Статьи я начал писать почти сразу после окончания института. Правда, под ними я не подписывался. Статьи я писал для других. И диссертации. Я каялся по поводу того, что протащил сквозь экзамен по нервным болезням своего товарища по группе. Как же я должен каяться по поводу того, что создавал профессоров?
На первом году моей врачебной деятельности ко мне обратился симпатичный врач, уже окончивший ординатуру. Он попросил, чтобы я оформил его диссертацию. Материал, представленный им, вызвал у меня, мягко говоря, замешательство.
– Понимаешь, – сказал я ему, – из этого ничего нельзя соорудить. Нельзя сравнивать результаты, например, двух канализаций по Беку с тридцатью восьмью фиксациями тавровой балкой.
– Ион, ты просто собери все в диссертацию.
– Но такую диссертацию даже не примут к защите.
– Ты напиши. Дальше – мое дело.
Я написал. Как за эту муру человек получил степень кандидата медицинских наук, даже сейчас, зная о коррупции, протекционизме и прочих прелестях в Совдепии, понять не могу. Он стал старшим научным сотрудником. Не знаю, как возникла его докторская диссертация. Но он сделался профессором. Мы оставались приятелями. Повторяю: он был симпатичным безвредным человеком.
Однажды ко мне в стационар поступил патологически склочный больной. У нас была медицинская сестра – сошедший с небес архангел. Когда она заходила в палату, начинали сиять лица даже у самых мрачных больных. Он и с ней сумел поскандалить и довел ее до слез. Как-то во время моего обхода он заявил, что не доволен лечением и требует консультацию профессора из ортопедического института. Я никогда не противился желанию больного получить второе мнение. Тем более – в этом случае. В ту пору я еще не был доктором медицинских наук. Но положение не изменилось, даже если бы был.
Больной пригласил профессора, которого в свое время я сделал кандидатом медицинских наук. Случилось так, что тот вошел в палату, еще не повидав меня. А когда я присоединился к нему, консультация уже шла полным ходом с назначениями, абсурдность которых не поддается описанию. Я попросил профессора прервать консультацию и пройти со мной в ординаторскую якобы для того, чтобы познакомить его с результатами некоторых исследований. В ординаторской я содрал с него шкуру. Прежде всего, я продемонстрировал ему абсурдность его назначений. Он был вынужден согласиться. Затем я напомнил ему то, что он забыл, возносясь на должность: ни чины, ни звания не заменяют знаний. А знаний у него не было, нет и не будет.
– А теперь ступай в палату и внуши этому сукину сыну, что, познакомившись с результатами исследований, ты изменил свое мнение.
– А если он спросит, каких исследований?
– Хватит мне думать за тебя. Придумай сам. Например, влияние взрыва сверхновой в созвездии Близнецов на любовные трели лягушек. А еще лучше – забери его к себе и делай с ним, что хочешь.
Он пошел в палату. Я остался в ординаторской. Присутствовавший там врач рассказал, как выпутывался консультант, как взорвался скандал, как профессор, от которого за долгие годы нашего знакомства я не слышал громкого слова, чуть ли не крыл больного матом. Забавно, больной после этого присмирел и с открытым ртом ловил каждый мой слог.
Что касается статей, подписанных мною, я писал только тогда, когда мог в них изложить что-нибудь новое, никем не сказанное до меня. И старался не быть соавтором даже в случаях, когда мною была сделана значительная часть, но не вся работа.
Как-то терапевты нашей больницы попросили меня помочь им поставить диагноз. Я отказывался, ссылаясь на то, что забыл в терапии даже пройденное в институте. Ничего, возражали терапевты. Мы ответим на любой вопрос. Твое дело только думать и, как ты это обычно объясняешь, отбрасывать ненужные диагнозы.
Больной тридцати одного года страдал от болей в грудной клетке. Я спрашивал больного и терапевтов, получал ответы и думал отчаянно. Коллеги сказали мне, что видели, как у меня в мозгу ворочаются валуны. Часа через два или три я выдал диагноз: воспаление грудного лимфатического протока.
Терапевты подняли меня на смех. Не бывает такого! Я беспомощно развел руками.
Прошли две недели. В ординаторской раздался телефонный звонок. Терапевты просили, если я могу, прийти в патоанатомку. Пришел. Вскрывали того самого тридцатиоднолетнего парня. К моему приходу уже был поставлен диагноз после смерти: воспаление грудного лимфатического протока.
– Если бы мы поверили вам, – сказали терапевты, – парня можно было спасти. Жаль. Но как вы поставили этот диагноз?
– Во-первых, я не знал, что такого не может быть. Во-вторых, и это главное, я отбрасывал все, что не соответствовало клинической картине. Из всех анатомических образований в грудной клетке остался только лимфатический проток. Симптомы воспаления были видны в результатах анализов крови. Поэтому не оставалось ничего другого, кроме этого диагноза.
Через несколько дней терапевты принесли мне статью. Четыре автора. На первом месте я. Затем два терапевта. Заключал патологоанатом. Себя я вычеркнул. Я не терапевт и к этой работе не имею никакого отношения.
Примерно такими же соображениями я руководствовался, отказываясь подписать статью с урологом, у которого был консультантом его докторской диссертации.
Бывали и другие соображения. Я руководил кандидатскими диссертациями двух хороших ортопедов. Но неофициально. Врачам-евреям могло повредить мое имя в качестве официального руководителя. Поэтому таковым числился профессор, не имевший понятия о работах его диссертантов. Разумеется, я не мог быть соавтором статей, хотя более пятидесяти процентов работы было сделано мною.
Но были и другие случаи. Однажды ко мне обратился молодой врач-ортопед. Он попросил меня предложить ему тему кандидатской диссертации. Врач приехал из областного центра, где он работал в госпитале для инвалидов Отечественной войны. Я предложил ему тему, которая казалась мне (а в будущем и оказалась) весьма интересной и перспективной.
Тут небольшое отступление. Врач произвел на меня благоприятное впечатление. Моей жене он не понравился с первого взгляда. Забегая вперед, вынужден признаться, что права была жена, а не я. Это просто невероятно, это уже нечто трансцендентальное, но за без малого полвека нашей совместной жизни, впервые увидев человека, жена не ошиблась ни разу.
Но о моем диссертанте. Своей инициативы, своих мыслей у него не было. А исполнителем он был отличным. Все, что я ему поручал, он исполнял точно, своевременно, а иногда и с опережением. Доволен я был им чрезвычайно. Он поставлял удивительно интересную информацию. Дать ей объяснение он не умел. А я занимался этим с удовольствием. Наконец, работа завершена. Я велел ему написать заключительную статью. Написал. Статья никуда не годилась. Я уже не говорю о языке. Ладно, он не Тургенев. Но суть! Не понимать того, чем ты занимался столько времени? Было ясно, что он не тянет на кандидата. Но ведь работа такая хорошая! В конце концов, чем он хуже многих знакомых мне кандидатов? Я подчеркнул все, что надо исправить. Он переделал статью. Результат нулевой. Терялось время. Кроме того, он приезжал ко мне из своего областного центра. Это стоило денег. А ведь он молодой врач с соответствующей нищенской зарплатой. Я не мог ждать. Когда еще он соорудит очередной вариант? Я написал статью. Хорошую статью. Вручил ему, велел отпечатать и отослать в журнал «Ортопедия, травматология и протезирование». Он прислал мне машинопись статьи. Два автора. Я на первом месте. В общем-то, все правильно. Даже больше чем правильно. Моя идея, моя интерпретация фактов, даже статья написана мною. Он фактически исполнял работу лаборанта. В таких случаях автор благодарит своего помощника в конце статьи, а не делает соавтором. Но это была основная статья, суммирующая диссертацию, и я вычеркнул свою фамилию.
Прошло относительно непродолжительное время. Я открыл свежий номер журнала и… Окажись мой диссертант рядом со мной, его с тяжелыми увечьями отвезла бы скорая помощь. Опубликована написанная мною статья. На втором месте среди авторов – мой официальный диссертант. А на первом… профессор, заведующий кафедрой ортопедии медицинского института в том самом областном центре. Хоть бы понимал этот автор, о чем подписанная им статья…
Больше я своего диссертанта не видел. Когда он позвонил мне и, канюча, объяснял вынужденность своего поступка, я предупредил, что расквашу его физиономию, если он появится у меня. Не знаю, не хотел и не хочу знать, как прошла защита отличной диссертации, кто числился ее руководителем. Возможно, что тот самый первый автор, заведующий кафедрой ортопедии.
Нет, я не стал автором пятисот статей, ни даже примерно трехсот, которые написал. В моем личном списке только чуть больше девяноста.
Граница дозволенного
Писать врачу о своей профессии – работа не просто сложная и ответственная, но и весьма опасная. Значительно безопаснее писать о своей опасной работе летчику-испытателю.
Примерно это я сказал доктору Юлию Нудельману, когда в моем кабинете мы несколько часов беседовали по поводу только что вышедшей его книги «Кровопролитие в медицине».
К доктору Юлию Нудельману я относился с уважением. Во-первых, он квалифицированный хирург. Во-вторых, – и это существенно для меня, – настоящий воин, что он продемонстрировал в Израиле во время войны, когда н а п о л е б о я, внешне не реагируя на бушевавший вокруг огонь, спокойно оказывал помощь раненым. В-третьих, он нетерпим к любой несправедливости. Он взрывается даже в случаях, когда ему кажется, что есть несправедливость. Причем, это относится не только к области медицины. Такое качество обильно обеспечивает его врагами и создает немалые сложности в жизни. Но Юлий Нудельман не успокаивается. С незажившими ранами и кровоподтеками ввязывается в очередную драку (не уверен, что всегда в справедливую).
«Кровопролитие в медицине» – это ушаты грязи, выплеснутые на израильское здравоохранение. В пору, когда еще существовал Советский Союз, у некоторых сложилось мнение, что «Кровопролитие в медицине» написано по заказу органов советской пропаганды или соседних органов как антидот против сионизма. У меня не было сомнения в абсурдности такого мнения. И тем не менее, я не скрывал своего отрицательного отношения к этой книге.
Юлий кипятился:
– Укажите мне хоть одно место в книге, где я бы отступил от истины. Скажите, вы заметили какую-нибудь неточность в эпизоде, связанном с вами?
– Нет, вы описали абсолютно точно.
Речь шла о случае очень неприятном с нескольких точек зрения. Юлий пригласил меня в ортопедическое отделение одной из тель-авивских больниц, куда поступила его супруга с переломом лучевой кости. Ответственный дежурный не сумел сопоставить отломки и назначил больную на операцию. Я спросил, не нарушена ли врачебная этика, получено ли разрешение на мое вторжение в чужую больницу. Разумеется, ответил доктор Нудельман. Разрешил профессор, заведующий отделением. Он сам будет ждать меня в больнице.
Беглого взгляда на загипсованную руку было достаточно, чтобы убедиться в том, что ответственный дежурный имел очень слабое представление не только о консервативном лечении такого перелома, но и о более примитивных вещах. Руке не было придано физиологическое положение. Дальше выяснилось, что врач пытался сопоставить отломки, не обезболив место перелома. Это уже был просто бандитизм. Конечно, ни о каком сопоставлении в таких условиях не могло быть и речи. Бедная женщина. Какую боль ей пришлось перенести! И ради чего?
В комнате нас было четверо: профессор, старший врач отделения, ныне ответственный дежурный, который продемонстрировал свои знания и мастерство, доктор Нудельман и я. Профессору я предложил три варианта. Либо он сам сейчас консервативно устранит смещение и не будет необходимости в оперативном лечении, либо это сделает ответственный дежурный под моим руководством, либо это сделаю я.
Профессор ответил, что, как правило, его врачи вообще стараются не устранять смещения консервативно, а оперировать. Лично он уже очень давно не дежурил, давно не занимался закрытым сопоставлением отломков. Врачи отделения делают это лучше его. Очень странно. По определению врачи не могут превосходить заведующего отделением. Тем более, я уже увидел, что представляют собой врачи его отделения. Но тут и сама квалификация профессора вызвала у меня сомнение. Смутные слухи об этом отделении и раньше доходили до меня, но я на них не реагировал.
Два других варианта тоже были отвергнуты. Старший врач не нуждается в руководстве. А если я хочу произвести репозицию самостоятельно, пожалуйста, но только для этого больную следует забрать в частную больницу и делать там все, что заблагорассудится. Здесь ее могут только прооперировать.
Человек я не очень деликатный, поэтому высказал не в особенно изысканной манере все, что я думаю о профессоре, о старшем враче и о нашей встрече.
Больную мы забрали. В другой больнице дежурный врач, не профессор и не старший, отлично сопоставил отломки.
Если я не ошибаюсь, доктор Нудельман пытался как-то наказать портачей. Не знаю, или не помню, чем это кончилось.
Да, этот случай в «Кровопролитие в медицине» описан абсолютно точно. Как и несколько других, известных мне. Не сомневаюсь в том, что и остальные были описаны точно. Ну и что? Во-первых, оплевана вся израильская медицина, в которой положительного несравненно больше, чем отрицательного. Во-вторых, как такая книга может повлиять на широкую публику, на пациентов нынешних и будущих? На что им надеяться, если врачи, к которым они обращаются, такие, какими изобразил их доктор Нудельман? Как это повлияет на процесс выздоровления, даже если лечение будет проведено самым оптимальным образом?
Я напомнил доктору Нудельману, с каким возмущением в начале века врачебная общественность встретила изумительную книгу доктора Вересаева «Записки врача». А ведь в этой книге нигде ни разу не были нарушены элементы деонтологии, ни разу доктор Вересаев не упрекнул своих коллег. Он только сетовал на несовершенство медицины. Он только описывал тяжелый труд врача в нечеловеческих условиях. Или «Записки юного врача», книга, в которой доктор Булгаков уже заявил о своем литературном таланте. (Кстати, не только отсутствие у меня способностей, даже отдаленно приближающихся к таланту Вересаева и Булгакова, вынудило меня в этой книге иногда переходить границу дозволенного с точки зрения деонтологии. За столетие медицина совершила невероятный прогресс. Природа врачей, к сожалению, не улучшилась. Прогресс человеческих качеств не коррелирует, не идет параллельно с прогрессом науки и техники. Если вообще идет).
Спор с доктором Нудельманом закончился ничем. Каждый остался при своем мнении.
Сокурсники
Сколько хороших, сколько выдающихся врачей встретил я на своем пути! В том числе и в Израиле. В подтверждение этого высказывания достаточно было бы рассказать только о выпуске нашего курса. Правда, курс был необычным. Может быть потому, что представлял собой сплав фронтовиков и самых лучших учеников, с отличием окончивших школу. Из 302 студентов нашего курса 84 за доблесть на войне были награждены орденами и медалями.
К двадцатилетию со дня Победы орден получил восемьдесят пятый – Алексей Гурин. На нашем курсе он выделялся не только своей импозантной внешностью. Он схватывал учебный материал быстрее многих других студентов. Мы не знали его биографии. Поговаривали, что до войны он был фельдшером. А на войне? У него не было наград. Его отличное кожаное пальто резко вырывалось из строя видавших виды шинелей. У кого может быть такое пальто? Конечно, не у солдата (в число солдат мы включали всех до командира роты, то есть тех, кто непосредственно был в бою). Алешу прозвали «Трофейной командой». Внешне он не реагировал на этот унизительный в нашей среде титул.
Однажды, – мы были тогда на втором курсе, – встретив меня после занятий, Леша предложил зайти с ним в забегаловку. Почему именно мне он решил рассказать свою одиссею? Не знаю. Может быть, сочетание у меня наград и ранений делало меня в его глазах достойным представителем фронтовиков? Не знаю.
После стакана водки и соленого огурца, – на большее у Трофейной команды не было денег, да и я, увы, не мог добавить, – он рассказал мне, попросив хранить это в тайне, как, будучи молодым сельским фельдшером, сотрудничал с партизанами, как выдали его, как он был схвачен немцами и отправлен подыхать в концентрационный лагерь Бухенвальд. Там он возглавил сопротивление.
Уже спустя много лет я узнал, что участники сопротивления в Бухенвальде – бельгийцы, голландцы, итальянцы, французы в своих воспоминаниях описали фантастический героизм Алексея Гурина. Русских среди описывавших не оказалось. Выжившие попали в советские лагеря. Тогда за стаканом водки я ничего не знал о воспоминаниях участников сопротивления. Может быть, не знал этого и сам Алексей. Во всяком случае, он и словом не обмолвился о героизме.
Но почему я должен хранить в тайне потрясший меня рассказ? Почему я не должен пристыдить моих однокурсников за кличку Трофейная команда? Леша объяснил, что чудом избежал смены концентрационных лагерей – немецкого на советский. Он и сейчас живет в постоянном страхе. Поэтому лучше не распространяться. А вот мне ему просто необходимо было рассказать. На следующий день, ничего не объясняя, я потребовал прекратить кличку Трофейная команда. По-видимому, требование было предъявлено в такой форме, что никто не спросил о причине, и отношение к Алексею изменилось.
После окончания института Алеша работал хирургом в Винницкой области. Пациенты обожали своего врача. Да как можно было не обожать этого умелого добрейшего толстяка?
Году в 1963-м он переехал в Киев. В первый же день он пришел ко мне поблагодарить за то, что в студенческие годы нашелся человек, которому можно было излить душу, не опасаясь за очередной арест. Нам часто приходилось работать в одной операционной. Я восхищался этим славным человеком. В день Победы в 1965 году Алексею Гурину вручили орден «Отечественная война» 1-й степени. Мы уже не ограничились стаканом водки и соленым огурцом. И мне не надо было хранить в тайне его историю. О смерти этого замечательного врача я узнал в Израиле.
Смерть догоняла еще молодых, увернувшихся от нее на войне. Из семи танкистов, учившихся на нашем курсе, трое – Яков Богуславский, Иосиф Карельштейн и Женя Эбнер – умерли совсем молодыми в Советском Союзе, Захар Коган – в Израиле. Трое, слава Богу, еще живут в Израиле – Михаил Фурман, Мэир Эльфонд и ваш покорный слуга. Не знаю, как это объяснить, но все шестеро танкистов (о себе я не смею судить) были отличными врачами.
Написал эту фразу и задумался. Почему только танкисты? Миша Волошин, с которым я познакомился еще в детском садике, был пехотинцем. Инвалид Отечественной войны. В Израиле он работал заместителем заведующего отделением в больнице восстановительной терапии. Уже эта должность свидетельствует о его врачебном уровне.
И еще два инвалида Отечественной войны Леонид Блувштейн и Давид Розин пользуются в Израиле заслуженной любовью своих пациентов. Инвалиды Отечественной войны Леонид Замиховский и Аркадий Килимник приехали в Израиль уже только военными пенсионерами. Но мне известно, какими отличными врачами они были в Советском Союзе. И бывшие воины Николай Потравный, Филипп Сельцер, Иосиф Таубер, Армант Якоби, Женя Якир – мои бывшие и нынешние соотечественники, которые не случайно избрали профессию врача. Кстати. Иосиф Таубер не только неординарный невропатолог, но и профессионально ориентирующийся в философии. Не только потому, что окончил философский факультет Московского университета.
Вероятно, несколько несправедливо, что из этой славной группы я сейчас выделю Килимника, но ведь мы родились и жили в одном городе и знали друг друга детьми. А главное – скромный тихий мальчик Арон Килимник, едва окончив пехотное училище, был назначен командиром штрафной роты. Почему? Меня удивляет мягкость этого славного человека. Врач!
Фронт не ожесточил моих друзей, а вселил в них огромный заряд сострадания, одного из основных качеств, необходимых врачу.
Но почему только фронтовики? Мой друг и однокурсник профессор Семен Резник, человек, которому до последнего своего дня я буду благодарен за то, что он познакомил меня со своей двоюродной сестрой, самой лучшей женщиной на Земле. Я знаю, что подавляющее большинство женщин прекрасны. Но ведь самой лучшей может быть только моя жена.
Какая увлекательная книга получилась бы из описания тернистого пути хирурга в шахтерском городке Снежном до заведующего кафедрой хирургии в советском медицинском институте, но еще важнее – до заведующего хирургическим отделением больницы в Израиле. Причем, это отделение он сам создал, обеспечив рабочие места для восьми хирургов, приехавших из Советского Союза (а потом – из СНГ), и подготовил для работы в Израиле более двадцати приехавших оттуда врачей. Это и есть профессор Семен Резник, создатель сшивателя кишечника, «позаимствованного» крупнейшей американской фирмой медицинских инструментов и наживающейся на нем.
Я уже рассказывал о моем друге Мордехае Тверском. Его кандидатская диссертация, единственная в Советском Союзе работа о тропической болезни фрамбезии, была признана в Москве докторской. Но израильского врача-терапевта, любимца не только пациентов и врачей, но и всех, кто с ним сталкивался, вполне устраивала степень M.D., Ph.D. – доктор медицины и доктор философии. Нет в живых славного Моти… Вдовой осталась Таня Тверская, хороший врач-педиатр, с которой мы учились на одном курсе.
Относительно много нас, однокурсников в Израиле – 38 врачей. Восемь умерли. Ежегодные, так называемые, официальные встречи с торжественным застольем. Собираемся мы и неофициально. Для этого часто находятся поводы: свадьбы детей и внуков, брит-мила и дни рождения, но, увы, и похороны, и поминки. Нет уже на наших встречах Моти Тверского, Захара Когана, Миши Волошина, Фиры Содкер, Миши Фукса, Якова Любовского, Толи Радомысельского, Шимона Финкеля.
Видными израильскими врачами стали кандидаты медицинских наук терапевт Ада Мальчик, невропатолог Борис Дубнов, гинеколог Владимир Цвеер.
Не могу не упомянуть сейчас уже кажущуюся забавной историю отличной монографии Бориса Дубнова о дискогенных радикулитах. Монографии была предпослана фраза: «Светлой памяти моего отца доктора Льва Фридмановича Дубнова посвящаю». Посвящение выбросили. Используя протекцию моих пациентов, работавших в ЦК компартии Украины, не без труда удалось восстановить посвящение. Но в издательстве не понравилось имя Лев Фридманович. Решили сократить – Л.Ф. Дубнов. Так ведь не прочитывалась еврейская национальность автора. Используя моих пациентов уже в издательстве, я добился того, что при первой верстке посвящение появилось в первоначальном виде на отдельной странице. Красиво, ничего не скажешь. Но оказалось, что это ловкий трюк. Один из редакционных работников, умоляя меня не упоминать его имени, предупредил, что при окончательной верстке или брошюровке «случайно» потеряют лист с посвящением. Позже выяснилось, что этот подлый план был известен моим благодарным пациентам из ЦК. Трудно передать, каких усилий стоило, чтобы посвящение поместили на спуске первой страницы. Надо ли удивляться тому, что Борис Дубнов не стал защищать докторскую диссертацию, а при первой же возможности, преодолев невероятные трудности, уехал в Израиль.
И еще один наш однокурсник, профессор Борис Фихте живет в Израиле. Зная его нелюдимый характер, я думаю, что он, человек очень талантливый, не стал бы хорошим врачом. Но поступив в медицинский институт, Борис и не собирался стать врачом. Он видел себя «охотником за микробами», а микроорганизмам нет дела до нелюдимого характера исследователя. Микробиолог профессор Борис Фихте вписал в науку свое имя.
Зато одарили пациентов своим теплом гинекологи Сима Барак и Рива Юкелис, окулист Фрида Бательман, общие врачи Дора Брендер, Буся Гольдштейн, Ада Керцман, Шева Шойхет, психиатр Инна Гольденберг-Фурман. Вместе со мной и Мишей Волошиным в детском садике была нынешний педиатр Туня Визенталь. Только что мы отпраздновали семидесятилетие эндокринолога Иры Блувштейн. Семидесятилетие! А ведь это самые молодые из нашего выпуска, девочки, которые пришли в институт сразу после окончания десятого класса – Фаина Айзенберг, Лиза Барская, Этя Бидно, Ида Зборовская, Нюся Ланглейбен, Сара Рохленко, Маня Салитерник, Клава Сказинецкая. И «мальчик» – Давид Кастин. Нет среди них ни одного, о котором при самых строгих требованиях скажешь: всего лишь посредственный врач.
На первом году моей врачебной деятельности ко мне обратился симпатичный врач, уже окончивший ординатуру. Он попросил, чтобы я оформил его диссертацию. Материал, представленный им, вызвал у меня, мягко говоря, замешательство.
– Понимаешь, – сказал я ему, – из этого ничего нельзя соорудить. Нельзя сравнивать результаты, например, двух канализаций по Беку с тридцатью восьмью фиксациями тавровой балкой.
– Ион, ты просто собери все в диссертацию.
– Но такую диссертацию даже не примут к защите.
– Ты напиши. Дальше – мое дело.
Я написал. Как за эту муру человек получил степень кандидата медицинских наук, даже сейчас, зная о коррупции, протекционизме и прочих прелестях в Совдепии, понять не могу. Он стал старшим научным сотрудником. Не знаю, как возникла его докторская диссертация. Но он сделался профессором. Мы оставались приятелями. Повторяю: он был симпатичным безвредным человеком.
Однажды ко мне в стационар поступил патологически склочный больной. У нас была медицинская сестра – сошедший с небес архангел. Когда она заходила в палату, начинали сиять лица даже у самых мрачных больных. Он и с ней сумел поскандалить и довел ее до слез. Как-то во время моего обхода он заявил, что не доволен лечением и требует консультацию профессора из ортопедического института. Я никогда не противился желанию больного получить второе мнение. Тем более – в этом случае. В ту пору я еще не был доктором медицинских наук. Но положение не изменилось, даже если бы был.
Больной пригласил профессора, которого в свое время я сделал кандидатом медицинских наук. Случилось так, что тот вошел в палату, еще не повидав меня. А когда я присоединился к нему, консультация уже шла полным ходом с назначениями, абсурдность которых не поддается описанию. Я попросил профессора прервать консультацию и пройти со мной в ординаторскую якобы для того, чтобы познакомить его с результатами некоторых исследований. В ординаторской я содрал с него шкуру. Прежде всего, я продемонстрировал ему абсурдность его назначений. Он был вынужден согласиться. Затем я напомнил ему то, что он забыл, возносясь на должность: ни чины, ни звания не заменяют знаний. А знаний у него не было, нет и не будет.
– А теперь ступай в палату и внуши этому сукину сыну, что, познакомившись с результатами исследований, ты изменил свое мнение.
– А если он спросит, каких исследований?
– Хватит мне думать за тебя. Придумай сам. Например, влияние взрыва сверхновой в созвездии Близнецов на любовные трели лягушек. А еще лучше – забери его к себе и делай с ним, что хочешь.
Он пошел в палату. Я остался в ординаторской. Присутствовавший там врач рассказал, как выпутывался консультант, как взорвался скандал, как профессор, от которого за долгие годы нашего знакомства я не слышал громкого слова, чуть ли не крыл больного матом. Забавно, больной после этого присмирел и с открытым ртом ловил каждый мой слог.
Что касается статей, подписанных мною, я писал только тогда, когда мог в них изложить что-нибудь новое, никем не сказанное до меня. И старался не быть соавтором даже в случаях, когда мною была сделана значительная часть, но не вся работа.
Как-то терапевты нашей больницы попросили меня помочь им поставить диагноз. Я отказывался, ссылаясь на то, что забыл в терапии даже пройденное в институте. Ничего, возражали терапевты. Мы ответим на любой вопрос. Твое дело только думать и, как ты это обычно объясняешь, отбрасывать ненужные диагнозы.
Больной тридцати одного года страдал от болей в грудной клетке. Я спрашивал больного и терапевтов, получал ответы и думал отчаянно. Коллеги сказали мне, что видели, как у меня в мозгу ворочаются валуны. Часа через два или три я выдал диагноз: воспаление грудного лимфатического протока.
Терапевты подняли меня на смех. Не бывает такого! Я беспомощно развел руками.
Прошли две недели. В ординаторской раздался телефонный звонок. Терапевты просили, если я могу, прийти в патоанатомку. Пришел. Вскрывали того самого тридцатиоднолетнего парня. К моему приходу уже был поставлен диагноз после смерти: воспаление грудного лимфатического протока.
– Если бы мы поверили вам, – сказали терапевты, – парня можно было спасти. Жаль. Но как вы поставили этот диагноз?
– Во-первых, я не знал, что такого не может быть. Во-вторых, и это главное, я отбрасывал все, что не соответствовало клинической картине. Из всех анатомических образований в грудной клетке остался только лимфатический проток. Симптомы воспаления были видны в результатах анализов крови. Поэтому не оставалось ничего другого, кроме этого диагноза.
Через несколько дней терапевты принесли мне статью. Четыре автора. На первом месте я. Затем два терапевта. Заключал патологоанатом. Себя я вычеркнул. Я не терапевт и к этой работе не имею никакого отношения.
Примерно такими же соображениями я руководствовался, отказываясь подписать статью с урологом, у которого был консультантом его докторской диссертации.
Бывали и другие соображения. Я руководил кандидатскими диссертациями двух хороших ортопедов. Но неофициально. Врачам-евреям могло повредить мое имя в качестве официального руководителя. Поэтому таковым числился профессор, не имевший понятия о работах его диссертантов. Разумеется, я не мог быть соавтором статей, хотя более пятидесяти процентов работы было сделано мною.
Но были и другие случаи. Однажды ко мне обратился молодой врач-ортопед. Он попросил меня предложить ему тему кандидатской диссертации. Врач приехал из областного центра, где он работал в госпитале для инвалидов Отечественной войны. Я предложил ему тему, которая казалась мне (а в будущем и оказалась) весьма интересной и перспективной.
Тут небольшое отступление. Врач произвел на меня благоприятное впечатление. Моей жене он не понравился с первого взгляда. Забегая вперед, вынужден признаться, что права была жена, а не я. Это просто невероятно, это уже нечто трансцендентальное, но за без малого полвека нашей совместной жизни, впервые увидев человека, жена не ошиблась ни разу.
Но о моем диссертанте. Своей инициативы, своих мыслей у него не было. А исполнителем он был отличным. Все, что я ему поручал, он исполнял точно, своевременно, а иногда и с опережением. Доволен я был им чрезвычайно. Он поставлял удивительно интересную информацию. Дать ей объяснение он не умел. А я занимался этим с удовольствием. Наконец, работа завершена. Я велел ему написать заключительную статью. Написал. Статья никуда не годилась. Я уже не говорю о языке. Ладно, он не Тургенев. Но суть! Не понимать того, чем ты занимался столько времени? Было ясно, что он не тянет на кандидата. Но ведь работа такая хорошая! В конце концов, чем он хуже многих знакомых мне кандидатов? Я подчеркнул все, что надо исправить. Он переделал статью. Результат нулевой. Терялось время. Кроме того, он приезжал ко мне из своего областного центра. Это стоило денег. А ведь он молодой врач с соответствующей нищенской зарплатой. Я не мог ждать. Когда еще он соорудит очередной вариант? Я написал статью. Хорошую статью. Вручил ему, велел отпечатать и отослать в журнал «Ортопедия, травматология и протезирование». Он прислал мне машинопись статьи. Два автора. Я на первом месте. В общем-то, все правильно. Даже больше чем правильно. Моя идея, моя интерпретация фактов, даже статья написана мною. Он фактически исполнял работу лаборанта. В таких случаях автор благодарит своего помощника в конце статьи, а не делает соавтором. Но это была основная статья, суммирующая диссертацию, и я вычеркнул свою фамилию.
Прошло относительно непродолжительное время. Я открыл свежий номер журнала и… Окажись мой диссертант рядом со мной, его с тяжелыми увечьями отвезла бы скорая помощь. Опубликована написанная мною статья. На втором месте среди авторов – мой официальный диссертант. А на первом… профессор, заведующий кафедрой ортопедии медицинского института в том самом областном центре. Хоть бы понимал этот автор, о чем подписанная им статья…
Больше я своего диссертанта не видел. Когда он позвонил мне и, канюча, объяснял вынужденность своего поступка, я предупредил, что расквашу его физиономию, если он появится у меня. Не знаю, не хотел и не хочу знать, как прошла защита отличной диссертации, кто числился ее руководителем. Возможно, что тот самый первый автор, заведующий кафедрой ортопедии.
Нет, я не стал автором пятисот статей, ни даже примерно трехсот, которые написал. В моем личном списке только чуть больше девяноста.
Граница дозволенного
Писать врачу о своей профессии – работа не просто сложная и ответственная, но и весьма опасная. Значительно безопаснее писать о своей опасной работе летчику-испытателю.
Примерно это я сказал доктору Юлию Нудельману, когда в моем кабинете мы несколько часов беседовали по поводу только что вышедшей его книги «Кровопролитие в медицине».
К доктору Юлию Нудельману я относился с уважением. Во-первых, он квалифицированный хирург. Во-вторых, – и это существенно для меня, – настоящий воин, что он продемонстрировал в Израиле во время войны, когда н а п о л е б о я, внешне не реагируя на бушевавший вокруг огонь, спокойно оказывал помощь раненым. В-третьих, он нетерпим к любой несправедливости. Он взрывается даже в случаях, когда ему кажется, что есть несправедливость. Причем, это относится не только к области медицины. Такое качество обильно обеспечивает его врагами и создает немалые сложности в жизни. Но Юлий Нудельман не успокаивается. С незажившими ранами и кровоподтеками ввязывается в очередную драку (не уверен, что всегда в справедливую).
«Кровопролитие в медицине» – это ушаты грязи, выплеснутые на израильское здравоохранение. В пору, когда еще существовал Советский Союз, у некоторых сложилось мнение, что «Кровопролитие в медицине» написано по заказу органов советской пропаганды или соседних органов как антидот против сионизма. У меня не было сомнения в абсурдности такого мнения. И тем не менее, я не скрывал своего отрицательного отношения к этой книге.
Юлий кипятился:
– Укажите мне хоть одно место в книге, где я бы отступил от истины. Скажите, вы заметили какую-нибудь неточность в эпизоде, связанном с вами?
– Нет, вы описали абсолютно точно.
Речь шла о случае очень неприятном с нескольких точек зрения. Юлий пригласил меня в ортопедическое отделение одной из тель-авивских больниц, куда поступила его супруга с переломом лучевой кости. Ответственный дежурный не сумел сопоставить отломки и назначил больную на операцию. Я спросил, не нарушена ли врачебная этика, получено ли разрешение на мое вторжение в чужую больницу. Разумеется, ответил доктор Нудельман. Разрешил профессор, заведующий отделением. Он сам будет ждать меня в больнице.
Беглого взгляда на загипсованную руку было достаточно, чтобы убедиться в том, что ответственный дежурный имел очень слабое представление не только о консервативном лечении такого перелома, но и о более примитивных вещах. Руке не было придано физиологическое положение. Дальше выяснилось, что врач пытался сопоставить отломки, не обезболив место перелома. Это уже был просто бандитизм. Конечно, ни о каком сопоставлении в таких условиях не могло быть и речи. Бедная женщина. Какую боль ей пришлось перенести! И ради чего?
В комнате нас было четверо: профессор, старший врач отделения, ныне ответственный дежурный, который продемонстрировал свои знания и мастерство, доктор Нудельман и я. Профессору я предложил три варианта. Либо он сам сейчас консервативно устранит смещение и не будет необходимости в оперативном лечении, либо это сделает ответственный дежурный под моим руководством, либо это сделаю я.
Профессор ответил, что, как правило, его врачи вообще стараются не устранять смещения консервативно, а оперировать. Лично он уже очень давно не дежурил, давно не занимался закрытым сопоставлением отломков. Врачи отделения делают это лучше его. Очень странно. По определению врачи не могут превосходить заведующего отделением. Тем более, я уже увидел, что представляют собой врачи его отделения. Но тут и сама квалификация профессора вызвала у меня сомнение. Смутные слухи об этом отделении и раньше доходили до меня, но я на них не реагировал.
Два других варианта тоже были отвергнуты. Старший врач не нуждается в руководстве. А если я хочу произвести репозицию самостоятельно, пожалуйста, но только для этого больную следует забрать в частную больницу и делать там все, что заблагорассудится. Здесь ее могут только прооперировать.
Человек я не очень деликатный, поэтому высказал не в особенно изысканной манере все, что я думаю о профессоре, о старшем враче и о нашей встрече.
Больную мы забрали. В другой больнице дежурный врач, не профессор и не старший, отлично сопоставил отломки.
Если я не ошибаюсь, доктор Нудельман пытался как-то наказать портачей. Не знаю, или не помню, чем это кончилось.
Да, этот случай в «Кровопролитие в медицине» описан абсолютно точно. Как и несколько других, известных мне. Не сомневаюсь в том, что и остальные были описаны точно. Ну и что? Во-первых, оплевана вся израильская медицина, в которой положительного несравненно больше, чем отрицательного. Во-вторых, как такая книга может повлиять на широкую публику, на пациентов нынешних и будущих? На что им надеяться, если врачи, к которым они обращаются, такие, какими изобразил их доктор Нудельман? Как это повлияет на процесс выздоровления, даже если лечение будет проведено самым оптимальным образом?
Я напомнил доктору Нудельману, с каким возмущением в начале века врачебная общественность встретила изумительную книгу доктора Вересаева «Записки врача». А ведь в этой книге нигде ни разу не были нарушены элементы деонтологии, ни разу доктор Вересаев не упрекнул своих коллег. Он только сетовал на несовершенство медицины. Он только описывал тяжелый труд врача в нечеловеческих условиях. Или «Записки юного врача», книга, в которой доктор Булгаков уже заявил о своем литературном таланте. (Кстати, не только отсутствие у меня способностей, даже отдаленно приближающихся к таланту Вересаева и Булгакова, вынудило меня в этой книге иногда переходить границу дозволенного с точки зрения деонтологии. За столетие медицина совершила невероятный прогресс. Природа врачей, к сожалению, не улучшилась. Прогресс человеческих качеств не коррелирует, не идет параллельно с прогрессом науки и техники. Если вообще идет).
Спор с доктором Нудельманом закончился ничем. Каждый остался при своем мнении.
Сокурсники
Сколько хороших, сколько выдающихся врачей встретил я на своем пути! В том числе и в Израиле. В подтверждение этого высказывания достаточно было бы рассказать только о выпуске нашего курса. Правда, курс был необычным. Может быть потому, что представлял собой сплав фронтовиков и самых лучших учеников, с отличием окончивших школу. Из 302 студентов нашего курса 84 за доблесть на войне были награждены орденами и медалями.
К двадцатилетию со дня Победы орден получил восемьдесят пятый – Алексей Гурин. На нашем курсе он выделялся не только своей импозантной внешностью. Он схватывал учебный материал быстрее многих других студентов. Мы не знали его биографии. Поговаривали, что до войны он был фельдшером. А на войне? У него не было наград. Его отличное кожаное пальто резко вырывалось из строя видавших виды шинелей. У кого может быть такое пальто? Конечно, не у солдата (в число солдат мы включали всех до командира роты, то есть тех, кто непосредственно был в бою). Алешу прозвали «Трофейной командой». Внешне он не реагировал на этот унизительный в нашей среде титул.
Однажды, – мы были тогда на втором курсе, – встретив меня после занятий, Леша предложил зайти с ним в забегаловку. Почему именно мне он решил рассказать свою одиссею? Не знаю. Может быть, сочетание у меня наград и ранений делало меня в его глазах достойным представителем фронтовиков? Не знаю.
После стакана водки и соленого огурца, – на большее у Трофейной команды не было денег, да и я, увы, не мог добавить, – он рассказал мне, попросив хранить это в тайне, как, будучи молодым сельским фельдшером, сотрудничал с партизанами, как выдали его, как он был схвачен немцами и отправлен подыхать в концентрационный лагерь Бухенвальд. Там он возглавил сопротивление.
Уже спустя много лет я узнал, что участники сопротивления в Бухенвальде – бельгийцы, голландцы, итальянцы, французы в своих воспоминаниях описали фантастический героизм Алексея Гурина. Русских среди описывавших не оказалось. Выжившие попали в советские лагеря. Тогда за стаканом водки я ничего не знал о воспоминаниях участников сопротивления. Может быть, не знал этого и сам Алексей. Во всяком случае, он и словом не обмолвился о героизме.
Но почему я должен хранить в тайне потрясший меня рассказ? Почему я не должен пристыдить моих однокурсников за кличку Трофейная команда? Леша объяснил, что чудом избежал смены концентрационных лагерей – немецкого на советский. Он и сейчас живет в постоянном страхе. Поэтому лучше не распространяться. А вот мне ему просто необходимо было рассказать. На следующий день, ничего не объясняя, я потребовал прекратить кличку Трофейная команда. По-видимому, требование было предъявлено в такой форме, что никто не спросил о причине, и отношение к Алексею изменилось.
После окончания института Алеша работал хирургом в Винницкой области. Пациенты обожали своего врача. Да как можно было не обожать этого умелого добрейшего толстяка?
Году в 1963-м он переехал в Киев. В первый же день он пришел ко мне поблагодарить за то, что в студенческие годы нашелся человек, которому можно было излить душу, не опасаясь за очередной арест. Нам часто приходилось работать в одной операционной. Я восхищался этим славным человеком. В день Победы в 1965 году Алексею Гурину вручили орден «Отечественная война» 1-й степени. Мы уже не ограничились стаканом водки и соленым огурцом. И мне не надо было хранить в тайне его историю. О смерти этого замечательного врача я узнал в Израиле.
Смерть догоняла еще молодых, увернувшихся от нее на войне. Из семи танкистов, учившихся на нашем курсе, трое – Яков Богуславский, Иосиф Карельштейн и Женя Эбнер – умерли совсем молодыми в Советском Союзе, Захар Коган – в Израиле. Трое, слава Богу, еще живут в Израиле – Михаил Фурман, Мэир Эльфонд и ваш покорный слуга. Не знаю, как это объяснить, но все шестеро танкистов (о себе я не смею судить) были отличными врачами.
Написал эту фразу и задумался. Почему только танкисты? Миша Волошин, с которым я познакомился еще в детском садике, был пехотинцем. Инвалид Отечественной войны. В Израиле он работал заместителем заведующего отделением в больнице восстановительной терапии. Уже эта должность свидетельствует о его врачебном уровне.
И еще два инвалида Отечественной войны Леонид Блувштейн и Давид Розин пользуются в Израиле заслуженной любовью своих пациентов. Инвалиды Отечественной войны Леонид Замиховский и Аркадий Килимник приехали в Израиль уже только военными пенсионерами. Но мне известно, какими отличными врачами они были в Советском Союзе. И бывшие воины Николай Потравный, Филипп Сельцер, Иосиф Таубер, Армант Якоби, Женя Якир – мои бывшие и нынешние соотечественники, которые не случайно избрали профессию врача. Кстати. Иосиф Таубер не только неординарный невропатолог, но и профессионально ориентирующийся в философии. Не только потому, что окончил философский факультет Московского университета.
Вероятно, несколько несправедливо, что из этой славной группы я сейчас выделю Килимника, но ведь мы родились и жили в одном городе и знали друг друга детьми. А главное – скромный тихий мальчик Арон Килимник, едва окончив пехотное училище, был назначен командиром штрафной роты. Почему? Меня удивляет мягкость этого славного человека. Врач!
Фронт не ожесточил моих друзей, а вселил в них огромный заряд сострадания, одного из основных качеств, необходимых врачу.
Но почему только фронтовики? Мой друг и однокурсник профессор Семен Резник, человек, которому до последнего своего дня я буду благодарен за то, что он познакомил меня со своей двоюродной сестрой, самой лучшей женщиной на Земле. Я знаю, что подавляющее большинство женщин прекрасны. Но ведь самой лучшей может быть только моя жена.
Какая увлекательная книга получилась бы из описания тернистого пути хирурга в шахтерском городке Снежном до заведующего кафедрой хирургии в советском медицинском институте, но еще важнее – до заведующего хирургическим отделением больницы в Израиле. Причем, это отделение он сам создал, обеспечив рабочие места для восьми хирургов, приехавших из Советского Союза (а потом – из СНГ), и подготовил для работы в Израиле более двадцати приехавших оттуда врачей. Это и есть профессор Семен Резник, создатель сшивателя кишечника, «позаимствованного» крупнейшей американской фирмой медицинских инструментов и наживающейся на нем.
Я уже рассказывал о моем друге Мордехае Тверском. Его кандидатская диссертация, единственная в Советском Союзе работа о тропической болезни фрамбезии, была признана в Москве докторской. Но израильского врача-терапевта, любимца не только пациентов и врачей, но и всех, кто с ним сталкивался, вполне устраивала степень M.D., Ph.D. – доктор медицины и доктор философии. Нет в живых славного Моти… Вдовой осталась Таня Тверская, хороший врач-педиатр, с которой мы учились на одном курсе.
Относительно много нас, однокурсников в Израиле – 38 врачей. Восемь умерли. Ежегодные, так называемые, официальные встречи с торжественным застольем. Собираемся мы и неофициально. Для этого часто находятся поводы: свадьбы детей и внуков, брит-мила и дни рождения, но, увы, и похороны, и поминки. Нет уже на наших встречах Моти Тверского, Захара Когана, Миши Волошина, Фиры Содкер, Миши Фукса, Якова Любовского, Толи Радомысельского, Шимона Финкеля.
Видными израильскими врачами стали кандидаты медицинских наук терапевт Ада Мальчик, невропатолог Борис Дубнов, гинеколог Владимир Цвеер.
Не могу не упомянуть сейчас уже кажущуюся забавной историю отличной монографии Бориса Дубнова о дискогенных радикулитах. Монографии была предпослана фраза: «Светлой памяти моего отца доктора Льва Фридмановича Дубнова посвящаю». Посвящение выбросили. Используя протекцию моих пациентов, работавших в ЦК компартии Украины, не без труда удалось восстановить посвящение. Но в издательстве не понравилось имя Лев Фридманович. Решили сократить – Л.Ф. Дубнов. Так ведь не прочитывалась еврейская национальность автора. Используя моих пациентов уже в издательстве, я добился того, что при первой верстке посвящение появилось в первоначальном виде на отдельной странице. Красиво, ничего не скажешь. Но оказалось, что это ловкий трюк. Один из редакционных работников, умоляя меня не упоминать его имени, предупредил, что при окончательной верстке или брошюровке «случайно» потеряют лист с посвящением. Позже выяснилось, что этот подлый план был известен моим благодарным пациентам из ЦК. Трудно передать, каких усилий стоило, чтобы посвящение поместили на спуске первой страницы. Надо ли удивляться тому, что Борис Дубнов не стал защищать докторскую диссертацию, а при первой же возможности, преодолев невероятные трудности, уехал в Израиль.
И еще один наш однокурсник, профессор Борис Фихте живет в Израиле. Зная его нелюдимый характер, я думаю, что он, человек очень талантливый, не стал бы хорошим врачом. Но поступив в медицинский институт, Борис и не собирался стать врачом. Он видел себя «охотником за микробами», а микроорганизмам нет дела до нелюдимого характера исследователя. Микробиолог профессор Борис Фихте вписал в науку свое имя.
Зато одарили пациентов своим теплом гинекологи Сима Барак и Рива Юкелис, окулист Фрида Бательман, общие врачи Дора Брендер, Буся Гольдштейн, Ада Керцман, Шева Шойхет, психиатр Инна Гольденберг-Фурман. Вместе со мной и Мишей Волошиным в детском садике была нынешний педиатр Туня Визенталь. Только что мы отпраздновали семидесятилетие эндокринолога Иры Блувштейн. Семидесятилетие! А ведь это самые молодые из нашего выпуска, девочки, которые пришли в институт сразу после окончания десятого класса – Фаина Айзенберг, Лиза Барская, Этя Бидно, Ида Зборовская, Нюся Ланглейбен, Сара Рохленко, Маня Салитерник, Клава Сказинецкая. И «мальчик» – Давид Кастин. Нет среди них ни одного, о котором при самых строгих требованиях скажешь: всего лишь посредственный врач.