Страница:
Чуть мелькнула весна, и наступило лето. Вечером, скорее, по привычке, пробираясь по улицам к машкиному дому, остановился напротив знакомой арки и удивился, что только сейчас вспомнил о ней, хотя ежедневно проходил мимо. Дверь отворил Женька и заулыбался мне, как старому знакомому. Он постарел и опустился: неприбранная борода скрывала манишку, токсидо, мятое, с запашком, отвисло на локтях.
— Главный дома? — приветствовал я его, но он только слабо махнул рукой в комнату.
Как и прежде, угрюмые личности толпились около гроба. Но Главный, повернувшись на мои острожные и неуверенные шаги, оказался вовсе не Главным, навстречу мне заулыбался Юрочка Дашков. Ловко спрыгнул со стола и, знакомым движением отбросив волосы назад, захлопал меня по плечам и спине, затряс руки, заглянул в глаза.
— Отчего так? — благостно разглядывал меня.
— Юрочка, где Сашка? — не скрывая радости, на одном дыхании выпалил я, — и почему ты Главного замещаешь, где он?
— Далеко. В той комнате, но далеко от нас, — он схватил меня и потащил к двери. Волосы зашевелились, едва я глянул внутрь. Главный лежал совершенно голый на пустом полу. И, боже правый, свернувшись клубочком, подогнув острые коленки к животу, не отрываясь, сосал собственный член.
Юрочка засмеялся.
— Не бойся, он в Абсолюте! Ему хорошо, — тут он слегка пошевелил Главного ногой, — хорошо тебе, папаня?
Главный закружился юлой, и, не выпуская члена изо рта, радостно откатился в угол.
Юрочка тепло обнял меня за плечи.
— Весь Божий яд высосали из человека.
— И ты крутиться хочешь, коли его место занял?
— Почему нет? Ты тоже крутишься, но все без толку, — Юрочка повернул меня к свету, ткнул пальцем в угол — главное там, там правда, другой правды нет, так что приходи, очистишь меня, а там глядишь и сам:
Стало не по себе, я набычился.
— Юрочка, где Сашка?
Дашков внимательно посмотрел на меня, повел на кухню, усадил напротив, закурил.
— Не знаю, — помолчал с минуту, глядя в пустое окно на улицу, — сразу после «Пекина» поехали к Людке — в грязную коммуналку, я плохо помню, где-то в Замоскворечье. Соседи в гостях еще с прошлого года, в общем, никого, хоть ори. Шампанское пили, помню, Людка кричала: "Вверх, Юрочка, вверх", но какой к черту верх, когда Машка вниз тянула, на кровать и шептала яростно: "Ты тот, тот, я знаю, а не тот, так все-равно даром ничего не пропадет, опыт важнее". Среди ночи проснулся от шума — Сашка, мокрый, вода ручьями стекает, сам не свой, по комнате носится, в чем мать родила, членище, ух, какой, дыбится, а он стулья сворачивает и под диван смотрит, потом из шкафа всю одежку выпотрошил — пусто, он к тумбочке, к комоду, в зеркало тычется и орет: "Где, где она, быть того не может?!" Я испугался. "Ты чего, Саша?" — спрашиваю тихо. Он присел рядом и, словно ребенок, заплакал навзрыд: "Она, Людка, только сейчас рядом была, в ванной, я в руках тело держал, отдаваясь. А она вдруг растворяться начала, из рук, будто мыло выскользнула, с водой смешалась, а потом с шумом заспиралилась и в отверстии ванной исчезла". И опять туда рванул. Я Машку растолкал, потому что меня в жар бросило, и от страха на мгновение ноги парализовало.
Юрочка чуть передохнул, закрыл глаза, отмахнулся от чего-то невидимого.
— Сашка ванную топором начал колотить, и разбил на большие куски, выворотил трубу, около нее сел и заорал внутрь протяжно: "Л-ю-д-к-а-а-а-а-а!!!" Поверишь, я как увидел это, в комнату ринулся — брюки натягивать, лихорадило так, что в штанину не мог попасть, долго скакал на одной ноге, а сам уже шарф наматывал, про Машку и думать забыл. Выскочил наружу, и во дворе опять его страшный крик услышал: "Л-ю-д-к-а-а-а-а!!!" Больше ничего не знаю.
Он опять приосанился, подленькой благостью глядя на меня. Взял под руку, повел к двери.
— Вот ключик от машкиной квартиры возьми и над моим предложением подумай, — кивнул на гроб.
— Юрочка, — я обернулся на прощание, — а ты кончаешь, когда они сосут?
Он слегка покраснел.
— Пока в удовольствие, в удовольствие, но после, как папаня учит — истины ради:.
Я не знал, радоваться мне или печалиться. С одной стороны выходило, что Людка бросила Сашку. Я гадал — вдруг она успела перед бегством отдаться ему и заразить своим телом? Эта мысль терзала до истерики, и я метался днями и ночами по жеваным простыням в заброшенной квартире. Потом вдруг пугался, вспоминая сон: "Людка с яичками неспроста приснилась. Сон в руку", — твердил, убегая в пивнушку. Один раз, ближе к вечеру заглянула Лорка. На ней было просторное черное платье и черные в резинку чулки. Она напомнила какую-то средневековую эзотерическую даму. Глотнув водочки, и, занюхав хлебушком, мягко повела шальными плечами: "Под патронажем знаменитого Гуру тайно изучаю сексуальную магию и готовлюсь к посвящению". Слазила под кровать и вытянула брошенные Юрочкой полгода назад женские трусы, утопила их в складках платья: "Сегодня же прочту, непременно!".
В конце июня установилась невыносимая духота. Ночи почти исчезли, и с наступлением света полчища мух и всякой прочей гадости одолевали квартиру, но, едва коснувшись меня, мёрли. Я сгребал их с подоконника, высовывался наружу и разглядывал людей; сравнивая с собой, признавал, что с каждым днем становлюсь мертвее их. Однажды среди ночи услышал слабое позвякивание ключей за дверью, прислонил ухо — кто-то, тяжело задохнувшись, дышал с той стороны. Сердце заскакало, как мячик и чтобы успокоиться, метнулся к столу, залпом выпил стакан. Скрипнула дверь, на пороге нарисовалась Машка. Тихо, на цыпочках пересекла комнату к кровати. Я упал на колени и пополз к ней.
— Машенька, что случилось? Где Сашка?
— Там, — ткнула в пол.
Я похолодел и улыбнулся.
— Ишь какой, все мертвичинку тебе подавай, живой он, — разозлилась, недоверчиво, исподлобья покосилась на выпивку, — налей!
И вдруг повисла у меня на шее, разрыдалась.
— Ну почему она? Почему не я? Смотри, он ей каждый день записочки в трубу совал, я выкрала одну, — Машка бросила клочок бумаги — "Ты говоришь, что занимаешься онанизмом раз в неделю, еще месяц назад — каждый божий день. Признайся — ты охладела ко мне. Буркин" Я завыл от отчаяния — оправдались самые худшие подозрения. Но все, все хотелось услышать, странно, я даже обрадовался пронзительной боли, возвратившей меня из личного небытия.
Машка утерлась, зашмыгала носом, заговорила.
-: Сначала часами сидел у развороченной трубы и выл внутрь, звал Людку, страшно было, но бросить одного боялась. Через пару недель неожиданно повеселел и, проходя мимо со стоячим членом, дал мне его чуть-чуть пососать, сказал, что Людка откликнулась и все простила ему, не сердится давно, закуток ищет, о семье замечтала. После этого каждый день верещал в трубу, всякое было, и ругались, и матерились, и любились. Но любовь такую тяжело наблюдать! Однажды зашла, он член сунул в трубу, в экстазе бьется, орет: "Сильнее, сильнее с-о-с-и!!!!". Я глянула, а изнутри будто и правда Людка смотрит, теребит его, торопит. Я испугалась, убежала в комнату. Но что-то у Людки долго там не получалось, Сашка сам не свой ходит, вот-вот повесится. Я его успокаивала, как могла, и, само собой, посасывала — с утра разочек и вечером тоже, втайне надеясь, что у Людки всё рухнет. А сегодня утром захожу — голый стоит, но нарядный какой-то, лицо прозрачное, умытое, руками низ прикрывает, а потом отнял их: смотрю, на ладошке член и маленькие яички. Ахнула, а он смеется: "Людочке подарок, только ей, чтоб никому больше не достался. Ухожу от тебя". Я почти без памяти присела на пол и вижу: он одной ногой в трубу и другой в трубу, тоненький с ниточку стал и длинный, в потолок ушел ростом, спускаться начал, руки над головой держит в виде чаши, а в ней богатство его лежит. С головой ушел, только драгоценности задержались на минуточку, потом и их не стало:
Машка затеплилась в углу кровати. В комнате тихо, тихо, за стенкой часы тикают, слышно: Я прилег рядышком. Полетели к черту все мои планы, а главное — мечта, мечта обратилась в прах. Этого я уж никак не мог вынести. Я возненавидел Машку и готов был прибить. Подвинулся ближе, накрыл руками, она отозвалась. Сорвал кофту, всматриваясь в живот, искал Сашкины следы, жадно щупал колени, грудь, шею и особенно рот, вишневый, уродливый; треснувшая в уголке припухлая нижняя губка чуть дрожала, я схватил ее, оттопырил и, освободив член, со всего размаху вошел внутрь. Она, почувствовав мое стремление дойти до конца, затрепыхалась подо мной, захрипела, отчаянно завиляла задом, пытаясь высвободиться, и, упрочившись в желании жить, жить любой ценой, что есть силы вцепилась ногтями между ног. Я вскрикнул от боли, инстинктивно привстал, пальцы ее заскоблили по коже и вдруг мягко вошли внутрь, а следом вся рука провалилась. От неожиданности мы оба остановились. Я глянул вниз — ничейные, мокрые губы, выпятившись из моей плоти, крепко держали гибкое с голубой венкой машкино запястье. Она сама, растерявшись, тотчас успокоилась, устроилась поудобнее и принялась осторожно исследовать внутри что-то упругое, скользкое, темное.
— Так это ты, ты меня в клубе тогда:? — кричали ее глаза, и черные бровки поползли вверх, собрав гармошкой лоб.
Я насаживался все глубже и глубже на руку и, пенясь всем естеством, рождался в новом лунном теле. Эту мысль, почерпнутую из какой-то литературы, мгновенно присвоил себе. Надо же хоть как-то назвать происходящее — для успокоения, для будничности. Не знаю, правильно ли я двигался, изгибался, сжимал ноги, дышал, но уже с опаской смотрел на восхитительный, мягкий живот, полные ляжки, охватившие Машкино лицо, и ее расхристанные глаза, как у роженицы в родильном доме, благополучно разрешившейся в срок. Лунное тело, однако, преспокойно уживалось со старым, член, по-прежнему, торчал в машкином рту и мешал ей восторженно комментировать мое поистине неожиданное и таинственное преображение.
Мы бегали по очереди в ванную, я долго стоял под душем, щупая себя во все места, заглядывал в запотевшее от пара зеркало и, быстро смахнув с поверхности капельки воды, настороженно примерялся к себе, новому. Только однажды на секундочку присел и прислушался к подземным, глубинным голосам в трубе, но тут же вскочил и бросился в комнату.
— Не я тебе нужна, что уж там, — Машка, свернув колени под грудь, обхватила их руками.
— Маш, меня в клубе никогда не было, ты ошиблась:, - осекся и замолчал.
Ночной ветерок, ворвавшись в открытое окно, принес дикие летние ароматы. Заиграл простыней и машкиными грудками, отчего они враз трагически поникли.
Она впала в задумчивость.
— Жить хочется смертельно.
— Разве ты не живешь?
— Что это за жизнь, все губы измозолила?!
Но мне и дела не было. Я больше не слушал ее: погрузившись в собственные мысли и чувствования, полностью отдался неслыханным доселе внутренним вибрациям. Вдруг в согласном покачивании отдельных частей тела наметился явный диссонанс. Не оставалось сомнений — во мне жил кто-то еще. Наглый обманщик или шалый авантюрист женского полу, ничтожный эмбрион, выползший сегодня на минутку глотнуть воздуха. "Никто сегодня не находится на надлежащем ему месте, — подумал с горечью и вдруг засомневался в его физическом совершенстве, — ведь я только и видел, что губки. А все остальное? Напоминает ли он меня? Есть ли видимое сходство?" Было над чем поразмыслить. Мысли одна нелепее другой громоздились, в хаотическом ритме цепляясь друг за друга, и среди них терлась одна маленькая, но назойливая и беспокойная мыслишка: "А я-то где?" В какую-то минуту, не на шутку усомнившись в собственном существовании, воскликнул: "Уж не являюсь ли я всего лишь тенью этого ублюдка, копошащегося в любой точке тела?!" Вспомнил Сашку: "Детками мечта не плодоносит, не может быть, чтобы детки — от нечеловеческой мечты-то!". И впрямь, тот, кто сидел внутри, на младенца мало походил, судя по губкам даже. Ах, ему явно доставляет удовольствие пугать меня. Кто ответит за этот балаган?!
Я в отчаянии задвигался; что было сил, заколотился в грудь, пытаясь разрешить загадку, но через мгновение пожалел об этом. Потревоженный, упершись в меня изнутри чем-то колким, больно прикусив сердце, в ту же секунду моею душою стал и заворочался возле самого горла.
— Ты кретин, все у тебя не слава Богу!
Стало не по себе. Тем более, что душонка моя, наглая особа, пользовалась моим ртом без спроса.
— Ну…, - уклончиво начал я.
Машка, глубоко погруженная в свою думу, сидела, ничего не видя и не слыша.
— Молчишь? — душонка напряглась и чихнула.
— Что тебе надо? — процедил сквозь зубы, — прекрати меня мучить. Что тебе я?
— Ну: на сегодня достаточно, — кажется, обиделась.
Я представил, как она надувает пухлые губки, которые недавно видел и расхохотался. Она взбрыкнула и уползла вниз. Я помял головку члена.
— Не сердись, выпить хочешь?
— Я жить хочу, — метнулась опять к горлу.
— Что ты знаешь о жизни?
— Не ты ли учить собрался?
Я задумался.
— Не хочу ссориться, дорогая.
— Этого не избежать. Но к делу. Чем кормиться будем?
Я растерялся. В доме не было ничего, кроме пива и водки.
— Может, выпьешь все-таки?
— Само собой, стаканчик не повредит. А еще что?
Но я был рад и тому, что от моего скромного угощения не отказалась. И приняв на грудь, удостоверился, что она тоже приняла, но зашлась в кашле. "С непривычки", — подумал. Она вдруг замолчала и, словно котенок, в поисках местечка, где потеплее, повозившись, и неожиданно затихла в глубоком, мягком животе.
Страхи иного рода замучили меня с новой силой: "А что если она не выживет? Когда похороны? И как они будут проходить? При каком стечении народа? И во сколько это выльется? А вдруг Сашка объявится и принародно позорить меня начнет?" Я затрепетал и чуть с ума не сошел, представив его. Но тут же вспомнил: где-то читал, что людям, оказавшимся в сходном со мной интересном положении, следует думать только о хорошем: рассматривать красивые картинки, слушать классическую музыку, посещать музеи старины и вслух читать сказки.
Я тут же отогнал прочь все унылые мысли и замечтал, что завтра, в воскресенье, достану из шкафа и надену свой лучший костюм серого цвета, белоснежную крахмальную рубашку, носки в клеточку и новые ботинки из тонкой кожи, щегольски повяжу темно-синий, шелковый галстук, поеду за город и буду жить так, навеки беременный. Моему странному дитя, которому от силы один день, нужно много воздуха, опасного, ледяного, пьянящего!
Я сгреб в охапку Машку и закружил по комнате, словно мне пообещали жизнь вечную. Машка, прижимаясь голым телом, кричала.
— Плевать на все! До смерти буду свою принцессу искать! Черт с ними, с губами, не на работу же ходить!
Возбужденные, мы долго плясали вокруг стола, а потом, обнявшись, как дети, притаились на кровати.
До самого утра мне снилась средне-русская равнина с колдоебинами, и тихая грустная поросль коричневого цвета, прижатая сильным ветром к земле, и полощущиеся цветные платочки на женских головках, и животина мирная там и сям. Я увидел себя бегущим в разные стороны в надежде все увидеть и не пропустить главного. И до того сопричастен стал всему этому милому безобразию, что, в конце концов, прослезился и свалился в ноги, и отчаянно просил прощения. И был прощен. Прыгнул в радости на игрушечного стреноженного коня, сдавил могучие, деревянные бока, и он, тоже веселый, заелозил между ног подо мной, ветренный, мускулистый, огромный, что машкин кулак.
MATER MAGNA
I
— Главный дома? — приветствовал я его, но он только слабо махнул рукой в комнату.
Как и прежде, угрюмые личности толпились около гроба. Но Главный, повернувшись на мои острожные и неуверенные шаги, оказался вовсе не Главным, навстречу мне заулыбался Юрочка Дашков. Ловко спрыгнул со стола и, знакомым движением отбросив волосы назад, захлопал меня по плечам и спине, затряс руки, заглянул в глаза.
— Отчего так? — благостно разглядывал меня.
— Юрочка, где Сашка? — не скрывая радости, на одном дыхании выпалил я, — и почему ты Главного замещаешь, где он?
— Далеко. В той комнате, но далеко от нас, — он схватил меня и потащил к двери. Волосы зашевелились, едва я глянул внутрь. Главный лежал совершенно голый на пустом полу. И, боже правый, свернувшись клубочком, подогнув острые коленки к животу, не отрываясь, сосал собственный член.
Юрочка засмеялся.
— Не бойся, он в Абсолюте! Ему хорошо, — тут он слегка пошевелил Главного ногой, — хорошо тебе, папаня?
Главный закружился юлой, и, не выпуская члена изо рта, радостно откатился в угол.
Юрочка тепло обнял меня за плечи.
— Весь Божий яд высосали из человека.
— И ты крутиться хочешь, коли его место занял?
— Почему нет? Ты тоже крутишься, но все без толку, — Юрочка повернул меня к свету, ткнул пальцем в угол — главное там, там правда, другой правды нет, так что приходи, очистишь меня, а там глядишь и сам:
Стало не по себе, я набычился.
— Юрочка, где Сашка?
Дашков внимательно посмотрел на меня, повел на кухню, усадил напротив, закурил.
— Не знаю, — помолчал с минуту, глядя в пустое окно на улицу, — сразу после «Пекина» поехали к Людке — в грязную коммуналку, я плохо помню, где-то в Замоскворечье. Соседи в гостях еще с прошлого года, в общем, никого, хоть ори. Шампанское пили, помню, Людка кричала: "Вверх, Юрочка, вверх", но какой к черту верх, когда Машка вниз тянула, на кровать и шептала яростно: "Ты тот, тот, я знаю, а не тот, так все-равно даром ничего не пропадет, опыт важнее". Среди ночи проснулся от шума — Сашка, мокрый, вода ручьями стекает, сам не свой, по комнате носится, в чем мать родила, членище, ух, какой, дыбится, а он стулья сворачивает и под диван смотрит, потом из шкафа всю одежку выпотрошил — пусто, он к тумбочке, к комоду, в зеркало тычется и орет: "Где, где она, быть того не может?!" Я испугался. "Ты чего, Саша?" — спрашиваю тихо. Он присел рядом и, словно ребенок, заплакал навзрыд: "Она, Людка, только сейчас рядом была, в ванной, я в руках тело держал, отдаваясь. А она вдруг растворяться начала, из рук, будто мыло выскользнула, с водой смешалась, а потом с шумом заспиралилась и в отверстии ванной исчезла". И опять туда рванул. Я Машку растолкал, потому что меня в жар бросило, и от страха на мгновение ноги парализовало.
Юрочка чуть передохнул, закрыл глаза, отмахнулся от чего-то невидимого.
— Сашка ванную топором начал колотить, и разбил на большие куски, выворотил трубу, около нее сел и заорал внутрь протяжно: "Л-ю-д-к-а-а-а-а-а!!!" Поверишь, я как увидел это, в комнату ринулся — брюки натягивать, лихорадило так, что в штанину не мог попасть, долго скакал на одной ноге, а сам уже шарф наматывал, про Машку и думать забыл. Выскочил наружу, и во дворе опять его страшный крик услышал: "Л-ю-д-к-а-а-а-а!!!" Больше ничего не знаю.
Он опять приосанился, подленькой благостью глядя на меня. Взял под руку, повел к двери.
— Вот ключик от машкиной квартиры возьми и над моим предложением подумай, — кивнул на гроб.
— Юрочка, — я обернулся на прощание, — а ты кончаешь, когда они сосут?
Он слегка покраснел.
— Пока в удовольствие, в удовольствие, но после, как папаня учит — истины ради:.
Я не знал, радоваться мне или печалиться. С одной стороны выходило, что Людка бросила Сашку. Я гадал — вдруг она успела перед бегством отдаться ему и заразить своим телом? Эта мысль терзала до истерики, и я метался днями и ночами по жеваным простыням в заброшенной квартире. Потом вдруг пугался, вспоминая сон: "Людка с яичками неспроста приснилась. Сон в руку", — твердил, убегая в пивнушку. Один раз, ближе к вечеру заглянула Лорка. На ней было просторное черное платье и черные в резинку чулки. Она напомнила какую-то средневековую эзотерическую даму. Глотнув водочки, и, занюхав хлебушком, мягко повела шальными плечами: "Под патронажем знаменитого Гуру тайно изучаю сексуальную магию и готовлюсь к посвящению". Слазила под кровать и вытянула брошенные Юрочкой полгода назад женские трусы, утопила их в складках платья: "Сегодня же прочту, непременно!".
В конце июня установилась невыносимая духота. Ночи почти исчезли, и с наступлением света полчища мух и всякой прочей гадости одолевали квартиру, но, едва коснувшись меня, мёрли. Я сгребал их с подоконника, высовывался наружу и разглядывал людей; сравнивая с собой, признавал, что с каждым днем становлюсь мертвее их. Однажды среди ночи услышал слабое позвякивание ключей за дверью, прислонил ухо — кто-то, тяжело задохнувшись, дышал с той стороны. Сердце заскакало, как мячик и чтобы успокоиться, метнулся к столу, залпом выпил стакан. Скрипнула дверь, на пороге нарисовалась Машка. Тихо, на цыпочках пересекла комнату к кровати. Я упал на колени и пополз к ней.
— Машенька, что случилось? Где Сашка?
— Там, — ткнула в пол.
Я похолодел и улыбнулся.
— Ишь какой, все мертвичинку тебе подавай, живой он, — разозлилась, недоверчиво, исподлобья покосилась на выпивку, — налей!
И вдруг повисла у меня на шее, разрыдалась.
— Ну почему она? Почему не я? Смотри, он ей каждый день записочки в трубу совал, я выкрала одну, — Машка бросила клочок бумаги — "Ты говоришь, что занимаешься онанизмом раз в неделю, еще месяц назад — каждый божий день. Признайся — ты охладела ко мне. Буркин" Я завыл от отчаяния — оправдались самые худшие подозрения. Но все, все хотелось услышать, странно, я даже обрадовался пронзительной боли, возвратившей меня из личного небытия.
Машка утерлась, зашмыгала носом, заговорила.
-: Сначала часами сидел у развороченной трубы и выл внутрь, звал Людку, страшно было, но бросить одного боялась. Через пару недель неожиданно повеселел и, проходя мимо со стоячим членом, дал мне его чуть-чуть пососать, сказал, что Людка откликнулась и все простила ему, не сердится давно, закуток ищет, о семье замечтала. После этого каждый день верещал в трубу, всякое было, и ругались, и матерились, и любились. Но любовь такую тяжело наблюдать! Однажды зашла, он член сунул в трубу, в экстазе бьется, орет: "Сильнее, сильнее с-о-с-и!!!!". Я глянула, а изнутри будто и правда Людка смотрит, теребит его, торопит. Я испугалась, убежала в комнату. Но что-то у Людки долго там не получалось, Сашка сам не свой ходит, вот-вот повесится. Я его успокаивала, как могла, и, само собой, посасывала — с утра разочек и вечером тоже, втайне надеясь, что у Людки всё рухнет. А сегодня утром захожу — голый стоит, но нарядный какой-то, лицо прозрачное, умытое, руками низ прикрывает, а потом отнял их: смотрю, на ладошке член и маленькие яички. Ахнула, а он смеется: "Людочке подарок, только ей, чтоб никому больше не достался. Ухожу от тебя". Я почти без памяти присела на пол и вижу: он одной ногой в трубу и другой в трубу, тоненький с ниточку стал и длинный, в потолок ушел ростом, спускаться начал, руки над головой держит в виде чаши, а в ней богатство его лежит. С головой ушел, только драгоценности задержались на минуточку, потом и их не стало:
Машка затеплилась в углу кровати. В комнате тихо, тихо, за стенкой часы тикают, слышно: Я прилег рядышком. Полетели к черту все мои планы, а главное — мечта, мечта обратилась в прах. Этого я уж никак не мог вынести. Я возненавидел Машку и готов был прибить. Подвинулся ближе, накрыл руками, она отозвалась. Сорвал кофту, всматриваясь в живот, искал Сашкины следы, жадно щупал колени, грудь, шею и особенно рот, вишневый, уродливый; треснувшая в уголке припухлая нижняя губка чуть дрожала, я схватил ее, оттопырил и, освободив член, со всего размаху вошел внутрь. Она, почувствовав мое стремление дойти до конца, затрепыхалась подо мной, захрипела, отчаянно завиляла задом, пытаясь высвободиться, и, упрочившись в желании жить, жить любой ценой, что есть силы вцепилась ногтями между ног. Я вскрикнул от боли, инстинктивно привстал, пальцы ее заскоблили по коже и вдруг мягко вошли внутрь, а следом вся рука провалилась. От неожиданности мы оба остановились. Я глянул вниз — ничейные, мокрые губы, выпятившись из моей плоти, крепко держали гибкое с голубой венкой машкино запястье. Она сама, растерявшись, тотчас успокоилась, устроилась поудобнее и принялась осторожно исследовать внутри что-то упругое, скользкое, темное.
— Так это ты, ты меня в клубе тогда:? — кричали ее глаза, и черные бровки поползли вверх, собрав гармошкой лоб.
Я насаживался все глубже и глубже на руку и, пенясь всем естеством, рождался в новом лунном теле. Эту мысль, почерпнутую из какой-то литературы, мгновенно присвоил себе. Надо же хоть как-то назвать происходящее — для успокоения, для будничности. Не знаю, правильно ли я двигался, изгибался, сжимал ноги, дышал, но уже с опаской смотрел на восхитительный, мягкий живот, полные ляжки, охватившие Машкино лицо, и ее расхристанные глаза, как у роженицы в родильном доме, благополучно разрешившейся в срок. Лунное тело, однако, преспокойно уживалось со старым, член, по-прежнему, торчал в машкином рту и мешал ей восторженно комментировать мое поистине неожиданное и таинственное преображение.
Мы бегали по очереди в ванную, я долго стоял под душем, щупая себя во все места, заглядывал в запотевшее от пара зеркало и, быстро смахнув с поверхности капельки воды, настороженно примерялся к себе, новому. Только однажды на секундочку присел и прислушался к подземным, глубинным голосам в трубе, но тут же вскочил и бросился в комнату.
— Не я тебе нужна, что уж там, — Машка, свернув колени под грудь, обхватила их руками.
— Маш, меня в клубе никогда не было, ты ошиблась:, - осекся и замолчал.
Ночной ветерок, ворвавшись в открытое окно, принес дикие летние ароматы. Заиграл простыней и машкиными грудками, отчего они враз трагически поникли.
Она впала в задумчивость.
— Жить хочется смертельно.
— Разве ты не живешь?
— Что это за жизнь, все губы измозолила?!
Но мне и дела не было. Я больше не слушал ее: погрузившись в собственные мысли и чувствования, полностью отдался неслыханным доселе внутренним вибрациям. Вдруг в согласном покачивании отдельных частей тела наметился явный диссонанс. Не оставалось сомнений — во мне жил кто-то еще. Наглый обманщик или шалый авантюрист женского полу, ничтожный эмбрион, выползший сегодня на минутку глотнуть воздуха. "Никто сегодня не находится на надлежащем ему месте, — подумал с горечью и вдруг засомневался в его физическом совершенстве, — ведь я только и видел, что губки. А все остальное? Напоминает ли он меня? Есть ли видимое сходство?" Было над чем поразмыслить. Мысли одна нелепее другой громоздились, в хаотическом ритме цепляясь друг за друга, и среди них терлась одна маленькая, но назойливая и беспокойная мыслишка: "А я-то где?" В какую-то минуту, не на шутку усомнившись в собственном существовании, воскликнул: "Уж не являюсь ли я всего лишь тенью этого ублюдка, копошащегося в любой точке тела?!" Вспомнил Сашку: "Детками мечта не плодоносит, не может быть, чтобы детки — от нечеловеческой мечты-то!". И впрямь, тот, кто сидел внутри, на младенца мало походил, судя по губкам даже. Ах, ему явно доставляет удовольствие пугать меня. Кто ответит за этот балаган?!
Я в отчаянии задвигался; что было сил, заколотился в грудь, пытаясь разрешить загадку, но через мгновение пожалел об этом. Потревоженный, упершись в меня изнутри чем-то колким, больно прикусив сердце, в ту же секунду моею душою стал и заворочался возле самого горла.
— Ты кретин, все у тебя не слава Богу!
Стало не по себе. Тем более, что душонка моя, наглая особа, пользовалась моим ртом без спроса.
— Ну…, - уклончиво начал я.
Машка, глубоко погруженная в свою думу, сидела, ничего не видя и не слыша.
— Молчишь? — душонка напряглась и чихнула.
— Что тебе надо? — процедил сквозь зубы, — прекрати меня мучить. Что тебе я?
— Ну: на сегодня достаточно, — кажется, обиделась.
Я представил, как она надувает пухлые губки, которые недавно видел и расхохотался. Она взбрыкнула и уползла вниз. Я помял головку члена.
— Не сердись, выпить хочешь?
— Я жить хочу, — метнулась опять к горлу.
— Что ты знаешь о жизни?
— Не ты ли учить собрался?
Я задумался.
— Не хочу ссориться, дорогая.
— Этого не избежать. Но к делу. Чем кормиться будем?
Я растерялся. В доме не было ничего, кроме пива и водки.
— Может, выпьешь все-таки?
— Само собой, стаканчик не повредит. А еще что?
Но я был рад и тому, что от моего скромного угощения не отказалась. И приняв на грудь, удостоверился, что она тоже приняла, но зашлась в кашле. "С непривычки", — подумал. Она вдруг замолчала и, словно котенок, в поисках местечка, где потеплее, повозившись, и неожиданно затихла в глубоком, мягком животе.
Страхи иного рода замучили меня с новой силой: "А что если она не выживет? Когда похороны? И как они будут проходить? При каком стечении народа? И во сколько это выльется? А вдруг Сашка объявится и принародно позорить меня начнет?" Я затрепетал и чуть с ума не сошел, представив его. Но тут же вспомнил: где-то читал, что людям, оказавшимся в сходном со мной интересном положении, следует думать только о хорошем: рассматривать красивые картинки, слушать классическую музыку, посещать музеи старины и вслух читать сказки.
Я тут же отогнал прочь все унылые мысли и замечтал, что завтра, в воскресенье, достану из шкафа и надену свой лучший костюм серого цвета, белоснежную крахмальную рубашку, носки в клеточку и новые ботинки из тонкой кожи, щегольски повяжу темно-синий, шелковый галстук, поеду за город и буду жить так, навеки беременный. Моему странному дитя, которому от силы один день, нужно много воздуха, опасного, ледяного, пьянящего!
Я сгреб в охапку Машку и закружил по комнате, словно мне пообещали жизнь вечную. Машка, прижимаясь голым телом, кричала.
— Плевать на все! До смерти буду свою принцессу искать! Черт с ними, с губами, не на работу же ходить!
Возбужденные, мы долго плясали вокруг стола, а потом, обнявшись, как дети, притаились на кровати.
До самого утра мне снилась средне-русская равнина с колдоебинами, и тихая грустная поросль коричневого цвета, прижатая сильным ветром к земле, и полощущиеся цветные платочки на женских головках, и животина мирная там и сям. Я увидел себя бегущим в разные стороны в надежде все увидеть и не пропустить главного. И до того сопричастен стал всему этому милому безобразию, что, в конце концов, прослезился и свалился в ноги, и отчаянно просил прощения. И был прощен. Прыгнул в радости на игрушечного стреноженного коня, сдавил могучие, деревянные бока, и он, тоже веселый, заелозил между ног подо мной, ветренный, мускулистый, огромный, что машкин кулак.
MATER MAGNA
I
Коротко зевнув, Лиданька сползла с кровати и прошла в ванную. Долго рассматривала себя в зеркало, натягивала кожу у висков, становилась моложе, отпускала и грузные, морщинистые мешки выползали под глаза.
53 — серьезный возраст.
Лиданька работала в медвытрезвителе и работой своей дорожила. Она любила прохладу кафельных коридоров, куда из-за капитальной, в несколько кирпичей кладки, тепло не поступало даже в самые жаркие дни, любила ходить по ухабистому, обдуваемому ветрами пустырю, отделявшему старое здание от жилого массива. Ей нравилось хозяйничать среди мертвецки пьяных людей. Народу перевидала всякого: и писателей, и артистов, и конструкторов самолетов, и мелких воришек, и юношей, что тыкались в стену, словно слепые котята, и буйных, жестоко приводимых в чувство. Отдавая приказы — Встать! Раздеться! — наблюдала за суматошными жестами, частенько помирая со смеху. Но больше всего любила тайком подсматривать за голыми мужиками. Сколько мужиков — столько членов. Горячо возбуждаясь, гнала всех в душ и в дверях, заслонив животом проход, жадно щупала каждого. В женском отделении не церемонилась, хлестко лупила по голым ляжкам, забывала про единственную утреннюю сигарету перед выпиской, штрафовала всех без оглядки или отправляла в суд, не вникая в объяснения. Утром, покидая свою вотчину, уносила легкий запах хлорки в волосах и под мышками; вдыхая его уже дома, в постели, закрывала глаза, и вереница хуев уносила ее в сладостный, маятный сон.
Лиданька жила одна. Три года назад единственный сын Толик переехал в маленькую однокомнатную квартиру в другом конце города. Они не ругались между собой, но и дружбы особой не водили. Встречались редко, только по делу. Но Лиданька не скучала.
Вот и сегодня, в первый день отпуска, она ждала гостей. С утра сходила в магазин и купила кое-что к столу. После обеда заснула, а проснувшись, долго не могла понять, который час, утро или вечер. Наконец, около зеркала сообразила и пошла приводить себя в порядок. Пощупала в шкафу новый китель, еще не надеванный. Приставила, не снимая с плечика, вскинула прическу, но вспомнила, что Галина, ее лучшая подруга, не любит этого и спрятала на место. Достала крепдешиновое, в желтую полоску платье, длинное, почти в пол, встала на каблучки, «неплохо, неплохо», — покрутилась, запихнула атласные лямки лифчика под тонкую ткань и вышла на балкон.
Вечерело. Нежно-розовый закат сочился меж домами.
Внизу из такси выпрыгнула Галька, а следом какой-то мужик. «Что за тип? Новенький? Этого еще не хватало», — заторопилась к двери Лиданька.
В 18 лет Галька попалась на краже. Лиданька к тому времени заканчивала школу милиции. Гальку выпутали. Как, каким образом — неизвестно, но эта тайна сковала дружбу девушек навеки. Лиданька зорко следила за подругой, чтобы та не проболталась, особенно по пьянке, или с каким-нибудь мужиком в постели, поэтому мужик всегда у них был один на двоих. Они и забеременели вместе от одного дальнобойщика. Галька на пятом месяце выкинула, а Лиданька родила сына. Галька возненавидела Толика с первой минуты и, прижимая малыша, шептала: «Так все пальчики и обломала бы».
— Парит, к грозе, как пить дать. Знакомьтесь, Борис, — парочка впорхнула в прихожую.
— Лидия, — Лиданька внимательно оглядела гостя и пошла в комнату. «Надо бы его в душ сразу, разглядеть, хилый какой-то».
— Вот ты, Лида, говорила, что селитер во мне живет, — Галина скинула платье, осталась в нижней рубашке, — а Боренька не верит, думает, что не селитер, а змей это.
Гальке в этом году отпраздновали полтинник, и она могла быть все еще интересной, если бы не патологическая, синюшная худоба. Лиданька каждый раз с отвращением наблюдала, как погребаются под очередным любовником ее кости и была уверена, что ебут Гальку из жалости, все равно, что калеку.
— Какой такой змей? — развеселилась Лиданька.
— Кун-да-ли-ни, — Галька вскинула глаза на Бориса, и тот кивнул в ответ.
Лиданька поджала губы, она не терпела загадок и не любила образованных людей. Борис ей показался из этих, поэтому и определила для себя, что надо бы его сначала в ванной рассмотреть. «Было бы из-за чего насмешки выслушивать».
— Боренька все чакры обещал мне очистить для общения с тем миром, — Галька прыгала вокруг стола, расставляя рюмки, — он ведь доктор.
— Вон оно что! — улыбнулась Лиданька, — у Наташки увела?
— А то как же! Все уши прожужжала: «Т-а-к-о-г-о завела, с т-а-к-и-м познакомилась, бесплатно бюллетенить буду..».
Наташка была их общей подругой. Галька и Лиданька, не сговариваясь, пытались расстроить ладным колесиком катящуюся маленькую Наташкину жизнь, но ничего не получалось. Боренька, пожалуй, был их первой удачей.
Выпили, Лиданька лишь пригубила и поставила рюмку на стол. Сидела в нарядном платье, гадала, не сводя с гостя глаз: «Осилит ли двоих?» Галька включила магнитофон, задернула шторы и опять схватилась за выпивку.
— Ну, Bambina, за отпуск, куда поедешь, если не секрет?
— В деревню, к матери съезжу, два года не виделись, — Лиданька придвинула тарелку и начала есть.
— Когда?
— Завтра вечером, Толик обещал проводить.
— Знаешь, — Галька переглянулась с Борисом, — у нас подарочек для тебя имеется.
— Вот, — Борис полез в карман и протянул какие-то бумажки, — путевка в санаторий, на Черное море, на две недели, а это билет на поезд туда и обратно.
Лиданька обомлела.
— Представляешь, — затараторила Галька, — Наташке приготовил, а она, дура, загуляла, с этим, помнишь? Думает, все с рук сойдет, ох, вытянется у нее физиономия, — заржала, — ну, принимаешь подарок?
— Отчего ж, — пожала плечами Лиданька, — съезжу.
— Как сынок, не болен ли? — невпопад ляпнул Борис.
— С чего болеть-то? — ответила Лиданька и, будто нечаянно, положила ладонь ему на колено. Она вперед знала, что он вздрогнет, и он вздрогнул. Лиданька молча встала, пошла в другую комнату переодеваться, предоставляя Гальке завершить прелюдию. Так у них было заведено. Сначала Лиданька наблюдала, сидя в кресле напротив, как сотрясались Галькины мощи, и только потом подсовывала свое мягкое, раздобревшее тело, вроде деликатеса.
Борис старался вовсю, часто и мелко тряся тощей задницей. Лиданька, почуяв, что может не успеть, метнулась к дивану. Но Борис, закатив глазные яблоки под веки, уже кончал, и все досталось Гальке. Лиданька оторопело взирала сверху вниз на растрепанных, обмягших друзей. Присела на краешек дивана, зло ущипнула Гальку за бок, и вдруг полетела на спину, пропуская Гальку между ног, и та, с неистовством, которого Лиданька не замечала за ней во всю жизнь, впилась губами в мокрый, возбужденный Лиданькин клитор. Лиданька тут же отпихнула Галькину голову, потом прижала, снова отпихнула, снова прижала. Под конец закинула руки, зажмурила глаза — и опять вереница хуев, словно стая журавлей, поплыла перед ней, заманила в узкий жаркий коридор, куда животу пролезть было невмочь, разве, что стены крушить. И Лиданька заработала руками и ногами, грудью и ляжками, подпрыгивая на спине, дабы уничтожить ненавистный барьер, отделявший ее от бушующего адского пламени.
Ближе к ночи разразилась гроза. Раскаты, похожие на звучание органного басового регистра, донеслись с востока еще загодя. Чудно было смотреть на серенькое присмиревшее небо, однообразное от начала до конца, и удивляться: как это за таким банальным занавесом готовится столь грандиозный спектакль. Так при первых звуках оркестра, взрывающих гомон партера и лож, вздрогнет зритель и уставится в волнующий бархат в ожидании жестокого, но справедливого приговора. Густели цвета. Мелькнула луна, и, подобно волоокой деве, повстречавшей разбойника, испуганно исчезла. И сразу пришел ветер, верный спутник и брат грозы, показал ядовитое жало, пригнул головы, харкнул и растоптал дела минувшего дня, замер на миг, обозревая содеяное, но тотчас с новой силой кинулся на врага, видимого и невидимого, забираясь, словно искусный вор, в самые сокровенные уголки. Наконец, далекое и робкое звучание неба переросло в тугую многоголосицу. Чистейшая гармония. Город отдался во власть ее. Но что за жалкая картина предстала, едва вспышка бунтующего неба осветила все вокруг, и капли дождя упали на землю. Однообразные крошечные постройки, пугающее средоточие человеческой мысли, поблескивая глазками, столпились у тротуара…чего они ждут? Заскрипели и заурчали деревянные грибки во дворах, качели взмыли вверх, да так и застыли, рванулся в разные стороны песок, обрушились дворцы и башенки, все металось и гудело. Дорога, в одну секунду выгнула спину и, опрокинув ограждения, стремглав помчалась прочь, таща за собой бумагу, окурки и кучу разного мусора, по пути распихивая его, словно драгоценные смарагды, в закутки и подворотни, дабы после тревожной ночи вновь выставить напоказ… и поверх всего этого, словно пытаясь поспеть неизвестно куда первыми, заскакали ноги очумевших от страха, запоздалых горожан.
Толик Потапов ничего этого не видел. Он рано лег спать, чтобы успеть на первую электричку. Ему снился сон. В широкой бабьей рубахе с распущенными косами вдоль спины слонялся он без дела по двору. Вдруг появилось яблочко, сморщенное, с подпечеными боками. Странная мысль поразила Толика: «Яблочко-то, пожалуй никуда и не полетит, ударь я его, а ногу зашибет, вот ведь, напасть какая». Яблочко, тем временем, минуя щепки и камушки, покатилось в сторону маленького флигеля в глубине сада и скрылось внутри. «Вражина, — ругался Толик, ступая следом, — вот покажу тебе». В сенках без окон яблока не видать. Толик осторожно просунул голову в комнату, с опаской огляделся. Никого. Он осмелел и разозлился: «Дурак, брежу наяву». И пошел вдруг, воткнув рубаху между колен, прибирать, засветил свечку. Вокруг валялись какие-то книги, на столе, на полу, везде. Он машинально открыл одну — все не по-русски. Толик нахмурил лоб, задумался. Неожиданно в углу на кровати зашевелилось кучей сваленное с того года белье. Толик навострил уши и, как ошпаренный, подлетел на месте. Белье мгновенно исчезло и красивый, шелком шитый, полог откинулся. На кровати будто бы лежала мать, но не такая, какой Толик видел ее несколько дней назад, а молодая, с распущенными волосами, со стоячими в разные стороны сосками. Знаком велела раздеться, и он, увидев ее в каком-то ином измерении, иным зрением, послушно снял одежду и лег рядом. Она не только груди выпростала из лифа, лифа не было вовсе, но, блеснув наготой всего тела, положила голову ему на плечо, прижалась бедрами.
53 — серьезный возраст.
Лиданька работала в медвытрезвителе и работой своей дорожила. Она любила прохладу кафельных коридоров, куда из-за капитальной, в несколько кирпичей кладки, тепло не поступало даже в самые жаркие дни, любила ходить по ухабистому, обдуваемому ветрами пустырю, отделявшему старое здание от жилого массива. Ей нравилось хозяйничать среди мертвецки пьяных людей. Народу перевидала всякого: и писателей, и артистов, и конструкторов самолетов, и мелких воришек, и юношей, что тыкались в стену, словно слепые котята, и буйных, жестоко приводимых в чувство. Отдавая приказы — Встать! Раздеться! — наблюдала за суматошными жестами, частенько помирая со смеху. Но больше всего любила тайком подсматривать за голыми мужиками. Сколько мужиков — столько членов. Горячо возбуждаясь, гнала всех в душ и в дверях, заслонив животом проход, жадно щупала каждого. В женском отделении не церемонилась, хлестко лупила по голым ляжкам, забывала про единственную утреннюю сигарету перед выпиской, штрафовала всех без оглядки или отправляла в суд, не вникая в объяснения. Утром, покидая свою вотчину, уносила легкий запах хлорки в волосах и под мышками; вдыхая его уже дома, в постели, закрывала глаза, и вереница хуев уносила ее в сладостный, маятный сон.
Лиданька жила одна. Три года назад единственный сын Толик переехал в маленькую однокомнатную квартиру в другом конце города. Они не ругались между собой, но и дружбы особой не водили. Встречались редко, только по делу. Но Лиданька не скучала.
Вот и сегодня, в первый день отпуска, она ждала гостей. С утра сходила в магазин и купила кое-что к столу. После обеда заснула, а проснувшись, долго не могла понять, который час, утро или вечер. Наконец, около зеркала сообразила и пошла приводить себя в порядок. Пощупала в шкафу новый китель, еще не надеванный. Приставила, не снимая с плечика, вскинула прическу, но вспомнила, что Галина, ее лучшая подруга, не любит этого и спрятала на место. Достала крепдешиновое, в желтую полоску платье, длинное, почти в пол, встала на каблучки, «неплохо, неплохо», — покрутилась, запихнула атласные лямки лифчика под тонкую ткань и вышла на балкон.
Вечерело. Нежно-розовый закат сочился меж домами.
Внизу из такси выпрыгнула Галька, а следом какой-то мужик. «Что за тип? Новенький? Этого еще не хватало», — заторопилась к двери Лиданька.
В 18 лет Галька попалась на краже. Лиданька к тому времени заканчивала школу милиции. Гальку выпутали. Как, каким образом — неизвестно, но эта тайна сковала дружбу девушек навеки. Лиданька зорко следила за подругой, чтобы та не проболталась, особенно по пьянке, или с каким-нибудь мужиком в постели, поэтому мужик всегда у них был один на двоих. Они и забеременели вместе от одного дальнобойщика. Галька на пятом месяце выкинула, а Лиданька родила сына. Галька возненавидела Толика с первой минуты и, прижимая малыша, шептала: «Так все пальчики и обломала бы».
— Парит, к грозе, как пить дать. Знакомьтесь, Борис, — парочка впорхнула в прихожую.
— Лидия, — Лиданька внимательно оглядела гостя и пошла в комнату. «Надо бы его в душ сразу, разглядеть, хилый какой-то».
— Вот ты, Лида, говорила, что селитер во мне живет, — Галина скинула платье, осталась в нижней рубашке, — а Боренька не верит, думает, что не селитер, а змей это.
Гальке в этом году отпраздновали полтинник, и она могла быть все еще интересной, если бы не патологическая, синюшная худоба. Лиданька каждый раз с отвращением наблюдала, как погребаются под очередным любовником ее кости и была уверена, что ебут Гальку из жалости, все равно, что калеку.
— Какой такой змей? — развеселилась Лиданька.
— Кун-да-ли-ни, — Галька вскинула глаза на Бориса, и тот кивнул в ответ.
Лиданька поджала губы, она не терпела загадок и не любила образованных людей. Борис ей показался из этих, поэтому и определила для себя, что надо бы его сначала в ванной рассмотреть. «Было бы из-за чего насмешки выслушивать».
— Боренька все чакры обещал мне очистить для общения с тем миром, — Галька прыгала вокруг стола, расставляя рюмки, — он ведь доктор.
— Вон оно что! — улыбнулась Лиданька, — у Наташки увела?
— А то как же! Все уши прожужжала: «Т-а-к-о-г-о завела, с т-а-к-и-м познакомилась, бесплатно бюллетенить буду..».
Наташка была их общей подругой. Галька и Лиданька, не сговариваясь, пытались расстроить ладным колесиком катящуюся маленькую Наташкину жизнь, но ничего не получалось. Боренька, пожалуй, был их первой удачей.
Выпили, Лиданька лишь пригубила и поставила рюмку на стол. Сидела в нарядном платье, гадала, не сводя с гостя глаз: «Осилит ли двоих?» Галька включила магнитофон, задернула шторы и опять схватилась за выпивку.
— Ну, Bambina, за отпуск, куда поедешь, если не секрет?
— В деревню, к матери съезжу, два года не виделись, — Лиданька придвинула тарелку и начала есть.
— Когда?
— Завтра вечером, Толик обещал проводить.
— Знаешь, — Галька переглянулась с Борисом, — у нас подарочек для тебя имеется.
— Вот, — Борис полез в карман и протянул какие-то бумажки, — путевка в санаторий, на Черное море, на две недели, а это билет на поезд туда и обратно.
Лиданька обомлела.
— Представляешь, — затараторила Галька, — Наташке приготовил, а она, дура, загуляла, с этим, помнишь? Думает, все с рук сойдет, ох, вытянется у нее физиономия, — заржала, — ну, принимаешь подарок?
— Отчего ж, — пожала плечами Лиданька, — съезжу.
— Как сынок, не болен ли? — невпопад ляпнул Борис.
— С чего болеть-то? — ответила Лиданька и, будто нечаянно, положила ладонь ему на колено. Она вперед знала, что он вздрогнет, и он вздрогнул. Лиданька молча встала, пошла в другую комнату переодеваться, предоставляя Гальке завершить прелюдию. Так у них было заведено. Сначала Лиданька наблюдала, сидя в кресле напротив, как сотрясались Галькины мощи, и только потом подсовывала свое мягкое, раздобревшее тело, вроде деликатеса.
Борис старался вовсю, часто и мелко тряся тощей задницей. Лиданька, почуяв, что может не успеть, метнулась к дивану. Но Борис, закатив глазные яблоки под веки, уже кончал, и все досталось Гальке. Лиданька оторопело взирала сверху вниз на растрепанных, обмягших друзей. Присела на краешек дивана, зло ущипнула Гальку за бок, и вдруг полетела на спину, пропуская Гальку между ног, и та, с неистовством, которого Лиданька не замечала за ней во всю жизнь, впилась губами в мокрый, возбужденный Лиданькин клитор. Лиданька тут же отпихнула Галькину голову, потом прижала, снова отпихнула, снова прижала. Под конец закинула руки, зажмурила глаза — и опять вереница хуев, словно стая журавлей, поплыла перед ней, заманила в узкий жаркий коридор, куда животу пролезть было невмочь, разве, что стены крушить. И Лиданька заработала руками и ногами, грудью и ляжками, подпрыгивая на спине, дабы уничтожить ненавистный барьер, отделявший ее от бушующего адского пламени.
Ближе к ночи разразилась гроза. Раскаты, похожие на звучание органного басового регистра, донеслись с востока еще загодя. Чудно было смотреть на серенькое присмиревшее небо, однообразное от начала до конца, и удивляться: как это за таким банальным занавесом готовится столь грандиозный спектакль. Так при первых звуках оркестра, взрывающих гомон партера и лож, вздрогнет зритель и уставится в волнующий бархат в ожидании жестокого, но справедливого приговора. Густели цвета. Мелькнула луна, и, подобно волоокой деве, повстречавшей разбойника, испуганно исчезла. И сразу пришел ветер, верный спутник и брат грозы, показал ядовитое жало, пригнул головы, харкнул и растоптал дела минувшего дня, замер на миг, обозревая содеяное, но тотчас с новой силой кинулся на врага, видимого и невидимого, забираясь, словно искусный вор, в самые сокровенные уголки. Наконец, далекое и робкое звучание неба переросло в тугую многоголосицу. Чистейшая гармония. Город отдался во власть ее. Но что за жалкая картина предстала, едва вспышка бунтующего неба осветила все вокруг, и капли дождя упали на землю. Однообразные крошечные постройки, пугающее средоточие человеческой мысли, поблескивая глазками, столпились у тротуара…чего они ждут? Заскрипели и заурчали деревянные грибки во дворах, качели взмыли вверх, да так и застыли, рванулся в разные стороны песок, обрушились дворцы и башенки, все металось и гудело. Дорога, в одну секунду выгнула спину и, опрокинув ограждения, стремглав помчалась прочь, таща за собой бумагу, окурки и кучу разного мусора, по пути распихивая его, словно драгоценные смарагды, в закутки и подворотни, дабы после тревожной ночи вновь выставить напоказ… и поверх всего этого, словно пытаясь поспеть неизвестно куда первыми, заскакали ноги очумевших от страха, запоздалых горожан.
Толик Потапов ничего этого не видел. Он рано лег спать, чтобы успеть на первую электричку. Ему снился сон. В широкой бабьей рубахе с распущенными косами вдоль спины слонялся он без дела по двору. Вдруг появилось яблочко, сморщенное, с подпечеными боками. Странная мысль поразила Толика: «Яблочко-то, пожалуй никуда и не полетит, ударь я его, а ногу зашибет, вот ведь, напасть какая». Яблочко, тем временем, минуя щепки и камушки, покатилось в сторону маленького флигеля в глубине сада и скрылось внутри. «Вражина, — ругался Толик, ступая следом, — вот покажу тебе». В сенках без окон яблока не видать. Толик осторожно просунул голову в комнату, с опаской огляделся. Никого. Он осмелел и разозлился: «Дурак, брежу наяву». И пошел вдруг, воткнув рубаху между колен, прибирать, засветил свечку. Вокруг валялись какие-то книги, на столе, на полу, везде. Он машинально открыл одну — все не по-русски. Толик нахмурил лоб, задумался. Неожиданно в углу на кровати зашевелилось кучей сваленное с того года белье. Толик навострил уши и, как ошпаренный, подлетел на месте. Белье мгновенно исчезло и красивый, шелком шитый, полог откинулся. На кровати будто бы лежала мать, но не такая, какой Толик видел ее несколько дней назад, а молодая, с распущенными волосами, со стоячими в разные стороны сосками. Знаком велела раздеться, и он, увидев ее в каком-то ином измерении, иным зрением, послушно снял одежду и лег рядом. Она не только груди выпростала из лифа, лифа не было вовсе, но, блеснув наготой всего тела, положила голову ему на плечо, прижалась бедрами.