Страница:
Маркиз де Сад
Жюльетта. Том 1
Да, я распутник и признаюсь в этом, я постиг все, что можно было постичь в этой области, но я, конечно, не сделал всего того, что постиг, и, конечно, не сделаю никогда. Я распутник, но я не преступник и не убийца… Ты хочешь, чтобы вся вселенная была добродетельной, и не чувствуешь, что все бы моментально погибло, если бы на земле существовала одна добродетель.
Маркиз де Сад
Маркиз де Сад, самый свободный из живших когда-либо умов.
Гийом Аполлинер
Представляете, если бы люди могли вывернуть свои души и тела наизнанку — грациозно, словно переворачивая лепесток розы, — подставить их сиянию солнца и дыханию майского ветерка.
Юкио Мисима
КНИГИ МАРКИЗА ДЕ САДА В ТВОРЧЕСКОМ СОЗНАНИИ ВЕЛИКИХ ХУДОЖНИКОВ И МЫСЛИТЕЛЕЙ XX ВЕКА
Великий французский писатель и мыслитель Маркиз де Сад (1740-1814)
[1]предвосхитил интерес западной культуры XX века к проблеме эротики и сексуальности, показав в своих книгах значение эротического и сексуального инстинкта и зафиксировав различные формы их проявления, тем самым в определенной степени наметив проблематику эротической и сексуальной стихии в творчестве Г. Аполлинера, С. Дали, П. Элюара, А. Арго, Л. Бунюэля, З. Фрейда, Э. Фромма, И. Бергмана, Ф. Феллини, Ю. Мисима, Г. Маркузе, А. Камю и других.
Г. Аполлинер, открывший Сада, высказался о нем как о самом свободном из когда-либо существовавших умов. Это представление о Саде было подхвачено сюрреалистами. Ему отдали дань А. Бретон, нашедший у него «волю к моральному и социальному освобождению», П. Элюар, посвятивший восторженные статьи «апостолу самой абсолютной свободы», С. Дали, придающий, по его собственным словам, «в любви особую цену всему тому, что названо извращением и пороком».
Это было в основном эмоциональное восприятие. В книгах Сада сюрреалистов увлек вселенский бунт, который они сами мечтали учинить; Сад стал для них символом протеста против ханжеской морали и был привлечен на службу «сюрреалистической революции». В действительности Маркиз де Сад хотел того, чего не может дать простая перестройка, чего нельзя добиться изменением материальных и относительных условий; он хотел «постоянного восстания духа», интимной революции, революции внутренней. В ту эпоху он хотел того, что сегодняшняя революция уже не считает «невозможным», а полагает как исходный пункт и конечную цель: изменить человека. Изменить его окончательно и бесповоротно, изменить любой ценой, ценой его «человеческой природы» и даже ценой его природы сексуальной и прежде всего ценой того; что в, нашем обществе сформировало все отношения между людьми, сделало их неестественными и объединило любовь и целостность в одной катастрофе, в одной бесчеловечности.
Идеи и мысли одного из самых проницательных и пугающих умов Франции — Маркиза де Сада глубоко осмыслил и трансформировал в своем творчестве С. Дали. Он постоянно читал и перечитывал книги Сада и вел с ним своего рода диалог в своих картинах и писаниях [2]. Многие из картин Дали, с характерным для него стремлением — свойственным и Саду — рационалистически упорядочить не подлежащий упорядочению мир неконтролируемых, иррациональных, подсознательных порывов души, содержат садический элемент («Осеннее каннибальство», «Одна секунда до пробуждения от сна, вызванного полетом осы вокруг граната», «Юная девственница, содомизирующая себя своим целомудрием»). Садические мотивы звучат также в творчестве М. Эрнста («Дева Мария, наказывающая младенца Иисуса в присутствии трех свидетелей: Андре Бретона, Поля Элюара и автора»), К. Труя, писавшего картины непосредственно по мотивам романов Сада. Садический «привкус» ощущается также в драматургии теоретика «театра жестокости» А. Арто, стремившегося обновить театральные каноны путем введения навязчивых тем кровосмешения, пыток и насилия. Достойным продолжателем садических традиций в XX веке являлся гениальный японский писатель Ю. Мисима («Золотой Храм») [3]. Эротика и секс были жизнерадостной религией надежды для Г. Миллера («Тропик Рака») и В. Набокова («Лолита»).
Известный испанский режиссер Л. Бунюэль испытал огромное влияние произведений Сада. На примере Л. Бунюэля мы убедимся в магическом воздействии книг Сада: «Я любил Сада. Мне было более двадцати пяти лет, когда в Париже я впервые прочитал его книгу… Книгу „Сто двадцать дней Содома“ впервые издали в Берлине в небольшом количестве экземпляров. Однажды я увидел один из них у Ролана Тюаля, у которого был в гостях вместе с Робером Десносом. Этот единственный экземпляр читал Марсель Пруст и Другие. Мне тоже одолжили его. До этого я понятия не имел о Саде. Чтение весьма меня поразило. В университете Мадрида мне практически были доступны великие произведения мировой литературы — от Камоэнса до Данте, от Гомера до Сервантеса. Как же мог я ничего не знать об этой удивительной книге, которая анализировала общество со всех точек зрения — глубоко, систематично — и предлагала культурную „tabula rasa“. Для меня это был сильный шок. Значит, в университете мне лгали… Я тотчас пожелал найти другие книги Сада. Но все они были строжайше запрещены, и их можно было обнаружить только среди раритетов XVIII века. Я позаимствовал у друзей „Философию в будуаре“, которую обожал, „Диалог священника и умирающего“, „Жюстину“ и „Жюльетту“… У Бретона был экземпляр „Жюстины“, у Рене Кревеля тоже: Когда Кревель покончил с собой, первый, кто пришел к нему, был Дали. Затем уже появились Бретон и другие члены группы. Немного позднее из Лондона прилетела подруга Кревеля. Она-то и обнаружила в похоронной суете изчезновение „Жюстины“. Кто-то украл. Дали? Не может быть. Бретон? Абсурд. К тому же у него был свой экземпляр. Вором оказался близкий Кревелю человек, хорошо знавший его библиотеку» [4].
«Сад знал только одну логику — логику чувств», — констатирует А. Камю [5]. Действительно, Сад во всех своих творениях проповедует чувственную модель любви. В частности, Жюльетта является олицетворением комплекса» «Мессалины». Этот комплекс присущ женщине страстной, чувственной, сексуально возбудимой, предъявляющей повышенные эротические требования к партнеру, меняющей партнеров, оргаистической [6].
Секс в современной культуре стал иным, он на пороге новых изменений. Освобождение Эроса, по мнению Г. Маркузе, ведет к освобождению человечества, а сексуальная близость облагораживается любовью. Поэтому современная культура должна пройти через проблематику Сада, вербализировать эротическую стихию, определить логику сексуальных фантазий. Лишь при условии богатого знания о законах эротики, уничтожения ханжеских табу, свободного владения языком страстей, наконец такой ментальности, которая позволяет читать Сада не столько как порнографическое откровение, занятное само по себе сколько философское кредо наслажденца, можно преодолеть ту болезнь немоты, которая сковывает «смущающуюся» культуру Совершенно прав В. Ерофеев, утверждающий, что «Маркиз де Сад — это этап европейской культуры» [7].
Р. Рахманалиев
Г. Аполлинер, открывший Сада, высказался о нем как о самом свободном из когда-либо существовавших умов. Это представление о Саде было подхвачено сюрреалистами. Ему отдали дань А. Бретон, нашедший у него «волю к моральному и социальному освобождению», П. Элюар, посвятивший восторженные статьи «апостолу самой абсолютной свободы», С. Дали, придающий, по его собственным словам, «в любви особую цену всему тому, что названо извращением и пороком».
Это было в основном эмоциональное восприятие. В книгах Сада сюрреалистов увлек вселенский бунт, который они сами мечтали учинить; Сад стал для них символом протеста против ханжеской морали и был привлечен на службу «сюрреалистической революции». В действительности Маркиз де Сад хотел того, чего не может дать простая перестройка, чего нельзя добиться изменением материальных и относительных условий; он хотел «постоянного восстания духа», интимной революции, революции внутренней. В ту эпоху он хотел того, что сегодняшняя революция уже не считает «невозможным», а полагает как исходный пункт и конечную цель: изменить человека. Изменить его окончательно и бесповоротно, изменить любой ценой, ценой его «человеческой природы» и даже ценой его природы сексуальной и прежде всего ценой того; что в, нашем обществе сформировало все отношения между людьми, сделало их неестественными и объединило любовь и целостность в одной катастрофе, в одной бесчеловечности.
Идеи и мысли одного из самых проницательных и пугающих умов Франции — Маркиза де Сада глубоко осмыслил и трансформировал в своем творчестве С. Дали. Он постоянно читал и перечитывал книги Сада и вел с ним своего рода диалог в своих картинах и писаниях [2]. Многие из картин Дали, с характерным для него стремлением — свойственным и Саду — рационалистически упорядочить не подлежащий упорядочению мир неконтролируемых, иррациональных, подсознательных порывов души, содержат садический элемент («Осеннее каннибальство», «Одна секунда до пробуждения от сна, вызванного полетом осы вокруг граната», «Юная девственница, содомизирующая себя своим целомудрием»). Садические мотивы звучат также в творчестве М. Эрнста («Дева Мария, наказывающая младенца Иисуса в присутствии трех свидетелей: Андре Бретона, Поля Элюара и автора»), К. Труя, писавшего картины непосредственно по мотивам романов Сада. Садический «привкус» ощущается также в драматургии теоретика «театра жестокости» А. Арто, стремившегося обновить театральные каноны путем введения навязчивых тем кровосмешения, пыток и насилия. Достойным продолжателем садических традиций в XX веке являлся гениальный японский писатель Ю. Мисима («Золотой Храм») [3]. Эротика и секс были жизнерадостной религией надежды для Г. Миллера («Тропик Рака») и В. Набокова («Лолита»).
Известный испанский режиссер Л. Бунюэль испытал огромное влияние произведений Сада. На примере Л. Бунюэля мы убедимся в магическом воздействии книг Сада: «Я любил Сада. Мне было более двадцати пяти лет, когда в Париже я впервые прочитал его книгу… Книгу „Сто двадцать дней Содома“ впервые издали в Берлине в небольшом количестве экземпляров. Однажды я увидел один из них у Ролана Тюаля, у которого был в гостях вместе с Робером Десносом. Этот единственный экземпляр читал Марсель Пруст и Другие. Мне тоже одолжили его. До этого я понятия не имел о Саде. Чтение весьма меня поразило. В университете Мадрида мне практически были доступны великие произведения мировой литературы — от Камоэнса до Данте, от Гомера до Сервантеса. Как же мог я ничего не знать об этой удивительной книге, которая анализировала общество со всех точек зрения — глубоко, систематично — и предлагала культурную „tabula rasa“. Для меня это был сильный шок. Значит, в университете мне лгали… Я тотчас пожелал найти другие книги Сада. Но все они были строжайше запрещены, и их можно было обнаружить только среди раритетов XVIII века. Я позаимствовал у друзей „Философию в будуаре“, которую обожал, „Диалог священника и умирающего“, „Жюстину“ и „Жюльетту“… У Бретона был экземпляр „Жюстины“, у Рене Кревеля тоже: Когда Кревель покончил с собой, первый, кто пришел к нему, был Дали. Затем уже появились Бретон и другие члены группы. Немного позднее из Лондона прилетела подруга Кревеля. Она-то и обнаружила в похоронной суете изчезновение „Жюстины“. Кто-то украл. Дали? Не может быть. Бретон? Абсурд. К тому же у него был свой экземпляр. Вором оказался близкий Кревелю человек, хорошо знавший его библиотеку» [4].
«Сад знал только одну логику — логику чувств», — констатирует А. Камю [5]. Действительно, Сад во всех своих творениях проповедует чувственную модель любви. В частности, Жюльетта является олицетворением комплекса» «Мессалины». Этот комплекс присущ женщине страстной, чувственной, сексуально возбудимой, предъявляющей повышенные эротические требования к партнеру, меняющей партнеров, оргаистической [6].
Секс в современной культуре стал иным, он на пороге новых изменений. Освобождение Эроса, по мнению Г. Маркузе, ведет к освобождению человечества, а сексуальная близость облагораживается любовью. Поэтому современная культура должна пройти через проблематику Сада, вербализировать эротическую стихию, определить логику сексуальных фантазий. Лишь при условии богатого знания о законах эротики, уничтожения ханжеских табу, свободного владения языком страстей, наконец такой ментальности, которая позволяет читать Сада не столько как порнографическое откровение, занятное само по себе сколько философское кредо наслажденца, можно преодолеть ту болезнь немоты, которая сковывает «смущающуюся» культуру Совершенно прав В. Ерофеев, утверждающий, что «Маркиз де Сад — это этап европейской культуры» [7].
Р. Рахманалиев
КНИГА ПЕРВАЯ
Мы с Жюстиной выросли и получили воспитание в Пантемоне. Название этой славной обители должно быть вам знакомо, и нет нужды добавлять, что в течение многих лет из этого монастыря регулярно выходили самые прелестные и самые распутные женщины, во все времена украшавшие Париж. Вместе со мной в Пантемоне оказалась Эвфрозина, юная дама, по стопам которой я возмечтала пойти и которая когда-то жила по соседству с моими родителями. Она сбежала из отцовского дома, чтобы с головой окунуться в либертинаж,
[8]и от нее и от другой монахини, ее старшей подруги, я получила первые и основные понятия о морали, той самой морали, которая, если судить по рассказу моей сестры о ее собственной жизни, покажется вам довольно странной для девушки моих лет, поэтому, прежде чем продолжить свое повествование, я должна сказать несколько слов об этих замечательных женщинах и дать вам краткий отчет о том раннем периоде своей жизни, когда в плодородные глубины моей неопытной души, соблазненной и развращенной этой парочкой сирен, было брошено семя, коему впоследствии суждено будет расцвести пышным цветом порока.
Монахиню, о которой я хочу рассказать, звали Дельбена. Когда я с ней познакомилась, она уже пять лет была аббатисой монастыря и приближалась к своему тридцатилетию. Я не встречала женщины более очаровательной, чем Дельбена. Она была бы идеальной моделью для любого художника: нежное ангельское лицо, светлые локоны, большие голубые глаза, в которых светилась призывная нега, фигура, будто скопированная с одной из Граций. [9]Совсем юную, в возрасте двенадцати лет, Дельбену заточили в монастырь только ради того, чтобы ее старший брат, которого она люто ненавидела, получил предназначавшееся ей приданое. Оказавшись в заточении в том нежном возрасте, когда начинают бродить страсти, смутные и еще неопределенные, когда просыпается интерес к окружающему миру и, в частности, к миру мужчин, только благодаря своей стойкости, которая помогла ей успешно выдержать самые суровые испытания, она, в конце концов, научилась отважно смотреть судьбе в глаза. Будучи не по годам развитой, изучив все философии, и сама научившись мыслить по-философски, Дельбена стоически приняла свое заточение, но при этом сохранила двух или трех самых близких подруг. Они навещали ее, утешали и, поскольку она оставалась очень богатой, продолжали снабжать книгами и довольно невинными удовольствиями, которые еще сильнее распаляли ее воображение и без того богатое от природы и ничуть не стесненное затворничеством.
Что же касается Эвфрозины, ей было пятнадцать лет в то время, когда я ее узнала, и уже полгода она была ученицей мадам Дельбены, когда они обе предложили мне присоединиться к их обществу. Случилось это в тот самый день, когда мне пошел тринадцатый год. Эвфрозина имела стройный стан, красивые глаза, живой ум, хотя, пожалуй, была чересчур высокой, и кожа ее не отличалась белизной и упругостью — одним словом, ей было далеко до нашей наставницы.
Нет нужды говорить, что среди живущих взаперти женщин единственным поводом для дружбы и привязанности может быть только сладострастие: они привязываются друг к другу не в силу добронравия, а благодаря взаимным удовольствиям плоти, и если с первого взгляда, с первого прикосновения между ними вспыхивает искра страсти, они становятся неразлучными. Обладая исключительно сильным темпераментом, уже в девять лет я приучила свои пальцы чутко откликаться на любые желания, возникающие у меня в мозгу, и по мере возможности утолять их, и с тех пор я ничего так не жаждала, как случая без раздумий броситься в полную наслаждений жизнь, двери в которую широко раскрыла для меня моя врожденная предрасположенность. Вскоре случай такой представился; Эвфрозина и Дельбена дали мне то, чего я так долго и бессознательно искала. Страстно возжелав заняться моим воспитанием, наставница однажды пригласила меня на обед. Там же присутствовала Эвфрозина. Погода была, как нарочно, великолепная, солнце ласково пригревало воздух, поэтому я нашла моих новых подруг в очаровательном неглиже: кроме прозрачных нижних сорочек, подвязанных широкими розовыми поясами, на них ничего не было.
— С самого первого дня, как ты появилась в нашем заведении, — начала мадам Дельбена, запечатлев бесстрастный, как мне показалось, поцелуй на моем лбу, хотя глаза ее и руки выдавали некоторое волнение, — мне захотелось ближе познакомиться с тобой. Ты красива, не лишена, по-моему, сообразительности и прочих талантов, а молодые девушки подобного рода занимают особое место в моем сердце. Ого, ты уже краснеешь, милый ангел! Я запрещаю тебе краснеть! Скромность — это иллюзия, и знаешь, откуда она происходит? Это продукт не чего иного как наших, так называемых, культурных привычек и нашего воспитания, это есть то, что называется условностями. Природа создала мужчину и женщину обнаженными, не ведающими ни отвращения, ни стыда. Если бы человек строго следовал указаниям Природы, он ни за что не сделался бы жертвой скромности. Есть непреложная истина, прелесть моя, которая гласит, что существуют добродетели, чьим источником служит не что иное, как полное небрежение законами Природы или же их полное незнание. Разве мог бы человек настолько увязнуть в христианских заповедях, если бы дал себе труд внимательно посмотреть, из чего они состоят? Ну да ладно, побеседуем об этом как-нибудь в другой раз, а пока поговорим о другом. Ты не желаешь присоединиться к нашей компании, я имею в виду наши костюмы?
После чего эти дерзкие красотки с милыми улыбками приблизились ко мне, и в мгновение ока я оказалась точно в таком же виде, в каком были они, а во время процедуры раздевания поцелуи мадам Дельбены приобрели совершенно иной характер.
— Ах, наша Жюльетта просто прелесть! — с восхищением вскричала она. — Ты только взгляни на эти маленькие сладкие грудки, посмотри, как они трепещут! Знаешь, Эвфрозина, я бы сказала, что ее тело аппетитнее, чем твое… Кто поверит, что ей еще нет и тринадцати?
Ласковые пальцы наставницы начали щекотать мои соски, а ее язычок проник мне в рот. Она не замедлила заметить, что ее ласки оказывают нужное действие на все мои чувства и что я близка к тому, чтобы упасть, как спелый плод, к ее ногам.
— Черт меня побери! — пробормотала она, не в силах больше сдерживаться, испугав меня выражением своих глаз. — Клянусь небом! Какая страсть, какой огонь! Сбрасывайте скорее это проклятое тряпье, девочки мои, к черту все, что скрывает от взора прелести, которые Природа создала совсем не для того, чтобы их прятать!
И торопливо сбросив с себя прозрачную тунику, запутываясь в многочисленных складках, она предстала перед нами великолепная как Венера — эта вечно выходящая из морской пены богиня, воспетая греками. Невозможно представить себе более совершенные формы, более нежное и белокожее тело, более волнующие изгибы и выразительные округлости. Эвфрозина немедленно последовала ее примеру, но показалась мне не столь соблазнительной и роскошной, как мадам Дельбена: кожа ее была не такая атласная и белая, как у наставницы, но зато какие глаза! Какая в них огненная страсть! Я оторопела от такого количества прелестей, которые столь непринужденно и столь откровенно были мне представлены, и когда я также избавилась от оков скромности — и вы, конечно, догадываетесь, что сделала это не без удовольствия, — Дельбена, совершенно потерявшая голову от высшего на свете опьянения, увлекла меня на свою кровать и осыпала жадными поцелуями.
— Но погодите, — простонала она, едва не теряя сознание, — погодите, милые мои, давайте внесем порядок в наши безумства.
С этими словами она широко раздвинула мне бедра и, уткнувшись между ними лицом, исступленно впилась губами в мое влагалище, при этом она царственно выгнула спину и подставила свои ягодицы — прекраснейшие ягодицы в мире! — в распоряжение нашей юной подруги, которая прильнула к ним точно так же, как наставница к моей промежности. Эвфрозина хорошо знала вкусы Дельбены, и сама, растворяясь в непрерывном судорожном оргазме, время от времени осыпала зад монахини звонкими шлепками, которые оказывали неописуемое действие на состояние нашей любезной воспитательницы. Вавилонская блудница дрожала, будто сотрясаемая молниями, и жадными глотками поглощала соки, которые обильно струились из самых недр моего маленького влагалища. Она то и дело отрывалась от своего занятия и, приподняв голову, любовалась тем, как меня сотрясают не менее сильные приступы наслаждения.
— О, прекрасное создание! — бормотала лесбиянка. — О, великий Боже, есть ли где-нибудь еще такое страстное дитя! Давай, давай, Эвфрозина, ласкай меня сильнее, моя любовь, я хочу выпить ее всю, без остатка! — Мгновение спустя она добавила: — Ты ведь тоже должна получить свою долю, Эвфрозина. Но как мне вознаградить тебя за ту радость, что ты мне дала? Одну минуту, ангелочки мои, сейчас я буду ласкать вас обеих одновременно.
Она положила нас бок о бок на кровать, и по ее знаку мы руками принялись возбуждать друг друга. Вначале язык Дельбены проник глубоко во влагалище Эвфрозины, а ее пальцы нежно и часто массировали нам обеим задний проход, потом она оторвалась от моей подруги и впилась в мою куночку. Таким образом, мы с Эвфрозиной, получая три удовольствия одновременно, вместе дошли до кульминации и разрядились мощно и ликующе, как мушкеты. После короткой паузы неутомимая наставница перевернула нас, и мы предоставили в ее распоряжение свои ягодицы; она впивалась поочередно то в задний проход Эвфрозины, то в мой и сладострастно причмокивала. При этом она успевала бормотать восторженные слова и покрывать поцелуями наши ягодицы, и в конце концов мы едва не потеряли сознание от восторга. Получив удовольствие, Дельбена повалилась рядом с нами и заговорила хриплым прерывающимся голосом:
— Теперь делайте со мной то, что я делала с вами. Ласкайте меня, ласкайте скорее! Я буду лежать в твоих объятиях, Жюльетта, и целовать тебя, наши губы сольются, наши языки сплетутся. Мы высосем друг друга до самого дна. В мое влагалище ты вставишь вот этот прекрасный инструмент, — добавила она, подавая мне упругий искусственный мужской орган, — а ты, Эвфрозина, займись моей попочкой и вставь туда вот эту тонкую трубочку, ведь сзади у меня очень маленькая дырочка, и ей не нужен такой большой аппарат… Но это еще не все, голубка моя, — обратилась она ко мне, целуя меня в губы с необычайной силой, — ты ведь не оставишь без внимания мой клитор? Именно в нем средоточие женского наслаждения: ласкай, массируй, разотри его в порошок, если хочешь, впивайся в него ногтями и не бойся, я очень вынослива, черт меня побери! Я изнемогаю и хочу получить все сполна, я хочу раствориться в оргазме, хочу стать одним сплошным оргазмом и, если смогу, хочу кончить двадцать раз подряд. Приступайте же!
О, Господи, как раскованно и как вдохновенно действовали мы и отплатили ей той бесценной монетой, какую она заслуживала! Не знаю, в силах ли человеческое воображение изобрести более страстные способы удовлетворить женщину, да и вряд ли существует на. свете женщина, которая отдавалась бы этому занятию с таким неистовством. Наконец, наши усилия увенчались успехом.
— Ангел мой, — так обратилось ко мне это прелестное создание, — я хотела бы выразить тебе все свое восхищение, но у меня нет слов. Ты настоящая находка, и отныне я предлагаю тебе делить с нами удовольствия, и ты убедишься, что у нас нет в них недостатка, причем самых пикантных, невзирая на то, что мужская компания, вообще говоря, нам недоступна. Спроси у Эвфрозины, довольна ли она мною?
— Вы любовь и радость моя, и пусть за меня ответят мои поцелуи, — растроганно откликнулась наша юная партнерша, прильнув к груди Дельбены. — Только вам я обязана тем, что познала и самое себя и смысл своего существования. Вы воспитали мой ум, вы вытащили его из тьмы, в которую его повергли детские предрассудки. Только благодаря вам я поняла, что значит жить на свете. Как ты будешь счастлива, Жюльетта, если безоглядно вручишь свою судьбу в ее руки!
— Да, — заметила мадам Дельбена, — я сгораю от желания поскорее приступить к ее воспитанию. Я уже сказала, что хочу очистить ее душу от всех мерзких религиозных глупостей, которые делают жизнь несчастливой; я хочу вернуть ее Природе и показать ей, что все бредни, которыми забита ее головка и которые сковывают ее желания, достойны только презрения. А теперь давайте обедать, девочки мои, нам надо восстановить силы после столь обильных излияний.
Изысканные яства, которыми мы, утомленные и по-прежнему обнаженные, насладились за богато накрытым столом, быстро взбодрили нас, и скоро мы были готовы повторить все с самого начала. Мы снова начали ласкать друг друга и предаваться самым изощренным излишествам похоти. Мы испробовали тысячу разнообразных поз, непрерывно меняясь местами и ролями: становились поочередно то нежными самцами и покорными самками, то — уже через минуту — властными самцами и, обманывая таким образом Природу, весь божий день мы заставляли нашу снисходительную матерь с улыбкой взирать на все наши страсти — невинные нарушения ее законов.
Прошел месяц. Эвфрозина, закалив как следует свою душу распутством, оставила монастырь, заехала проститься со своей семьей и отправилась осуществлять на практике усвоенные уроки безудержного либертинажа и узаконенного разврата. Как-то раз, позже, она нанесла нам визит; она рассказала о своей жизни, и мы, будучи развращены до крайности, не нашли ничего дурного в ее образе жизни, не выразили ни малейшего сожаления и, в качестве последнего напутствия, пожелали ей дальнейших успехов на выбранном пути.
— Должна признать, что она делает успехи, — сказала, обращаясь ко мне, мадам Дельбена. — Сотни раз у меня возникало искушение сделать то же самое, и, конечно, я сделала бы это, будь мои чувства к мужчинам достаточно сильны, чтобы одолеть мою необычайную слабость к женщинам. Однако, милая Жюльетта, решив мою участь и на всю жизнь выбрав для меня эту обитель, небо любезно одарило меня весьма скромными желаниями к иным удовольствиям, кроме тех, которые в изобилии предлагает это святое место: удовольствия, которые могут доставлять друг другу женщины, настолько восхитительны, что о других я и не мечтаю. Тем не менее я признаю, что кто-то может интересоваться и мужчинами, для меня не является тайной, что кто-то может из кожи лезть, чтобы покорить их, в конце концов, все, — что связано с либертинажем, мне по душе… Мои фантазии уносят меня очень далеко. И кто знает, может быть, я выходила за такие пределы, которые трудно себе представить простым смертным; может быть, меня одолевали такие желания, которые удовлетворить просто невозможно?
Основной принцип моей философии, Жюльетта, — продолжала мадам Дельбена, которая после потери Эвфрозины все больше и больше привязывалась ко мне, — это презрение к общественному мнению. Ты представить себе не можешь, дорогая моя, до какой степени мне наплевать на то, что обо мне говорят. В самом деле, каким образом мнение невежд может повлиять на наше счастье? Только наша сверхделикатная чувствительность заставляет нас порой зависеть от него, но если, по зрелому размышлению, мы сумеем подавить в себе эти чувства и достичь той стадии, где абсолютно не зависим от этого мнения даже в самых интимных вещах, тогда, и только тогда, хорошее или плохое отношение к нам окружающих становится для нас в высшей степени безразличным. Только мы сами определяем критерии нашего личного счастья, только нам решать, счастливы мы или несчастливы — все зависит лишь от нашей совести и, возможно в еще большей мере, от нашей жизненной позиции, ибо только она служит краеугольным камнем нашей совести и наших устремлений. Дело в том, — продолжала моя высокообразованная собеседница, — что человеческая совесть не всегда и не везде одинакова, почти всегда она есть прямое следствие образа жизни данного общества, данного климата и географии. Например, поступки, которые китайцы ни в коем случае не считают недопустимыми, заставляют нас содрогаться от ужаса здесь, во Франции. Следовательно, если это самое непостоянное понятие, зависящее лишь от широты и долготы, способно извинить и оправдать любую крайность, тогда только истинная мудрость должна помочь нам занять разумную среднюю позицию между экстравагантностью и химерами и выработать в себе кодекс поведения, который и будет отвечать как нашим потребностям и наклонностям, данным нам Природой, так и законам страны, где нам выпало жить. И вот, исходя из собственного образа жизни, мы должны выработать свое понятие совести. Поэтому, чем скорее человек определит свою жизненную философию, тем лучше, потому что только философия придает форму совести, а та определяет и регулирует все наши поступки.
— Поразительно! — вскричала я. — Выходит, вы довели свое безразличие до того, что вас ничуть не волнует ваша репутация?
— Абсолютно не волнует, — спокойно, с улыбкой ответила мадам Дельбена. — Более того: я получаю большое внутреннее удовольствие при мысли о том, что эта репутация дурная; если бы ее считали образцовой, мне было бы не так приятно. Никогда не забывай, Жюльетта: хорошая репутация — это только лишняя обуза. Она не в состоянии вознаградить нас за все жертвы, которых она нам стоит. Те из нас, кто дорожит своей репутацией, испытывают не меньше мучений и страданий, чем те, кто о ней не заботится: первые живут в постоянном страхе потерять то, что им дорого, а вторые трепещут перед возможностью наказания за свою беспечность. Если, таким образом, дороги, ведущие одних к добродетели, а вторых — к пороку, одинаково усеяны шипами, какой смысл подвергать себя мучительным сомнениям, выбирая между этими дорогами, почему не посоветоваться с Природой, которая бесконечно мудрее нас, и не следовать ее указаниям? На что я возразила:
— Боюсь, что если бы я захотела принять ваши максимы, мадам, я бы пренебрегла многими условностями своего воспитания.
— Ты права, моя дорогая, — ответила она. — Однако я предпочла бы услышать от тебя, что ты боишься вкусить слишком много удовольствий. Но в чем же состоят эти условности? Давай рассмотрим этот вопрос трезво. Общественные установления почти в каждом случае проповедует тот, кто никогда даже не интересуется мнением остальных членов общества, так что это не что иное, как оковы, которые мы все должны искренне презирать, которые противоречат здравому смыслу: абсурдные мифы, лишенные всякого чувства реальности, имеющие ценность только в глазах идиотов, которые соглашаются подчиняться им, фантастические сказки, которые в глазах разумных и интеллигентных людей заслуживают только насмешки… Но мы еще поговорим об этом, потерпи немного, моя милая. Только доверься мне. Твоя искренность и наивность говорят о том, что тебе необходим наставник. Для очень немногих жизнь усыпана розами, и если ты мне доверишься, ты будешь одной из тех, кто даже среди терний находит достаточно цветов на своем пути.
Монахиню, о которой я хочу рассказать, звали Дельбена. Когда я с ней познакомилась, она уже пять лет была аббатисой монастыря и приближалась к своему тридцатилетию. Я не встречала женщины более очаровательной, чем Дельбена. Она была бы идеальной моделью для любого художника: нежное ангельское лицо, светлые локоны, большие голубые глаза, в которых светилась призывная нега, фигура, будто скопированная с одной из Граций. [9]Совсем юную, в возрасте двенадцати лет, Дельбену заточили в монастырь только ради того, чтобы ее старший брат, которого она люто ненавидела, получил предназначавшееся ей приданое. Оказавшись в заточении в том нежном возрасте, когда начинают бродить страсти, смутные и еще неопределенные, когда просыпается интерес к окружающему миру и, в частности, к миру мужчин, только благодаря своей стойкости, которая помогла ей успешно выдержать самые суровые испытания, она, в конце концов, научилась отважно смотреть судьбе в глаза. Будучи не по годам развитой, изучив все философии, и сама научившись мыслить по-философски, Дельбена стоически приняла свое заточение, но при этом сохранила двух или трех самых близких подруг. Они навещали ее, утешали и, поскольку она оставалась очень богатой, продолжали снабжать книгами и довольно невинными удовольствиями, которые еще сильнее распаляли ее воображение и без того богатое от природы и ничуть не стесненное затворничеством.
Что же касается Эвфрозины, ей было пятнадцать лет в то время, когда я ее узнала, и уже полгода она была ученицей мадам Дельбены, когда они обе предложили мне присоединиться к их обществу. Случилось это в тот самый день, когда мне пошел тринадцатый год. Эвфрозина имела стройный стан, красивые глаза, живой ум, хотя, пожалуй, была чересчур высокой, и кожа ее не отличалась белизной и упругостью — одним словом, ей было далеко до нашей наставницы.
Нет нужды говорить, что среди живущих взаперти женщин единственным поводом для дружбы и привязанности может быть только сладострастие: они привязываются друг к другу не в силу добронравия, а благодаря взаимным удовольствиям плоти, и если с первого взгляда, с первого прикосновения между ними вспыхивает искра страсти, они становятся неразлучными. Обладая исключительно сильным темпераментом, уже в девять лет я приучила свои пальцы чутко откликаться на любые желания, возникающие у меня в мозгу, и по мере возможности утолять их, и с тех пор я ничего так не жаждала, как случая без раздумий броситься в полную наслаждений жизнь, двери в которую широко раскрыла для меня моя врожденная предрасположенность. Вскоре случай такой представился; Эвфрозина и Дельбена дали мне то, чего я так долго и бессознательно искала. Страстно возжелав заняться моим воспитанием, наставница однажды пригласила меня на обед. Там же присутствовала Эвфрозина. Погода была, как нарочно, великолепная, солнце ласково пригревало воздух, поэтому я нашла моих новых подруг в очаровательном неглиже: кроме прозрачных нижних сорочек, подвязанных широкими розовыми поясами, на них ничего не было.
— С самого первого дня, как ты появилась в нашем заведении, — начала мадам Дельбена, запечатлев бесстрастный, как мне показалось, поцелуй на моем лбу, хотя глаза ее и руки выдавали некоторое волнение, — мне захотелось ближе познакомиться с тобой. Ты красива, не лишена, по-моему, сообразительности и прочих талантов, а молодые девушки подобного рода занимают особое место в моем сердце. Ого, ты уже краснеешь, милый ангел! Я запрещаю тебе краснеть! Скромность — это иллюзия, и знаешь, откуда она происходит? Это продукт не чего иного как наших, так называемых, культурных привычек и нашего воспитания, это есть то, что называется условностями. Природа создала мужчину и женщину обнаженными, не ведающими ни отвращения, ни стыда. Если бы человек строго следовал указаниям Природы, он ни за что не сделался бы жертвой скромности. Есть непреложная истина, прелесть моя, которая гласит, что существуют добродетели, чьим источником служит не что иное, как полное небрежение законами Природы или же их полное незнание. Разве мог бы человек настолько увязнуть в христианских заповедях, если бы дал себе труд внимательно посмотреть, из чего они состоят? Ну да ладно, побеседуем об этом как-нибудь в другой раз, а пока поговорим о другом. Ты не желаешь присоединиться к нашей компании, я имею в виду наши костюмы?
После чего эти дерзкие красотки с милыми улыбками приблизились ко мне, и в мгновение ока я оказалась точно в таком же виде, в каком были они, а во время процедуры раздевания поцелуи мадам Дельбены приобрели совершенно иной характер.
— Ах, наша Жюльетта просто прелесть! — с восхищением вскричала она. — Ты только взгляни на эти маленькие сладкие грудки, посмотри, как они трепещут! Знаешь, Эвфрозина, я бы сказала, что ее тело аппетитнее, чем твое… Кто поверит, что ей еще нет и тринадцати?
Ласковые пальцы наставницы начали щекотать мои соски, а ее язычок проник мне в рот. Она не замедлила заметить, что ее ласки оказывают нужное действие на все мои чувства и что я близка к тому, чтобы упасть, как спелый плод, к ее ногам.
— Черт меня побери! — пробормотала она, не в силах больше сдерживаться, испугав меня выражением своих глаз. — Клянусь небом! Какая страсть, какой огонь! Сбрасывайте скорее это проклятое тряпье, девочки мои, к черту все, что скрывает от взора прелести, которые Природа создала совсем не для того, чтобы их прятать!
И торопливо сбросив с себя прозрачную тунику, запутываясь в многочисленных складках, она предстала перед нами великолепная как Венера — эта вечно выходящая из морской пены богиня, воспетая греками. Невозможно представить себе более совершенные формы, более нежное и белокожее тело, более волнующие изгибы и выразительные округлости. Эвфрозина немедленно последовала ее примеру, но показалась мне не столь соблазнительной и роскошной, как мадам Дельбена: кожа ее была не такая атласная и белая, как у наставницы, но зато какие глаза! Какая в них огненная страсть! Я оторопела от такого количества прелестей, которые столь непринужденно и столь откровенно были мне представлены, и когда я также избавилась от оков скромности — и вы, конечно, догадываетесь, что сделала это не без удовольствия, — Дельбена, совершенно потерявшая голову от высшего на свете опьянения, увлекла меня на свою кровать и осыпала жадными поцелуями.
— Но погодите, — простонала она, едва не теряя сознание, — погодите, милые мои, давайте внесем порядок в наши безумства.
С этими словами она широко раздвинула мне бедра и, уткнувшись между ними лицом, исступленно впилась губами в мое влагалище, при этом она царственно выгнула спину и подставила свои ягодицы — прекраснейшие ягодицы в мире! — в распоряжение нашей юной подруги, которая прильнула к ним точно так же, как наставница к моей промежности. Эвфрозина хорошо знала вкусы Дельбены, и сама, растворяясь в непрерывном судорожном оргазме, время от времени осыпала зад монахини звонкими шлепками, которые оказывали неописуемое действие на состояние нашей любезной воспитательницы. Вавилонская блудница дрожала, будто сотрясаемая молниями, и жадными глотками поглощала соки, которые обильно струились из самых недр моего маленького влагалища. Она то и дело отрывалась от своего занятия и, приподняв голову, любовалась тем, как меня сотрясают не менее сильные приступы наслаждения.
— О, прекрасное создание! — бормотала лесбиянка. — О, великий Боже, есть ли где-нибудь еще такое страстное дитя! Давай, давай, Эвфрозина, ласкай меня сильнее, моя любовь, я хочу выпить ее всю, без остатка! — Мгновение спустя она добавила: — Ты ведь тоже должна получить свою долю, Эвфрозина. Но как мне вознаградить тебя за ту радость, что ты мне дала? Одну минуту, ангелочки мои, сейчас я буду ласкать вас обеих одновременно.
Она положила нас бок о бок на кровать, и по ее знаку мы руками принялись возбуждать друг друга. Вначале язык Дельбены проник глубоко во влагалище Эвфрозины, а ее пальцы нежно и часто массировали нам обеим задний проход, потом она оторвалась от моей подруги и впилась в мою куночку. Таким образом, мы с Эвфрозиной, получая три удовольствия одновременно, вместе дошли до кульминации и разрядились мощно и ликующе, как мушкеты. После короткой паузы неутомимая наставница перевернула нас, и мы предоставили в ее распоряжение свои ягодицы; она впивалась поочередно то в задний проход Эвфрозины, то в мой и сладострастно причмокивала. При этом она успевала бормотать восторженные слова и покрывать поцелуями наши ягодицы, и в конце концов мы едва не потеряли сознание от восторга. Получив удовольствие, Дельбена повалилась рядом с нами и заговорила хриплым прерывающимся голосом:
— Теперь делайте со мной то, что я делала с вами. Ласкайте меня, ласкайте скорее! Я буду лежать в твоих объятиях, Жюльетта, и целовать тебя, наши губы сольются, наши языки сплетутся. Мы высосем друг друга до самого дна. В мое влагалище ты вставишь вот этот прекрасный инструмент, — добавила она, подавая мне упругий искусственный мужской орган, — а ты, Эвфрозина, займись моей попочкой и вставь туда вот эту тонкую трубочку, ведь сзади у меня очень маленькая дырочка, и ей не нужен такой большой аппарат… Но это еще не все, голубка моя, — обратилась она ко мне, целуя меня в губы с необычайной силой, — ты ведь не оставишь без внимания мой клитор? Именно в нем средоточие женского наслаждения: ласкай, массируй, разотри его в порошок, если хочешь, впивайся в него ногтями и не бойся, я очень вынослива, черт меня побери! Я изнемогаю и хочу получить все сполна, я хочу раствориться в оргазме, хочу стать одним сплошным оргазмом и, если смогу, хочу кончить двадцать раз подряд. Приступайте же!
О, Господи, как раскованно и как вдохновенно действовали мы и отплатили ей той бесценной монетой, какую она заслуживала! Не знаю, в силах ли человеческое воображение изобрести более страстные способы удовлетворить женщину, да и вряд ли существует на. свете женщина, которая отдавалась бы этому занятию с таким неистовством. Наконец, наши усилия увенчались успехом.
— Ангел мой, — так обратилось ко мне это прелестное создание, — я хотела бы выразить тебе все свое восхищение, но у меня нет слов. Ты настоящая находка, и отныне я предлагаю тебе делить с нами удовольствия, и ты убедишься, что у нас нет в них недостатка, причем самых пикантных, невзирая на то, что мужская компания, вообще говоря, нам недоступна. Спроси у Эвфрозины, довольна ли она мною?
— Вы любовь и радость моя, и пусть за меня ответят мои поцелуи, — растроганно откликнулась наша юная партнерша, прильнув к груди Дельбены. — Только вам я обязана тем, что познала и самое себя и смысл своего существования. Вы воспитали мой ум, вы вытащили его из тьмы, в которую его повергли детские предрассудки. Только благодаря вам я поняла, что значит жить на свете. Как ты будешь счастлива, Жюльетта, если безоглядно вручишь свою судьбу в ее руки!
— Да, — заметила мадам Дельбена, — я сгораю от желания поскорее приступить к ее воспитанию. Я уже сказала, что хочу очистить ее душу от всех мерзких религиозных глупостей, которые делают жизнь несчастливой; я хочу вернуть ее Природе и показать ей, что все бредни, которыми забита ее головка и которые сковывают ее желания, достойны только презрения. А теперь давайте обедать, девочки мои, нам надо восстановить силы после столь обильных излияний.
Изысканные яства, которыми мы, утомленные и по-прежнему обнаженные, насладились за богато накрытым столом, быстро взбодрили нас, и скоро мы были готовы повторить все с самого начала. Мы снова начали ласкать друг друга и предаваться самым изощренным излишествам похоти. Мы испробовали тысячу разнообразных поз, непрерывно меняясь местами и ролями: становились поочередно то нежными самцами и покорными самками, то — уже через минуту — властными самцами и, обманывая таким образом Природу, весь божий день мы заставляли нашу снисходительную матерь с улыбкой взирать на все наши страсти — невинные нарушения ее законов.
Прошел месяц. Эвфрозина, закалив как следует свою душу распутством, оставила монастырь, заехала проститься со своей семьей и отправилась осуществлять на практике усвоенные уроки безудержного либертинажа и узаконенного разврата. Как-то раз, позже, она нанесла нам визит; она рассказала о своей жизни, и мы, будучи развращены до крайности, не нашли ничего дурного в ее образе жизни, не выразили ни малейшего сожаления и, в качестве последнего напутствия, пожелали ей дальнейших успехов на выбранном пути.
— Должна признать, что она делает успехи, — сказала, обращаясь ко мне, мадам Дельбена. — Сотни раз у меня возникало искушение сделать то же самое, и, конечно, я сделала бы это, будь мои чувства к мужчинам достаточно сильны, чтобы одолеть мою необычайную слабость к женщинам. Однако, милая Жюльетта, решив мою участь и на всю жизнь выбрав для меня эту обитель, небо любезно одарило меня весьма скромными желаниями к иным удовольствиям, кроме тех, которые в изобилии предлагает это святое место: удовольствия, которые могут доставлять друг другу женщины, настолько восхитительны, что о других я и не мечтаю. Тем не менее я признаю, что кто-то может интересоваться и мужчинами, для меня не является тайной, что кто-то может из кожи лезть, чтобы покорить их, в конце концов, все, — что связано с либертинажем, мне по душе… Мои фантазии уносят меня очень далеко. И кто знает, может быть, я выходила за такие пределы, которые трудно себе представить простым смертным; может быть, меня одолевали такие желания, которые удовлетворить просто невозможно?
Основной принцип моей философии, Жюльетта, — продолжала мадам Дельбена, которая после потери Эвфрозины все больше и больше привязывалась ко мне, — это презрение к общественному мнению. Ты представить себе не можешь, дорогая моя, до какой степени мне наплевать на то, что обо мне говорят. В самом деле, каким образом мнение невежд может повлиять на наше счастье? Только наша сверхделикатная чувствительность заставляет нас порой зависеть от него, но если, по зрелому размышлению, мы сумеем подавить в себе эти чувства и достичь той стадии, где абсолютно не зависим от этого мнения даже в самых интимных вещах, тогда, и только тогда, хорошее или плохое отношение к нам окружающих становится для нас в высшей степени безразличным. Только мы сами определяем критерии нашего личного счастья, только нам решать, счастливы мы или несчастливы — все зависит лишь от нашей совести и, возможно в еще большей мере, от нашей жизненной позиции, ибо только она служит краеугольным камнем нашей совести и наших устремлений. Дело в том, — продолжала моя высокообразованная собеседница, — что человеческая совесть не всегда и не везде одинакова, почти всегда она есть прямое следствие образа жизни данного общества, данного климата и географии. Например, поступки, которые китайцы ни в коем случае не считают недопустимыми, заставляют нас содрогаться от ужаса здесь, во Франции. Следовательно, если это самое непостоянное понятие, зависящее лишь от широты и долготы, способно извинить и оправдать любую крайность, тогда только истинная мудрость должна помочь нам занять разумную среднюю позицию между экстравагантностью и химерами и выработать в себе кодекс поведения, который и будет отвечать как нашим потребностям и наклонностям, данным нам Природой, так и законам страны, где нам выпало жить. И вот, исходя из собственного образа жизни, мы должны выработать свое понятие совести. Поэтому, чем скорее человек определит свою жизненную философию, тем лучше, потому что только философия придает форму совести, а та определяет и регулирует все наши поступки.
— Поразительно! — вскричала я. — Выходит, вы довели свое безразличие до того, что вас ничуть не волнует ваша репутация?
— Абсолютно не волнует, — спокойно, с улыбкой ответила мадам Дельбена. — Более того: я получаю большое внутреннее удовольствие при мысли о том, что эта репутация дурная; если бы ее считали образцовой, мне было бы не так приятно. Никогда не забывай, Жюльетта: хорошая репутация — это только лишняя обуза. Она не в состоянии вознаградить нас за все жертвы, которых она нам стоит. Те из нас, кто дорожит своей репутацией, испытывают не меньше мучений и страданий, чем те, кто о ней не заботится: первые живут в постоянном страхе потерять то, что им дорого, а вторые трепещут перед возможностью наказания за свою беспечность. Если, таким образом, дороги, ведущие одних к добродетели, а вторых — к пороку, одинаково усеяны шипами, какой смысл подвергать себя мучительным сомнениям, выбирая между этими дорогами, почему не посоветоваться с Природой, которая бесконечно мудрее нас, и не следовать ее указаниям? На что я возразила:
— Боюсь, что если бы я захотела принять ваши максимы, мадам, я бы пренебрегла многими условностями своего воспитания.
— Ты права, моя дорогая, — ответила она. — Однако я предпочла бы услышать от тебя, что ты боишься вкусить слишком много удовольствий. Но в чем же состоят эти условности? Давай рассмотрим этот вопрос трезво. Общественные установления почти в каждом случае проповедует тот, кто никогда даже не интересуется мнением остальных членов общества, так что это не что иное, как оковы, которые мы все должны искренне презирать, которые противоречат здравому смыслу: абсурдные мифы, лишенные всякого чувства реальности, имеющие ценность только в глазах идиотов, которые соглашаются подчиняться им, фантастические сказки, которые в глазах разумных и интеллигентных людей заслуживают только насмешки… Но мы еще поговорим об этом, потерпи немного, моя милая. Только доверься мне. Твоя искренность и наивность говорят о том, что тебе необходим наставник. Для очень немногих жизнь усыпана розами, и если ты мне доверишься, ты будешь одной из тех, кто даже среди терний находит достаточно цветов на своем пути.