Уже после нас приехала большая семья, подвергшаяся последней ласке своей географической родины. После таможенного досмотра (он начинается за два часа до отхода поезда), в бешеной спешке, буквально за минуту до отправления, со стариками и детьми, с множеством чемоданов и узлов, естественном при таком количестве людей, семья погрузилась в вагон. Все это происходило ночью. Измученные старики и женщины тут же переоделись ко сну. Счастливые, что все испытания уже позади, они позволили себе расслабиться. Откуда им было знать, что поезд останавливается еще на самой границе с Чехословакией? В вагон вошли капитан и два пограничника. Капитан потребовал предъявить визы. Надо ли объяснять, что без виз невозможно попасть не только в вагон, не только на перрон, но даже в таможенный зал. Пришло ли им в голову, что может быть еще одна проверка и визы должны быть на поверхности? В дикой спешке, как на грех, их куда-то заткнули, и сейчас вся семья, понукаемая грубыми окриками капитана, лихорадочно искала визы.
– А ну-ка, со всеми бебихами марш из вагона!
– Как вы с нами разговариваете, – сказала молодая женщина, – ведь мы же люди.
– Какие вы люди? Вы – жиды!
– Ну, если так, вот у вас автоматы, следуйте примеру немецких фашистов.
– Придет время – и это будет.
"И это будет", – сказал советский капитан-пограничник, родившийся уже после войны, надо полагать, верный член КПСС.
Полураздетых людей выбросили в ночь, в холодный дождь, в пустынное место вдали от станции. Визы, конечно, нашлись. А после – мучительные сутки в Чопе. Без копейки денег. (Покидающий пределы СССР не имеет права иметь при себе даже разменной советской монеты. Еще одна весьма интересная тема для экономистов и социологов.) Повторный таможенный досмотр. Повторная пытка посадки.
Берегите, евреи, израильские визы! Капитан-пограничник предупреждает вас: "И это будет!" А уж если так говорит верный страж страны с самой демократической конституцией, гарантирующей даже евреям право… и т.д., то что говорить о всяких загнивающих демократиях, которые по причине очевидности того, что человек есть человек, вообще ничего не гарантируют? Что, евреи, я говорю абсурдные вещи? Но ведь вы и раньше так отвечали предупреждающим вас. Глупый вы народ, евреи. Ничему вас нельзя научить. И все-таки – берегите израильские визы!
Нет, в Чопе нам уже не угрожали. Отношение было исключительно уважительным. Старший лейтенант-пограничник бережно сверял номера орденов на моей гимнастерке с номерами, вписанными в орденскую книжку. А узнав, что я закончил войну всего лишь в звании лейтенанта, проникся еще большим почтением.
Таможенники великодушно пропустили акварели жены, задержанные киевской таможней, и несколько моих рисунков, которые, даже не будучи искусствоведом, легко было отличить, по меньшей мере от Рембрандта.
Не обошлось даже без происшествия, давшего нам возможность вдоволь повеселиться, конечно, уже после досмотра. Теща, человек потрясающей честности, вписала в таможенную декларацию золотую коронку. Досматривавшая ее огромная таможенница, этакое бабище, возвышающееся над всеми мужчинами в зале, долго тупо всматривалась в декларацию.
– Что это еще за золотая корова? – громоподобным голосом спросила она.
– Видите ли, двадцать лет тому назад у меня сняли коронку.
– Что это за золотая корова или корона, я спрашиваю?
– Я же вам объясняю, это коронка зуба.
– Покажите!
Коронка, завернутая в тряпочку, на беду, затерялась где-то в недрах чемодана.
– Боже мой, где же она! – уже на пределе шептала теща.
Догадавшись, что здесь не содержатся ценности ни Эрмитажа, ни алмазного фонда Кремля, таможенница рукой подала начальственный жест убрать чемодан. И тут теща испустила торжествующий крик и радостно показала таможеннице искареженную коронку зуба. И без того не блистающее красотой лицо, презрительной гримасой исказилось в облик Квазимодо.
– Убирайтесь отсюда! – гаркнула она так, что вздрогнул пограничник у выхода из зала.
Еще один повод посмеяться появился у нас уже в Вене. Посмеяться?
В Чопе я настоятельно посоветовал сыну продолжать советскую линию поведения, то есть, продолжать держать язык за зубами. Хотя он уже не самый счастливый на земле человек, то есть, не гражданин СССР, солнце сталинской, простите, брежневской конституции, гарантирующей свободу слова, все еще освещает и согревает его. Попросил продолжить сжимание зубов и на территории братской Чехословакии, так как, хотя я не знаком с конституцией этой страны, представление о гарантиях демократии, дарованных ей, получил еще 21 августа 1968 года.
Зато, как только мы пересекли границу Австрии, не имея сведений о том, есть ли здесь вообще конституция, я разрешил сыну разжать зубы и наконец-то дать волю застоявшемуся языку, разумеется, не употребляя нецензурных выражений (все-таки – университетский диплом), не напоминать австрийцам в их доме о фашистском прошлом и не называть Крайского жидовской мордой (правила хорошего тона).
Наиболее подвижный язык, как известно, нужен министру пропаганды и министру иностранных дел. Сын взвалил на себя функцию обоих (в масштабе семьи). Что касается первой должности, тогда мне казалось, что сын потерпел фиаско, агитируя подавляющее большинство пассажиров нашего вагона ехать в Израиль, а не в новый галут. Но спустя несколько месяцев в Кфар-Сабе мы встретили единственного симпатичного представителя большинства. Он признался, что в Вене долго размышлял над услышанным в пути и, признав наши аргументы справедливыми, приехал в Израиль. Что касается должности министра иностранных дел…
Поезд подошел к перрону венского вокзала. В купе вошла миловидная представительница Сохнута.
– Здесь одна семья?
– Hex, – ответил министр, – здесь две семьи и едем мы в разных направлениях.
– Мы семьи не разделяем, – решительно заявила представительница.
– Так, – сын продолжал свою первую министерскую речь, и слова его грохотали, как в мороз стальные болванки, – здесь две отдельные семьи. Вот она, – он указал на бабушку, – одна семья, а вот мы – вторая. И он, – кивок в мою сторону, – глава этой семьи. Мы едем в Израиль. Она едет в Америку.
– Понятно, – упавшим голосом пробормотала миловидная представительница, – вы едете в Америку, она едет в Израиль…
– Повторяю, – прогремел металл, – мы едем в Израиль, она едет в Америку.
На лице остолбеневшей представительницы из десяти явно различимых чувств наиболее яркими были недоверие и недоумение. Уже потом, за чашкой кофе симпатичная Ева оправдывалась:
– Понимаете, ваше сообщение просто ошеломило меня своей невероятностью. Обычно, молодые едут в Америку, а своих беспомощных престарелых родителей отправляют в Израиль. К этому мы уже привыкли. А тут вдруг… Нет, я до сих пор не могу прийти в себя!
Так мы познакомились с еще одной чертой благородных евреев, в знак благодарности к стране, извлекшей их на свободу, грабящих ее бюджет, бюджет Израиля, вынужденного для своего существования тратить на оборону треть национального дохода. И кто знает, не окажется ли эта страна единственным убежищем если не для них самих, то для их потомков, потому что не только в Чопе должностное лицо, при исполнении служебных обязанностей, сможет угрожающе предупредить: "И это будет!"
Три дня в Вене. Три дня в лагере, взаперти, огороженные глухими стенами. "Ахтунг!" – окрик часового у ворот, когда подъезжает очередной автобус. Ассоциации не из приятных. И, тем не менее, ощущение раскованности, свободы, сброшенных оков. А по телевидению передача приезда Садата в Иерусалим. И надежда на мир. И желание как можно быстрее очутиться на своей земле, истосковавшейся по миру.
Может быть, когда-нибудь мне удастся рассказать о первых встречах с израильтянами в Вене, о бывшем сотруднике израильского посольства в Москве – Аврааме Коэне, к которому когда-то на птичьей выставке в Киеве я просто хотел прикоснуться, как к частице моего Израиля, и которого сейчас имею честь и счастье видеть в числе моих друзей, о замечательных мальчиках из службы безопасности, самоотверженно, без пафоса, даже как-то весело делающих свое опасное дело.
В аэропорту нас ждал "Боинг" израильской компании "ЭЛ-АЛ". Латинские буквы перемежались с уже не запрещенными буквами еврейского алфавита, и на хвостовом оперении легально красовался бело-голубой флаг Израиля с голубым маген Давид – двумя скрещенными равносторонними треугольниками, символом мудрости, символом союза с Богом. Не желтая звезда презрения, не дополнение к крючковатому носу на карикатурах геббельсовских и советских изданий. Понимаете ли вы, что мог почувствовать еврей, несколько дней тому назад на Красноармейской улице в Киеве попрощавшийся со знаменитой мемориальной доской?
Знаменитая мемориальная доска. Какое странное сочетание слов. Какой неточный эпитет. В одно прекрасное утро мемориальная доска из белого мрамора остановила прохожих. Золотыми буквами на украинском языке было написано: "В этом доме… проживал выдающийся еврейский писатель Шолом Алейхем (Рабинович)". "Вы видели?" – возбужденно обсуждали эту новость евреи. – "Слово еврейский уже не под запретом, а фамилия Рабинович – не только в антисемитском анекдоте!" Глупые надеющиеся евреи! На следующий день и тоже утром, взамен этой появилась новая мемориальная доска. И тоже на белом мраморе, и тоже на украинском языке было высечено: "В этом доме… проживал писатель Шолом Алейхем". Вот так. Порочную мемориальную доску сменили дозволенной.
А тут еврейские буквы, и флаг еврейского государства, и голубой маген Давид. И на трапе у входа в самолет стоит еврейский парень – одна рука за бортом куртки, другая – в кармане, во всей фигуре сила и готовность, и взгляд, как рентгеновский контроль, как детектор у выхода из здания аэровокзала. И стоит он на холодном ветру, чтобы, если понадобится, защитить меня, пока еще безоружного.
А в самолете такие родные стюардессы и стюарды. И обычный эл-аловский ужин кажется трапезой небожителей. Да так оно и есть: мы в небе, а качество блюд выше всех рекламных восторгов.
Все чаще взгляд на часы. И вот щелкнуло радио. Что-то сообщили на еще абсолютно иностранном иврите. А затем по-английски: "Наш самолет пересек границу воздушного пространства Израиля". И музыка – "Эвейну шалом алейхем". И все пассажиры, аккомпанируя хлопками ладоней, подхватили знакомую ивритскую мелодию. В глазах людей слезы. Я посмотрел на жену и сына. Еще несколько дней тому назад, когда сын наигрывал на пианино эту мелодию, жена испуганно просила его прекратить, чтобы, не дай Бог, не услышали соседи. А как ей было не бояться? Многие ошибочно считали эту песню гимном Израиля. Но опасно, даже если не гимн. Английскому фигуристу на льду не дали возможности выступить в Москве в показательной программе только потому, что его танец исполнялся под музыку ивритской песни "Хава нагила". Ивритской – табу! А сейчас жена радостно хлопала в ладони и пела еще недавно запрещенную песню.
Говорят, что в наше время не бывает чудес. Все было чудом…
"Я Господь, Бог твой, который вывел тебя из Египта, из дома рабства".
Впервые я прочитал эту фразу ровно 21 год тому назад. 21 – мое счастливое число. Но 21 год! Если бы 21 неделя, ну, пусть 21 месяц! Как поздно приходится все начинать сначала. Но все равно, слава тебе, Господь, Бог мой, который вывел меня из дома рабства!
А сын мой моложе меня, того, впервые прочитавшего эту фразу.
Внизу заискрилась действительно золотая россыпь огней Тель-Авива.
Здравствуй, Израиль!
Сентябрь 1980 г. Рамат-Ган.
– А ну-ка, со всеми бебихами марш из вагона!
– Как вы с нами разговариваете, – сказала молодая женщина, – ведь мы же люди.
– Какие вы люди? Вы – жиды!
– Ну, если так, вот у вас автоматы, следуйте примеру немецких фашистов.
– Придет время – и это будет.
"И это будет", – сказал советский капитан-пограничник, родившийся уже после войны, надо полагать, верный член КПСС.
Полураздетых людей выбросили в ночь, в холодный дождь, в пустынное место вдали от станции. Визы, конечно, нашлись. А после – мучительные сутки в Чопе. Без копейки денег. (Покидающий пределы СССР не имеет права иметь при себе даже разменной советской монеты. Еще одна весьма интересная тема для экономистов и социологов.) Повторный таможенный досмотр. Повторная пытка посадки.
Берегите, евреи, израильские визы! Капитан-пограничник предупреждает вас: "И это будет!" А уж если так говорит верный страж страны с самой демократической конституцией, гарантирующей даже евреям право… и т.д., то что говорить о всяких загнивающих демократиях, которые по причине очевидности того, что человек есть человек, вообще ничего не гарантируют? Что, евреи, я говорю абсурдные вещи? Но ведь вы и раньше так отвечали предупреждающим вас. Глупый вы народ, евреи. Ничему вас нельзя научить. И все-таки – берегите израильские визы!
Нет, в Чопе нам уже не угрожали. Отношение было исключительно уважительным. Старший лейтенант-пограничник бережно сверял номера орденов на моей гимнастерке с номерами, вписанными в орденскую книжку. А узнав, что я закончил войну всего лишь в звании лейтенанта, проникся еще большим почтением.
Таможенники великодушно пропустили акварели жены, задержанные киевской таможней, и несколько моих рисунков, которые, даже не будучи искусствоведом, легко было отличить, по меньшей мере от Рембрандта.
Не обошлось даже без происшествия, давшего нам возможность вдоволь повеселиться, конечно, уже после досмотра. Теща, человек потрясающей честности, вписала в таможенную декларацию золотую коронку. Досматривавшая ее огромная таможенница, этакое бабище, возвышающееся над всеми мужчинами в зале, долго тупо всматривалась в декларацию.
– Что это еще за золотая корова? – громоподобным голосом спросила она.
– Видите ли, двадцать лет тому назад у меня сняли коронку.
– Что это за золотая корова или корона, я спрашиваю?
– Я же вам объясняю, это коронка зуба.
– Покажите!
Коронка, завернутая в тряпочку, на беду, затерялась где-то в недрах чемодана.
– Боже мой, где же она! – уже на пределе шептала теща.
Догадавшись, что здесь не содержатся ценности ни Эрмитажа, ни алмазного фонда Кремля, таможенница рукой подала начальственный жест убрать чемодан. И тут теща испустила торжествующий крик и радостно показала таможеннице искареженную коронку зуба. И без того не блистающее красотой лицо, презрительной гримасой исказилось в облик Квазимодо.
– Убирайтесь отсюда! – гаркнула она так, что вздрогнул пограничник у выхода из зала.
Еще один повод посмеяться появился у нас уже в Вене. Посмеяться?
В Чопе я настоятельно посоветовал сыну продолжать советскую линию поведения, то есть, продолжать держать язык за зубами. Хотя он уже не самый счастливый на земле человек, то есть, не гражданин СССР, солнце сталинской, простите, брежневской конституции, гарантирующей свободу слова, все еще освещает и согревает его. Попросил продолжить сжимание зубов и на территории братской Чехословакии, так как, хотя я не знаком с конституцией этой страны, представление о гарантиях демократии, дарованных ей, получил еще 21 августа 1968 года.
Зато, как только мы пересекли границу Австрии, не имея сведений о том, есть ли здесь вообще конституция, я разрешил сыну разжать зубы и наконец-то дать волю застоявшемуся языку, разумеется, не употребляя нецензурных выражений (все-таки – университетский диплом), не напоминать австрийцам в их доме о фашистском прошлом и не называть Крайского жидовской мордой (правила хорошего тона).
Наиболее подвижный язык, как известно, нужен министру пропаганды и министру иностранных дел. Сын взвалил на себя функцию обоих (в масштабе семьи). Что касается первой должности, тогда мне казалось, что сын потерпел фиаско, агитируя подавляющее большинство пассажиров нашего вагона ехать в Израиль, а не в новый галут. Но спустя несколько месяцев в Кфар-Сабе мы встретили единственного симпатичного представителя большинства. Он признался, что в Вене долго размышлял над услышанным в пути и, признав наши аргументы справедливыми, приехал в Израиль. Что касается должности министра иностранных дел…
Поезд подошел к перрону венского вокзала. В купе вошла миловидная представительница Сохнута.
– Здесь одна семья?
– Hex, – ответил министр, – здесь две семьи и едем мы в разных направлениях.
– Мы семьи не разделяем, – решительно заявила представительница.
– Так, – сын продолжал свою первую министерскую речь, и слова его грохотали, как в мороз стальные болванки, – здесь две отдельные семьи. Вот она, – он указал на бабушку, – одна семья, а вот мы – вторая. И он, – кивок в мою сторону, – глава этой семьи. Мы едем в Израиль. Она едет в Америку.
– Понятно, – упавшим голосом пробормотала миловидная представительница, – вы едете в Америку, она едет в Израиль…
– Повторяю, – прогремел металл, – мы едем в Израиль, она едет в Америку.
На лице остолбеневшей представительницы из десяти явно различимых чувств наиболее яркими были недоверие и недоумение. Уже потом, за чашкой кофе симпатичная Ева оправдывалась:
– Понимаете, ваше сообщение просто ошеломило меня своей невероятностью. Обычно, молодые едут в Америку, а своих беспомощных престарелых родителей отправляют в Израиль. К этому мы уже привыкли. А тут вдруг… Нет, я до сих пор не могу прийти в себя!
Так мы познакомились с еще одной чертой благородных евреев, в знак благодарности к стране, извлекшей их на свободу, грабящих ее бюджет, бюджет Израиля, вынужденного для своего существования тратить на оборону треть национального дохода. И кто знает, не окажется ли эта страна единственным убежищем если не для них самих, то для их потомков, потому что не только в Чопе должностное лицо, при исполнении служебных обязанностей, сможет угрожающе предупредить: "И это будет!"
Три дня в Вене. Три дня в лагере, взаперти, огороженные глухими стенами. "Ахтунг!" – окрик часового у ворот, когда подъезжает очередной автобус. Ассоциации не из приятных. И, тем не менее, ощущение раскованности, свободы, сброшенных оков. А по телевидению передача приезда Садата в Иерусалим. И надежда на мир. И желание как можно быстрее очутиться на своей земле, истосковавшейся по миру.
Может быть, когда-нибудь мне удастся рассказать о первых встречах с израильтянами в Вене, о бывшем сотруднике израильского посольства в Москве – Аврааме Коэне, к которому когда-то на птичьей выставке в Киеве я просто хотел прикоснуться, как к частице моего Израиля, и которого сейчас имею честь и счастье видеть в числе моих друзей, о замечательных мальчиках из службы безопасности, самоотверженно, без пафоса, даже как-то весело делающих свое опасное дело.
В аэропорту нас ждал "Боинг" израильской компании "ЭЛ-АЛ". Латинские буквы перемежались с уже не запрещенными буквами еврейского алфавита, и на хвостовом оперении легально красовался бело-голубой флаг Израиля с голубым маген Давид – двумя скрещенными равносторонними треугольниками, символом мудрости, символом союза с Богом. Не желтая звезда презрения, не дополнение к крючковатому носу на карикатурах геббельсовских и советских изданий. Понимаете ли вы, что мог почувствовать еврей, несколько дней тому назад на Красноармейской улице в Киеве попрощавшийся со знаменитой мемориальной доской?
Знаменитая мемориальная доска. Какое странное сочетание слов. Какой неточный эпитет. В одно прекрасное утро мемориальная доска из белого мрамора остановила прохожих. Золотыми буквами на украинском языке было написано: "В этом доме… проживал выдающийся еврейский писатель Шолом Алейхем (Рабинович)". "Вы видели?" – возбужденно обсуждали эту новость евреи. – "Слово еврейский уже не под запретом, а фамилия Рабинович – не только в антисемитском анекдоте!" Глупые надеющиеся евреи! На следующий день и тоже утром, взамен этой появилась новая мемориальная доска. И тоже на белом мраморе, и тоже на украинском языке было высечено: "В этом доме… проживал писатель Шолом Алейхем". Вот так. Порочную мемориальную доску сменили дозволенной.
А тут еврейские буквы, и флаг еврейского государства, и голубой маген Давид. И на трапе у входа в самолет стоит еврейский парень – одна рука за бортом куртки, другая – в кармане, во всей фигуре сила и готовность, и взгляд, как рентгеновский контроль, как детектор у выхода из здания аэровокзала. И стоит он на холодном ветру, чтобы, если понадобится, защитить меня, пока еще безоружного.
А в самолете такие родные стюардессы и стюарды. И обычный эл-аловский ужин кажется трапезой небожителей. Да так оно и есть: мы в небе, а качество блюд выше всех рекламных восторгов.
Все чаще взгляд на часы. И вот щелкнуло радио. Что-то сообщили на еще абсолютно иностранном иврите. А затем по-английски: "Наш самолет пересек границу воздушного пространства Израиля". И музыка – "Эвейну шалом алейхем". И все пассажиры, аккомпанируя хлопками ладоней, подхватили знакомую ивритскую мелодию. В глазах людей слезы. Я посмотрел на жену и сына. Еще несколько дней тому назад, когда сын наигрывал на пианино эту мелодию, жена испуганно просила его прекратить, чтобы, не дай Бог, не услышали соседи. А как ей было не бояться? Многие ошибочно считали эту песню гимном Израиля. Но опасно, даже если не гимн. Английскому фигуристу на льду не дали возможности выступить в Москве в показательной программе только потому, что его танец исполнялся под музыку ивритской песни "Хава нагила". Ивритской – табу! А сейчас жена радостно хлопала в ладони и пела еще недавно запрещенную песню.
Говорят, что в наше время не бывает чудес. Все было чудом…
"Я Господь, Бог твой, который вывел тебя из Египта, из дома рабства".
Впервые я прочитал эту фразу ровно 21 год тому назад. 21 – мое счастливое число. Но 21 год! Если бы 21 неделя, ну, пусть 21 месяц! Как поздно приходится все начинать сначала. Но все равно, слава тебе, Господь, Бог мой, который вывел меня из дома рабства!
А сын мой моложе меня, того, впервые прочитавшего эту фразу.
Внизу заискрилась действительно золотая россыпь огней Тель-Авива.
Здравствуй, Израиль!
Сентябрь 1980 г. Рамат-Ган.