, что ты хочешь услышать в ответ...
   — Хорошо, — Диоген поднял брови. — Я хочу услышать правду.
   — Ну завернул... А апломба-то сколько! Давай, спрашивай — отвечу!
   Диоген расхохотался:
   — Раньше ты был умнее!
   Я удивленно на него уставился:
   — Умнее?..
   — Откуда ты знаешь, в чем правда?! — продолжал смеяться Диоген.
   — Да уж знаю! — меня бесил его смех.
   — Вот и скажи мне, есть смерть или ее нет?
   — Есть!
   — Да неужто! — он разыграл потрясение. — Ты ее видел?
   — Ладно, — огрызнулся я. — Но жизнь-то я точно видел. Это правда. Жизнь есть.
   — Тогда объясни, что это такое «жизнь», — предложил Диоген и надменно сложил на груди руки, словно собрался долго и внимательно меня слушать.
   — Ну... — я озадачился. — Жизнь — это...
   — Это... — вопросительно протянул Диоген.
   И действительно, что на это ответишь. Что такое «жизнь»?
   — Но я могу о предметах сказать. Это окно. А там — дверной проем, — сказал я, показывая взглядом сначала на окно, а потом на дверной проем.
   Диогена и это развеселило:
   — А вот я живу в бочке! Что ты на это скажешь? Вон она в том углу стоит...
   — Это не бочка. Это кровать.
   — Нет, это бочка! — Диоген не шутил, он настаивал на этом.
   — Бочка должна быть круглой! — возмутился я.
   — А это распрямленная бочка! — и он показал руками, как ее «распрямляли». — Что скажешь?!
   — Так ты считаешь, нет правды? — спросил я.
   — А мир плох или хорош? — «ответил» мне Диоген.
   — Мир плох! — уверенно сообщил я. Уж в этом у меня сомнений не было никаких.
   — Это твой мир плох! И худо тебе. А у счастливого мир замечательный! Но ведь это один и тот же мир — твой и его! Он один! Ну, и скажи теперь, плох мир или хорош?
   Мой рассеянный взгляд упал на Ваньку. Он лежал на своей постели — неподвижный, закрыв лицо истощенными руками.
   — Мир плох, Диоген! — повторил я. — Мир плох.
   День четвертый
   *Я испытываю внутреннюю опустошенность... Я ничего не испытываю... Я опустошен... Внутри... Меня поместили в изолятор. В одиночку. Клетка. Окно зарешечено. Только одна кровать и все. Видимо, скоро начнут зомбировать.
   Утром кривоголового перевели в нейрохирургию, в реанимацию. Он так и не пришел в себя после встречи с кулаком Петра. На отделении было проведено расследование. Допрашивал больных Петр. Остап показал, что кривоголового ударил я.
   Все это специально подстроено.
   Я продолжил делать свои записи. Диоген украл со стола медсестры ручку, а тетрадь я прячу в нательном белье. Я делаю записи очень тщательно. Если все здесь подстроено, то потом я смогу разобраться в том, что происходит. Когда я запутаюсь... А я уже начал чувствовать, что путаюсь.
   Я рисую пальцем в воздухе символ Дао. Две капли, составляющие круг. Это противоположные силы. Весь мир держится на борьбе противоположностей. «Единство и борьба противоположностей». Если одна из них оказывается хоть чуть-чуть сильнее другой, то все — конец игры.
   Сила действия равна силе противодействия. Не нужны никакие особенные затраты сил. Нужно просто подыграть одной из противоположностей. Я собираюсь разрушить мир, добавив одну маленькую детальку, но только к одной из сторон... Этого будет достаточно.