решения), первая рассказанная девочкам Лидделл сказка была также и показана
им, правда, не в действии, а в серии набросков и рисованных мизансцен,
нашедших потом свое отражение в рисунках Кэрролла к первому записанному им
варианту. Эта первая рассказанная сказка импровизировалась на ходу, как
commedia dell'arte, отталкиваясь от злободневных сиюминутных событий,
связанных с "масками"-участниками, их именами, прозвищами, характерами и пр.
Позже в окончательном, литературном варианте "Алисы" эта специфика несколько
стерлась. И все же она во многом ощущается в сказке, делая ее отличной от
других литературных сказок того времени. Это прежде всего особая сценичность
сказки. Если исключить начальные описания, в которых автор излагает "условия
игры", время и место "сценического" действия (несколько более затянутые в
"Стране чудес", где он еще только нащупывал путь, чем в "Зазеркалье"), обе
части одинаково легко распадаются на некие сцены, участники которых ведут
между собой диалог, нередко принимающий вид ссоры, перебранки и описываемый
действиями балаганно-бурлескного типа. Рыцари в "Зазеркалье" дерутся
дубинками, которые держат, как подчеркивает это в авторской "ремарке"
Кэрролл, обеими руками, словно Панч и Джуди, излюбленные герои народного
кукольного театра {В традиционном рыцарском романе рыцари также держат
оружие двумя руками, что обыгрывается Кэрроллом в ином контексте.}. Кухарка
швыряет в Герцогиню все, что попадает ей под руку: совок, кочергу, щипцы для
угля, чашки, тарелки, блюдца... Наконец, сама Герцогиня швыряет в Алису
младенцем. В сказке то и дело кто-то кого-то пинает, швыряет, дерет,
колотит, лупит, обзывает, срамит, грозит прикончить, оттяпать голову и пр.
Многие из шуток Кэрролла, особенно те из них, которые связаны со смертью,
носят также балаганный оттенок. Здесь в сказку Кэрролла явно проникает
народное балаганное (порою кукольное) зрелище, которое даже в XIX в.
сохранило отдельные черты площадного народного действа давних времен.
Сами "прения" актеров в "Алисе" необычайно подвижны, лаконичны,
выразительны. Кэрролл проявляет себя в подлинном смысле слова мастером
сценического диалога. Описания действий и вводы в сцены предельно сжаты -
писатель не описывает внешности своих героев, не поминает о красотах
природы, не вводит никаких деталей, которые не были бы потом "обыграны" в
диалоге. Диалог - это всегда поединок (и не только словесный), всегда
противоборство, в котором и проявляют себя характеры. Не менее выразительны
и театрализованны размышления самой Алисы, неизменно оформляемые как
монологи.
Особую роль выполняют в тексте обеих сказок рисунки. Они восполняют тот
зрелищный аспект, недостаток которого из-за отсутствия описаний иначе
неизбежно ощущался бы в тексте. Сказка Кэрролла с самого начала прямо
ориентирована на них. Они не только иллюстрируют текст; они его восполняют и
проясняют. Рисунки - органическая часть сказок Кэрролла. Сравнивая
первоначальные рисунки Кэрролла ("Приключения Алисы под землей") и
иллюстрации Тенниела, читая их переписку во время работы над иллюстрациями,
понимаешь, насколько близко следовал Тенниел замыслу писателя. Многие из его
рисунков развивают эскизы, набросанные Кэрроллом {Достаточно сравнить
рисунки Кэрролла к "Приключениям Алисы под землей" с иллюстрациями Тенниела,
чтобы увидеть, сколь многим обязан последний писателю.}.
Наконец, в самом построении "изнаночного", "перевернутого вверх ногами"
мира Кэрролл, как никто, следует принципам "необузданного", "дикого" (wild -
выражение Ч. Лэма) фольклорного духа. Он переворачивает вверх дном,
выворачивает наизнанку, меняет местами причину и следствие, "отчуждает"
части тела и действия, создает непредставимое, оживляет стершиеся речения и
метафоры и, вновь вдохнув в них жизнь, "реализует" их, он пародирует, он
смеется над смертью и пр. Мы далеки от мысли о том, что между нонсенсом
Кэрролла и вдохновившей его праздничной карнавальной традицией можно
поставить знак равенства. M. M. Бахтин развивает свою концепцию на материале
архаических культур, представляющих по сравнению с XIX в. качественно иную
ступень. И все же нам кажется немаловажным указать на возможность некой
генетической связи сказок Кэрролла с этой традицией.
Другим мощным пластом в сказках Кэрролла является пласт
диалого-литературный, складывающийся из пародий, заимствований, обработок,
аллюзий. Кэрролл словно ведет ни на минуту не прекращающийся диалог с
невидимыми собеседниками, многих из которых давно уже нет в живых. Уровень
такого рода есть в каждом произведении, ибо все они включены - прямо или
опосредствованно - в тот диалог, который составляет содержание всякой
культуры. В сказках Кэрролла поражает прежде всего множественность интонаций
и типов диалогического отклика.
Среди критиков принято говорить о пародиях (иногда их называют
бурлесками, травестиями) в сказках Кэрролла; это стихотворения: "Папа
Вильям", "Колыбельная", которую поет Герцогиня, песни о крокодиле и филине,
"Морская кадриль", "Это голос Омара...", "Вечерняя еда" ("Страна чудес");
"Морж и Плотник", песня Белого Рыцаря, хор на пиру во дворце Алисы
("Зазеркалье"). Однако термин "пародия" в применении к этим стихотворениям
вряд ли можно считать достаточно точным. Правда, все эти стихотворения так
или иначе связаны с неким "оригиналом", который "просвечивает" вторым планом
через "снижающий", "пародирующий" текст Кэрролла. Но степень связи с
"исходным текстом" в разных случаях разная: иногда кэрролловское
стихотворение очень близко "повторяет" оригинал, широко используя его
лексику, структуру и самое строение строк; порой же сохраняются лишь
отдельные детали, ритмический рисунок, размер, дыхание. Точно так же
разнятся и отношение к "оригиналу" и цели "пародирования".
В "Папе Вильяме", например, Кэрролл последовательно "снижает" текст
нравоучительного стихотворения Саути "Радости старика и Как Он их Приобрел"
(см. с. 41 и 42). "Моральные" и "возвышающие душу" темы размышлений Саути -
о быстротечности жизни и радостей земных, о смерти и пр. - заменяются у
Кэрролла веселой "чепухой", вызывающе открыто декларированной во второй
строфе:
...Но узнав, что мозгов в голове моей нет,
Я спокойно стою вверх ногами.
Сохраняя не только героев и вопросно-ответную схему стихотворения
Саути, но и самое построение фраз отца и сына, ряд описательных конструкций,
стихотворный размер, схему рифм и пр., Кэрролл переводит все содержание
стихотворения в план безответственного "стояния на голове".
Здесь, очевидно, небесполезно вспомнить то старое различие между
собственно пародией и травестией, или изнанкой, указание на которое находим
в рукописях Ю. Н. Тынянова. Цитируя старого автора, Тынянов пишет:
""Изнанкою называется описание шуточным и даже низким слогом тех
происшествий, кои прежде но важности своей описаны были слогом высоким.
Изнанка не есть пародия, как многие полагают, ибо пародия состоит в
применении того же сочинения к другим происшествиям и к другим лицам, с
переменою некоторых выражений". Нет надобности воскрешать старую и уже для
начала XIX в. не ясную терминологию, но содержащееся в ней указание на
разный характер связи между пародирующим и пародируемым произведением
существенно, если не связывать "изнанку" непременно с жанром
травестированных эпопей" {Ю. Н. Тынянов. Поэтика. История литературы. Кино.
М., 1977, с. 541 (прим. к ст. "О пародии").}. "Папа Вильям" Кэрролла ближе
всего именно к этому "изнаночному" типу пародийной литературы. Английский
язык, не только сохранивший самое понятие "травестии", но и широко
пользующийся им, делает закономерным подобное "воскрешение" старой теории в
данном случае.
Вместе с тем возникает вопрос: какова цель такого травестирования?
Очевидно, скажем мы, Кэрролл высмеивал скучное нравоучительное стихотворение
Саути и его религиозно-этическую установку. Но здесь-то и возникает основное
затруднение: религиозно-этическая установка Саути не только не была чужда
Кэрроллу, но и, напротив, была ему чрезвычайно близка. Когда Кэрролл не был
занят нонсенсом, он говорил, думал и писал совершенно в том же духе, что и
Саути. В своих проповедях и письмах, в своем романе "Сильви и Бруно" (в
"серьезных" и во многом автобиографических его частях), даже в предисловиях
к книгам нонсенса он развивал совершенно те же мысли. Может быть, объектом
пародии в данном случае являются некоторые формальные, внешние моменты
поэзии Саути, действительно зачастую дающие повод ко всякого рода
"придиркам"? Однако тогда Кэрролл должен был бы пойти по иному пути, доводя
до абсурда именно эти погрешности формы.
Та же проблема встает перед нами в случае с пародийным отрывком о
малютке крокодиле, через который "просвечивает" (во всяком случае, четко
"просвечивало" в те годы) хрестоматийное стихотворение Уоттса о трудолюбивой
пчелке, или в "Голосе Омара" (снова оригинал Саути, см. с. 84-85). Кэрролл,
посвятивший немало прочувствованных строк тому, как следует трудом и
размышлениями заполнять каждый миг, чтобы не попасть во власть греховных
мыслей, вряд ли стал бы писать "сатиру" на близкое ему по духу и мысли
стихотворение Уоттса. То же можно сказать о стишке про "филина", заменившего
собой "звездочку" Джейн Тейлор (см. с. 61).
В "колыбельной" Герцогини Кэрролл отходит от "исходного" стихотворения,
посвященного кроткой любви (см. с. 49 - 50), дальше, чем в двух упомянутых
выше примерах; однако отношение к используемому тексту остается тем же.
При решении вопроса о пародиях Кэрролла следует, как нам кажется,
провести несколько граней. Сошлемся опять на работу Ю. Н. Тынянова "О
пародии", различающую "вопрос о _пародичности_ и _пародийности_, иначе
говоря - вопрос о пародической форме и о пародийной функции" {Ю. И. Тынянов.
Поэтика, с. 290.}. Ю. Н. Тынянов пишет: "Пародичность и есть применение
пародических форм в непародийной функции". Такое "использование какого-либо
произведения как макета для нового произведения" - весьма выразительное
средство, ибо "оперирование сразу двумя семантическими системами, даваемыми
на одном знаке, производит эффект, который Гейне называл техническим
термином живописцев - "подмалевка" и считал необходимым условием юмора" {Там
же.}.
В сказках Кэрролла мы находим примеры такой чистой "пародичности":
таковы "Морж и Плотник", песня Белого Рыцаря, "Вечерняя еда", "Морская
кадриль", "Колыбельная". Связь с "пародируемыми" произведениями весьма
отдалена и опосредствована, сохраняется лишь "костяк", "макет". "Сатиры",
направленной против этих исходных оригиналов, в пародиях Кэрролла нет;
второй план "подмалеван" очень тонко, он едва просвечивает и чувствуется
лишь в особых интонациях, поворотах фразы, ритме, дыхании. Вероятно,
сказывается здесь и то, что Кэрролл использует тексты поэтов, которых он
особенно любил - Уордсворта, Теннисона, - в поэтическом отношении стоящих
бесконечно выше и Саути, и камерных детских поэтов начала века.
Второй тип пародий, который мы находим в сказках Кэрролла ("Малютка
крокодил", "Голос Омара" и пр.), не является, строго говоря, ни
"пародийным", ни "пародическим", хоть он и представлен произведениями,
которые содержат - в сильно ослабленном виде - и те, и другие
характеристики.
Возникает вопрос: не являются ли эти стихотворения Кэрролла
своеобразным поэтическим "синтезом", попыткой выразить путем пародии свое
отношение к избранному в качестве образца поэту {См.: Вл. Новиков. Зачем и
кому нужна пародия. - "Вопросы литературы", 1976, Э 5, с. 193 и далее. См.
также: А. Морозов. Пародия как литературный жанр. - "Русская литература",
1960, Э 1.}? Думается, что и на этот вопрос следует ответить отрицательно.
"Пародии" Кэрролла существуют не как самостоятельный литературный жанр, они
входят важной составной частью в тот строго ограниченный временем и местом
"праздник", те "каникулы", о которых писал Честертон. "Сатира" и "синтез"
присутствуют в них не только в том смысле, в каком склонен их видеть
критический глаз читателя, но и в том, в котором они допускались общей
установкой Кэрролла. Вместе с тем подспудная, подсознательная
амбивалентность в отношении не только к таким поэтам, как Саути, Тейлор,
Уотте, но даже и к таким бесконечно более значительным, как Уордсворт и
Теннисон, определяла характер его "бессмысленных" пародий. Их можно было бы
назвать "стихами-эхо" по примеру "слов-эхо", о которых говорит Э. Партридж в
приложении к Лиру {Е. Partridge. The'Nonsense Words of Edward Lear and Lewis
Carroll. Here, There and Everywhere. L., 1950, pp. 162-188. Приведем лишь
один пример таких "словэхо" у Лира: "...as an earnest Token of their sincere
and grateful infection". Infection слегка, словно эхо, трансформирует само
собой разумеющееся "affection", вводя в текст сложную гамму
амбивалентностей.}. Прямая сатира в них отсутствует, но иронический отзвук
возникает - насколько сознательно, сказать трудно.
"Диалогичность" кэрролловских сказок не ограничивается стихотворными
"пародиями". Вопрос о том, "едят ли кошки мошек", возможно, навеян строками
из "Золотой нити" (1861) Нормана Маклеода; золотой ключик - стихотворением и
сказкой Джорджа Макдоналда {Как указывает Р. Л. Грин, стихотворение Джорджа
Макдоналда было опубликовано в 1861 г. в книге "Victoria Regis", а его
знаменитая сказка-аллегория "Золотой ключ" вышла лишь в 1867 г. (в сборнике
"Встречи с феями"). Однако друзья читали сказки Макдоналда в рукописях
задолго до публикации, и Кэрролл, конечно, мог знать их.}; в сцене с
Гусеницей и грибом слышатся отзвуки "Бала бабочек" (1806) Уильяма Роскоу;
"Зазеркалье" разрабатывает тему зеркала, предложенную, в частности, тем же
Макдоналдом в романтической вставной новелле о Космо Верштале, бедном
студенте Пражского университета (роман-сказка "Фантазия", 1858); Белый
Рыцарь напоминает Грустного Рыцаря в "Фантазии" Макдоналда, а возможно, и
Дон Кихота {J. Hinz. Alice Meets the Don. - "South Atlantic Quarterly", LII
(1953). См. также AA. He принимая в целом концепции Хинца, выводящего
"Алису" из "Дон-Кихота", отметим лишь справедливые наблюдения о близости
ряда деталей.}. Было замечено, что в первой главе "Зазеркалья" слышатся
отзвуки "Сверчка на печи" Диккенса и его пародистов {См. комментарий
Гарднера (с. 114 и далее), а также примечания Р. Л. Грина к изд. L. Carroll.
Alice's Adventures..., op. cit., p. 256.}; в "Стране чудес" находят цитаты
из "Энеиды" {См. примечания Р. Л. Грина (ibid., p. 256); на сходство с
Вергилием указал Дж. Б. Дейвис.} и "Божественной комедии". Для исследователя
Кэрролла эти аллюзии представляют особый интерес, ибо многие из них вводят
свою тему, подвергая переосмыслению исходный, заимствованный образ. "Чужие
слова", включаясь в новый контекст, начинают жить двойной жизнью: не теряя
первоначального смысла, на который они прямо и открыто указывают, они в то
же время дают свое истолкование предложенного образа и темы.
Интересны в этом отношении реминисценции из Макдоналда. Герою сказки
Макдоналда золотой ключик, в отличие от Алисы, дается в руки сразу, но
дверь, которую ему надлежит им открыть, можно найти лишь после долгих
поисков. Этому он посвящает всю жизнь. Странствия в поисках Страны Золотого
Ключика превращаются в сложную аллегорию жизненных странствий в поисках
высшей правды. Мечта о таинственной двери, которую должен открыть золотой
ключик, соединяется в воображении героев с мечтой о "стране, откуда падают
тени"; отголоски платоновских идей, "Пути паломника" Бэньяна и христианской
мифологии соединяются в разветвленную систему символики. Лишь в смерти
находит герой Макдоналда Страну, поискам которой он посвятил всю жизнь.
Смерть толкуется Макдоналдом как "часть жизни": поиски высшей правды не
завершаются окончательно и там. Нетрудно заметить отличие трактовки этой
темы у Кэрролла: в чудесном саду, куда, наконец, с помощью золотого ключика
попадает Алиса, нет места стройным аллегориям, там царят хаос,
бессмысленность, произвол. Разветвленная система реминисценций, прямых и
косвенных аллюзий создает вокруг внешне простых сказок Кэрролла богатейший
звуковой "фон", в котором звучат многие голоса.
Особенно интересны в этом плане реминисценции из Шекспира, которого
Кэрролл прекрасно знал и любил. В тексте сказок находим немало скрытых
цитат, на которых порой строится диалог. Таков разговор Алисы с Комаром в
главе о зазеркальных насекомых, в котором слышится отзвук диалога Глендаура
и Хотспера из "Генриха IV" (часть I, III, 1; см. с. 347).
Любимая фраза Королевы из "Страны чудес", как указывает Р. Л. Грин, -
это прямая цитата из "Ричарда III" (III, IV, 74); максима Герцогини из главы
о Черепахе Квази переиначивает строку из "Сна в летнюю ночь" (IV, 1, 72);
заключение Чеширского Кота при первой встрече с Алисой ("Конечно, ты не в
своем уме. Иначе как бы ты здесь оказалась?") приводит на ум строки из
"Макбета" (I, 5, 33). Однако гораздо важнее здесь не эти детали, а более
общий принцип. В самой структуре обеих сказок об Алисе используется метод
"диффузной метафоры", характерный для таких произведений Шекспира, как "Сон
в летнюю ночь" или "Буря". Трактовка времени и пространства у Кэрролла
обнаруживает также черты сходства с Шекспиром.
Наконец, еще одним важным уровнем сказки Кэрролла является научный.
Конечно, было бы упрощением представлять его в виде единого пласта,
"залегающего" на известной глубине. Скорее он рассеян, диффузирован по всему
тексту, придавая ему неожиданные глубины. Мартин Гарднер в своей
"Аннотированной" Алисе собрал интереснейший материал о научных "прозрениях"
и предвидениях Кэрролла. Кое-что из наблюдений Гарднера может показаться
поначалу несколько надуманным; впрочем, выводы его подтверждаются и работами
многих современных ученых. Как бы то ни было, несомненно одно: в сказках
Кэрролла воплотился не только художественный, но и научный тип мышления. Вот
почему логики, математики, физики, философы, психологи находят в "Алисе"
материал для научных размышлений и интерпретаций.
В последнее время появились и лингвистические работы о Кэрролле.
Непосредственным поводом для лингвистических раздумий над Кэрроллом
послужила знаменитая баллада "jabberwocky" из "Зазеркалья" (в нашем переводе
- "Бармаглот"). Уже Чарлз Карпентер в своем основательном исследовании о
структуре английского языка {Ch. Carpenter. The Structure of English. NY,
1952.} цитирует эту балладу, приходя к Заключению, что сама структура этого
"бессмысленного" стихотворения (особенно это относится, конечно, к первой
строфе) является смыслоносителем. Известный английский лексикограф Эрик
Партридж посвящает специальную работу неологизмам Кэрролла, привлекая,
помимо баллады из "Зазеркалья", материалы поэмы "Охота на Снарка" и ранних
"англосаксонских" опусов Кэрролла {E. Partridge. The Nonsense Words...}.
Роберт Сазерленд прослеживает развитие лингвистических интересов Кэрролла на
всем протяжении его творчества {R. D. Sutherland. Language and Lewis
Carroll. The Hague, 1970.}.
Интересное прочтение Кэрролла предлагает М. В. Панов, который считает,
что у Л. Кэрролла было не только безупречное чувство языка, но и умение
проникнуть в его сущность, была своя (вероятно, интуитивная) лингвистическая
концепция, по крайней мере концепция называния, одной из важнейших языковых
функций. По мнению исследователя, Кэрролл показал сложную условность
наименования, его знаковую сущность, несовпадение структуры "обозначающего"
и "обозначаемого", то есть подошел к проблемам, которые в полный свой рост
встали только перед языкознанием XX в. {М. В. Панов. О переводах на русский
язык баллады "Джаббервокки" Л. Кэрролла. "Развитие современного русского
языка. 1972. Словообразование. Членимость слова". М., 1975.}
Наконец, есть и еще один аспект рассмотрения жанра литературной сказки
Кэрролла, который представляется нам принципиально важным. Его предложила
английский логик Элизабет Сьюэлл. Она рассматривает нонсенс Кэрролла как
некую логическую, систему, организованную по принципам игры. Своим
появлением концепция Сьюэлл во многом обязана теории игры, разработанной в
30-х годах И. Хойзингой {См. J. Huizinga. Homo Ludens. A Study of Play
Element in Culture. L, 1970 (1-е изд. 1938 г.).}.
Нонсенс, по мысли Сьюэлл, есть некая интеллектуальная деятельность (или
система), требующая для своего построения по меньшей мере одного игрока, а
также - некоего количества предметов (или одного предмета), с которым он мог
бы играть. Такой "серией предметов" в нонсенсе становятся слова,
представляющие собой по большей части названия предметов и чисел. "Игра в
нонсенс" состоит в отборе и организации материала в собрание неких
"дискретных фишек", из которых создается ряд отвлеченных, детализированных
систем. В "игре в нонсенс", по мысли Сьюэлл, человеческий разум осуществляет
две одинаково присущие ему тенденции - тенденцию к разупорядочиванию и
тенденцию к упорядочиванию действительности. В противоборстве этих двух
взаимно исключающих друг друга тенденций и складывается "игра в нонсенс". Не
в этом ли следует искать причину столь разнообразных "прочтений" Кэрролла,
предлагаемых на материале различных областей знания? Не потому ли "Алиса"
оказывается "самой неисчерпаемой сказкой в мире" {L. Untermeyer.
Introduction. "Alice in Wonderland". NY, 1962, p. 5.}?
Выше говорилось о романтических тенденциях Кэрролла, нашедших свое
яркое выражение в сказках об Алисе, о воскрешении и подчеркивании
фольклорного (сказочного и песенного) начала, о дальнейшем и принципиально
важном развитии гротескной традиции английской литературы. Ю. Кагарлицкий
справедливо отмечает в этом плане принципиальную общность между методом
Кэрролла и реалистической манерой Диккенса с его "искусством светотени,
гротеском, стремлением к крайнему заострению ситуации" {Ю. Кагарлицкий.
Предисловие. - В кн.: Льюис Кэрролл. Приключения Алисы в Стране чудес.
Зазеркалье (про то, что увидела там Алиса). Пер. с англ. А. Щербакова под
ред. М. Лорие. М., 1977, с. 17.}.
Отвергая современную ему бытописательскую прозу, исходящую из философии
позитивизма и предающую забвению великие традиции английского
реалистического романа, Кэрролл прокладывает дорогу "европейскому
неогуманизму", представленному в Англии такими именами, как Уэллс и Шоу с
"их вниманием одновременно к науке и человеку, с их стремлением снова
соединить разобщенные интеллектуальные и эмоциональные сферы" {Там же, с.
24.}. Традиция Кэрролла ощущается ныне и в лучших образцах англоязычной
научной фантастики, и в гротесковой сатире, и в современной поэзии
{Некоторые примеры тому находим в "Аннотированной "Алисе"" Гарднера. Тема
эта, впрочем, требует особой и подробной разработки.}. Так "нелепая и
странная сказка", написанная скромным чудаком-математиком из Оксфорда,
открывает современным читателям различные уровни своего содержания.
им, правда, не в действии, а в серии набросков и рисованных мизансцен,
нашедших потом свое отражение в рисунках Кэрролла к первому записанному им
варианту. Эта первая рассказанная сказка импровизировалась на ходу, как
commedia dell'arte, отталкиваясь от злободневных сиюминутных событий,
связанных с "масками"-участниками, их именами, прозвищами, характерами и пр.
Позже в окончательном, литературном варианте "Алисы" эта специфика несколько
стерлась. И все же она во многом ощущается в сказке, делая ее отличной от
других литературных сказок того времени. Это прежде всего особая сценичность
сказки. Если исключить начальные описания, в которых автор излагает "условия
игры", время и место "сценического" действия (несколько более затянутые в
"Стране чудес", где он еще только нащупывал путь, чем в "Зазеркалье"), обе
части одинаково легко распадаются на некие сцены, участники которых ведут
между собой диалог, нередко принимающий вид ссоры, перебранки и описываемый
действиями балаганно-бурлескного типа. Рыцари в "Зазеркалье" дерутся
дубинками, которые держат, как подчеркивает это в авторской "ремарке"
Кэрролл, обеими руками, словно Панч и Джуди, излюбленные герои народного
кукольного театра {В традиционном рыцарском романе рыцари также держат
оружие двумя руками, что обыгрывается Кэрроллом в ином контексте.}. Кухарка
швыряет в Герцогиню все, что попадает ей под руку: совок, кочергу, щипцы для
угля, чашки, тарелки, блюдца... Наконец, сама Герцогиня швыряет в Алису
младенцем. В сказке то и дело кто-то кого-то пинает, швыряет, дерет,
колотит, лупит, обзывает, срамит, грозит прикончить, оттяпать голову и пр.
Многие из шуток Кэрролла, особенно те из них, которые связаны со смертью,
носят также балаганный оттенок. Здесь в сказку Кэрролла явно проникает
народное балаганное (порою кукольное) зрелище, которое даже в XIX в.
сохранило отдельные черты площадного народного действа давних времен.
Сами "прения" актеров в "Алисе" необычайно подвижны, лаконичны,
выразительны. Кэрролл проявляет себя в подлинном смысле слова мастером
сценического диалога. Описания действий и вводы в сцены предельно сжаты -
писатель не описывает внешности своих героев, не поминает о красотах
природы, не вводит никаких деталей, которые не были бы потом "обыграны" в
диалоге. Диалог - это всегда поединок (и не только словесный), всегда
противоборство, в котором и проявляют себя характеры. Не менее выразительны
и театрализованны размышления самой Алисы, неизменно оформляемые как
монологи.
Особую роль выполняют в тексте обеих сказок рисунки. Они восполняют тот
зрелищный аспект, недостаток которого из-за отсутствия описаний иначе
неизбежно ощущался бы в тексте. Сказка Кэрролла с самого начала прямо
ориентирована на них. Они не только иллюстрируют текст; они его восполняют и
проясняют. Рисунки - органическая часть сказок Кэрролла. Сравнивая
первоначальные рисунки Кэрролла ("Приключения Алисы под землей") и
иллюстрации Тенниела, читая их переписку во время работы над иллюстрациями,
понимаешь, насколько близко следовал Тенниел замыслу писателя. Многие из его
рисунков развивают эскизы, набросанные Кэрроллом {Достаточно сравнить
рисунки Кэрролла к "Приключениям Алисы под землей" с иллюстрациями Тенниела,
чтобы увидеть, сколь многим обязан последний писателю.}.
Наконец, в самом построении "изнаночного", "перевернутого вверх ногами"
мира Кэрролл, как никто, следует принципам "необузданного", "дикого" (wild -
выражение Ч. Лэма) фольклорного духа. Он переворачивает вверх дном,
выворачивает наизнанку, меняет местами причину и следствие, "отчуждает"
части тела и действия, создает непредставимое, оживляет стершиеся речения и
метафоры и, вновь вдохнув в них жизнь, "реализует" их, он пародирует, он
смеется над смертью и пр. Мы далеки от мысли о том, что между нонсенсом
Кэрролла и вдохновившей его праздничной карнавальной традицией можно
поставить знак равенства. M. M. Бахтин развивает свою концепцию на материале
архаических культур, представляющих по сравнению с XIX в. качественно иную
ступень. И все же нам кажется немаловажным указать на возможность некой
генетической связи сказок Кэрролла с этой традицией.
Другим мощным пластом в сказках Кэрролла является пласт
диалого-литературный, складывающийся из пародий, заимствований, обработок,
аллюзий. Кэрролл словно ведет ни на минуту не прекращающийся диалог с
невидимыми собеседниками, многих из которых давно уже нет в живых. Уровень
такого рода есть в каждом произведении, ибо все они включены - прямо или
опосредствованно - в тот диалог, который составляет содержание всякой
культуры. В сказках Кэрролла поражает прежде всего множественность интонаций
и типов диалогического отклика.
Среди критиков принято говорить о пародиях (иногда их называют
бурлесками, травестиями) в сказках Кэрролла; это стихотворения: "Папа
Вильям", "Колыбельная", которую поет Герцогиня, песни о крокодиле и филине,
"Морская кадриль", "Это голос Омара...", "Вечерняя еда" ("Страна чудес");
"Морж и Плотник", песня Белого Рыцаря, хор на пиру во дворце Алисы
("Зазеркалье"). Однако термин "пародия" в применении к этим стихотворениям
вряд ли можно считать достаточно точным. Правда, все эти стихотворения так
или иначе связаны с неким "оригиналом", который "просвечивает" вторым планом
через "снижающий", "пародирующий" текст Кэрролла. Но степень связи с
"исходным текстом" в разных случаях разная: иногда кэрролловское
стихотворение очень близко "повторяет" оригинал, широко используя его
лексику, структуру и самое строение строк; порой же сохраняются лишь
отдельные детали, ритмический рисунок, размер, дыхание. Точно так же
разнятся и отношение к "оригиналу" и цели "пародирования".
В "Папе Вильяме", например, Кэрролл последовательно "снижает" текст
нравоучительного стихотворения Саути "Радости старика и Как Он их Приобрел"
(см. с. 41 и 42). "Моральные" и "возвышающие душу" темы размышлений Саути -
о быстротечности жизни и радостей земных, о смерти и пр. - заменяются у
Кэрролла веселой "чепухой", вызывающе открыто декларированной во второй
строфе:
...Но узнав, что мозгов в голове моей нет,
Я спокойно стою вверх ногами.
Сохраняя не только героев и вопросно-ответную схему стихотворения
Саути, но и самое построение фраз отца и сына, ряд описательных конструкций,
стихотворный размер, схему рифм и пр., Кэрролл переводит все содержание
стихотворения в план безответственного "стояния на голове".
Здесь, очевидно, небесполезно вспомнить то старое различие между
собственно пародией и травестией, или изнанкой, указание на которое находим
в рукописях Ю. Н. Тынянова. Цитируя старого автора, Тынянов пишет:
""Изнанкою называется описание шуточным и даже низким слогом тех
происшествий, кои прежде но важности своей описаны были слогом высоким.
Изнанка не есть пародия, как многие полагают, ибо пародия состоит в
применении того же сочинения к другим происшествиям и к другим лицам, с
переменою некоторых выражений". Нет надобности воскрешать старую и уже для
начала XIX в. не ясную терминологию, но содержащееся в ней указание на
разный характер связи между пародирующим и пародируемым произведением
существенно, если не связывать "изнанку" непременно с жанром
травестированных эпопей" {Ю. Н. Тынянов. Поэтика. История литературы. Кино.
М., 1977, с. 541 (прим. к ст. "О пародии").}. "Папа Вильям" Кэрролла ближе
всего именно к этому "изнаночному" типу пародийной литературы. Английский
язык, не только сохранивший самое понятие "травестии", но и широко
пользующийся им, делает закономерным подобное "воскрешение" старой теории в
данном случае.
Вместе с тем возникает вопрос: какова цель такого травестирования?
Очевидно, скажем мы, Кэрролл высмеивал скучное нравоучительное стихотворение
Саути и его религиозно-этическую установку. Но здесь-то и возникает основное
затруднение: религиозно-этическая установка Саути не только не была чужда
Кэрроллу, но и, напротив, была ему чрезвычайно близка. Когда Кэрролл не был
занят нонсенсом, он говорил, думал и писал совершенно в том же духе, что и
Саути. В своих проповедях и письмах, в своем романе "Сильви и Бруно" (в
"серьезных" и во многом автобиографических его частях), даже в предисловиях
к книгам нонсенса он развивал совершенно те же мысли. Может быть, объектом
пародии в данном случае являются некоторые формальные, внешние моменты
поэзии Саути, действительно зачастую дающие повод ко всякого рода
"придиркам"? Однако тогда Кэрролл должен был бы пойти по иному пути, доводя
до абсурда именно эти погрешности формы.
Та же проблема встает перед нами в случае с пародийным отрывком о
малютке крокодиле, через который "просвечивает" (во всяком случае, четко
"просвечивало" в те годы) хрестоматийное стихотворение Уоттса о трудолюбивой
пчелке, или в "Голосе Омара" (снова оригинал Саути, см. с. 84-85). Кэрролл,
посвятивший немало прочувствованных строк тому, как следует трудом и
размышлениями заполнять каждый миг, чтобы не попасть во власть греховных
мыслей, вряд ли стал бы писать "сатиру" на близкое ему по духу и мысли
стихотворение Уоттса. То же можно сказать о стишке про "филина", заменившего
собой "звездочку" Джейн Тейлор (см. с. 61).
В "колыбельной" Герцогини Кэрролл отходит от "исходного" стихотворения,
посвященного кроткой любви (см. с. 49 - 50), дальше, чем в двух упомянутых
выше примерах; однако отношение к используемому тексту остается тем же.
При решении вопроса о пародиях Кэрролла следует, как нам кажется,
провести несколько граней. Сошлемся опять на работу Ю. Н. Тынянова "О
пародии", различающую "вопрос о _пародичности_ и _пародийности_, иначе
говоря - вопрос о пародической форме и о пародийной функции" {Ю. И. Тынянов.
Поэтика, с. 290.}. Ю. Н. Тынянов пишет: "Пародичность и есть применение
пародических форм в непародийной функции". Такое "использование какого-либо
произведения как макета для нового произведения" - весьма выразительное
средство, ибо "оперирование сразу двумя семантическими системами, даваемыми
на одном знаке, производит эффект, который Гейне называл техническим
термином живописцев - "подмалевка" и считал необходимым условием юмора" {Там
же.}.
В сказках Кэрролла мы находим примеры такой чистой "пародичности":
таковы "Морж и Плотник", песня Белого Рыцаря, "Вечерняя еда", "Морская
кадриль", "Колыбельная". Связь с "пародируемыми" произведениями весьма
отдалена и опосредствована, сохраняется лишь "костяк", "макет". "Сатиры",
направленной против этих исходных оригиналов, в пародиях Кэрролла нет;
второй план "подмалеван" очень тонко, он едва просвечивает и чувствуется
лишь в особых интонациях, поворотах фразы, ритме, дыхании. Вероятно,
сказывается здесь и то, что Кэрролл использует тексты поэтов, которых он
особенно любил - Уордсворта, Теннисона, - в поэтическом отношении стоящих
бесконечно выше и Саути, и камерных детских поэтов начала века.
Второй тип пародий, который мы находим в сказках Кэрролла ("Малютка
крокодил", "Голос Омара" и пр.), не является, строго говоря, ни
"пародийным", ни "пародическим", хоть он и представлен произведениями,
которые содержат - в сильно ослабленном виде - и те, и другие
характеристики.
Возникает вопрос: не являются ли эти стихотворения Кэрролла
своеобразным поэтическим "синтезом", попыткой выразить путем пародии свое
отношение к избранному в качестве образца поэту {См.: Вл. Новиков. Зачем и
кому нужна пародия. - "Вопросы литературы", 1976, Э 5, с. 193 и далее. См.
также: А. Морозов. Пародия как литературный жанр. - "Русская литература",
1960, Э 1.}? Думается, что и на этот вопрос следует ответить отрицательно.
"Пародии" Кэрролла существуют не как самостоятельный литературный жанр, они
входят важной составной частью в тот строго ограниченный временем и местом
"праздник", те "каникулы", о которых писал Честертон. "Сатира" и "синтез"
присутствуют в них не только в том смысле, в каком склонен их видеть
критический глаз читателя, но и в том, в котором они допускались общей
установкой Кэрролла. Вместе с тем подспудная, подсознательная
амбивалентность в отношении не только к таким поэтам, как Саути, Тейлор,
Уотте, но даже и к таким бесконечно более значительным, как Уордсворт и
Теннисон, определяла характер его "бессмысленных" пародий. Их можно было бы
назвать "стихами-эхо" по примеру "слов-эхо", о которых говорит Э. Партридж в
приложении к Лиру {Е. Partridge. The'Nonsense Words of Edward Lear and Lewis
Carroll. Here, There and Everywhere. L., 1950, pp. 162-188. Приведем лишь
один пример таких "словэхо" у Лира: "...as an earnest Token of their sincere
and grateful infection". Infection слегка, словно эхо, трансформирует само
собой разумеющееся "affection", вводя в текст сложную гамму
амбивалентностей.}. Прямая сатира в них отсутствует, но иронический отзвук
возникает - насколько сознательно, сказать трудно.
"Диалогичность" кэрролловских сказок не ограничивается стихотворными
"пародиями". Вопрос о том, "едят ли кошки мошек", возможно, навеян строками
из "Золотой нити" (1861) Нормана Маклеода; золотой ключик - стихотворением и
сказкой Джорджа Макдоналда {Как указывает Р. Л. Грин, стихотворение Джорджа
Макдоналда было опубликовано в 1861 г. в книге "Victoria Regis", а его
знаменитая сказка-аллегория "Золотой ключ" вышла лишь в 1867 г. (в сборнике
"Встречи с феями"). Однако друзья читали сказки Макдоналда в рукописях
задолго до публикации, и Кэрролл, конечно, мог знать их.}; в сцене с
Гусеницей и грибом слышатся отзвуки "Бала бабочек" (1806) Уильяма Роскоу;
"Зазеркалье" разрабатывает тему зеркала, предложенную, в частности, тем же
Макдоналдом в романтической вставной новелле о Космо Верштале, бедном
студенте Пражского университета (роман-сказка "Фантазия", 1858); Белый
Рыцарь напоминает Грустного Рыцаря в "Фантазии" Макдоналда, а возможно, и
Дон Кихота {J. Hinz. Alice Meets the Don. - "South Atlantic Quarterly", LII
(1953). См. также AA. He принимая в целом концепции Хинца, выводящего
"Алису" из "Дон-Кихота", отметим лишь справедливые наблюдения о близости
ряда деталей.}. Было замечено, что в первой главе "Зазеркалья" слышатся
отзвуки "Сверчка на печи" Диккенса и его пародистов {См. комментарий
Гарднера (с. 114 и далее), а также примечания Р. Л. Грина к изд. L. Carroll.
Alice's Adventures..., op. cit., p. 256.}; в "Стране чудес" находят цитаты
из "Энеиды" {См. примечания Р. Л. Грина (ibid., p. 256); на сходство с
Вергилием указал Дж. Б. Дейвис.} и "Божественной комедии". Для исследователя
Кэрролла эти аллюзии представляют особый интерес, ибо многие из них вводят
свою тему, подвергая переосмыслению исходный, заимствованный образ. "Чужие
слова", включаясь в новый контекст, начинают жить двойной жизнью: не теряя
первоначального смысла, на который они прямо и открыто указывают, они в то
же время дают свое истолкование предложенного образа и темы.
Интересны в этом отношении реминисценции из Макдоналда. Герою сказки
Макдоналда золотой ключик, в отличие от Алисы, дается в руки сразу, но
дверь, которую ему надлежит им открыть, можно найти лишь после долгих
поисков. Этому он посвящает всю жизнь. Странствия в поисках Страны Золотого
Ключика превращаются в сложную аллегорию жизненных странствий в поисках
высшей правды. Мечта о таинственной двери, которую должен открыть золотой
ключик, соединяется в воображении героев с мечтой о "стране, откуда падают
тени"; отголоски платоновских идей, "Пути паломника" Бэньяна и христианской
мифологии соединяются в разветвленную систему символики. Лишь в смерти
находит герой Макдоналда Страну, поискам которой он посвятил всю жизнь.
Смерть толкуется Макдоналдом как "часть жизни": поиски высшей правды не
завершаются окончательно и там. Нетрудно заметить отличие трактовки этой
темы у Кэрролла: в чудесном саду, куда, наконец, с помощью золотого ключика
попадает Алиса, нет места стройным аллегориям, там царят хаос,
бессмысленность, произвол. Разветвленная система реминисценций, прямых и
косвенных аллюзий создает вокруг внешне простых сказок Кэрролла богатейший
звуковой "фон", в котором звучат многие голоса.
Особенно интересны в этом плане реминисценции из Шекспира, которого
Кэрролл прекрасно знал и любил. В тексте сказок находим немало скрытых
цитат, на которых порой строится диалог. Таков разговор Алисы с Комаром в
главе о зазеркальных насекомых, в котором слышится отзвук диалога Глендаура
и Хотспера из "Генриха IV" (часть I, III, 1; см. с. 347).
Любимая фраза Королевы из "Страны чудес", как указывает Р. Л. Грин, -
это прямая цитата из "Ричарда III" (III, IV, 74); максима Герцогини из главы
о Черепахе Квази переиначивает строку из "Сна в летнюю ночь" (IV, 1, 72);
заключение Чеширского Кота при первой встрече с Алисой ("Конечно, ты не в
своем уме. Иначе как бы ты здесь оказалась?") приводит на ум строки из
"Макбета" (I, 5, 33). Однако гораздо важнее здесь не эти детали, а более
общий принцип. В самой структуре обеих сказок об Алисе используется метод
"диффузной метафоры", характерный для таких произведений Шекспира, как "Сон
в летнюю ночь" или "Буря". Трактовка времени и пространства у Кэрролла
обнаруживает также черты сходства с Шекспиром.
Наконец, еще одним важным уровнем сказки Кэрролла является научный.
Конечно, было бы упрощением представлять его в виде единого пласта,
"залегающего" на известной глубине. Скорее он рассеян, диффузирован по всему
тексту, придавая ему неожиданные глубины. Мартин Гарднер в своей
"Аннотированной" Алисе собрал интереснейший материал о научных "прозрениях"
и предвидениях Кэрролла. Кое-что из наблюдений Гарднера может показаться
поначалу несколько надуманным; впрочем, выводы его подтверждаются и работами
многих современных ученых. Как бы то ни было, несомненно одно: в сказках
Кэрролла воплотился не только художественный, но и научный тип мышления. Вот
почему логики, математики, физики, философы, психологи находят в "Алисе"
материал для научных размышлений и интерпретаций.
В последнее время появились и лингвистические работы о Кэрролле.
Непосредственным поводом для лингвистических раздумий над Кэрроллом
послужила знаменитая баллада "jabberwocky" из "Зазеркалья" (в нашем переводе
- "Бармаглот"). Уже Чарлз Карпентер в своем основательном исследовании о
структуре английского языка {Ch. Carpenter. The Structure of English. NY,
1952.} цитирует эту балладу, приходя к Заключению, что сама структура этого
"бессмысленного" стихотворения (особенно это относится, конечно, к первой
строфе) является смыслоносителем. Известный английский лексикограф Эрик
Партридж посвящает специальную работу неологизмам Кэрролла, привлекая,
помимо баллады из "Зазеркалья", материалы поэмы "Охота на Снарка" и ранних
"англосаксонских" опусов Кэрролла {E. Partridge. The Nonsense Words...}.
Роберт Сазерленд прослеживает развитие лингвистических интересов Кэрролла на
всем протяжении его творчества {R. D. Sutherland. Language and Lewis
Carroll. The Hague, 1970.}.
Интересное прочтение Кэрролла предлагает М. В. Панов, который считает,
что у Л. Кэрролла было не только безупречное чувство языка, но и умение
проникнуть в его сущность, была своя (вероятно, интуитивная) лингвистическая
концепция, по крайней мере концепция называния, одной из важнейших языковых
функций. По мнению исследователя, Кэрролл показал сложную условность
наименования, его знаковую сущность, несовпадение структуры "обозначающего"
и "обозначаемого", то есть подошел к проблемам, которые в полный свой рост
встали только перед языкознанием XX в. {М. В. Панов. О переводах на русский
язык баллады "Джаббервокки" Л. Кэрролла. "Развитие современного русского
языка. 1972. Словообразование. Членимость слова". М., 1975.}
Наконец, есть и еще один аспект рассмотрения жанра литературной сказки
Кэрролла, который представляется нам принципиально важным. Его предложила
английский логик Элизабет Сьюэлл. Она рассматривает нонсенс Кэрролла как
некую логическую, систему, организованную по принципам игры. Своим
появлением концепция Сьюэлл во многом обязана теории игры, разработанной в
30-х годах И. Хойзингой {См. J. Huizinga. Homo Ludens. A Study of Play
Element in Culture. L, 1970 (1-е изд. 1938 г.).}.
Нонсенс, по мысли Сьюэлл, есть некая интеллектуальная деятельность (или
система), требующая для своего построения по меньшей мере одного игрока, а
также - некоего количества предметов (или одного предмета), с которым он мог
бы играть. Такой "серией предметов" в нонсенсе становятся слова,
представляющие собой по большей части названия предметов и чисел. "Игра в
нонсенс" состоит в отборе и организации материала в собрание неких
"дискретных фишек", из которых создается ряд отвлеченных, детализированных
систем. В "игре в нонсенс", по мысли Сьюэлл, человеческий разум осуществляет
две одинаково присущие ему тенденции - тенденцию к разупорядочиванию и
тенденцию к упорядочиванию действительности. В противоборстве этих двух
взаимно исключающих друг друга тенденций и складывается "игра в нонсенс". Не
в этом ли следует искать причину столь разнообразных "прочтений" Кэрролла,
предлагаемых на материале различных областей знания? Не потому ли "Алиса"
оказывается "самой неисчерпаемой сказкой в мире" {L. Untermeyer.
Introduction. "Alice in Wonderland". NY, 1962, p. 5.}?
Выше говорилось о романтических тенденциях Кэрролла, нашедших свое
яркое выражение в сказках об Алисе, о воскрешении и подчеркивании
фольклорного (сказочного и песенного) начала, о дальнейшем и принципиально
важном развитии гротескной традиции английской литературы. Ю. Кагарлицкий
справедливо отмечает в этом плане принципиальную общность между методом
Кэрролла и реалистической манерой Диккенса с его "искусством светотени,
гротеском, стремлением к крайнему заострению ситуации" {Ю. Кагарлицкий.
Предисловие. - В кн.: Льюис Кэрролл. Приключения Алисы в Стране чудес.
Зазеркалье (про то, что увидела там Алиса). Пер. с англ. А. Щербакова под
ред. М. Лорие. М., 1977, с. 17.}.
Отвергая современную ему бытописательскую прозу, исходящую из философии
позитивизма и предающую забвению великие традиции английского
реалистического романа, Кэрролл прокладывает дорогу "европейскому
неогуманизму", представленному в Англии такими именами, как Уэллс и Шоу с
"их вниманием одновременно к науке и человеку, с их стремлением снова
соединить разобщенные интеллектуальные и эмоциональные сферы" {Там же, с.
24.}. Традиция Кэрролла ощущается ныне и в лучших образцах англоязычной
научной фантастики, и в гротесковой сатире, и в современной поэзии
{Некоторые примеры тому находим в "Аннотированной "Алисе"" Гарднера. Тема
эта, впрочем, требует особой и подробной разработки.}. Так "нелепая и
странная сказка", написанная скромным чудаком-математиком из Оксфорда,
открывает современным читателям различные уровни своего содержания.