Страница:
Однако в тот момент все это их напугало, и они решили двигаться через лес к Ромфорду и Брентвуду. Но им стало известно, что туда бежало множество жителей Лондона, которые расположились неподалеку от Ромфорда в лесу под названием Хэнот-Форест; эти люди, лишенные средств к существованию и крова над головой, не только терпели страшные лишения в лесах и полях ввиду полного отсутствия помощи, но и, доведенные до отчаяния этими бедствиями, стали разбойничать - грабить и воровать, убивать скот и тому подобное; другие же, смастерив себе хижины и шалаши вдоль дороги, просили милостыню, причем не столько даже просили, сколько вымогали ее; так что в округе все пребывали в сильном неудовольствии и кое-кого даже вынуждены были арестовать.
Это сразу же подсказало нашим путешественникам, что едва ли следует рассчитывать там на ту доброту и милосердие, какие они нашли здесь; кроме того, их будут расспрашивать, откуда они пришли, и они рискуют стать жертвами нападения таких же беженцев, какими сами являются.
Приняв во внимание все эти соображения, Джон, их капитан, отправился к доброму джентльмену, их другу и благодетелю, который и раньше неизменно помогал им; правдиво рассказав ему об их положении, Джон смиренно просил совета, и тот посоветовал им вновь занять старое жилище или перебраться немного подальше от дороги, в глубь леса и указал подходящее место; а так как им нужен был настоящий дом, а не хижина, чтобы укрываться от холодов в это время года - уже приближался Михайлов день, - они нашли старый заброшенный дом, прежде чей-то коттедж, теперь же совершенно обветшавший и едва ли пригодный для жилья; и фермер, на чьей территории дом находился, разрешил им использовать его, как они пожелают.
Изобретательный плотник с помощью остальных принялся за работу, и через несколько дней в доме стало возможным укрыться от холода и непогоды; там были камин и очаг, хотя и полуразрушенные, они починили их и сделали еще кое-какие усовершенствования - пристройки с односкатными крышами с обеих сторон, так что дом стал достаточно просторным, чтобы вместить всех.
Больше всего нужны были доски для оконных рам, полов, дверей и прочего; но, так как джентльмен, о котором уже говорилось, благоволил к ним, да и вся округа с ними примирилась, а главное, так как теперь было известно, что все они совершенно здоровы, то все и помогали им, как могли.
Здесь они и устроились насовсем, решив никуда более не переезжать. Они видели, с какой тревогой и подозрительностью встречали всех, бежавших из Лондона; было очевидно, что они лишь с неимоверным трудом смогут где-нибудь устроиться и, уж во всяком случае, никогда не найдут такого дружеского приема и помощи, как в этом месте.
Однако, несмотря на огромную помощь и поддержку от джентльмена и других жителей округи, приходилось им нелегко: в октябре-ноябре погода стала сырая и холодная, а они были непривычны к таким невзгодам; так что многие подхватили простуду и разболелись, однако чумой никто из них так и не заразился; и вот, в начале декабря, они вернулись обратно в Лондон.
Я рассказал эту историю так подробно, главным образом для того, чтобы можно было вообразить, какое огромное количество людей сразу же появилось в столице, как только болезнь стала утихать; ведь, как я уже говорил, множество из тех, кто имел пристанище или друзей в сельской местности, воспользовались этим. А когда зараза распространилась самым ужасающим образом, люди, даже не имевшие никакого пристанища вне города, разбежались по всем уголкам страны в поисках крова, причем равно - как те, кто имели деньги, так и те, кто их не имел. Первые обычно уходили дальше, так как располагали средствами к существованию; те же, у кого карман был пуст, испытывали, как я уже говорил, большие лишения; подчас нужда заставляла их удовлетворять собственные потребности за счет местных жителей. В результате в провинции косо смотрели на пришельцев, а иногда брали их под стражу, но и тогда местные жители не знали, что с ними делать, так как им вовсе не хотелось никого наказывать; но их частенько гнали из одного места в другое, пока не вынуждали вернуться обратно в Лондон.
Узнав историю Джона и его брата, я начал расспрашивать и обнаружил, что масса горемык, таких же несчастных, как они, бежали в провинцию; многие из них находили какие-нибудь навесы, амбары, сараи, где и располагались на жилье, если местные жители по доброте своей это им разрешали, особенно же если удавалось дать удовлетворительные объяснения, а главное, заверить, что они покинули Лондон не слишком поздно. Но чаще всего приходилось строить себе шалаши и хижины прямо среди полей и лесов или жить отшельниками в ямах и пещерах, в любом месте, какое смогли найти; люди терпели страшные лишения, так что многим пришлось вернуться в Лондон, несмотря на опасность заразы; поэтому шалаши часто оставались пустыми, а местные жители, считая, что их обитатели, скончавшись от чумы, лежат там мертвыми, долгое время боялись даже приближаться к ним; могло и правда случиться, что несчастные скитальцы умирали одни-одинешеньки, просто из-за отсутствия помощи; в одной хижине нашли мертвого мужчину, и на воротах изгороди, как раз рядом с хижиной, были вырезаны ножом неровные буквы, по которым можно было предположить, что остальные ушли или что один умер первым, а другой похоронил его как умел:
О гОрЕ!
Мы ОбА пОгиБнем,
БЕдА, БЕдА!
Я уже рассказывал о том, что я обнаружил на реке, там, где живут люди, чья профессия связана с морем; о кораблях, стоящих на рейде, как говорится, рядком, кормой к корме, и так от Заводи вниз по реке, сколько видит глаз. Мне говорили, что они стоят так до самого Грейвсэнда {244}, а то и ниже, везде, куда они могут безопасно зайти (я имею в виду ветер и погоду); и никогда я не слышал, чтобы чума пробиралась к ним на борт, - за исключением тех, что стояли в Заводи или выше Детфорд-Рича, - хотя люди с них частенько сходили на берег в местные городки, деревушки и отдельные фермы, чтобы закупить свежей провизии - птицы, свинины, говядины и прочего.
Я обнаружил также, что лодочники находили способ пробираться выше Моста {245} вверх по реке, насколько возможно, и что многие возили с собой в лодках семьи, укрывая их под навесами, а снизу подкладывая солому; они так и стояли вдоль болотистых берегов; иногда семьи на день сходили на сушу и разбивали из парусов небольшие палатки, на ночь же вновь возвращались в лодки; мне говорили, что берега реки были просто усеяны лодками с людьми, если только им удавалось найти пропитание в сельской местности, и что местные жители, и дворяне и простой люд, были очень доброжелательно к ним настроены, помогали как могли, но ни в коем случае не хотели, чтобы те заходили к ним в города и в дома, за что их нельзя осуждать.
Мне рассказывали про одного горожанина, перенесшего страшное испытание: жена и все дети его погибли, остался он один с двумя слугами и пожилой женщиной, близкой родственницей, которая самоотверженно ухаживала за его семьей, пока те болели. Безутешный этот бедняга пошел в близлежащую деревню, которая еще не значилась в сводках смертности, нашел там пустующий дом и, с разрешения его владельца, снял его. Несколько дней спустя он нанял телегу, нагрузил ее своими пожитками и отправил все к новому дому; жители деревни не пропускали сначала телегу, но люди, везшие вещи, частично уговорами, частично силой, проложили себе путь по улицам вплоть до самых дверей дома. Там, однако, им воспротивился констебль, не разрешивший внести вещи в дом. Человек распорядился разгружать и отпустить телегу, а вещи сложить у дверей, после чего его потащили к мировому судье, то есть велели ему идти, и он сам пошел. Судья приказал снова нанять телегу, чтобы увезти вещи прочь, однако хозяин вещей отказался; тогда судья велел констеблю разыскать возчиков с телегой, привести их обратно и потребовать, чтобы те вновь погрузили пожитки и увезли прочь либо сложили все в кучу до дальнейших распоряжений; если же возчиков не удастся разыскать или же хозяин откажется забрать свои вещи, то их следует крючьями оттащить от дверей дома и сжечь посреди улицы. После этого бедный измученный человек увез свои пожитки с горестными причитаниями и жалобами на свою злую судьбу. Но выхода не было; самосохранение заставляло людей идти на такие жестокости, на какие они никогда не решились бы при других обстоятельствах. Умер ли или остался в живых этот бедняга, не могу сказать; поговаривали, что он и сам к этому времени уже заразился чумой, но, возможно, люди утверждали это, чтобы оправдать свое поведение; однако весьма вероятно, что и сам он, и его пожитки были опасны, так как семья его умерла от чумы совсем незадолго до этого.
Мне известно, что обитателей городков в окрестностях Лондона сильно осуждали за жестокость к тем беднягам, которые в ужасе бежали туда от заразы; говорили, что с ними обращались крайне сурово, о чем свидетельствует только что рассказанный случай; но должен сказать, что там, где благотворительность и помощь не были сопряжены с прямой опасностью, люди не скупились на них. Но так как в каждом городе была своя ситуация, то доведенные до отчаяния бедняги, убежавшие из Лондона, нередко нарывались на дурное обращение, а порой их просто выдворяли назад; все это вызывало бесконечные нарекания и жалобы на провинциальные города и делало возмущение всеобщим.
Однако, несмотря на все предосторожности, не было ни одного города в радиусе десяти (а я думаю, что и всех двадцати) миль, который не был бы в той или иной степени заражен и где не гибли бы люди. В некоторых городах цифры погибших от чумы мне известны:
В Энфилде 32
Хорнси 58
Ньюингтоне 17
Тоттнеме {246} 42
Эдмонтоне {247} 19
Барнете и Хэдли {248} 19
Сент-Элбэнсе {249} 121
Уотфорде {250} 45
Элтаме {251} и Ласеме 85
Кройдоне {252} 61
Брентвуде 70
Ромфорде 109
Баркинг-Эбботе {253} 200
Брентфорде {254} 432
Оксбридже {255} 117
Хартфорде {256} 90
Уэре 160
Ходадоне 30
Уолтэм-Эбби 23
Эппинге 26
Детфорде 623
Гринвиче 231
Кингстоне {257} 122
Стейнсе {258} 82
Чертси {259} 18
Виндзоре {260} 103
Cum aliis {261}
Другой причиной, еще сильней восстанавливавшей сельских жителей против горожан, особенно бедняков, было то, что, как я уже говорил, заболевшие имели явную склонность намеренно заражать других.
Среди докторов шли долгие споры о причинах такого поведения {262}. Некоторые утверждали, что это присуще самой болезни и что каждый больной одержим злобой и ненавистью к себе подобным, будто вредоносность болезни проявляется не только в физических признаках, но и искажает саму натуру, подобно ворожбе или дурному глазу или подобно тому, как ведет себя взбесившаяся собака {263}, которая до болезни была добрейшим животным, а теперь кидается и кусает любого, кто попадается ей на пути, включая и тех, к кому раньше была очень привязана.
Другие относили это за счет испорченности человеческой природы - будто людям невыносимо осознавать себя более несчастными, чем окружающие, и они невольно стремятся, чтобы все вокруг были столь же несчастны и нездоровы, как и они.
Третьи говорили, что все это лишь следствие отчаяния, когда люди сами не понимают, что делают, и потому не заботятся оградить от опасности не только окружающих, но и самих себя. И действительно, если человек доведен до такого состояния, что сам себя не помнит и не заботится о собственной безопасности, стоит ли удивляться тому, что он безразличен и к безопасности окружающих?
Но я хочу направить все эти ученые споры в совершенно иное русло и сразу же разрешить их, сказав, что сомневаюсь в самом исходном факте. Более того, я утверждаю, что это вовсе не соответствовало действительности, а распространялось жителями близлежащих деревень, настроенными против горожан, чтобы узаконить или хотя бы оправдать те жестокости и недоброжелательство, о которых столько рассказывали и которыми возмущались обе стороны; горожане настаивали, чтобы их приняли и дали приют в их бедственном положении, и часто, уже заразные, жаловались на жестокость и несправедливость сельских жителей, отказывавших им в гостеприимстве и вынуждавших вернуться домой вместе с семьями и пожитками; а местные жители, когда на них так напирали и лондонцы врывались к ним силой, жаловались, что заболевшие чумой не только не заботились об окружающих, но и сознательно заражали их; ни то, ни другое не соответствовало действительности, во всяком случае тому, какими красками это расписывалось.
Правда, надо сказать, что среди сельских жителей часто распространялись тревожные слухи, будто лондонцы решились прорваться к ним силой, и не только за помощью, но и чтобы разбойничать и грабить, будто зараженные свободно бегают прямо по улицам города, и никто их не останавливает, не запирает в домах и не содержит их так, чтобы заболевшие не заражали здоровых; в то время как, надо отдать лондонцам справедливость, ничего подобного не было, если не считать исключительных случаев, таких, о которых я упоминал, и им подобных. Наоборот, все делалось так заботливо, содержалось в таком образцовом порядке и в самом городе, и в его окрестностях трудами лорд-мэра, олдерменов, а в пригороде - мировых судей и церковных старост, что Лондон мог бы служить для городов всего мира примером образцового управления и полного порядка, неизменно соблюдаемого даже в самый разгар поветрия, когда люди были в полном оцепенении от ужаса и отчаяния. Но я еще буду говорить об этом в своем месте.
Однако об одном здесь все же следует упомянуть, к чести магистрата, и отнести это прежде всего за счет его осмотрительности, а именно: об умеренности в большом и трудном деле запирания домов. Правда, я уже говорил, что практика запирания домов вызывала сильнейшее неудовольствие в народе; пожалуй, можно сказать, единственное из действий властей, которое вызывало в то время неудовольствие: ведь запирать здоровых люден вместе с больными все считали ужасным, и жалобы людей, заточенных таким образом, были отчаянными. Они были прекрасно слышны на улицах, причем иногда содержали угрозы, хотя чаще взывали к состраданию. У запертых людей не было иного способа поговорить с друзьями, как через окно, и частенько своими рассказами они надрывали сердца не только знакомых, но и случайных прохожих, которые их слышали; а так как в этих жалобах они нередко упрекали сторожей за жестокость и оскорбления, то и сторожа отвечали на это достаточно дерзко, а подчас и препятствовали людям на улице разговаривать с запертыми в домах семьями, за что, а также за дурное обращение с вверенными им людьми, семь-восемь сторожей в разных местах города было убито. Не знаю только, можно ли это в прямом смысле назвать убийством, так как не вникал в подробности этих случаев. Действительно, сторожа находились при исполнении служебных обязанностей и делали работу, порученную им законными властями, а лишение жизни любого должностного лица во время исполнения служебных обязанностей, по закону, называется убийством. Но так как сторожа не получали указаний от магистрата или от своего непосредственного начальства наносить вред и оскорбления ни людям, вверенным их попечению, ни тем, кто принимал участие в судьбе заболевших, то можно сказать, что, делая это, они поступали как частные, а не как должностные лица; и, следовательно, если они навлекали на себя несчастье своим недостойным поведением, эти действия были направлены против них лично; и действительно (не знаю - заслуженно или нет), им слались проклятия, и, что бы с ними ни приключилось, никто не сочувствовал им, все утверждали: они того заслуживают. Не припомню я и чтобы кого-нибудь наказывали, во всяком случае, наказывали достаточно строго, за ущерб, нанесенный сторожу.
О том, на какие ухищрения пускались люди, чтобы выбраться из запертых домов и убежать, как они обманывали сторожей или принуждали их силой, я уже говорил и не буду долее останавливаться на этом. Но должен добавить, что магистрат значительно облегчал положение таких семей во многих отношениях, особенно по части помещения больных людей, когда они были согласны, в чумные бараки и подобные места, а иногда в разрешении здоровым членам семьи, после подтверждения, что они здоровы, перебраться в другое место при условии, что они сами запрутся там на определенный властями срок. Магистрат проявлял большую заботу и о снабжении этих несчастных зараженных семей, - я имею в виду снабжение их всем необходимым, будь то пища или лекарство, - причем власти не удовлетворялись тем, что отдавали соответствующие приказания подчиненным, но олдермен собственной персоной верхом на лошади регулярно подъезжал к таким домам и спрашивал их обитателей через окно, хорошо ли за ними ухаживают, не нуждаются ли они в чем-либо необходимом, выполняют ли их поручения сторожа и приносят ли они им то, что те просят. И если ответ был положительный, все было в порядке, если же поступали жалобы на плохое снабжение, на пренебрежение сторожей к своим обязанностям, на грубое обращение, они (я имею в виду сторожей) тут же увольнялись и другие ставились на их место.
Конечно, жалобы могли оказаться несправедливыми, и если у сторожа имелись доводы, убеждавшие магистрат, что он был прав и люди облыжно обвинили его, он оставался на своем посту, а обвинившие его получали внушение. Но разбирательство в такого рода делах было затруднительно, так как непросто было переговариваться с запертыми людьми через окно. Поэтому магистрат обычно вставал на сторону запертых и заменял сторожа, так как при этом наносилось меньше вреда и проистекало меньше дурных последствий; видя, что сторож обвинен облыжно, магистрат тут же устраивал его в другое подобное место; если же наносился вред семье, то его ничем нельзя было возместить, урон был непоправимый, так как речь шла о жизни и смерти.
Помимо случаев побегов, о которых я уже рассказывал, самые разные недоразумения возникали между сторожем и теми беднягами, кого он караулил. Иногда сторож уходил со своего поста, иногда был пьян, иногда спал крепким сном, когда был нужен людям; все эти случаи строго наказывались, как они того и заслуживали.
Но что бы в конце концов ни делалось в подобных случаях, практика запирания домов и содержания под одной крышей больных и здоровых имела огромные неудобства и зачастую последствия ее были трагичны, о чем стоило бы рассказать подробнее, будь здесь достаточно места. Но она предписывалась законом и преследовала целью в основном общественное благополучие, а весь урон для частных лиц при проведении ее в жизнь должен был окупаться общественным благом.
До сих пор неясно, дало ли это что-либо по части противодействия заразе; я, по правде сказать, не могу ответить тут положительно: ведь невозможно и представить себе большего разгула болезни, когда она достигла наивысшей точки, хотя зараженные дома запирались, насколько это было возможно, неукоснительно. Разумеется, если бы все заразные были заперты, то здоровые люди не могли бы от них заболеть, так как не смогли бы даже приблизиться к ним. Но дело было вот в чем (здесь я лишь упомяну об этом вскользь): болезнь распространялась невольно теми людьми, которые внешне не казались заразными и не подозревали ни о том, что они больны, ни о том, где именно они подхватили заразу.
Один из домов в Уайтчепле заперли, потому что там заболела служанка; у нее были только пятна, а не бубоны, и она поправилась; однако обитатели дома не имели права покидать его стены - чтобы сходить за чем-либо или подышать свежим воздухом - в течение сорока дней. Недостаток воздуха, страх, огорчение, обида и прочие "прелести", сопровождавшие это мучительное положение, вызвали лихорадку у хозяйки дома, и проверяющие, вопреки утверждениям доктора, сказали, что это чума. Так что в результате проверки наблюдателей был установлен новый срок карантина, хотя до конца прежнего оставалось лишь несколько дней. Это новое злоключение, лишившее всех возможности свободно передвигаться и дышать свежим воздухом, так возмутило и огорчило семейство, что почти все члены его расхворались: у одного заболело то, у другого - другое; у большинства же было цинготное недомогание и только в одном случае - сильные колики; так им и продлевали карантин до тех пор, пока кто-то занимавшийся проверкой состояния больных и решавший, можно ли дом наконец открыть, не занес им чуму, так что большинство из них перемерло, и не от того, что чума якобы изначально была в доме, а от чумы, занесенной теми самыми людьми, которые должны были бы принимать все меры, чтобы оградить от нее население. И такие вещи случались неоднократно; это было одним из самых неприятных последствий запирания домов.
Примерно в это же время приключилась одна неприятность, которая поначалу меня страшно огорчила и встревожила (однако, как потом оказалось, она не принесла мне никакого урона), именно: олдермен Портсоукенского округа назначил меня одним из наблюдателей района, в котором я жил. У нас был большой приход; в нем работало не менее восемнадцати наблюдателей, как, по закону, их называли; в народе же их авали просто "визитерами". Я старался всеми силами отвертеться от этого назначения, привел все доступные доводы, чтобы убедить посланцев олдермена не назначать меня; особенно же я налегал на то, что вообще не поддерживаю идеи запирания домов и что очень жестоко заставлять меня быть орудием мер, против которых восстает мой разум и которые, я убежден, не отвечают тем целям, ради коих они предпринимаются; но все послабление, которого удалось мне добиться, свелось лишь к тому, что, хотя обычно на эту службу люди назначались лорд-мэром сроком на два месяца, мне было разрешено покинуть ее через три недели, однако при условии, что к этому времени я найду какого-либо другого подходящего домохозяина, согласного отслужить за меня до конца срока, короче, это была совсем небольшая поблажка, так как отнюдь не просто было найти достойного человека, согласного на такую работу.
Надо признать, что запирание домов имело один положительный результат, - это я и тогда понимал, - а именно: удерживало заболевших в домах, тогда как в противном случае они стали бы бегать по улицам, разнося заразу; в состоянии бреда они были очень к этому склонны и стали уже так поступать в самом начале мора, пока их не решились удерживать силой; да что там поначалу бедняки нередко ходили по домам попрошайничать, говорили, что у них чума и им нужно тряпье перевязать болячки или еще что-нибудь в этом роде все, что ни придет на ум в бредовом состоянии.
Одна несчастная молодая женщина, жена вполне достойного горожанина, была убита (если верить рассказам) таким вот типом на Олдергейт-стрит или в ее окрестностях. Тот в сильном бреду шел по улице, распевая песни; люди думали, что он пьян, но сам он утверждал, будто болен чумой, и, похоже, говорил правду; встретив эту молодую женщину, он захотел поцеловать ее. Женщина страшно испугалась, приняв его за грубияна, и бросилась прочь со всех ног; но улицы были безлюдны и не к кому было обратиться за помощью. Увидев, что он ее нагоняет, она повернулась и толкнула его с такой силой, что мужчина, ослабев от болезни, упал навзничь. Но, к несчастью, ему удалось схватить ее и опрокинуть вместе с собой; потом, поднявшись первым, он облапил ее, поцеловал и - самое ужасное, - сообщив, что у него чума, спросил, почему бы ей тоже не поболеть? Женщина и так уж была до смерти напугана (она к тому же была на первых месяцах беременности), но, узнав, что у него чума, вскрикнула и упала в обморок; и этот припадок (хотя она потом и пришла в себя), не прошло и нескольких дней, все же убил ее. Я так и не узнал, заразилась она чумой или нет.
Другой заболевший постучался в дом своих хороших знакомых; узнав от слуги, открывшего дверь, что хозяин наверху, он поднялся по лестнице и вошел в комнату, где сидело за ужином все семейство. Они с удивлением повставали с мест, не понимая, что происходит, но он попросил их спокойно сидеть - он зашел лишь проститься.
- Что вы, мистер ***, - спросили его, - куда это вы собрались?
- Куда собрался? Я болен и умру завтра ночью.
Легче представить себе, чем описать словами охвативший всех ужас. Женщины и хозяйские дочки, совсем еще маленькие девочки, почти до смерти напугались {264}, вскочили, кинулись одна к одной двери, другая - к другой, кто вниз по лестнице, кто - вверх; наконец, собравшись все вместе, они заперлись наверху в спальнях и стали из окон взывать о помощи. Похоже, от страха они совсем потеряли голову. Хозяин, более сдержанный, хотя тоже напуганный и возмущенный, хотел было в сердцах прибить гостя и спустить его вниз по лестнице, но потом сообразил, в каком состоянии тот находится и сколь опасно прикасаться к нему, и остался стоять как вкопанный, оцепенев от ужаса.
Заболевший бедняга, не только недужный телом, но и повредившийся мозгами, тоже стоял столбом.
- Ну-ну, - совершенно спокойно произнес он, - что это с вами со всеми? Похоже, я потревожил вас. Коли так, пойду помирать домой.
Сказав это, он сразу же стал спускаться по лестнице. Слуга, впустивший его, следовал теперь сзади со свечой, но побоялся обогнать его и отворить дверь: он так и остался на лестнице и ждал, что предпримет больной. Тот подошел к двери, отпер ее, вышел на улицу и захлопнул дверь за собой. Прошло немало времени, прежде чем семья опомнилась от испуга. (Но так как никаких дурных последствий не было, они, будьте уверены, еще много времени спустя вспоминали об этом случае с большим удовольствием.) Больной ушел, но прошло немало времени - не менее нескольких дней, - прежде чем они оправились от страха, который тот на них нагнал; да и по дому они не решались ходить, пока хорошенько не прокурили всякими благовониями все комнаты, не напустили дыму от смолы, пороха и серы, каждого по отдельности, пока не перестирали всю одежду и тому подобное. Что же касается бедного джентльмена, то не припомню сейчас, умер он или остался жив.
Это сразу же подсказало нашим путешественникам, что едва ли следует рассчитывать там на ту доброту и милосердие, какие они нашли здесь; кроме того, их будут расспрашивать, откуда они пришли, и они рискуют стать жертвами нападения таких же беженцев, какими сами являются.
Приняв во внимание все эти соображения, Джон, их капитан, отправился к доброму джентльмену, их другу и благодетелю, который и раньше неизменно помогал им; правдиво рассказав ему об их положении, Джон смиренно просил совета, и тот посоветовал им вновь занять старое жилище или перебраться немного подальше от дороги, в глубь леса и указал подходящее место; а так как им нужен был настоящий дом, а не хижина, чтобы укрываться от холодов в это время года - уже приближался Михайлов день, - они нашли старый заброшенный дом, прежде чей-то коттедж, теперь же совершенно обветшавший и едва ли пригодный для жилья; и фермер, на чьей территории дом находился, разрешил им использовать его, как они пожелают.
Изобретательный плотник с помощью остальных принялся за работу, и через несколько дней в доме стало возможным укрыться от холода и непогоды; там были камин и очаг, хотя и полуразрушенные, они починили их и сделали еще кое-какие усовершенствования - пристройки с односкатными крышами с обеих сторон, так что дом стал достаточно просторным, чтобы вместить всех.
Больше всего нужны были доски для оконных рам, полов, дверей и прочего; но, так как джентльмен, о котором уже говорилось, благоволил к ним, да и вся округа с ними примирилась, а главное, так как теперь было известно, что все они совершенно здоровы, то все и помогали им, как могли.
Здесь они и устроились насовсем, решив никуда более не переезжать. Они видели, с какой тревогой и подозрительностью встречали всех, бежавших из Лондона; было очевидно, что они лишь с неимоверным трудом смогут где-нибудь устроиться и, уж во всяком случае, никогда не найдут такого дружеского приема и помощи, как в этом месте.
Однако, несмотря на огромную помощь и поддержку от джентльмена и других жителей округи, приходилось им нелегко: в октябре-ноябре погода стала сырая и холодная, а они были непривычны к таким невзгодам; так что многие подхватили простуду и разболелись, однако чумой никто из них так и не заразился; и вот, в начале декабря, они вернулись обратно в Лондон.
Я рассказал эту историю так подробно, главным образом для того, чтобы можно было вообразить, какое огромное количество людей сразу же появилось в столице, как только болезнь стала утихать; ведь, как я уже говорил, множество из тех, кто имел пристанище или друзей в сельской местности, воспользовались этим. А когда зараза распространилась самым ужасающим образом, люди, даже не имевшие никакого пристанища вне города, разбежались по всем уголкам страны в поисках крова, причем равно - как те, кто имели деньги, так и те, кто их не имел. Первые обычно уходили дальше, так как располагали средствами к существованию; те же, у кого карман был пуст, испытывали, как я уже говорил, большие лишения; подчас нужда заставляла их удовлетворять собственные потребности за счет местных жителей. В результате в провинции косо смотрели на пришельцев, а иногда брали их под стражу, но и тогда местные жители не знали, что с ними делать, так как им вовсе не хотелось никого наказывать; но их частенько гнали из одного места в другое, пока не вынуждали вернуться обратно в Лондон.
Узнав историю Джона и его брата, я начал расспрашивать и обнаружил, что масса горемык, таких же несчастных, как они, бежали в провинцию; многие из них находили какие-нибудь навесы, амбары, сараи, где и располагались на жилье, если местные жители по доброте своей это им разрешали, особенно же если удавалось дать удовлетворительные объяснения, а главное, заверить, что они покинули Лондон не слишком поздно. Но чаще всего приходилось строить себе шалаши и хижины прямо среди полей и лесов или жить отшельниками в ямах и пещерах, в любом месте, какое смогли найти; люди терпели страшные лишения, так что многим пришлось вернуться в Лондон, несмотря на опасность заразы; поэтому шалаши часто оставались пустыми, а местные жители, считая, что их обитатели, скончавшись от чумы, лежат там мертвыми, долгое время боялись даже приближаться к ним; могло и правда случиться, что несчастные скитальцы умирали одни-одинешеньки, просто из-за отсутствия помощи; в одной хижине нашли мертвого мужчину, и на воротах изгороди, как раз рядом с хижиной, были вырезаны ножом неровные буквы, по которым можно было предположить, что остальные ушли или что один умер первым, а другой похоронил его как умел:
О гОрЕ!
Мы ОбА пОгиБнем,
БЕдА, БЕдА!
Я уже рассказывал о том, что я обнаружил на реке, там, где живут люди, чья профессия связана с морем; о кораблях, стоящих на рейде, как говорится, рядком, кормой к корме, и так от Заводи вниз по реке, сколько видит глаз. Мне говорили, что они стоят так до самого Грейвсэнда {244}, а то и ниже, везде, куда они могут безопасно зайти (я имею в виду ветер и погоду); и никогда я не слышал, чтобы чума пробиралась к ним на борт, - за исключением тех, что стояли в Заводи или выше Детфорд-Рича, - хотя люди с них частенько сходили на берег в местные городки, деревушки и отдельные фермы, чтобы закупить свежей провизии - птицы, свинины, говядины и прочего.
Я обнаружил также, что лодочники находили способ пробираться выше Моста {245} вверх по реке, насколько возможно, и что многие возили с собой в лодках семьи, укрывая их под навесами, а снизу подкладывая солому; они так и стояли вдоль болотистых берегов; иногда семьи на день сходили на сушу и разбивали из парусов небольшие палатки, на ночь же вновь возвращались в лодки; мне говорили, что берега реки были просто усеяны лодками с людьми, если только им удавалось найти пропитание в сельской местности, и что местные жители, и дворяне и простой люд, были очень доброжелательно к ним настроены, помогали как могли, но ни в коем случае не хотели, чтобы те заходили к ним в города и в дома, за что их нельзя осуждать.
Мне рассказывали про одного горожанина, перенесшего страшное испытание: жена и все дети его погибли, остался он один с двумя слугами и пожилой женщиной, близкой родственницей, которая самоотверженно ухаживала за его семьей, пока те болели. Безутешный этот бедняга пошел в близлежащую деревню, которая еще не значилась в сводках смертности, нашел там пустующий дом и, с разрешения его владельца, снял его. Несколько дней спустя он нанял телегу, нагрузил ее своими пожитками и отправил все к новому дому; жители деревни не пропускали сначала телегу, но люди, везшие вещи, частично уговорами, частично силой, проложили себе путь по улицам вплоть до самых дверей дома. Там, однако, им воспротивился констебль, не разрешивший внести вещи в дом. Человек распорядился разгружать и отпустить телегу, а вещи сложить у дверей, после чего его потащили к мировому судье, то есть велели ему идти, и он сам пошел. Судья приказал снова нанять телегу, чтобы увезти вещи прочь, однако хозяин вещей отказался; тогда судья велел констеблю разыскать возчиков с телегой, привести их обратно и потребовать, чтобы те вновь погрузили пожитки и увезли прочь либо сложили все в кучу до дальнейших распоряжений; если же возчиков не удастся разыскать или же хозяин откажется забрать свои вещи, то их следует крючьями оттащить от дверей дома и сжечь посреди улицы. После этого бедный измученный человек увез свои пожитки с горестными причитаниями и жалобами на свою злую судьбу. Но выхода не было; самосохранение заставляло людей идти на такие жестокости, на какие они никогда не решились бы при других обстоятельствах. Умер ли или остался в живых этот бедняга, не могу сказать; поговаривали, что он и сам к этому времени уже заразился чумой, но, возможно, люди утверждали это, чтобы оправдать свое поведение; однако весьма вероятно, что и сам он, и его пожитки были опасны, так как семья его умерла от чумы совсем незадолго до этого.
Мне известно, что обитателей городков в окрестностях Лондона сильно осуждали за жестокость к тем беднягам, которые в ужасе бежали туда от заразы; говорили, что с ними обращались крайне сурово, о чем свидетельствует только что рассказанный случай; но должен сказать, что там, где благотворительность и помощь не были сопряжены с прямой опасностью, люди не скупились на них. Но так как в каждом городе была своя ситуация, то доведенные до отчаяния бедняги, убежавшие из Лондона, нередко нарывались на дурное обращение, а порой их просто выдворяли назад; все это вызывало бесконечные нарекания и жалобы на провинциальные города и делало возмущение всеобщим.
Однако, несмотря на все предосторожности, не было ни одного города в радиусе десяти (а я думаю, что и всех двадцати) миль, который не был бы в той или иной степени заражен и где не гибли бы люди. В некоторых городах цифры погибших от чумы мне известны:
В Энфилде 32
Хорнси 58
Ньюингтоне 17
Тоттнеме {246} 42
Эдмонтоне {247} 19
Барнете и Хэдли {248} 19
Сент-Элбэнсе {249} 121
Уотфорде {250} 45
Элтаме {251} и Ласеме 85
Кройдоне {252} 61
Брентвуде 70
Ромфорде 109
Баркинг-Эбботе {253} 200
Брентфорде {254} 432
Оксбридже {255} 117
Хартфорде {256} 90
Уэре 160
Ходадоне 30
Уолтэм-Эбби 23
Эппинге 26
Детфорде 623
Гринвиче 231
Кингстоне {257} 122
Стейнсе {258} 82
Чертси {259} 18
Виндзоре {260} 103
Cum aliis {261}
Другой причиной, еще сильней восстанавливавшей сельских жителей против горожан, особенно бедняков, было то, что, как я уже говорил, заболевшие имели явную склонность намеренно заражать других.
Среди докторов шли долгие споры о причинах такого поведения {262}. Некоторые утверждали, что это присуще самой болезни и что каждый больной одержим злобой и ненавистью к себе подобным, будто вредоносность болезни проявляется не только в физических признаках, но и искажает саму натуру, подобно ворожбе или дурному глазу или подобно тому, как ведет себя взбесившаяся собака {263}, которая до болезни была добрейшим животным, а теперь кидается и кусает любого, кто попадается ей на пути, включая и тех, к кому раньше была очень привязана.
Другие относили это за счет испорченности человеческой природы - будто людям невыносимо осознавать себя более несчастными, чем окружающие, и они невольно стремятся, чтобы все вокруг были столь же несчастны и нездоровы, как и они.
Третьи говорили, что все это лишь следствие отчаяния, когда люди сами не понимают, что делают, и потому не заботятся оградить от опасности не только окружающих, но и самих себя. И действительно, если человек доведен до такого состояния, что сам себя не помнит и не заботится о собственной безопасности, стоит ли удивляться тому, что он безразличен и к безопасности окружающих?
Но я хочу направить все эти ученые споры в совершенно иное русло и сразу же разрешить их, сказав, что сомневаюсь в самом исходном факте. Более того, я утверждаю, что это вовсе не соответствовало действительности, а распространялось жителями близлежащих деревень, настроенными против горожан, чтобы узаконить или хотя бы оправдать те жестокости и недоброжелательство, о которых столько рассказывали и которыми возмущались обе стороны; горожане настаивали, чтобы их приняли и дали приют в их бедственном положении, и часто, уже заразные, жаловались на жестокость и несправедливость сельских жителей, отказывавших им в гостеприимстве и вынуждавших вернуться домой вместе с семьями и пожитками; а местные жители, когда на них так напирали и лондонцы врывались к ним силой, жаловались, что заболевшие чумой не только не заботились об окружающих, но и сознательно заражали их; ни то, ни другое не соответствовало действительности, во всяком случае тому, какими красками это расписывалось.
Правда, надо сказать, что среди сельских жителей часто распространялись тревожные слухи, будто лондонцы решились прорваться к ним силой, и не только за помощью, но и чтобы разбойничать и грабить, будто зараженные свободно бегают прямо по улицам города, и никто их не останавливает, не запирает в домах и не содержит их так, чтобы заболевшие не заражали здоровых; в то время как, надо отдать лондонцам справедливость, ничего подобного не было, если не считать исключительных случаев, таких, о которых я упоминал, и им подобных. Наоборот, все делалось так заботливо, содержалось в таком образцовом порядке и в самом городе, и в его окрестностях трудами лорд-мэра, олдерменов, а в пригороде - мировых судей и церковных старост, что Лондон мог бы служить для городов всего мира примером образцового управления и полного порядка, неизменно соблюдаемого даже в самый разгар поветрия, когда люди были в полном оцепенении от ужаса и отчаяния. Но я еще буду говорить об этом в своем месте.
Однако об одном здесь все же следует упомянуть, к чести магистрата, и отнести это прежде всего за счет его осмотрительности, а именно: об умеренности в большом и трудном деле запирания домов. Правда, я уже говорил, что практика запирания домов вызывала сильнейшее неудовольствие в народе; пожалуй, можно сказать, единственное из действий властей, которое вызывало в то время неудовольствие: ведь запирать здоровых люден вместе с больными все считали ужасным, и жалобы людей, заточенных таким образом, были отчаянными. Они были прекрасно слышны на улицах, причем иногда содержали угрозы, хотя чаще взывали к состраданию. У запертых людей не было иного способа поговорить с друзьями, как через окно, и частенько своими рассказами они надрывали сердца не только знакомых, но и случайных прохожих, которые их слышали; а так как в этих жалобах они нередко упрекали сторожей за жестокость и оскорбления, то и сторожа отвечали на это достаточно дерзко, а подчас и препятствовали людям на улице разговаривать с запертыми в домах семьями, за что, а также за дурное обращение с вверенными им людьми, семь-восемь сторожей в разных местах города было убито. Не знаю только, можно ли это в прямом смысле назвать убийством, так как не вникал в подробности этих случаев. Действительно, сторожа находились при исполнении служебных обязанностей и делали работу, порученную им законными властями, а лишение жизни любого должностного лица во время исполнения служебных обязанностей, по закону, называется убийством. Но так как сторожа не получали указаний от магистрата или от своего непосредственного начальства наносить вред и оскорбления ни людям, вверенным их попечению, ни тем, кто принимал участие в судьбе заболевших, то можно сказать, что, делая это, они поступали как частные, а не как должностные лица; и, следовательно, если они навлекали на себя несчастье своим недостойным поведением, эти действия были направлены против них лично; и действительно (не знаю - заслуженно или нет), им слались проклятия, и, что бы с ними ни приключилось, никто не сочувствовал им, все утверждали: они того заслуживают. Не припомню я и чтобы кого-нибудь наказывали, во всяком случае, наказывали достаточно строго, за ущерб, нанесенный сторожу.
О том, на какие ухищрения пускались люди, чтобы выбраться из запертых домов и убежать, как они обманывали сторожей или принуждали их силой, я уже говорил и не буду долее останавливаться на этом. Но должен добавить, что магистрат значительно облегчал положение таких семей во многих отношениях, особенно по части помещения больных людей, когда они были согласны, в чумные бараки и подобные места, а иногда в разрешении здоровым членам семьи, после подтверждения, что они здоровы, перебраться в другое место при условии, что они сами запрутся там на определенный властями срок. Магистрат проявлял большую заботу и о снабжении этих несчастных зараженных семей, - я имею в виду снабжение их всем необходимым, будь то пища или лекарство, - причем власти не удовлетворялись тем, что отдавали соответствующие приказания подчиненным, но олдермен собственной персоной верхом на лошади регулярно подъезжал к таким домам и спрашивал их обитателей через окно, хорошо ли за ними ухаживают, не нуждаются ли они в чем-либо необходимом, выполняют ли их поручения сторожа и приносят ли они им то, что те просят. И если ответ был положительный, все было в порядке, если же поступали жалобы на плохое снабжение, на пренебрежение сторожей к своим обязанностям, на грубое обращение, они (я имею в виду сторожей) тут же увольнялись и другие ставились на их место.
Конечно, жалобы могли оказаться несправедливыми, и если у сторожа имелись доводы, убеждавшие магистрат, что он был прав и люди облыжно обвинили его, он оставался на своем посту, а обвинившие его получали внушение. Но разбирательство в такого рода делах было затруднительно, так как непросто было переговариваться с запертыми людьми через окно. Поэтому магистрат обычно вставал на сторону запертых и заменял сторожа, так как при этом наносилось меньше вреда и проистекало меньше дурных последствий; видя, что сторож обвинен облыжно, магистрат тут же устраивал его в другое подобное место; если же наносился вред семье, то его ничем нельзя было возместить, урон был непоправимый, так как речь шла о жизни и смерти.
Помимо случаев побегов, о которых я уже рассказывал, самые разные недоразумения возникали между сторожем и теми беднягами, кого он караулил. Иногда сторож уходил со своего поста, иногда был пьян, иногда спал крепким сном, когда был нужен людям; все эти случаи строго наказывались, как они того и заслуживали.
Но что бы в конце концов ни делалось в подобных случаях, практика запирания домов и содержания под одной крышей больных и здоровых имела огромные неудобства и зачастую последствия ее были трагичны, о чем стоило бы рассказать подробнее, будь здесь достаточно места. Но она предписывалась законом и преследовала целью в основном общественное благополучие, а весь урон для частных лиц при проведении ее в жизнь должен был окупаться общественным благом.
До сих пор неясно, дало ли это что-либо по части противодействия заразе; я, по правде сказать, не могу ответить тут положительно: ведь невозможно и представить себе большего разгула болезни, когда она достигла наивысшей точки, хотя зараженные дома запирались, насколько это было возможно, неукоснительно. Разумеется, если бы все заразные были заперты, то здоровые люди не могли бы от них заболеть, так как не смогли бы даже приблизиться к ним. Но дело было вот в чем (здесь я лишь упомяну об этом вскользь): болезнь распространялась невольно теми людьми, которые внешне не казались заразными и не подозревали ни о том, что они больны, ни о том, где именно они подхватили заразу.
Один из домов в Уайтчепле заперли, потому что там заболела служанка; у нее были только пятна, а не бубоны, и она поправилась; однако обитатели дома не имели права покидать его стены - чтобы сходить за чем-либо или подышать свежим воздухом - в течение сорока дней. Недостаток воздуха, страх, огорчение, обида и прочие "прелести", сопровождавшие это мучительное положение, вызвали лихорадку у хозяйки дома, и проверяющие, вопреки утверждениям доктора, сказали, что это чума. Так что в результате проверки наблюдателей был установлен новый срок карантина, хотя до конца прежнего оставалось лишь несколько дней. Это новое злоключение, лишившее всех возможности свободно передвигаться и дышать свежим воздухом, так возмутило и огорчило семейство, что почти все члены его расхворались: у одного заболело то, у другого - другое; у большинства же было цинготное недомогание и только в одном случае - сильные колики; так им и продлевали карантин до тех пор, пока кто-то занимавшийся проверкой состояния больных и решавший, можно ли дом наконец открыть, не занес им чуму, так что большинство из них перемерло, и не от того, что чума якобы изначально была в доме, а от чумы, занесенной теми самыми людьми, которые должны были бы принимать все меры, чтобы оградить от нее население. И такие вещи случались неоднократно; это было одним из самых неприятных последствий запирания домов.
Примерно в это же время приключилась одна неприятность, которая поначалу меня страшно огорчила и встревожила (однако, как потом оказалось, она не принесла мне никакого урона), именно: олдермен Портсоукенского округа назначил меня одним из наблюдателей района, в котором я жил. У нас был большой приход; в нем работало не менее восемнадцати наблюдателей, как, по закону, их называли; в народе же их авали просто "визитерами". Я старался всеми силами отвертеться от этого назначения, привел все доступные доводы, чтобы убедить посланцев олдермена не назначать меня; особенно же я налегал на то, что вообще не поддерживаю идеи запирания домов и что очень жестоко заставлять меня быть орудием мер, против которых восстает мой разум и которые, я убежден, не отвечают тем целям, ради коих они предпринимаются; но все послабление, которого удалось мне добиться, свелось лишь к тому, что, хотя обычно на эту службу люди назначались лорд-мэром сроком на два месяца, мне было разрешено покинуть ее через три недели, однако при условии, что к этому времени я найду какого-либо другого подходящего домохозяина, согласного отслужить за меня до конца срока, короче, это была совсем небольшая поблажка, так как отнюдь не просто было найти достойного человека, согласного на такую работу.
Надо признать, что запирание домов имело один положительный результат, - это я и тогда понимал, - а именно: удерживало заболевших в домах, тогда как в противном случае они стали бы бегать по улицам, разнося заразу; в состоянии бреда они были очень к этому склонны и стали уже так поступать в самом начале мора, пока их не решились удерживать силой; да что там поначалу бедняки нередко ходили по домам попрошайничать, говорили, что у них чума и им нужно тряпье перевязать болячки или еще что-нибудь в этом роде все, что ни придет на ум в бредовом состоянии.
Одна несчастная молодая женщина, жена вполне достойного горожанина, была убита (если верить рассказам) таким вот типом на Олдергейт-стрит или в ее окрестностях. Тот в сильном бреду шел по улице, распевая песни; люди думали, что он пьян, но сам он утверждал, будто болен чумой, и, похоже, говорил правду; встретив эту молодую женщину, он захотел поцеловать ее. Женщина страшно испугалась, приняв его за грубияна, и бросилась прочь со всех ног; но улицы были безлюдны и не к кому было обратиться за помощью. Увидев, что он ее нагоняет, она повернулась и толкнула его с такой силой, что мужчина, ослабев от болезни, упал навзничь. Но, к несчастью, ему удалось схватить ее и опрокинуть вместе с собой; потом, поднявшись первым, он облапил ее, поцеловал и - самое ужасное, - сообщив, что у него чума, спросил, почему бы ей тоже не поболеть? Женщина и так уж была до смерти напугана (она к тому же была на первых месяцах беременности), но, узнав, что у него чума, вскрикнула и упала в обморок; и этот припадок (хотя она потом и пришла в себя), не прошло и нескольких дней, все же убил ее. Я так и не узнал, заразилась она чумой или нет.
Другой заболевший постучался в дом своих хороших знакомых; узнав от слуги, открывшего дверь, что хозяин наверху, он поднялся по лестнице и вошел в комнату, где сидело за ужином все семейство. Они с удивлением повставали с мест, не понимая, что происходит, но он попросил их спокойно сидеть - он зашел лишь проститься.
- Что вы, мистер ***, - спросили его, - куда это вы собрались?
- Куда собрался? Я болен и умру завтра ночью.
Легче представить себе, чем описать словами охвативший всех ужас. Женщины и хозяйские дочки, совсем еще маленькие девочки, почти до смерти напугались {264}, вскочили, кинулись одна к одной двери, другая - к другой, кто вниз по лестнице, кто - вверх; наконец, собравшись все вместе, они заперлись наверху в спальнях и стали из окон взывать о помощи. Похоже, от страха они совсем потеряли голову. Хозяин, более сдержанный, хотя тоже напуганный и возмущенный, хотел было в сердцах прибить гостя и спустить его вниз по лестнице, но потом сообразил, в каком состоянии тот находится и сколь опасно прикасаться к нему, и остался стоять как вкопанный, оцепенев от ужаса.
Заболевший бедняга, не только недужный телом, но и повредившийся мозгами, тоже стоял столбом.
- Ну-ну, - совершенно спокойно произнес он, - что это с вами со всеми? Похоже, я потревожил вас. Коли так, пойду помирать домой.
Сказав это, он сразу же стал спускаться по лестнице. Слуга, впустивший его, следовал теперь сзади со свечой, но побоялся обогнать его и отворить дверь: он так и остался на лестнице и ждал, что предпримет больной. Тот подошел к двери, отпер ее, вышел на улицу и захлопнул дверь за собой. Прошло немало времени, прежде чем семья опомнилась от испуга. (Но так как никаких дурных последствий не было, они, будьте уверены, еще много времени спустя вспоминали об этом случае с большим удовольствием.) Больной ушел, но прошло немало времени - не менее нескольких дней, - прежде чем они оправились от страха, который тот на них нагнал; да и по дому они не решались ходить, пока хорошенько не прокурили всякими благовониями все комнаты, не напустили дыму от смолы, пороха и серы, каждого по отдельности, пока не перестирали всю одежду и тому подобное. Что же касается бедного джентльмена, то не припомню сейчас, умер он или остался жив.