Страница:
виду, а именно: будто я часто не смыкаю глаз в течение всей ночи. К счастью,
предположение моих доброжелателей не отвечает действительности...
Математические задачи я предлагал не как средство от бессонницы, а как
способ избавиться от навязчивых мыслей, которые легко овладевают праздным
умом. Надеюсь, что новое название более ясно выражает тот смысл, который я
намеревался в него вложить. Мои друзья полагают, будто я (если
воспользоваться логическим термином) стою перед дилеммой: либо обречь себя
на длинную бессонную ночь, либо, приняв то или иное лекарство, вынудить себя
заснуть. Насколько я могу судить, опираясь на собственный опыт, ни одно
лекарство от бессонницы не оказывает ни малейшего действия до тех пор, пока
вы сами не захотите спать. Что же касается математических выкладок, то они
скорее способны разогнать сон, нежели приблизить его наступление" {Там же,
с. 86.}. "Я рискну на миг обратиться к читателю в более серьезном тоне и
указать на муки разума, гораздо более тягостные, чем просто назойливые
мысли. Целительным средством от них также служит занятие, способное
поглотить внимание. Мысли бывают скептическими, и порой кажется, что они
способны подорвать самую твердую веру. Мысли бывают богохульными, незванно
проникающими в самые благочестивые души, нечестивыми, искушающими своим
ненавистным присутствием того, кто дал обет блюсти чистоту. И от всех этих
бед самым действенным лекарством служит какое-нибудь активное умственное
занятие. Нечистый дух из сказки, приводивший с собой семерых еще более
порочных, чем он сам, духов, делал так лишь потому, что находил "комнату
чисто прибранной", а хозяина праздно сидящим сложа руки. Если бы его
встретил "деловой шум" активной работы, то такой прием и ему, и семерым его
братьям пришелся бы весьма не по вкусу!" {Там же, с. 88-89.}.
Признание это важно не только для понимания личности Кэрролла, но и - в
известном смысле - для понимания его творчества.
Вероятно, тем же целям "активной работы" служили бесконечные небольшие
изобретения Кэрролла, педантичное участие во всех университетских делах и
спорах, а также его "хобби". Кэрролл страстно любил театр. Читая его
дневник, в который он заносил мельчайшие события дня, видишь, какое место
занимали в его жизни не только высокая трагедия, Шекспир, елизаветинцы, но и
комические бурлески, музыкальные комедии и пантомима. Позже, когда, будучи
уже известным автором, он лично наблюдал за постановкой своих сказок на
сцене, он проявил тонкое понимание театра и законов сцены. О том же
свидетельствует его многолетняя дружба с семейством Терри и с самой
талантливой его представительницей, вошедшей в историю не только
английского, но и мирового театра, - Эллен Терри.
В ранней юности Доджсон мечтал стать художником. Он много рисовал -
карандашом или углем, иллюстрируя собственные юношеские опыты. В 1855 г. -
год получения профессуры в Оксфорде - он послал серию своих рисунков в
"Юмористическое приложение к "Таймс"". Редакция их отвергла. Тогда Доджсон
обратился к фотографии. Он купил фотографический аппарат и всерьез занялся
этим сложным по тем временам делом: фотографии снимались с огромной
выдержкой, на стеклянные пластинки, покрытые коллодиевым раствором, которые
нужно было проявлять немедленно после съемки. Доджсон занимался фотографией
самозабвенно и достиг больших успехов в этом трудном искусстве. Он снимал
многих замечательных людей своего времени - Теннисона, Кристину и Данте
Габриэля Росетти, Джона Рэскина, который в те годы преподавал историю
искусств в Оксфорде (и давал Алисе Лидделл уроки рисования), английского
художника-прерафаэлита Дж. Э. Миллеса, Эллен Терри, Фарадея, Томаса Гексли.
Но больше всего он любил снимать детей. Спустя почти сто лет, в 1949 г. в
Англии вышла книга X. Гернсхайма "Льюис Кэрролл-фотограф", в которой собраны
шестьдесят четыре его лучшие работы {H. Gernsheim. Lewis Carroll
Photographer. L., 1949.}. Они производят глубокое впечатление - недаром
специалисты отводят Кэрроллу одно из первых мест среди фотографов XIX в.
Особенно удавались Кэрроллу портреты детей и сложные композиции. Фотографии
Кэрролла поражают даже человека XX в. глубиной психологического
проникновения и художественностью. Интересно, что одна из фотографий
Кэрролла была включена в 1956 г. в знаменитую международную выставку "Род
человеческий", побывавшую во многих городах мира, в том числе и в Москве
{Позже, фотографии, представленные на этой выставке, вошли в кн.: The Family
of Man. Created by Edward Steichen. NY, 1965.}. Из английских фотографов XIX
в., работавших с очень несовершенной техникой, был представлен он один.
Однако больше всего доктор Доджсон любил детей. Чуждаясь взрослых,
чувствуя себя с ними тяжело и скованно, мучительно заикаясь, порой не будучи
в состоянии вымолвить ни слова, он становился необычайно веселым и
Занимательным собеседником, стоило ему оказаться в обществе детей. "Не
понимаю, как можно не любить детей, - писал он в одном из своих писем, - они
составляют три четверти моей жизни". Он совершал с ними долгие прогулки,
водил их в театр, приглашал в гости, развлекал специально придуманными для
них рассказами, которые обычно сопровождались быстрыми выразительными
зарисовками, которые он делал по ходу рассказа. Интересно свидетельство
одной из его маленьких приятельниц {Решительное предпочтение, отдаваемое
Кэрроллом девочкам, породило в XX в. огромное количество психоаналитических
работ. Заметим, что ни тексты самих произведений Кэрролла, ни его личные
бумаги не дают каких-либо специальных оснований для подобных
интерпретации.}, Изы Боумен, исполнявшей роль Алисы в спектакле 1888 г.
Как-то доктор Доджсон взял ее посмотреть панораму Ниагарского водопада. На
переднем плане стояла фигура пса в натуральную величину. Доджсон принялся
убеждать Изу, что пес этот живой, только его как следует выдрессировали,
приучив стоять часами без движения. Он говорил Изе, что, если подождать
подольше, можно увидеть, как служитель приносит псу кость, и что через день
этого беднягу отпускают ненадолго погулять. В панораме его на это время
заменяет брат - весьма беспокойное и не отличающееся особой выдержкой
животное. Однажды, увидав у какой-то девочки в толпе зрителей бутерброд в
руке, этот непоседа выскочил с громким лаем из панорамы. Тут Доджсон
запнулся и начал заикаться: он увидел, что вокруг него собралась небольшая
толпа детей и взрослых, с восторгом слушавших его рассказ. Смущенный и
растерянный, Доджсон поспешил увести Изу. Этот эпизод весьма характерен.
Толчком к творческому импульсу для Кэрролла неизменно служила игра,
непосредственное, живое общение с детьми. Его лучшие произведения - обе
сказки об Алисе, стихотворения - возникли как импровизации, хотя
впоследствии и дорабатывались весьма значительно. Как только исчезал момент
игры, писатель начинал "заикаться", произведение его теряло оригинальность и
целостность {Именно это произошло с его большим романом "Сильви и Бруно"
(1889-1893), в котором, по замыслу автора, должны были сочетаться реальный и
фантастический планы, повествование об английской провинции середины века и
респектабельном герое, самоотрицание и самопожертвование, с одной стороны -
сказочно романтические видения, предстающие ему в минуты полусна,
полубодрствования, - с другой. Выйдя еще в момент своего замысла за пределы
безотчетной импровизации, роман этот обнаруживает множество черт, роднящих
его с назидательно-сентиментальной литературой того времени. Сознательные
установки Кэрролла, воспитателя юношества и респектабельного, хоть и
чудаковатого, члена респектабельного общества, заранее обрекали это и другие
произведения того же рода на художественную несостоятельность.}.
Лишь в тех случаях, когда, безотчетно импровизируя, ставя перед собой
единственную цель "развлечь" своих юных слушателей, Кэрролл не придавал
сколько-нибудь серьезного значения своим нонсенсам, ему удавалось создать
произведения не только оригинальные, но и значительные. Этот парадоксальный
факт творческой биографии Кэрролла объясняется, в первую очередь, самой
личностью писателя, оригинального мыслителя и поэта, уходившего от
многочисленных запретов и жестких ингибиций своей сознательной жизни в
детскую игру бессознательного и именно там проявлявшего всю неординарность
своей личности и дарования.
Доджсон лишь раз выезжал за пределы Англии. Летом 1867 г. вместе со
своим другом ректором Лиддоном он отправился в Россию - весьма необычное по
тем временам путешествие. Посетив по дороге Кале, Брюссель, Потсдам, Данциг,
Кенигсберг, он провел в России месяц - с 26 июля по 26 августа - и вернулся
в Англию через Вильно, Варшаву, Эмс, Париж. В России Доджсон побывал в
Петербурге и его окрестностях, Москве, Сергиеве и съездил на ярмарку в
Нижний Новгород. Свои впечатления он кратко записывал в "Русском дневнике"
{L. Carroll. Journal of a Tour in Russia in 1867. The Works of Lewis
Carroll. Ed. and intr. by R. L. Green. Feltham, 1965, pp. 965-1006. Дневник
не предназначался Кэрроллом для публикации; записи в нем носят характер
сугубо частный, "на память". Он увидел свет лишь в 1935 г.}. Доджсон был
плохо подготовлен к этому путешествию - он не знал языка, не был знаком ни с
русской литературой и историей, ни с современным состоянием умов. Поневоле
его впечатления от России весьма ограниченны - он не был вхож в русские
семьи: ему приходилось полагаться на случайных попутчиков, знавших язык, -
англичан, живущих в России, представителей фирмы "Мюр и Мерилиз", духовных
лиц, принимавших ректора Лиддона. Впрочем, он мало склонен к обобщениям с
чужих слов и в основном фиксирует в дневнике личные наблюдения. Вот как он
описывает свое первое впечатление от Петербурга: "Мы едва успели немного
прогуляться после обеда; все удивительно и ново вокруг. Необычайная ширина
улиц (даже второстепенные шире любых в Лондоне), крошечные дрожки, бешено -
шныряющие вокруг, ничуть не заботясь о безопасности пешеходов (мы скоро
поняли, что тут должно смотреть в оба, ибо они и не подумают крикнуть, как
бы близко к тебе ни подъехали), огромные и яркие вывески магазинов,
гигантские церкви с голубыми куполами в золотых звездах, загадочный гомон
толпы - все удивляло и поражало нас во время этой первой прогулки по
Петербургу" {Ibid., pp. 977-978.}. Он восхищается благородными пропорциями
"удивительного града", его архитектурой, "бесценными коллекциями" Эрмитажа -
голландцами, Мурильо, Тицианом и "Святым семейством" Рафаэля в овале, "более
других запавшей мне в память картиной", как пишет Кэрролл. Подробно
описывает Петергоф, расположение его аллей и скульптур, "разнообразием и
безукоризненным сочетанием красок и природы и искусства затмевающих парки
Сан-Суси", и заканчивает словами: "Все это далеко не передает того, что мы
там видели, но будет служить мне хоть отдаленным напоминанием" {Ibid., pp.
981-982.}.
Москва с ее "коническими башнями", которые выступают друг из друга,
"наподобие раскрытого телескопа", с "огромными позолоченными куполами
церквей, где, словно в зеркале, отражается перевернутый город", Воробьевы
горы, откуда, как вспоминает Кэрролл, глядел впервые на город Наполеон,
церемония венчания, столь непохожая на англиканский обряд, "удивительный
эффект" церковного пения - все поражает его воображение не меньше, чем
"город гигантов" Петербург. Он наблюдает уличные сценки, вслушивается в
звучание незнакомого языка, записывает русскими буквами отдельные имена и
слова, расшифровывает с помощью карманного словаря театральные программки,
вывески и меню.
Верный своим привязанностям, он посещает Малый театр и театр в Нижнем
Новгороде, восхищается "первоклассной игрой актеров", особенно отмечая
Ленского и Соронину, имена которых вписывает в дневник по-русски.
Кэрролл заканчивает свой дневник описанием ночного путешествия из Кале
в Дувр при возвращении в Англию: "Плавание было на удивление спокойным; на
безоблачном небе для вящего нашего удовольствия светила луна - светила во
всем своем великолепии, словно пытаясь возместить урон, нанесенный затмением
четырьмя часами ранее, - я оставался почти все время на носу, то болтая с
вахтенным, то наблюдая в последние часы моего первого Заграничного
путешествия, как на горизонте медленно разгорались огни Дувра, словно милый
наш остров раскрывал свои объятия навстречу спешащим домой детям - пока,
наконец, они не встали ярко и ясно, словно два маяка на скале - пока то, что
долгое время было просто светящейся чертой на темной воде, подобной
отражению Млечного пути, не приобрело реальности, обернувшись огнями в окнах
спустившихся к берегу домов - пока зыбкая белая полоса за ними, казавшаяся
поначалу туманом, ползшим вдоль горизонта, не превратилась, наконец, в серых
предрассветных сумерках в белые скалы милой Англии" {L. Carroll. Journal of
a Tour.., p. 1005.}. Усиленные троекратной анафорой и дважды повторенным
эпитетом "милый" (old), строки эти звучат неожиданно приподнято и
романтично. Глубокое искреннее чувство вольно проявляет себя в этих записях,
которые Кэрролл не предназначал для публикации.
Больше Кэрролл не выезжал за пределы Англии. Изредка он бывал в
Лондоне, где продолжал также внимательно следить за театральными
постановками; каникулы он проводил обычно в Гилфорде, где жили его сестры.
Там он и умер 14 января 1898 г. На гилфордском кладбище над его могилой
стоит простой белый крест. На родине Кэрролла, в деревенской церкви Дэрсбери
есть витраж, где рядом с задумчивым Додо стоит Алиса, а вокруг теснятся
Белый Кролик, Болванщик, Мартовский Заяц, Чеширский Кот и другие.
* * *
Первая сказка, в отличие от "Зазеркалья", далась Кэрроллу не сразу.
Анализируя известные нам варианты, видишь, как разрастались едва намеченные
характеры и мотивы, как постепенно складывался новый жанр.
Сказка об Алисе в Стране чудес существовала по меньшей мере в трех
вариантах, прежде чем получить окончательный вид. О первых двух мы знаем
немного. 4 июля 1862 г. во время лодочной прогулки по Айсис, небольшой
речушке, впадающей в Темзу неподалеку от Оксфорда, Кэрролл начал
рассказывать девочкам Лидделл, дочерям своего коллеги ректора колледжа
Крайст Черч, сказку о приключениях Алисы, названной так по имени его
любимицы, десятилетней Алисы Лидделл. Сам Кэрролл так вспоминает об этом: "Я
очень хорошо помню, как в отчаянной попытке придумать что-то новое я для
начала отправил свою героиню вниз по кроличьей норе, совершенно не думая о
том, что с ней будет дальше..." Сказка девочкам понравилась, и во время
последующих прогулок и встреч, которых было немало в то лето, они не раз
требовали продолжения. Из дневника Кэрролла мы знаем, что он рассказывал
свою "бесконечную сказку", а порой, когда под рукой оказывался карандаш, то
и рисовал по ходу рассказа своих героев в странных ситуациях, выпавших им на
долю. Позже Алиса попросила Кэрролла записать для нее сказку, прибавив: "И
пусть там будет побольше всяких глупостей!"" Исследователь вправе заключить,
что уже в начальном, импровизированном варианте "глупости" (или нонсенсы,
как мы их теперь называем даже по-русски) присутствовали наряду с более
традиционными "приключениями".
Лишь в феврале 1863 г. Кэрролл закончил первый рукописный вариант своей
сказки, которую он назвал "Приключения Алисы под землей". Однако этот
вариант не был отдан Алисе Лидделл; в 1864 г. Кэрролл принялся за второй,
более подробный. Своим мелким каллиграфическим почерком он переписал его от
руки и снабдил тридцатью семью рисунками в тексте, а первый вариант
уничтожил. 26 ноября 1864 г. он подарил Алисе эту рукописную тетрадку,
наклеив на последней странице фотографию семилетней Алисы (возраст героини
сказки).
Наконец, в 1865 г. появился окончательный вариант, известный всем нам
"дефинитивный текст". Сравнивая его с "Приключениями Алисы под землей",
изданными недавно в факсимильном воспроизведении {L. Carroll. Alice's
Adventures Underground. A facsimile of the original Lewis Carroll
manuscript. Xerox. Ann Arbor, 1964. См. также переиздание 1965 г. (Dover
Publications) с пред. М. Гарднера.}, видишь значительные текстологические
расхождения. Они касаются не только отдельных деталей {M. Гарднер отмечает
их в своем комментарии.}, но и целых сцен и глав. Примечательно, что два
самых оригинальных и значительных эпизода - Безумное чаепитие и Суд над
Валетом - в "Приключениях Алисы под землей" отсутствуют. Они появились лишь
в окончательном варианте.
Казалось, третьим, - "дефинитивным" текстом "Алисы в Стране чудес"
Кэрролл должен был бы и ограничиться. Однако этого не произошло. В 1890 г.,
в разгар первой волны популярности сказки, Кэрролл издает вариант "для
детей" {Lewis Carroll. The Nursery Alice. L., 1890.}. "Детский вариант"
детской сказки? Не кроется ли уже в самом этом факте признание того, что
"Алиса в Стране чудес" (позже это допущение распространится и на
"Зазеркалье") - сказка не только и не столько для детей? Что это сказка
также и для взрослых и даже, может быть, как позднее покажет Честертон, для
философов и ученых?
Ныне двойной "адрес" сказок об Алисе является, пожалуй, единственным
фактом, принимаемым многочисленными интерпретаторами Кэрролла. Однако в
остальном они не могут прийти к согласию. Споры о прочтении Кэрролла и об
определении понятия нонсенса продолжаются по сей день.
Нередко в нонсенсе видят своеобразную аллегорию, "скрытый код" для
описания событий не только вполне реальных, но даже исторических.
Показательна в этом отношении работа Шана Лесли, автора трудов по самым
различным проблемам и среди них солидной монографии о кардинале Мэннинге. Он
интерпретирует сказки Кэрролла в свете религиозных споров, шедших в Оксфорде
в 40-е - 70-е годы прошлого века, и пишет, что "вряд ли будет профанацией
предположить, что "Алиса в Стране чудес", возможно, скрывает историю
Оксфордского движения" {Shane Leslie. Lewis Carroll and the Oxford Movement.
- "The London Mercury", July, 1933, pp. 233-239. Цит. по: АА, p. 212.}. При
таком прочтении Алиса - наивный первокурсник, оказавшийся в гуще
богословских споров той поры; Белый Кролик - скромный англиканский
священник, пуще всего боящийся своего епископа (Герцогиня). Двери в зале
символизируют английскую Высокую и Низкую церковь; золотой ключик - ключ
Священного писания; пирожок, от которого откусывает Алиса, - святую догму.
Кошка Дина, которой так боится церковная Мышь, - конечно, католичка, а
Алисин скотч-терьер, будучи шотландцем, - пресвитерианец, что также весьма
неприятно Мыши {Ibid., p. 213.}. Всевозможные пертурбации, связанные с
желанием Алисы подрасти и уменьшиться ростом, Ш. Лесли связывает с
колебаниями английского верующего между Высокой и Низкой церковью.
"Зазеркалье" представляется Ш. Лесли несколько более трудным для
интерпретации, однако он составляет следующую гипотетическую таблицу, в
которой связывает персонажей Кэрролла с событиями Оксфордского движения и
его участниками:
Белые Черные
Труляля - Высокая церковь; Морж и Плотник - обозреватели и
Единорог - Конвокация духовенства; эссеисты;
Овца - доктор Пьюси; Черная Королева - архиепископ Мэн-
Белая Королева - доктор Ньюмен; нинг;
Белый Король - доктор Джоветт; Черный Король - каноник Кингсли;
Древний старичок - оксфордский Черный Рыцарь - епископ Уилберфорс;
профессор; Лев - Джон Буль
Белый Рыцарь - Гексли; и пр.
Траляля - Низкая церковь;
Согласно Ш. Лесли, "Зазеркальная жизнь, в которой все возникает в
обратной перспективе, есть символ жизни сверхъестественной". Белый Рыцарь,
как явствует из таблицы, составленной Ш. Лесли, "представляет науку эпохи
викторианства или Гексли в его самоуверенном изобретательстве" {Ibid., p.
219.} Соответственно Черный Рыцарь олицетворяет его старого врага епископа
Уилберфорса. "Оба достигают одной и той же клетки на шахматной доске
одновременно, и оба пытаются взять Алису в плен. Это знаменитое столкновение
между Уилберфорсом и Гексли на заседании Британской Ассоциации в 1866 г."
{Ibid.}
Ч. У. Скотт-Джайлз предлагает другой вариант "исторического" прочтения
Кэрролла. Он считает, что Кэрролл использовал некоторые исторические эпизоды
и даже фигуры в своих сказках. В связи со сценой на кухне у Герцогини он
задается вопросом: "Где же Алисин Герцог?" "Ответ на этот вопрос можно
найти, - пишет он, - если задуматься над личностью младенца. Сын Герцога,
ставший свиньей, - кто это, как не Ричард Глостер, взошедший на трон под
именем Ричарда III, взяв своим знаком белого кабана, и прозванный "кабаном"
политическими памфлетистами? Когда он родился в октябре 1452 г., его отец,
Ричард, герцог Йоркский, жил в изгнании после первой неудавшейся попытки
удалить Сомерсета из королевского совета. Если иметь в виду вражду между
Йорком и королевой Маргаритой, становится понятно, почему герцог не получил
королевского приглашения на партию в крокет. Решимость Маргариты сохранить
власть Ланкастеров и не допустить к ней Йорка находит свое отражение в
"Алисе": королева требует, чтобы все розы в королевском саду были алыми, так
что садовники спешат покрасить в алый цвет Ланкастеров розы Йорка" {Цит. по
кн.: L. Carroll. Alice's Adventures in Wonderland and Through the
Looking-Glass. Ed. and intr. by R. L. Green. L., 1976, pp. 255-256. Грин
отмечает, что поначалу Скотт-Джайлз выдвинул свои соображения "шутливо"
("Punch", 28 August, 1928), однако затем развивал их "более серьезно"
("Sunday Times", 25 July, 1965).}. В тексте сказок Скотт-Джайлз находит
немало других примеров в подтверждение своей гипотезы, интересно, что все
они связаны с теми учебниками истории, которые использовались девочками
Лидделл, и потому, в отличие от теологических построений Ш. Лесли, имеют
более прямое отношение к тексту Кэрролла.
Больше всего написано о Кэрролле и его сказках приверженцами
психоаналитических толкований. Примечательно, что в представительной
антологии "Аспекты "Алисы"", неоднократно упоминаемой выше, раздел,
посвященный фрейдистским оценкам Кэрролла и его творчества, имеет самый
внушительный объем. К этому следовало бы прибавить и некоторые
биографические очерки, идущие в этом солидном томе под другими рубриками,
однако носящие тот же характер. Эта тенденция к психоаналитическому
прочтению "Алисы" была подмечена в самом начале ее возникновения Дж. Б.
Пристли, написавшим ядовитую "Заметку о Шалтае-Болтае" (1921) {Дж. Бойнтон
Пристли ошибся лишь географически: большая часть работ этого рода вышла в
США и в Англии. Назовем некоторые из них: Ph. Greenacre.. Swift and Carroll:
A Psychoanalytic Study of Two Lives. NY, 1955; J. Bloomlngdale. Alice as
Anima: The Image of Woman in Carroll's Classic. AA. pp. 378-390; W. Empson.
Alice in Wonderland: The Child as Swain. Some Versions of the Pastoral. L.,
1935, etc.}. О распространенности такого рода прочтения Алисы
свидетельствует следующий отрывок из беседы двух выдающихся мастеров
современной культуры (речь идет о фильме Феллини "Джульетта и духи"):
Моравиа. Я сравнил бы Джульетту с Алисой из книги "Алиса в Стране
чудес", как вследствие скудности и узости ее взглядов, которые, впрочем,
показаны режиссером с симпатией и любовью, так и вследствие тех отношений,
которые с самого начала устанавливаются между героиней и чудовищами из
подсознания и повседневной жизни: эти отношения юмористичны, с оттенками
удивления, любопытства и ханжества.
Феллини. Мне кажется, это очень острое наблюдение" {А. Моравиа.
Федерико Барочный. В кн.: Федерико Феллини. Статьи, интервью, рецензии,
воспоминания. М., 1968, с. 265.}.
В "кэрролловедении" немало работ, применяющих "комбинированную
методику". Такова статья "Сквозь зеркало" Эликзендера Тейлора. Автор далек
от категоричности Ш. Лесли или интерпретаторов психоаналитического толка. Он
предваряет свои заметки замечанием, что не собирается "выжимать последнюю
каплю смысла из каждого слова" {A. Taylor. Through the Looking-Glaes - AA,
p. 221.}. Он рассматривает "Зазеркалье" как "сатиру, направленную... против
споров по религиозным вопросам", и отмечает, что Кэрролл "производил свои
изыскания в основном на "ничейной земле", лежащей между математикой и
богословием, куда он уже делал ранее короткие набеги" {Ibid., p. 224.}. По
мысли Тейлора, шахматы для Кэрролла были не просто игрой. "Будучи
математиком, он видел шахматную доску как разделенный на квадраты лист
бумаги, позволяющий воспроизвести график любой ситуации; будучи богословом,
он видел в двух сторонах доски гораздо более действенный способ представить
противоборствующие фракции в церкви и университете, чем любой из тех,
который он использовал ранее" {Ibid.}.
Число примеров различных аллегорическо-концептуальных прочтений можно
было бы умножить. Однако даже в тех, которые мы привели выше, ясно
вырисовывается тенденция, характерная для большей части современных работ о
Кэрролле: тенденция "вчитать" в его сказки то содержание, тот смысл и
контекст, которые прежде всего видятся данному автору в связи с конкретной
областью его интересов и исследований. Степень оправданности подобных
попыток в различных случаях различна, однако нельзя не признать, что
диапазон интерпретаций, вероятно, объясняется некими свойствами самих сказок
Кэрролла. Ведь ни одно из других произведений современных Кэрроллу авторов
не вызвало подобной "неотступности" в попытках различных интерпретаций. А
предположение моих доброжелателей не отвечает действительности...
Математические задачи я предлагал не как средство от бессонницы, а как
способ избавиться от навязчивых мыслей, которые легко овладевают праздным
умом. Надеюсь, что новое название более ясно выражает тот смысл, который я
намеревался в него вложить. Мои друзья полагают, будто я (если
воспользоваться логическим термином) стою перед дилеммой: либо обречь себя
на длинную бессонную ночь, либо, приняв то или иное лекарство, вынудить себя
заснуть. Насколько я могу судить, опираясь на собственный опыт, ни одно
лекарство от бессонницы не оказывает ни малейшего действия до тех пор, пока
вы сами не захотите спать. Что же касается математических выкладок, то они
скорее способны разогнать сон, нежели приблизить его наступление" {Там же,
с. 86.}. "Я рискну на миг обратиться к читателю в более серьезном тоне и
указать на муки разума, гораздо более тягостные, чем просто назойливые
мысли. Целительным средством от них также служит занятие, способное
поглотить внимание. Мысли бывают скептическими, и порой кажется, что они
способны подорвать самую твердую веру. Мысли бывают богохульными, незванно
проникающими в самые благочестивые души, нечестивыми, искушающими своим
ненавистным присутствием того, кто дал обет блюсти чистоту. И от всех этих
бед самым действенным лекарством служит какое-нибудь активное умственное
занятие. Нечистый дух из сказки, приводивший с собой семерых еще более
порочных, чем он сам, духов, делал так лишь потому, что находил "комнату
чисто прибранной", а хозяина праздно сидящим сложа руки. Если бы его
встретил "деловой шум" активной работы, то такой прием и ему, и семерым его
братьям пришелся бы весьма не по вкусу!" {Там же, с. 88-89.}.
Признание это важно не только для понимания личности Кэрролла, но и - в
известном смысле - для понимания его творчества.
Вероятно, тем же целям "активной работы" служили бесконечные небольшие
изобретения Кэрролла, педантичное участие во всех университетских делах и
спорах, а также его "хобби". Кэрролл страстно любил театр. Читая его
дневник, в который он заносил мельчайшие события дня, видишь, какое место
занимали в его жизни не только высокая трагедия, Шекспир, елизаветинцы, но и
комические бурлески, музыкальные комедии и пантомима. Позже, когда, будучи
уже известным автором, он лично наблюдал за постановкой своих сказок на
сцене, он проявил тонкое понимание театра и законов сцены. О том же
свидетельствует его многолетняя дружба с семейством Терри и с самой
талантливой его представительницей, вошедшей в историю не только
английского, но и мирового театра, - Эллен Терри.
В ранней юности Доджсон мечтал стать художником. Он много рисовал -
карандашом или углем, иллюстрируя собственные юношеские опыты. В 1855 г. -
год получения профессуры в Оксфорде - он послал серию своих рисунков в
"Юмористическое приложение к "Таймс"". Редакция их отвергла. Тогда Доджсон
обратился к фотографии. Он купил фотографический аппарат и всерьез занялся
этим сложным по тем временам делом: фотографии снимались с огромной
выдержкой, на стеклянные пластинки, покрытые коллодиевым раствором, которые
нужно было проявлять немедленно после съемки. Доджсон занимался фотографией
самозабвенно и достиг больших успехов в этом трудном искусстве. Он снимал
многих замечательных людей своего времени - Теннисона, Кристину и Данте
Габриэля Росетти, Джона Рэскина, который в те годы преподавал историю
искусств в Оксфорде (и давал Алисе Лидделл уроки рисования), английского
художника-прерафаэлита Дж. Э. Миллеса, Эллен Терри, Фарадея, Томаса Гексли.
Но больше всего он любил снимать детей. Спустя почти сто лет, в 1949 г. в
Англии вышла книга X. Гернсхайма "Льюис Кэрролл-фотограф", в которой собраны
шестьдесят четыре его лучшие работы {H. Gernsheim. Lewis Carroll
Photographer. L., 1949.}. Они производят глубокое впечатление - недаром
специалисты отводят Кэрроллу одно из первых мест среди фотографов XIX в.
Особенно удавались Кэрроллу портреты детей и сложные композиции. Фотографии
Кэрролла поражают даже человека XX в. глубиной психологического
проникновения и художественностью. Интересно, что одна из фотографий
Кэрролла была включена в 1956 г. в знаменитую международную выставку "Род
человеческий", побывавшую во многих городах мира, в том числе и в Москве
{Позже, фотографии, представленные на этой выставке, вошли в кн.: The Family
of Man. Created by Edward Steichen. NY, 1965.}. Из английских фотографов XIX
в., работавших с очень несовершенной техникой, был представлен он один.
Однако больше всего доктор Доджсон любил детей. Чуждаясь взрослых,
чувствуя себя с ними тяжело и скованно, мучительно заикаясь, порой не будучи
в состоянии вымолвить ни слова, он становился необычайно веселым и
Занимательным собеседником, стоило ему оказаться в обществе детей. "Не
понимаю, как можно не любить детей, - писал он в одном из своих писем, - они
составляют три четверти моей жизни". Он совершал с ними долгие прогулки,
водил их в театр, приглашал в гости, развлекал специально придуманными для
них рассказами, которые обычно сопровождались быстрыми выразительными
зарисовками, которые он делал по ходу рассказа. Интересно свидетельство
одной из его маленьких приятельниц {Решительное предпочтение, отдаваемое
Кэрроллом девочкам, породило в XX в. огромное количество психоаналитических
работ. Заметим, что ни тексты самих произведений Кэрролла, ни его личные
бумаги не дают каких-либо специальных оснований для подобных
интерпретации.}, Изы Боумен, исполнявшей роль Алисы в спектакле 1888 г.
Как-то доктор Доджсон взял ее посмотреть панораму Ниагарского водопада. На
переднем плане стояла фигура пса в натуральную величину. Доджсон принялся
убеждать Изу, что пес этот живой, только его как следует выдрессировали,
приучив стоять часами без движения. Он говорил Изе, что, если подождать
подольше, можно увидеть, как служитель приносит псу кость, и что через день
этого беднягу отпускают ненадолго погулять. В панораме его на это время
заменяет брат - весьма беспокойное и не отличающееся особой выдержкой
животное. Однажды, увидав у какой-то девочки в толпе зрителей бутерброд в
руке, этот непоседа выскочил с громким лаем из панорамы. Тут Доджсон
запнулся и начал заикаться: он увидел, что вокруг него собралась небольшая
толпа детей и взрослых, с восторгом слушавших его рассказ. Смущенный и
растерянный, Доджсон поспешил увести Изу. Этот эпизод весьма характерен.
Толчком к творческому импульсу для Кэрролла неизменно служила игра,
непосредственное, живое общение с детьми. Его лучшие произведения - обе
сказки об Алисе, стихотворения - возникли как импровизации, хотя
впоследствии и дорабатывались весьма значительно. Как только исчезал момент
игры, писатель начинал "заикаться", произведение его теряло оригинальность и
целостность {Именно это произошло с его большим романом "Сильви и Бруно"
(1889-1893), в котором, по замыслу автора, должны были сочетаться реальный и
фантастический планы, повествование об английской провинции середины века и
респектабельном герое, самоотрицание и самопожертвование, с одной стороны -
сказочно романтические видения, предстающие ему в минуты полусна,
полубодрствования, - с другой. Выйдя еще в момент своего замысла за пределы
безотчетной импровизации, роман этот обнаруживает множество черт, роднящих
его с назидательно-сентиментальной литературой того времени. Сознательные
установки Кэрролла, воспитателя юношества и респектабельного, хоть и
чудаковатого, члена респектабельного общества, заранее обрекали это и другие
произведения того же рода на художественную несостоятельность.}.
Лишь в тех случаях, когда, безотчетно импровизируя, ставя перед собой
единственную цель "развлечь" своих юных слушателей, Кэрролл не придавал
сколько-нибудь серьезного значения своим нонсенсам, ему удавалось создать
произведения не только оригинальные, но и значительные. Этот парадоксальный
факт творческой биографии Кэрролла объясняется, в первую очередь, самой
личностью писателя, оригинального мыслителя и поэта, уходившего от
многочисленных запретов и жестких ингибиций своей сознательной жизни в
детскую игру бессознательного и именно там проявлявшего всю неординарность
своей личности и дарования.
Доджсон лишь раз выезжал за пределы Англии. Летом 1867 г. вместе со
своим другом ректором Лиддоном он отправился в Россию - весьма необычное по
тем временам путешествие. Посетив по дороге Кале, Брюссель, Потсдам, Данциг,
Кенигсберг, он провел в России месяц - с 26 июля по 26 августа - и вернулся
в Англию через Вильно, Варшаву, Эмс, Париж. В России Доджсон побывал в
Петербурге и его окрестностях, Москве, Сергиеве и съездил на ярмарку в
Нижний Новгород. Свои впечатления он кратко записывал в "Русском дневнике"
{L. Carroll. Journal of a Tour in Russia in 1867. The Works of Lewis
Carroll. Ed. and intr. by R. L. Green. Feltham, 1965, pp. 965-1006. Дневник
не предназначался Кэрроллом для публикации; записи в нем носят характер
сугубо частный, "на память". Он увидел свет лишь в 1935 г.}. Доджсон был
плохо подготовлен к этому путешествию - он не знал языка, не был знаком ни с
русской литературой и историей, ни с современным состоянием умов. Поневоле
его впечатления от России весьма ограниченны - он не был вхож в русские
семьи: ему приходилось полагаться на случайных попутчиков, знавших язык, -
англичан, живущих в России, представителей фирмы "Мюр и Мерилиз", духовных
лиц, принимавших ректора Лиддона. Впрочем, он мало склонен к обобщениям с
чужих слов и в основном фиксирует в дневнике личные наблюдения. Вот как он
описывает свое первое впечатление от Петербурга: "Мы едва успели немного
прогуляться после обеда; все удивительно и ново вокруг. Необычайная ширина
улиц (даже второстепенные шире любых в Лондоне), крошечные дрожки, бешено -
шныряющие вокруг, ничуть не заботясь о безопасности пешеходов (мы скоро
поняли, что тут должно смотреть в оба, ибо они и не подумают крикнуть, как
бы близко к тебе ни подъехали), огромные и яркие вывески магазинов,
гигантские церкви с голубыми куполами в золотых звездах, загадочный гомон
толпы - все удивляло и поражало нас во время этой первой прогулки по
Петербургу" {Ibid., pp. 977-978.}. Он восхищается благородными пропорциями
"удивительного града", его архитектурой, "бесценными коллекциями" Эрмитажа -
голландцами, Мурильо, Тицианом и "Святым семейством" Рафаэля в овале, "более
других запавшей мне в память картиной", как пишет Кэрролл. Подробно
описывает Петергоф, расположение его аллей и скульптур, "разнообразием и
безукоризненным сочетанием красок и природы и искусства затмевающих парки
Сан-Суси", и заканчивает словами: "Все это далеко не передает того, что мы
там видели, но будет служить мне хоть отдаленным напоминанием" {Ibid., pp.
981-982.}.
Москва с ее "коническими башнями", которые выступают друг из друга,
"наподобие раскрытого телескопа", с "огромными позолоченными куполами
церквей, где, словно в зеркале, отражается перевернутый город", Воробьевы
горы, откуда, как вспоминает Кэрролл, глядел впервые на город Наполеон,
церемония венчания, столь непохожая на англиканский обряд, "удивительный
эффект" церковного пения - все поражает его воображение не меньше, чем
"город гигантов" Петербург. Он наблюдает уличные сценки, вслушивается в
звучание незнакомого языка, записывает русскими буквами отдельные имена и
слова, расшифровывает с помощью карманного словаря театральные программки,
вывески и меню.
Верный своим привязанностям, он посещает Малый театр и театр в Нижнем
Новгороде, восхищается "первоклассной игрой актеров", особенно отмечая
Ленского и Соронину, имена которых вписывает в дневник по-русски.
Кэрролл заканчивает свой дневник описанием ночного путешествия из Кале
в Дувр при возвращении в Англию: "Плавание было на удивление спокойным; на
безоблачном небе для вящего нашего удовольствия светила луна - светила во
всем своем великолепии, словно пытаясь возместить урон, нанесенный затмением
четырьмя часами ранее, - я оставался почти все время на носу, то болтая с
вахтенным, то наблюдая в последние часы моего первого Заграничного
путешествия, как на горизонте медленно разгорались огни Дувра, словно милый
наш остров раскрывал свои объятия навстречу спешащим домой детям - пока,
наконец, они не встали ярко и ясно, словно два маяка на скале - пока то, что
долгое время было просто светящейся чертой на темной воде, подобной
отражению Млечного пути, не приобрело реальности, обернувшись огнями в окнах
спустившихся к берегу домов - пока зыбкая белая полоса за ними, казавшаяся
поначалу туманом, ползшим вдоль горизонта, не превратилась, наконец, в серых
предрассветных сумерках в белые скалы милой Англии" {L. Carroll. Journal of
a Tour.., p. 1005.}. Усиленные троекратной анафорой и дважды повторенным
эпитетом "милый" (old), строки эти звучат неожиданно приподнято и
романтично. Глубокое искреннее чувство вольно проявляет себя в этих записях,
которые Кэрролл не предназначал для публикации.
Больше Кэрролл не выезжал за пределы Англии. Изредка он бывал в
Лондоне, где продолжал также внимательно следить за театральными
постановками; каникулы он проводил обычно в Гилфорде, где жили его сестры.
Там он и умер 14 января 1898 г. На гилфордском кладбище над его могилой
стоит простой белый крест. На родине Кэрролла, в деревенской церкви Дэрсбери
есть витраж, где рядом с задумчивым Додо стоит Алиса, а вокруг теснятся
Белый Кролик, Болванщик, Мартовский Заяц, Чеширский Кот и другие.
* * *
Первая сказка, в отличие от "Зазеркалья", далась Кэрроллу не сразу.
Анализируя известные нам варианты, видишь, как разрастались едва намеченные
характеры и мотивы, как постепенно складывался новый жанр.
Сказка об Алисе в Стране чудес существовала по меньшей мере в трех
вариантах, прежде чем получить окончательный вид. О первых двух мы знаем
немного. 4 июля 1862 г. во время лодочной прогулки по Айсис, небольшой
речушке, впадающей в Темзу неподалеку от Оксфорда, Кэрролл начал
рассказывать девочкам Лидделл, дочерям своего коллеги ректора колледжа
Крайст Черч, сказку о приключениях Алисы, названной так по имени его
любимицы, десятилетней Алисы Лидделл. Сам Кэрролл так вспоминает об этом: "Я
очень хорошо помню, как в отчаянной попытке придумать что-то новое я для
начала отправил свою героиню вниз по кроличьей норе, совершенно не думая о
том, что с ней будет дальше..." Сказка девочкам понравилась, и во время
последующих прогулок и встреч, которых было немало в то лето, они не раз
требовали продолжения. Из дневника Кэрролла мы знаем, что он рассказывал
свою "бесконечную сказку", а порой, когда под рукой оказывался карандаш, то
и рисовал по ходу рассказа своих героев в странных ситуациях, выпавших им на
долю. Позже Алиса попросила Кэрролла записать для нее сказку, прибавив: "И
пусть там будет побольше всяких глупостей!"" Исследователь вправе заключить,
что уже в начальном, импровизированном варианте "глупости" (или нонсенсы,
как мы их теперь называем даже по-русски) присутствовали наряду с более
традиционными "приключениями".
Лишь в феврале 1863 г. Кэрролл закончил первый рукописный вариант своей
сказки, которую он назвал "Приключения Алисы под землей". Однако этот
вариант не был отдан Алисе Лидделл; в 1864 г. Кэрролл принялся за второй,
более подробный. Своим мелким каллиграфическим почерком он переписал его от
руки и снабдил тридцатью семью рисунками в тексте, а первый вариант
уничтожил. 26 ноября 1864 г. он подарил Алисе эту рукописную тетрадку,
наклеив на последней странице фотографию семилетней Алисы (возраст героини
сказки).
Наконец, в 1865 г. появился окончательный вариант, известный всем нам
"дефинитивный текст". Сравнивая его с "Приключениями Алисы под землей",
изданными недавно в факсимильном воспроизведении {L. Carroll. Alice's
Adventures Underground. A facsimile of the original Lewis Carroll
manuscript. Xerox. Ann Arbor, 1964. См. также переиздание 1965 г. (Dover
Publications) с пред. М. Гарднера.}, видишь значительные текстологические
расхождения. Они касаются не только отдельных деталей {M. Гарднер отмечает
их в своем комментарии.}, но и целых сцен и глав. Примечательно, что два
самых оригинальных и значительных эпизода - Безумное чаепитие и Суд над
Валетом - в "Приключениях Алисы под землей" отсутствуют. Они появились лишь
в окончательном варианте.
Казалось, третьим, - "дефинитивным" текстом "Алисы в Стране чудес"
Кэрролл должен был бы и ограничиться. Однако этого не произошло. В 1890 г.,
в разгар первой волны популярности сказки, Кэрролл издает вариант "для
детей" {Lewis Carroll. The Nursery Alice. L., 1890.}. "Детский вариант"
детской сказки? Не кроется ли уже в самом этом факте признание того, что
"Алиса в Стране чудес" (позже это допущение распространится и на
"Зазеркалье") - сказка не только и не столько для детей? Что это сказка
также и для взрослых и даже, может быть, как позднее покажет Честертон, для
философов и ученых?
Ныне двойной "адрес" сказок об Алисе является, пожалуй, единственным
фактом, принимаемым многочисленными интерпретаторами Кэрролла. Однако в
остальном они не могут прийти к согласию. Споры о прочтении Кэрролла и об
определении понятия нонсенса продолжаются по сей день.
Нередко в нонсенсе видят своеобразную аллегорию, "скрытый код" для
описания событий не только вполне реальных, но даже исторических.
Показательна в этом отношении работа Шана Лесли, автора трудов по самым
различным проблемам и среди них солидной монографии о кардинале Мэннинге. Он
интерпретирует сказки Кэрролла в свете религиозных споров, шедших в Оксфорде
в 40-е - 70-е годы прошлого века, и пишет, что "вряд ли будет профанацией
предположить, что "Алиса в Стране чудес", возможно, скрывает историю
Оксфордского движения" {Shane Leslie. Lewis Carroll and the Oxford Movement.
- "The London Mercury", July, 1933, pp. 233-239. Цит. по: АА, p. 212.}. При
таком прочтении Алиса - наивный первокурсник, оказавшийся в гуще
богословских споров той поры; Белый Кролик - скромный англиканский
священник, пуще всего боящийся своего епископа (Герцогиня). Двери в зале
символизируют английскую Высокую и Низкую церковь; золотой ключик - ключ
Священного писания; пирожок, от которого откусывает Алиса, - святую догму.
Кошка Дина, которой так боится церковная Мышь, - конечно, католичка, а
Алисин скотч-терьер, будучи шотландцем, - пресвитерианец, что также весьма
неприятно Мыши {Ibid., p. 213.}. Всевозможные пертурбации, связанные с
желанием Алисы подрасти и уменьшиться ростом, Ш. Лесли связывает с
колебаниями английского верующего между Высокой и Низкой церковью.
"Зазеркалье" представляется Ш. Лесли несколько более трудным для
интерпретации, однако он составляет следующую гипотетическую таблицу, в
которой связывает персонажей Кэрролла с событиями Оксфордского движения и
его участниками:
Белые Черные
Труляля - Высокая церковь; Морж и Плотник - обозреватели и
Единорог - Конвокация духовенства; эссеисты;
Овца - доктор Пьюси; Черная Королева - архиепископ Мэн-
Белая Королева - доктор Ньюмен; нинг;
Белый Король - доктор Джоветт; Черный Король - каноник Кингсли;
Древний старичок - оксфордский Черный Рыцарь - епископ Уилберфорс;
профессор; Лев - Джон Буль
Белый Рыцарь - Гексли; и пр.
Траляля - Низкая церковь;
Согласно Ш. Лесли, "Зазеркальная жизнь, в которой все возникает в
обратной перспективе, есть символ жизни сверхъестественной". Белый Рыцарь,
как явствует из таблицы, составленной Ш. Лесли, "представляет науку эпохи
викторианства или Гексли в его самоуверенном изобретательстве" {Ibid., p.
219.} Соответственно Черный Рыцарь олицетворяет его старого врага епископа
Уилберфорса. "Оба достигают одной и той же клетки на шахматной доске
одновременно, и оба пытаются взять Алису в плен. Это знаменитое столкновение
между Уилберфорсом и Гексли на заседании Британской Ассоциации в 1866 г."
{Ibid.}
Ч. У. Скотт-Джайлз предлагает другой вариант "исторического" прочтения
Кэрролла. Он считает, что Кэрролл использовал некоторые исторические эпизоды
и даже фигуры в своих сказках. В связи со сценой на кухне у Герцогини он
задается вопросом: "Где же Алисин Герцог?" "Ответ на этот вопрос можно
найти, - пишет он, - если задуматься над личностью младенца. Сын Герцога,
ставший свиньей, - кто это, как не Ричард Глостер, взошедший на трон под
именем Ричарда III, взяв своим знаком белого кабана, и прозванный "кабаном"
политическими памфлетистами? Когда он родился в октябре 1452 г., его отец,
Ричард, герцог Йоркский, жил в изгнании после первой неудавшейся попытки
удалить Сомерсета из королевского совета. Если иметь в виду вражду между
Йорком и королевой Маргаритой, становится понятно, почему герцог не получил
королевского приглашения на партию в крокет. Решимость Маргариты сохранить
власть Ланкастеров и не допустить к ней Йорка находит свое отражение в
"Алисе": королева требует, чтобы все розы в королевском саду были алыми, так
что садовники спешат покрасить в алый цвет Ланкастеров розы Йорка" {Цит. по
кн.: L. Carroll. Alice's Adventures in Wonderland and Through the
Looking-Glass. Ed. and intr. by R. L. Green. L., 1976, pp. 255-256. Грин
отмечает, что поначалу Скотт-Джайлз выдвинул свои соображения "шутливо"
("Punch", 28 August, 1928), однако затем развивал их "более серьезно"
("Sunday Times", 25 July, 1965).}. В тексте сказок Скотт-Джайлз находит
немало других примеров в подтверждение своей гипотезы, интересно, что все
они связаны с теми учебниками истории, которые использовались девочками
Лидделл, и потому, в отличие от теологических построений Ш. Лесли, имеют
более прямое отношение к тексту Кэрролла.
Больше всего написано о Кэрролле и его сказках приверженцами
психоаналитических толкований. Примечательно, что в представительной
антологии "Аспекты "Алисы"", неоднократно упоминаемой выше, раздел,
посвященный фрейдистским оценкам Кэрролла и его творчества, имеет самый
внушительный объем. К этому следовало бы прибавить и некоторые
биографические очерки, идущие в этом солидном томе под другими рубриками,
однако носящие тот же характер. Эта тенденция к психоаналитическому
прочтению "Алисы" была подмечена в самом начале ее возникновения Дж. Б.
Пристли, написавшим ядовитую "Заметку о Шалтае-Болтае" (1921) {Дж. Бойнтон
Пристли ошибся лишь географически: большая часть работ этого рода вышла в
США и в Англии. Назовем некоторые из них: Ph. Greenacre.. Swift and Carroll:
A Psychoanalytic Study of Two Lives. NY, 1955; J. Bloomlngdale. Alice as
Anima: The Image of Woman in Carroll's Classic. AA. pp. 378-390; W. Empson.
Alice in Wonderland: The Child as Swain. Some Versions of the Pastoral. L.,
1935, etc.}. О распространенности такого рода прочтения Алисы
свидетельствует следующий отрывок из беседы двух выдающихся мастеров
современной культуры (речь идет о фильме Феллини "Джульетта и духи"):
Моравиа. Я сравнил бы Джульетту с Алисой из книги "Алиса в Стране
чудес", как вследствие скудности и узости ее взглядов, которые, впрочем,
показаны режиссером с симпатией и любовью, так и вследствие тех отношений,
которые с самого начала устанавливаются между героиней и чудовищами из
подсознания и повседневной жизни: эти отношения юмористичны, с оттенками
удивления, любопытства и ханжества.
Феллини. Мне кажется, это очень острое наблюдение" {А. Моравиа.
Федерико Барочный. В кн.: Федерико Феллини. Статьи, интервью, рецензии,
воспоминания. М., 1968, с. 265.}.
В "кэрролловедении" немало работ, применяющих "комбинированную
методику". Такова статья "Сквозь зеркало" Эликзендера Тейлора. Автор далек
от категоричности Ш. Лесли или интерпретаторов психоаналитического толка. Он
предваряет свои заметки замечанием, что не собирается "выжимать последнюю
каплю смысла из каждого слова" {A. Taylor. Through the Looking-Glaes - AA,
p. 221.}. Он рассматривает "Зазеркалье" как "сатиру, направленную... против
споров по религиозным вопросам", и отмечает, что Кэрролл "производил свои
изыскания в основном на "ничейной земле", лежащей между математикой и
богословием, куда он уже делал ранее короткие набеги" {Ibid., p. 224.}. По
мысли Тейлора, шахматы для Кэрролла были не просто игрой. "Будучи
математиком, он видел шахматную доску как разделенный на квадраты лист
бумаги, позволяющий воспроизвести график любой ситуации; будучи богословом,
он видел в двух сторонах доски гораздо более действенный способ представить
противоборствующие фракции в церкви и университете, чем любой из тех,
который он использовал ранее" {Ibid.}.
Число примеров различных аллегорическо-концептуальных прочтений можно
было бы умножить. Однако даже в тех, которые мы привели выше, ясно
вырисовывается тенденция, характерная для большей части современных работ о
Кэрролле: тенденция "вчитать" в его сказки то содержание, тот смысл и
контекст, которые прежде всего видятся данному автору в связи с конкретной
областью его интересов и исследований. Степень оправданности подобных
попыток в различных случаях различна, однако нельзя не признать, что
диапазон интерпретаций, вероятно, объясняется некими свойствами самих сказок
Кэрролла. Ведь ни одно из других произведений современных Кэрроллу авторов
не вызвало подобной "неотступности" в попытках различных интерпретаций. А