де Куатьэ Анхель. Дневник сумасшедшего (четвертая скрижаль завета)

   И я видел Бога. Бога, который допустил это. Бога, который создал этот мир, который я должен разрушить, потому что Он — БОГ — ошибся. Наш мир — это ошибка! И я спросил у него:
   «Где Твоя святость, Господи?!»
   И Он ответил мне:
   «Все предопределено. Мир не оправдал моих надежд. Это я дал ему свободу воли, и вот как он распорядился ею. Что ты спрашиваешь у Меня, где святость? Моя святость — позволить этому миру умереть!»
   Я видел Петра, который мучает сирых и убогих. Он называл их уродами. Я смотрел на это и понимал: это он себя ненавидит, ненавидя их. Он ничего не может изменить. Он приговорен к вечной муке. И он бы согласился умереть, чтобы прекратить ее. Но у него нет храбрости, которая есть у Вани. Он может только срывать свою злость на слабых — на тех, кто не может дать ему достойный отпор. Его сила — это сила бессилия.
   Но когда Остап и Худяков попытались убить Петра, я не позволил им. Смерть не изменит Петра. А если Петр не изменится, ничего не изменится. Потому что мир состоит из людей, и если ты хочешь изменить мир, ты должен менять людей. Убивать их — это не выход. Но как изменить людей, если они не хотят меняться? И чем Остап лучше Петра, и чем Худяков лучше Ос-тапа. Они все повязаны своим бессилием. Это круговая порука.
   А потом ко мне пришел Диоген. Он держал в своей руке платок и повторял:
   «Ищу человека! Ищу человека!»
   И тогда я спросил Диогена:
   «А почему твой фонарь не светит?»
   «Потому что нет больше Света. Весь вышел», — ответил мне Диоген.
   «Куда же Он мог выйти?» — удивился я.
   «Он просто ушел!» — сказал Диоген и оставил меня с моими вопросами.
   «Но я — человек!» — кричал я вслед Диогену.
   «Но я тебя не нашел!» — звучало откуда-то сверху.
 
 

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

   Записи, словно бессмысленные детские каракули, расползаются по странице. Автор торопится, рассуждает сам с собой.
   Иногда он нападает на важную мысль и пишет крупно, почти печатными буквами.
   Но даже они похожи у него на детские каракули.
   В других местах он совсем не старается, пишет мелкими, едва различимыми буквами.
   Получается дрожащая линия, словно электрокардиограмма.
   Биение мысли и биение сердца.
   Круги ДАО и контуры бабочек.
   Идет «день пятый»...
   *******
   Вот он сидит, — Зоя Петровна приоткрыла дверь и разговаривала с кем-то, стоящим в коридоре. — Пришлось изолировать. Эксцессы у нас тут на отделении. От греха подальше...
   «От греха подальше». Она считает, что это я Дутова нокаутировал. Это ей Петр сказал. А Петра убьют — не сегодня-завтра. Будут «эксцессы на отделении».
   — Не знаю, о чем вы хотите с ним разговаривать, — продолжала Зоя Петровна. — Может, вам и расскажет что. Со мною говорить отказывается. Включил, я думаю, в свой бред. И вас, наверное, тоже включит, не знаю. Они у нас такие... Да, Дмитрий?
   Дмитрий всегда молчит. Он ни с кем не разговаривает. Ему не с кем и не о чем разговаривать. Он — дурак. Молчит и даже не думает. Он — Дмитрий.
   — Хорошо, спасибо вам. Мы ненадолго, — ответил Зое Петровне мужской голос.
   Дверь распахнулась полностью, и на пороге моего изолятора появились два человека: один в черном костюме, другой — в белом. Черно-белый цвет. Дао...
   У меня началась паника. Кто такие? Может быть, галлюцинация. Я знаю за собой — могу видеть людей, которых другие не видят. Ко мне в изолятор входят «ДАО». Я сошел с ума. Нет,, меня хотят свести с ума. Это они их послали. Зоя Петровна привела...
   Мужчины вошли и какое-то время просто смотрели на меня.
   — Мы должны тебе помочь, — сказал белый. — Поэтому, пожалуйста, не бойся нас.
   Потом он выдержал паузу и добавил: «Митя».
   — Кто вы? — спросил я.
   — Я — Данила, — сказал белый. — А это мой друг — Анхель, он из Мексики.
   Он показал на черного, а тот кивнул мне головой.
   — Почему вы думаете, что я нуждаюсь в вашей помощи? — все это очень подозрительно.
   Странно, что они не производят впечатления агентов...
   — Ты сам знаешь, что нуждаешься в помощи, — сказал Анхель, он действительно говорит с акцентом.
   — Митя, мы по поводу твоего плана, — произнес Данила.
   Я замер. Агенты!
   Данила заметил мою реакцию, но продолжил прежним тоном:
   — Митя, ты уверен, что действительно хочешь разрушить мир?
   — Я не буду с вами говорить! — закричал я. — Можете меня пытать и все такое, но я вам ничего не скажу!
   — Митя, мы и так все знаем — и про формулу, и про письмо, и про Дашу, и даже про дверную ручку. Мы все знаем. Не кипятись. Я же сказал, мы пришли тебе помочь.
   Мысли в моей голове забились, как дикие зверьки в клетке. Передатчики! Как же я забыл про них?! Кругом передатчики! Они меня прослушивали. Здесь на них все работают. Что же делать?!
   Я должен покончить с собой. Я должен немедленно покончить с собой...
   Тут моя голова автоматически повернулась к окну, и я увидел в нем коричневого. Он был в панике. У него дрожали губы, глаза остекленели, коричневая голова в котелке раскачивалась из стороны в сторону, как у загипнотизированной факиром кобры.
   — Коричневый? — спросил меня Данила.
   Я повернулся:
   — Вы его видите?!
   — Я знаю, что ты его видишь, — ответил Данила.
   Откуда они могут знать о коричневом?.. А, они подслушивали мои с ним разговоры. Но я, кажется, не называл его «коричневым». Нет, называл. Когда меня арестовывали. Я милиционерам говорил. И Даша слышала. А что если они вживили мне в мозг электронные чипы?! Жидкие, по сосудам ввели?!
   — И я знаю, как он выглядит, — продолжил белый, словно бы желая доказать мне правдивость своих слов.
   Ну уж этого он точно не может знать! Я повернулся к окну и увидел, что коричневый моментально спрятался за карнизом.
   — И как?
   — Все коричневое. Шляпа на голове фетровая. Котелок. А главное — шея, словно змея. Длинная... Может вытянуться вот хоть до этого окна, а может и на плечи возвращаться. Пластилиновая.
   Меня потрясло столь точное описание коричневого.
   — А про план вы откуда знаете?
   Это сложно объяснить, — Данила сосредоточился. — Понимаешь, мы с Анхелем ищем людей — Избранных. Всего их семь человек. Троих мы уже нашли, а ты — четвертый. И у нас с тобой связь, о которой ты даже не догадываешься. Но ведь все со всем в этом мире связано. И все люди друг с другом связаны — кто-то сильнее, кто-то слабее. Мы — сильно.
   — Я ничего такого не чувствую...
   С чего он вообще взял, что у нас с ним какая-то особенная связь?
   — Но я чувствую. И поэтому многое о тебе знаю. Я хочу тебе помочь, правда, — сказал Данила и полез во внутренний карман своего пиджака. — Вот...
   Он протянул мне конверт, и тут меня снова затрясло. Дашино письмо.
   — Откуда? Откуда оно у вас?!
   — Купили, — ответил Анхель. — И ты ведь мог его купить. «Все продается» — ты же сам говорил.
   Простота этого решения была столь пронзительной, что я едва не закричал.
   — Вот видишь, ты просто все усложняешь, — сказал Анхель, поняв, что я чувствую. — Где не нужно...
   — Мы действительно хотим тебе помочь, — добавил Данила.
   Я выхватил письмо...
   *******
   Это было письменное уведомление. Какой-то институт. Даше сообщали причины отказа в образовательном гранте, на который она подала запрос. Далее следовали «коммерческие предложения» — описание факультетов, каких-то краткосрочных циклов и что сколько стоит. И прилагались рекламные буклеты — что-то об институте, что-то о грантах...
   Бессмыслица. Я ошибся. Все было неправильно.
   Вообще я никогда не плачу. Но тут слезы сами потекли у меня из глаз.
   Ничего нет. Пустышка.
   Данила подсел ко мне на кровать:
   — Митя, ты точно уверен, что хочешь разрушить мир?
   В его голосе было столько доброты и заботы, что я заревел в голос.
   Отчаяние. Беспредельное, как Вселенная. Пустота. Холодная, обжигающая холодом. Боль. Нестерпимая, как Вечность.
   Я вскочил и заметался по комнате. Я кричал, рвал на себе волосы. Разбегался и с силой ударялся о стену. Падал на пол и бился в судорогах.
   Анхель и Данила просто наблюдали за мной. Словно и не ждали ничего другого. В их глазах было сострадание. Я видел. Но чем мне поможет сострадание?
   Я ошибся. Я что-то неправильно рассчитал. Где-то закралась ошибка...
   — Митя, мы сделаем все, о чем ты попросишь, — сказал Данила. — Если ты должен пройти этот путь до конца, давай попробуем вместе. Может быть так ты узнаешь, чего хочешь на самом деле...
   — Я не хочу жить... Я не хочу жить... Я не хочу жить... — повторял я.
   — Важно, что ты хочешь, — сказал Данила и обнял меня за плечи. — Важно то, что ты хочешь.
   — Мы можем попробовать достать эту дверную ручку... — предложил Анхель.
   — Ручку? — Данила поднял на него глаза.
   — Да. О которой Стае рассказывал, — подтвердил Анхель.
   Данила посмотрел мне в глаза:
   — Митя, хочешь, мы достанем ручку?
   — Не знаю, не знаю... — меня словно замкнуло.
   — Митя, ты должен решить, — попросил Данила. — Если нужно, то мы достанем эту ручку...
   — Да, я хочу, — едва вымолвил я. — Да, я хочу эту ручку.
   — Хорошо, — сказал Данила. — Завтра она будет у тебя. Только ничего не делай до завтра. Ладно? Просто подожди. Мы принесем тебе эту ручку.
   — Как вы ее достанете? — мне не верилось, что Стае отдаст им свою дверную ручку.
   — Купим, — спокойно ответил Анхель. — «Все продается».
   И снова это простое, понятное решение. Ты можешь купить все, что угодно. Если можно купить атомную бомбу, которая способна уничтожить миллионы людей, то почему нельзя купить ручку от двери мира? Все можно купить. Все продается.
   — Я подожду, — пообещал я. — Я подожду. До завтра.
   Данила подошел к двери и настойчиво постучал. Санитар отпер. Они ушли. Я остался один. Совсем один. Даже коричневый не маячил больше за окном. Пустота.
   *******
   Ну, что вы там телитесь?! Пошли, пошли! Толян, провод не волочи. Да подтяни ты его, блин!
   В мой изолятор ввалилась целая бригада рабочих. Трое. В робах, грязные. Они тащили с собой сварочный аппарат. Матерятся, распоряжаются по-хозяйски.
   — Так! А у вас тут больной! — крикнул старший из рабочих. — Чего с ним делать?!
   В дверях появилась женщина в халате. Видимо, дежурная медсестра.
   — Ничего не делать, — ответила она. — Он тихий. Может, еще и пригодится вам. Трудотерапия...
   — Как звать? — обратился ко мне человек со сварочным аппаратом.
   — Зачем вам? — я не мог понять, что происходит.
   — Ладно... — протянул он. — Ремонт у тебя сегодня будет.
   — Ремонт?
   — «Квартирный вопрос» смотрел? — вставил третий.
   — «Квартирный вопрос»?!
   — Ну передачу такую. По телевизору. Дизайнеры там всякие ловким движением рук...
   — Витек, да чего ты с ним разговариваешь? — буркнул человек со сварочным аппаратом и поставил его у окна. — Давай, открывай окно. Раньше сядем, раньше выйдем.
   — Господи, как она не упала еще... — старший потирал голову, оглядывая решетку. — Кто ж это догадался ее просто приложить к выступу?
   — Ну я, — ответил Витек. — А чё было делать-то? Аппарат уперли, а решетку некуда девать. Да и нормально она тут встала. Тут такая щель, как специально! Видишь — стоит, не падает. И нормально.
   — Витек, я тебе дам нормально! Это же «изолятор»! — закричал на него старший. — Он для буйных! Понимаешь?! Для буйных! А если б кто из них догадался посмотреть, как ты тут эту решетку присобачил?! Или просто сиганул в окно со всей дури?! А если бы она кому-нибудь на голову упала?! Кому отвечать?! Мне?! Что я такого дурака в бригаду взял?!
   — Да ладно... Ну чё ты?.. Не кипятись. Ничего же не случилось. Чего теперь воздух трясти... — бормотал Витек.
   — А срок не хочешь?! Годка три — «по халатности» и «преступной неосторожности»? Слабо?! — не унимался старший.
   Вот слов-то набрался умных... — недовольно ворчал Витек. — «Халатности», «неосторожности». Я на зону уже дважды ходил — ничего. Нормальное место. Судьба значит такая. От судьбы не уйдешь...
   Я был в шоке. Моя клетка все время была открыта. Я мог убежать... В любую минуту! Связать простыни, закрепить на батарее и сбежать. Я сам себя здесь держал!
   «Вот видишь, ты просто все усложняешь. Где не нужно», — прозвучал в моей голове голос Анхеля.
   — Сволочь, сволочь! — заорал я в открытое окно коричневому, разгуливающему по двору. — Почему ты мне не сказал?! Почему?!
   Я был в отчаянии. Он же не мог не видеть, что решетка не зафиксирована! Он у нее столько времени околачивался! И ничего мне не сказал! А я его спрашивал! Я ведь у него спрашивал... Сволочь!
   — Эка, глянь, — Толян показывал на меня пальцем. — Вот парня колбасит не по-детски!
   — Блин, это у них «тихий» называется! — старший выругался.
   — Почему ты мне не сказал?! — кричал я. А коричневый только разводил руками и пятился.
   Я обхватил голову. Кому верить? Кому верить?! Я ему поверил, и вот результат — он меня обманул.
   — Что ты разводишь руками?! Что ты делаешь виноватое лицо?! Не знал он, видите ли, не знал! — я кричал, и мне было наплевать, что тут эти рабочие, что они меня слышат, что они думают, что я сумасшедший. — Ты не знал, и я не знал. Но ты там, а я сижу здесь...
   И тут меня словно молнией ударило. Я не знал, и он не знал. Но он мог знать, а я не мог знать. Он знает только то, что знаю я. За все время он не сказал мне ничего, чего бы я не знал. Он — моя галлюцинация!
   — Сволочь, сволочь! — меня трясло.
   — Позвать что ли медсестру? — спросил Витек.
   Я оглянулся:
   — Нет, не надо. Не зовите. Пожалуйста. Я сейчас успокоюсь. Я сейчас успокоюсь. Сейчас пройдет. Не надо медсестру...
   *******
   Полдня они устанавливали эту решетку. Долбили стену, вводили в отверстия металлические штыри. Потом приваривали саму решетку.
   Я сидел смирно. В углу. Обхватив колени. Было холодно.
   — Ох, что-то устал я... — сказал старший и отошел от окна, держась за левую половину груди. — Нехорошо мне.
   — Что-то ты побледнел, Ильич... — заметил Витек.
   — Шестьдесят в этом году. Совсем старый стал, — отозвался Ильич.
   — Ну это ты брось, — Толян снял маску сварщика. — Может, лекарство какое-то нужно? Валидол там...
   — Ничего. У меня нитроглицерин есть, — сказал тот, достал из кармана блистер и принял таблетку. — Еще повоюем...
   — Повоюем, Ильич! — Витек продолжал орудовать большими стальными кусачками. — Повоюем.
   — Вы знаете что, мужики, — Ильич улегся на мою постель. — Вы живите правильно. Так лучше.
   — А что значит «правильно»? — ухмыльнулся Толян.
   — Тебе, Толька, пить надо бросить. Совсем ведь сопьешься. А тебе, Витька — жену завести. Без жены плохо. И дети нужны. А так, что? Ничего ведь тебя не держит. И работать надо на совесть. Чтобы не стыдно было. И в церковь ходить надо.
   — Ну вот опять, развел свою философию... — протянул Витек.
   — Это не философия, Вить, — Ильич закашлялся. — Это жизнь.
   — А нафига оно все нужно, если пить нельзя и баба тебя пилит? Вкалывать от заката до рассвета да голодранцев плодить? Нафига?..
   — Чтобы след в жизни оставить. Чтобы осталось после тебя что-то. След... — ответил Ильич.
   — А что осталось-то? Вот останется тут решетка, и чё? Или сынок какой-нибудь, засранец. Ты его вырастишь, выкормишь, а он тебя на три буквы пошлет, — Витек шмыгнул носом. — «След...» — тоже скажешь! Ты что, думаешь, мой Викторович придет посмотреть на эту решетку: мол, где тут мой батя приложился? Эх... В дурдоме решетки на окна ставить... Вот жизнь.
   Ильич стал как-то странно дышать. Словно через силу.
   — Да, предъявить-то особо нечего... — согласился Толян. — И что твоя жизнь, Ильич? Вот ты троих настругал. Не пьешь уже. Бригадир. В церковь ходишь. И что с того? Кому оно
   все надо.
   Ильич шелестел блистером. Он принял еще две таблетки.
   — Надо, — отрубил он осипшим голосом. — Кто ж Божий промысел знает? Как есть, так и должно быть. У Бога отчета не спрашивают.
   — Ей, Ильич, — Толян обеспокоился. — Что-то ты совсем... Эй! Ты слышишь меня, нет?
   Ильич не отвечал. Мужики подбежали к кровати:
   — Ильич, ты чё? Ильич! Врача надо звать! Началась суматоха. Прибежали медсестры.
   Послали за терапевтом. Вызвали сантранспорт. Ильичу делали искусственное дыхание и непрямой массаж сердца.
   В сознание он не приходил. Только синел все больше и больше. Терапевт появился минут через десять-пятнадцать и констатировал смерть.
   Мужики причитали. Сестры охали. Санитары вынесли тело.
   Когда Ильичу делали искусственное дыхание, из кармана его штанов вывалился больничный ключ. Он здесь один от всех дверей. Я спрятал его в кулаке. Вытянутая металлическая трубка с приплюснутыми краями. Словно патрон. Последний патрон...
   Наследство Ильича.
   *******
   Я лежу на постели, на которой сегодня умер Ильич. Сначала я боялся на нее ложиться. Но на полу холодно.
   Вот как — жил человек и умер. Вся жизнь. Конец. Пришел мне решетку вставить, чтобы я не убежал. А ключ оставил. В мире все так. Цель и результат — вещи разные.
   Я еще никогда не видел, как умирают. Живьем не видел. Видел по телевизору, как смертные приговоры приводят в исполнение. Но так — нет. Интересно представить себя покойником.
   Мне почему-то жалко Ильича. Странно, я ведь совсем его не знал. Почему мне его жалко? И почему меня только сейчас испугала эта постель. Может, в ней и до этого кто-то умер, но я не боялся. А теперь вдруг испугался.
   Сколько еще таких людей, которых я совсем не знаю. Они живут и умирают. Каждую минуту, наверное. Может и чаще — каждую секунду. Раз — и кто-то умер. Почему я не печалюсь из-за этого постоянно?
   Теперь у меня есть ключ. Ключ — это свобода. Я дождусь, пока все уснут. Петр проведет «строевые занятия», попьет чифир и вырубится. А я уйду. Просто уйду. Спокойно. Ничего не боясь.
   Петр допьет чифир. Он еще завтра будет его пить. Завтра — последний раз. Потому что его задушат. Петр умрет. Петра не жалко. Умрет — и ладно. Он недобрый. Ильич был добрый, его жалко.
   Кто-то поступит в больницу и будет спать на кровати Петра. Кровати же не выкидывают, когда кто-нибудь на них умирает. И этот новенький не будет знать, что на его кровати Петр умер. И ему не будет страшно. Интересно, а Петру сейчас не страшно?
   Сегодня он будет спать на кровати, на которой завтра умрет. Страшно спать на кровати, на которой ты умрешь? Наверное, страшно. А ходить по улице, где ты можешь умереть? Почему люди не боятся? Мы можем умереть где угодно.
   Никто не знает, где он умрет. Разве Ильич знал, когда входил в мой изолятор, что умрет здесь? Нет, не знал. И не боялся. А умер. Смерть вокруг. Смерть — неизбежность. Мир умирает постоянно. Он находится в состоянии постоянного умирания. Страшно. Он уже мертвый.
   Мне казалось в метро, что кругом мертвецы. Мне не казалось. Кругом были мертвецы. Вокруг мертвецы. Все покойники. Смерть. Страшно. Как жить, если кругом смерть? Куда я собираюсь бежать, если кругом смерть? От смерти не убежишь. Я тоже покойник.
   Что это были за люди — черный и белый? ДАО. Чего они от меня хотят? Они говорят, что я Избранный. Кем? Завтра они обещали мне принести дверную ручку Стаса. Если я сегодня убегу отсюда, то останусь без ручки.
   А зачем мне ручка? Если ее вставить в специальное отверстие для ручки и повернуть, то мир рухнет. Он — зыбкий.
   Я — Ангел смерти.
   Глупость. Какая глупость! Я собираюсь дать этому миру то, что у него уже есть. Он полон смерти. В нем живут покойники. Зачем они живут?
   «У Бога отчета не спрашивают». Что Ильич имел в виду?
   Мои мысли путаются. Я пытался найти за окном коричневого, но его словно корова языком слизала. Он — моя галлюцинация. Я его изобличил в этом, и теперь ему стыдно показываться мне на глаза.
   Но разве мир не галлюцинация? Если все зыбко... Если он уже мертвый... Разве он не галлюцинация? Но если он галлюцинация, то и я тоже галлюцинация. Я — своя галлюцинация. Все, что я знаю о себе, это одна большая галлюцинация. Иллюзия. Обман.
   Не на что опереться.
   Что сейчас с Ваней? Он, наверное, стал овощем. Был человеком, а потом — бах! Электрический разряд — и он овощ. Исчезла галлюцинация. Он ушел от самого себя так же, как от меня сбежал коричневый.
   Ильич жил и умер. Ваня был человеком и стал овощем. Ваню тоже жалко. Он хоть и странный, но хороший. Он никому зла не желал. Ему было стыдно, что он живет. Теперь он будет жить, но ему не будет стыдно, потому что он — овощ.
   Хитро придумала Зоя Петровна. Это она здесь всем заправляет. «Эксцессы на отделении». Она из них. Все подстраивают, все организуют. Череда событий. Все не случайно. Я в больницу, а здесь Петр. Он бьет Дутова, а сваливают на меня. И меня в изолятор.
   Специально, я думаю, Зоя подослала мне этих рабочих, чтобы я смерть увидел. А зачем? Чтобы я боялся. Запугивание — это самый эффективный способ воздействия на сознание. Меня трудно зомбировать — у меня душа есть. Вот и придумали этот спектакль.
   Спектакль? А что если Ильич не умер? Да, они просто разыграли его смерть! Инсценировка! И вели себя все очень наигранно — паниковали, бегали, кричали. Дыхание искусственное... Хорошие актеры, ничего не скажешь. Я даже поверил.
   И все это, чтобы подбросить мне ключ? Это наживка, крючок — попадусь или не попадусь. Сидят, наверное, сейчас — гадают.
   Но если Ильич не умер, то почему мне было страшно ложиться на кровать, где он лежал? Я что, понарошку боялся? Странно, разве страх бывает понарошку? Но если он не умер, то как можно бояться?
   Все — галлюцинация.
   «Ты сам галлюцинируешь или закидываешься?»
   Мои мысли играют в лапту.
   *******
   По моим расчетам сейчас около четырех часов утра. Все уже должны спать. Я вставляю ключ в скважину, поворачиваю его, и дверь открывается.
   В коридоре темно и пусто. Изоляторы — один, другой, третий. Я прохожу мимо них к следующей двери, она ведет на отделение.
   Вставляю ключ, поворачиваю его, дверь открывается. Ноги подкашиваются, не слушаются. В голове винегрет. Ощущение, что в нее через уши залили свинец.
   Я пытаюсь ступать тихо, чтобы никого не разбудить. Пусть спят. Сон дает силы. Им нужно спать. У них совсем нет сил. Они все покойники.
   Бегство. Я осуществляю побег. Или я попался на удочку обмана? Может быть, меня уже поджидают с веревками, смирительными рубашками, шприцами? Что они хотят со мной сделать, когда поймают? Зачем я им нужен?
   Я прохожу мимо дверных проемов, смотрю внутрь палат. Там койки. Они стоят совсем рядом друг к другу, словно толпятся. На них люди. Что они тут делают? Зачем они тут?
   До меня доносятся стоны и всхлипывания. Место скорби... Куда я бегу? Что ждет меня за пределами этой больницы? Безумный мир?
   Мне страшно. Мне кажется, что за мной следят, что тишина обманчива, что все только притворяются спящими, а на самом деле, просто ждут. Они ждут, когда я дойду до конца, к выходу. И тогда они повскакивают со своих кроватей и будут кричать: «Попался! Не уйдешь!» Они будут смеяться тому, как ловко они меня надули.
   В конце коридора стол дежурной медсестры. За ним никого. Тусклым желтым светом горит маленькая лампа.
   Почему я не сказал Зое Петровне, что Петра собираются убить? Я, наверное, должен был сказать. Если я не предупрежу о заговоре, а его убьют, значит — это я его убью. Мог спасти человека, а не спас. Я — убийца в мире мертвых.
   Так есть «свобода воли» или нет? То, что я сбегаю, — мой поступок или божественное требование? Бог требует, чтобы я убил Петра?.. Я могу его спасти, или это тоже иллюзия? Как разобраться? Как понять? Провидение или личный поступок?
   Я могу выбирать или должен следовать своей мысли?
   Почему Стае не воспользовался своей ручкой? Ведь хотел, я точно знаю. Конечно, хотел. Не мог не хотеть. Но не воспользовался. Ему страшно. Это его «свобода воли», или это Бог?
   Заслуживает ли Петр смерти? А мир? На мне будет два убийства? Я убью Петра и убью мир? Но Петр лично мне ничего плохого не сделал. А мир?
   Я хочу уничтожить мир. Ваня уничтожил свой мир. Что теперь с Ваней? Что будет со мной? Зачем я хочу уничтожить мир?
   О чем меня спрашивал этот белый?
   «Митя, ты точно уверен, что хочешь разрушить мир?»
   Я уверен? Нет, я не уверен. Зачем же я собирался это сделать? Потому что мир плох. Да, поэтому. Но что он сделал мне плохого?
   Я остановился у стола дежурной медсестры. И мои мысли остановились. У меня не было ответа на этот вопрос. Я не знал, что мир сделал мне такого, за что я должен его убить.
   Но что тогда я делаю? Куда я иду? Может быть, я и вправду сумасшедший, если собираюсь убить того, кто ничего плохого мне не сделал?
   Слезы покатились у меня из глаз. Ноги не держали совсем. Я лег на пол и пополз.
   Я тихо полз к двери, к последней — с отделения. Дальше будет еще несколько дверей на лестнице, и все — выход. Но лестница уже не считается. Если ты один на лестнице — это верный признак, что ты сбежал. Я бегу...
   Я лежал под дверью на выходе с отделения и смотрел вверх, на замок. Вставить ключ, повернуть, открыть. Безумие. Куда я бегу?
   Вдруг страшная тень мелькнула надо мной. В ужасе я прижался спиной к двери.
   От кого ты бежишь, человек?
   В кромешной темноте прямо передо мной стоял Диоген, размахивая своим платком у моего носа.
   — От кого ты бежишь?! — он повторил свой вопрос.
   От испуга и общего напряжения во мне словно что-то лопнуло. Я стал проваливаться в темноту...
   День шестой
   Когда я очнулся, светило яркое солнце. Я понял это, не открывая глаз. Сначала мне показалось, что я умер. Рай?
   — Вот, все безобразничает, — услышал я над собой женский голос. — Стащил где-то психиатрический ключ и чуть не сбежал этой ночью. Куда бежать собрался? Непонятно.