Страница:
среди них (не говоря уже о таких гигантах, как Теккерей или Диккенс) было
немало писателей, несравнимо превосходящих Кэрролла и талантом, и
литературным мастерством.
Естественно предположить, конечно, что непосредственная научная
"специализация" Кэрролла-математика - и его интерес к той особой ее области,
которая получила впоследствии название математической логики, нашли свое
отражение в книге не столько в отдельных эпизодах или персонажах, сколько в
своеобразии предложенного Кэрроллом метода. Однако вряд ли было бы
правомерно пытаться представить сказки Кэрролла как закодированное изложение
строго определенной умозрительной теории, придавая каждому из действующих
лиц или эпизодов конкретный "исторический", "физиологический" или
"теологический" смысл. Неправомерно прежде всего потому, что каждое
произведение следует судить по законам того жанра, в котором оно создано.
При всем интересе Кэрролла к конкретно-научной и общефилософской мысли
(интересе, получившем отражение в его творчестве), "Алиса" прежде всего не
богословский или философский трактат, не математическое или логическое
сочинение, а произведение литературы, многими нитями связанное с
литературно-историческим контекстом той поры.
В этом плане следует вспомнить также и то, что сам Кэрролл неоднократно
протестовал против попыток "вчитать" какой бы то ни было аллегорический
смысл в его сказки, хотя при жизни писателя эти попытки не выходили за рамки
чисто литературные. Он не уставал повторять, что его сказки (особенно
первая) возникли из желания "развлечь" его маленьких приятельниц и что он не
имел в виду никакого "назидания". В своем творчестве Кэрролл сознательно
выступал против однолинейности, характерной для аллегорических, "моральных"
или дидактических книжек той поры. Снова и снова в ответ на вопрос критиков
и читателей он повторял, что хотел лишь "развлечь" и что его нонсенсы не
значат решительно ничего. В этой настойчивости видится прежде всего понятное
желание писателя защититься от произвольных "аллегорий". Вероятно, следует
принять во внимание и то, что в литературном контексте середины XIX в.
термин "развлечение" выступал неизменно как член оппозиции "развлечение -
назидание" со всем комплексом связанных с нею понятий. Пытаясь подыскать ему
аналог в системе понятий наших дней, мы приходим к "художественности",
трактуемой весьма широко.
* * *
Сказки Кэрролла можно рассматривать в двух планах: в их отношении к
прошлому и к тому литературно-историческому контексту середины XIX в.,
событием которого они были; но и в их отношении к будущему, особенно к
середине XX в., когда многие из подспудных тем и приемов Кэрролла, не
осознаваемые как таковые ни им самим, ни его современниками, получили - или,
вернее, начинают получать - должное освещение. Недаром "Алису" называют
"самой неисчерпаемой сказкой в мире".
Если пойти по первому, историко-литературному пути, то надо признать,
что творчество Кэрролла развивается в русле позднего романтизма, обнаруживая
ряд принципиальных отличий при сравнении с классическим романтизмом начала
века, своеобразным редуцированным вариантом которого оно является. Однако
эти "редукции", вызванные рядом причин - не последнее место среди них
занимает особая устойчивость, характеризовавшая эпоху викторианства по
сравнению с эпохой классического романтизма, - при внимательном анализе
оказываются не только и не столько "отступлением", сколько "продвижением
вперед".
Обе "Алисы" принадлежат к так называемым литературным сказкам - жанру,
получившему в Англии - в отличие от Германии и некоторых других европейских
стран - широкое развитие лишь к середине XIX в. "Король Золотой реки" Джона
Рэскина (написан в 1841 г., опубликован в 1851 г.), "Кольцо и роза" Теккерея
(1855), "Дети воды" Чарлза Кингсли (1863), многочисленные сказки Джорджа
Макдоналда (60-е-80-е годы), "Волшебная косточка" Диккенса ("Роман,
написанный во время каникул", 1868) по-своему разрабатывали богатейшую
фольклорную традицию Англии {Мы называем здесь лишь самые видные
произведения в длинном ряду, насчитывающем не один десяток названий.
Подробнее об этом см.: H. M. Демурова. О литературной сказке викторианской
Англии (Рэскин, Кингсли, Макдоналд). - В кн. Вопросы литературы и стилистики
германских языков. М., 1975, с. 99-167.}. К теоретической "реабилитации"
сказки в Англии в начале века обратились еще романтики, противопоставившие
творения народной фантазии утилитарно-дидактической и религиозной
литературе. Правда, в собственной художественной практике английские
романтики использовали народную сказку мало, обратив свое внимание в
основном на иные жанры. Однако теоретические установки романтиков начала
века, широкое использование ими различных фольклорных форм в собственном
творчестве подготовили почву для бурного развития литературной сказки в
Англии, начавшегося в 50-х годах XIX в. Важными вехами на пути к созданию
нового жанра было знакомство с творчеством европейских романтиков, в
особенности немцев, и выход первых переводов на английский язык сказок
братьев Гримм (1824) и X. X. Андерсена (1846).
Писатели, обратившиеся к жанру литературной сказки, переосмысляли его в
рамках собственных идей и концепций, придавая ему индивидуальное звучание.
Рэскин, Кингсли и Макдоналд используют "морфологию" сказки, приспособляя
морфологию английского и немецкого фольклора для построения собственных
сказочных повествований, выдержанных в христианско-этических тонах, в целом
не выходя за пределы допускаемых структурой народной сказки редукций, замен
и ассимиляций. Особую роль играют у них конфессиональные и суеверческие
замены {См.: В. Я. Пропп. Трансформация волшебных сказок. - Сб. "Фольклор и
действительность". М., 1976.}. Диккенс и Теккерей создают в своих сказках
весьма отличный по самому духу органический сплав, в котором чрезвычайно
силен элемент пародии (подчас и самопародии). Иронически переосмысляя
характерные темы собственного реалистического творчества и романтические
сказочные мотивы и приемы, они далеко отходят от строгой структуры народной
сказки, сохраняя лишь отдельные ее ходы и характеристики.
"Алиса в Стране чудес" и "Зазеркалье" стоят, безусловно, гораздо ближе
к этой последней, иронической линии развития литературной сказки Англии.
Однако они во многом и отличаются от известных нам произведений этого рода.
В первую очередь это отличие кроется в функциональном характере самой
иронии. В плане иронии сказки Диккенса и Теккерея ориентированы на
второсортные образчики мелодраматической и приключенческой литературы, а
Также в известном смысле на собственные произведения (в обоих случаях мы
находим в них иронические модели собственных тем, характеров, сюжетов).
Ирония здесь прежде всего пародийна или самопародийна. Ирония Кэрролла носит
принципиально иной характер: она ближе к той гораздо более общей категории,
которая в применении к немецким романтикам получила название "романтической
иронии". "В чисто познавательном смысле ирония означала, что тот частный
способ освоения мира, который практикуется в данном произведении, самим
автором признается неокончательным, но выходы за его пределы тоже всего лишь
субъективны и гипотетичны. Поэтому Тик в разговорах с Кепке указывал на
двойную природу иронии: "Она не является насмешкой, издевательством, как это
обыкновенно понимают, но скорее всего в ней присутствует глубокая
серьезность, связанная с шуткой и подлинным весельем". Ирония знаменует и
печаль бессилия и веселое попрание положительных границ" {В. Берковский.
Немецкий романтизм. В кн.: Немецкая романтическая повесть, т. 1. М.-Л.,
"Academia", 1935, с. XXX.}.
Элемент пародии, хоть он и также весом в сказках Кэрролла, как в
сказках Теккерея и Диккенса, играет частную, а не жанрообразующую роль.
С разной степенью вероятия можно предположить, что Кэрроллу были
известны сказки, созданные его современниками. Оставляя за неимением точных
данных в стороне вопрос о знакомстве Кэрролла со сказкой Теккерея до выхода
в свет "Страны чудес" (Диккенс опубликовал свою "Волшебную косточку" спустя
три года после нее), отметим, что ко времени "Зазеркалья" Кэрролл не мог не
познакомиться с ними. Произведения Рэскина, Кингсли и Макдоналда Кэрролл,
конечно, хорошо знал. Он был знаком с Рэскином, начинавшим свою деятельность
в Оксфорде; с семейством Кингсли и Макдоналдов Кэрролла связывали долгие
дружественные отношения. В тексте обеих сказок Кэрролла находим
неоднократные примеры перекличек с отдельными эпизодами в произведениях этих
писателей {См. цит. выше работу "О литературной сказке...", с. 130-132.}.
Однако сходство между сказками Кэрролла и этих писателей ограничивается лишь
отдельными деталями. Установка на религиозно-этическое иносказание в рамках
структуры народной волшебной сказки была Кэрроллу чужда.
В своем творчестве Кэрролл обращается к фольклору, не ограничивая себя
одной лишь волшебной сказкой, хоть последняя, безусловно, и играет важную
роль в генезисе его произведений. Структура народной сказки претерпевает под
пером Кэрролла изменения. Они ощущаются уже в завязке "Алисы в Стране
чудес". "Отправка" Алисы вниз по кроличьей норе никак не подготовлена: она
спонтанна - "сгорая от любопытства, она побежала за ним" (за Кроликом) и т.
д. - и не связана ни с предшествующей "бедой", ни с "вредительством", ни с
"недостачей" или какими бы то ни было другими ходами сказочного канона {См.
В. Я. Пропп. Морфология сказки. М., 1969.}. "Недостача" появляется лишь
тогда, когда, заглянув в замочную скважину, Алиса видит за запертой дверью
сад удивительной красоты. За ней следует ряд частных "недостач", связанных с
различными несоответствиями в росте Алисы относительно высоты стола, на
котором лежит ключик, замочной скважины, щели и пр. Ликвидация основной
"недостачи" (происходящая в главе VIII, когда Алиса, наконец, отпирает
золотым ключиком дверь и попадает в сад) не ведет к развязке - чудесный сад
оказывается царством хаоса и произвола, впереди еще игра в крокет, встреча с
Герцогиней, Грифоном и Черепахой Квази, суд над Валетом и пробуждение. Ни
один из этих эпизодов не подготовлен предшествующим действием, не "парен"
элементам завязки или развития действия. Развязка также не подготовлена
традиционными ходами, как и завязка. И если "недостача" в фольклорной сказке
и может отсутствовать вначале, появляясь лишь после необходимой "отправки"
героя (в этом отношении "Страна чудес" стоит еще достаточно близко к
канону), то спонтанность, необоснованность (с точки зрения традиции)
развязки составляет ее разительное отличие от фольклорной нормы. Стальная
конструкция причинно-следственных связей, характерная для народной сказки, в
"Стране чудес" решительно нарушается. Сказка кончается не тогда, когда Алисе
удалось ликвидировать основную "недостачу" и не потому, что ей удалось это
сделать. Просто кончается сон, а вместе с ним и сказка.
Подобным же трансформациям подвергаются и другие функции действующих
лиц. Они еще не полностью разрушены, еще ощущаются как таковые - однако их
качество и взаимосвязи сильно изменены. Так, у Кэрролла в обеих сказках
появляются "дарители", которые "выспрашивают", "испытывают", "подвергают
нападению" героя, "чем подготовляется получение им волшебного средства или
помощника" {Там же, с. 40 и далее.}. В Стране чудес это Гусеница, снабдившая
Алису чудесным грибом, Белый Кролик, в доме у которого Алиса находит пузырек
с чудесным напитком; в Зазеркалье это Белая Королева, испытавшая Алису бегом
и объяснившая ей потом правила шахматной игры, и обе Королевы, испытывающие
Алису загадками и вопросами, после чего она попадает на собственный пир. В
прямой функции дарителя выступает здесь, однако, лишь Гусеница. Впрочем,
характерно, что исход испытания никак не влияет на последующие события. Ведь
на самом деле Алиса не ответила ни на один из вопросов Гусеницы, так что
получение ею волшебного средства (гриба) совершенно неожиданно не только для
читателя, но и для самой Алисы. То же самое, но, пожалуй, в усугубленном
виде происходит и с остальными дарителями. Белый Кролик, сначала принявший
Алису не за ту, кем она является, отсылает ее наверх, невольно способствуя
тому, что она находит пузырек с волшебным питьем; позже, когда, внезапно и
катастрофически увеличившись в объеме, она занимает его дом, он организует
нападение на нее, снова невольно давая ей в руки волшебное средство (камни,
превращающиеся в пирожки, съев которые, она уменьшается). Здесь важна не
столько невольность одарения (это бывает и в традиционной сказке), сколько
то, что сам даритель и не узнает о своей особой функции. В испытаниях,
предлагаемых Королевами, Алиса также демонстрирует свою несостоятельность
(по крайней мере, с точки зрения Королев). Тем не менее вслед за этими
загадываниями, выспрашиваниями, испытаниями (но никак не вследствие их)
Алиса неизменно узнает о следующем шаге, который ей надлежит сделать.
Правда, сами причинно-следственные связи в этих случаях до чрезвычайности
ослаблены. Создается впечатление, что Кэрролл подвергает эти канонические
сказочные ходы ироническому переосмыслению, а в конечном счете и разрушению,
однако не изгоняя их вовсе из своей сказки. Напротив, они неизменно
присутствуют, словно автор задался целью показать нам воочию их ироническое
переосмысление. И здесь инструментом разрушения сказочного канона является
сон.
Известными вариантами "дарителя" являются и многие другие персонажи
обеих сказок: они также испытывают героиню известными способами, однако
подготавливается этим не снабжение "волшебным средством", а пересылка к
следующему дарителю. Вариантом враждебного существа-дарителя выступает
Королева в Стране чудес; однако и ее функция ослаблена - она лишь грозит
нападением и расправой, но не осуществляет своих угроз.
Подобным же образом ослабляются и другие функции: пространственные
перемещения между двумя царствами, путеводительство (в "Стране чудес"
используется вначале "неподвижное средство сообщения", туннель, в
"Зазеркалье" - перемещение, но по земле ли?), "снабжение", "получение
волшебного средства" (здесь часты случаи неожиданного нахождения средства
или его появления "само собой"), борьба (имеющая чаще всего форму словесного
состязания, зачастую близкого по характеру своему к перебранке) и пр.
Ослабление этих и некоторых других канонических сказочных функций происходит
не только за счет нарушения причинно-следственных связей или нарушения
состава и взаимодействия первичных элементов сказки, но и за счет
иронического осмысления всего происходящего, того особого романтического
свойства, которое было в высшей степени свойственно Кэрроллу. Прием сна,
упомянутый выше, - один из наиболее эффективных способов ее проявления.
Сказки Кэрролла, при некоторых внешних чертах сходства с юмористической
народной сказкой, на самом деле отстоят от нее очень далеко. Это объясняется
прежде всего принципиальным отличием в характере самого смеха.
В своем внимании к фольклору Кэрролл не ограничивается одной лишь
волшебной сказкой. Он обращается к песенному народному творчеству, также
подвергая его переосмыслению. Однако характер этого переосмысления
качественно иной. В тексте обеих сказок немало прямых фольклорных песенных
заимствований. Они сосредоточены в основном в "Зазеркалье": народные песенки
о Шалтае-Болтае, Льве и Единороге, Труляля и Траляля. Впрочем, и
заключительные главы "Страны чудес" - суд над Валетом - основаны на
старинном народном стишке. Кэрролл не просто инкорпорирует в свои сказки
старые народные песенки; он разворачивает их в целые прозаические эпизоды,
сохраняя дух и характер фольклорных героев и событий.
Помимо прямых заимствований из фольклорного песенного творчества, в
сказках Кэрролла играют свою роль и заимствования опосредованные. Одним из
каналов такого опосредованного фольклорного влияния служили для Кэрролла
лимерики Эдварда Лира, эксцентрического поэта и рисовальщика, выпустившего в
1846 г. "Книгу нонсенса", оригинально разрабатывающую особую часть
фольклорного наследия Англии, связанного с "безумцами" и "чудаками" {В
дальнейшем творчество Лира и Кэрролла обнаруживает черты двусторонней связи
и взаимодействия. Не вдаваясь в подробности этого сложного процесса, отметим
здесь лишь даты публикаций отдельных произведений двух авторов.
1846 г. - "Книга нонсенса" Лира
1865 г. - "Алиса в Стране чудес"
1871 г. - "Бессмысленные песни, рассказы, ботаники и алфавиты" Лира
1871 г. - (декабрь) - "Алиса в Зазеркалье", "Еще нонсенс" Лира (дат.
1872 г.)
1876 г. - "Охота на Снарка" Кэрролла
1877 г. - "Смешные стихи" Лира.}.
Возможно, что некоторые образы Кэрролла навеяны лимериками Лира, в свою
очередь находящими себе "аналоги" в фольклоре. Вспомним некоторые из самих
известных нонсенсов Лира.
А вот господин из Палермо,
Длина его ног непомерна.
Он однажды шагнул из Парижа в Стамбул,
Дорогой господин из Палермо.
. . . . .
А вот человек из-под Кошице.
Он меньше, чем нам это кажется:
В ненастный денек его сцапал щенок
И погиб человек из-под Кошице.
. . . . .
А вот господин из Бомбея.
Он сидел на столбе не робея.
А когда холодало - он спускался, бывало,
И просил ветчины посвежее.
. . . . .
А вот господин с бородой.
Он знаком с верховою ездой.
Если лошадь взбрыкнула - словно пуля из дула,
Он летел, господин с бородой {*}.
{* При переводе стихов Лира нередко приходится менять географические и
прочие приметы для того, чтобы сохранить "драматургию". По этому пути идет
О. Седакова и другие переводчики Лира.}
Господин из Палермо с непомерно длинными ногами заставляет нас
вспомнить эпизод, где Алиса прощается со стремительно убегающими от нее вниз
ногами. Сходство это подчеркивается рисунками обоих авторов (Лир неизменно
сопровождал свои нонсенсы очень смешными и выразительными рисунками).
Лировским господином, сидящим на столбе, был, возможно, навеян сидящий на
стене старик из баллады Белого Рыцаря; а сам Рыцарь, то и дело падающий со
своего коня, - многочисленными героями Лира, страдающими тем же недостатком.
(Примечательно, что и Лир, и Кэрролл вкладывали в этих злополучных героев
много личного. Лир неизменно рисовал их похожими на себя; Белый Рыцарь
Кэрролла также содержит немало черт самопародии.)
Число примеров подобного рода можно было бы умножить: эпизод со щенком
(гл. IV "Страны чудес") находит свою параллель в лировском лимерике о
крошечном господине из-под Кошице; сад, где цветы говорили, и зазеркальные
насекомые - в "Бессмысленной ботанике" Лира {Р. Л. Грин указывает и на
другой источник зазеркальных насекомых: это юмористические "Образчики, еще
не включенные в коллекцию Риджент Парка" ("Punch", June - August, 1868). -
АА, p. 27.} и пр. Не будем приводить их все; для нас важно установить самый
факт воздействия нонсенсов Лира, через которые Кэрролл воспринял один из
аспектов народной традиции.
Помимо сказочного и песенного творчества, музу Кэрролла питал еще один
мощный пласт национального самосознания.
В сказках Кэрролла оживали старинные образы, запечатленные в пословицах
и поговорках. "Безумен, как мартовский заяц" - эта пословица была записана
еще в сборнике 1327 г.; ее использовал Чосер в своих "Кентерберийских
рассказах". Мартовский Заяц вместе с Болванщиком, другим патентованным
безумцем, правда, уже нового времени, становятся героями "Страны чудес".
Характер Чеширского Кота да и самый факт его существования также объясняются
старыми пословицами. "Улыбается, словно чеширский кот", - говорили англичане
еще в средние века. А в сборнике 1546 г. находим пословицу: "Котам на
королей смотреть не возбраняется". Старинная пословица: "Глупа, как
устрица", была, по словам Р. Л. Грина, "возрождена к новой жизни" в "Панче"
карикатурой Тенниела (19 января 1861 г.).; возможно, отсюда возник эпизод с
устрицами у Кэрролла в "Стране чудес" {Ibid.}. Значение этих образов трудно
переоценить. Уходя корнями в глубину национальной культуры, они
реализовались под пером Кэрролла в развернутые метафоры, определяющие
характеры персонажей и их поступки.
Особую роль в контексте сказки Кэрролла играют его патентованные
безумцы и чудаки. Они связаны (прямо или опосредствованно, через Лира) с той
"могучей и дерзкой" {К. И. Чуковский. От двух до пяти. М., 1956, с. 258.}
фольклорной традицией, которая составляет одну из самых ярких черт
национальной специфики английского самосознания. Именно эти безумцы и чудаки
(а таковыми, за исключением самой Алисы и некоторых второстепенных
персонажей, являются все герои обеих сказок) создают тот особый "антимир",
ту "небыль", чепуху, изнаночный мир с его нарочито подчеркнутой
"нереальностью" {См.: Д. С. Лихачев, А. М. Панченко. "Смеховой мир" древней
Руси. Л., 1976, с. 17.}, которые в Англии составляют самую суть нонсенса. В
них слышатся отдаленные отзвуки могучего карнавального смеха прежних эпох,
сохраненного фольклорной традицией. Правда, смех этот отдается лишь эхом,
карнавал "переживается наедине", "переводится на субъективный язык новой
эпохи" {М. Бахтин. Творчество Франсуа Рабле и народная культура
средневековья и Ренессанса. М., 1965, с. 43, 44. См. в целом характеристику
романтического гротеска (с. 40-52).}. Все же, несмотря на отдаленность во
времени и редуцированность форм, принявших "формализованный, литературный
характер", правильно понять особый характер нонсенса середины XIX в. нам
может помочь концепция карнавала и карнавального мировоззренческого смеха,
выдвинутая M. M. Бахтиным. Она подсказывает нам ответ на ту загадку, над
которой в течение многих лет бьются критики различных направлений: Доджсон с
его приверженностью к порядку, религиозностью, законопослушанием - и
подчеркнуто внерелигиозный, внеморальный, алогический характер его сказок.
Существует множество попыток объяснить ЭТУ двойственность: одни говорят о
"раздвоении личности" Доджсона-Кэрролла, другие видят в его сказках признаки
психопатологии, трактуемой в духе фрейдизма ("заторможенность развития",
"бегство в детство" как своего рода защитная реакция от сложности реального
мира, осмыслить которую сознание отказывается, и пр.). Интересное объяснение
"феномена Кэрролла" предлагает Честертон, эссе которого мы приводим в нашем
томе. Он называет нонсенс Кэрролла "интеллектуальными каникулами",
"праздником", который разрешает себе респектабельный, закованный в броню
условностей ученый-викторианец. Бурные, дерзкие, безоглядные, смеющиеся
каникулы, во время которых он создает "перевернутый вверх ногами" мир и
"учит стоять на голове не только детей, но и ученых". Каникулы, праздник...
Возникает соблазн добавить: "карнавал". Впрочем, здесь надо быть предельно
осторожным. Как известно, М. М. Бахтин развивает концепцию о двумирности
средневекового ренессансного сознания и связанных с ним обрядовозрелищных
смеховых форм. "Они давали совершенно иной, подчеркнуто неофициальный,
внецерковный и внегосударственный аспект мира, человека и человеческих
отношений; они как бы строили по ту сторону всего официального второй мир и
вторую жизнь, которым все средневековые люди были в большей или меньшей
степени причастии, в которых они в определенные сроки жили. Это - особого
рода двумирность, без учета которой ни культурное сознание средневековья, ни
культура Возрождения не могут быть правильно понятыми. _Игнорирование или
недооценка смеющегося народного средневековья искажает картину и всего
последующего исторического развития европейской культуры_" {М. Бахтин.
Творчество Франсуа Рабле, с. 8 и далее.} (курсив наш. - Н. Д.).
История смеха в последующие эпохи исторического развития культуры,
английской культуры в частности, еще ждет своих исследователей. Пока что
заметим только, что, возможно, концепция M. M. Бахтина дает некоторые
основания для прочтения нонсенса Кэрролла. Не исключено, что в нонсенсе
Кэрролла явственно звучит эхо "второго мира средневековья и Возрождения",
донесенное до середины XIX в. фольклором. Для понимания нашего автора важно
и замечание M. M. Бахтина относительно "игрового элемента" карнавальных
форм. "По своему наглядному, конкретно-чувственному характеру и по наличию
сильного игрового элемента они близки к художественно-образным формам,
именно к театрально-зрелищным... Но основное карнавальное ядро этой культуры
вовсе не является чисто художественной театрально-зрелищной формой и вообще
не входит в область искусства. Оно находится на границах искусства и самой
жизни. В сущности, это - сама жизнь, но оформленная особым игровым способом"
{Там же, с. 9-10.}. И здесь снова в субъективных, редуцированных,
формализованных приемах кэрролловского нонсенса можно услышать отголоски
народной традиции. Возникнув как игра, в которой равно участвовали все
присутствующие (слушатели не только подавали реплики, но и предлагали темы и
немало писателей, несравнимо превосходящих Кэрролла и талантом, и
литературным мастерством.
Естественно предположить, конечно, что непосредственная научная
"специализация" Кэрролла-математика - и его интерес к той особой ее области,
которая получила впоследствии название математической логики, нашли свое
отражение в книге не столько в отдельных эпизодах или персонажах, сколько в
своеобразии предложенного Кэрроллом метода. Однако вряд ли было бы
правомерно пытаться представить сказки Кэрролла как закодированное изложение
строго определенной умозрительной теории, придавая каждому из действующих
лиц или эпизодов конкретный "исторический", "физиологический" или
"теологический" смысл. Неправомерно прежде всего потому, что каждое
произведение следует судить по законам того жанра, в котором оно создано.
При всем интересе Кэрролла к конкретно-научной и общефилософской мысли
(интересе, получившем отражение в его творчестве), "Алиса" прежде всего не
богословский или философский трактат, не математическое или логическое
сочинение, а произведение литературы, многими нитями связанное с
литературно-историческим контекстом той поры.
В этом плане следует вспомнить также и то, что сам Кэрролл неоднократно
протестовал против попыток "вчитать" какой бы то ни было аллегорический
смысл в его сказки, хотя при жизни писателя эти попытки не выходили за рамки
чисто литературные. Он не уставал повторять, что его сказки (особенно
первая) возникли из желания "развлечь" его маленьких приятельниц и что он не
имел в виду никакого "назидания". В своем творчестве Кэрролл сознательно
выступал против однолинейности, характерной для аллегорических, "моральных"
или дидактических книжек той поры. Снова и снова в ответ на вопрос критиков
и читателей он повторял, что хотел лишь "развлечь" и что его нонсенсы не
значат решительно ничего. В этой настойчивости видится прежде всего понятное
желание писателя защититься от произвольных "аллегорий". Вероятно, следует
принять во внимание и то, что в литературном контексте середины XIX в.
термин "развлечение" выступал неизменно как член оппозиции "развлечение -
назидание" со всем комплексом связанных с нею понятий. Пытаясь подыскать ему
аналог в системе понятий наших дней, мы приходим к "художественности",
трактуемой весьма широко.
* * *
Сказки Кэрролла можно рассматривать в двух планах: в их отношении к
прошлому и к тому литературно-историческому контексту середины XIX в.,
событием которого они были; но и в их отношении к будущему, особенно к
середине XX в., когда многие из подспудных тем и приемов Кэрролла, не
осознаваемые как таковые ни им самим, ни его современниками, получили - или,
вернее, начинают получать - должное освещение. Недаром "Алису" называют
"самой неисчерпаемой сказкой в мире".
Если пойти по первому, историко-литературному пути, то надо признать,
что творчество Кэрролла развивается в русле позднего романтизма, обнаруживая
ряд принципиальных отличий при сравнении с классическим романтизмом начала
века, своеобразным редуцированным вариантом которого оно является. Однако
эти "редукции", вызванные рядом причин - не последнее место среди них
занимает особая устойчивость, характеризовавшая эпоху викторианства по
сравнению с эпохой классического романтизма, - при внимательном анализе
оказываются не только и не столько "отступлением", сколько "продвижением
вперед".
Обе "Алисы" принадлежат к так называемым литературным сказкам - жанру,
получившему в Англии - в отличие от Германии и некоторых других европейских
стран - широкое развитие лишь к середине XIX в. "Король Золотой реки" Джона
Рэскина (написан в 1841 г., опубликован в 1851 г.), "Кольцо и роза" Теккерея
(1855), "Дети воды" Чарлза Кингсли (1863), многочисленные сказки Джорджа
Макдоналда (60-е-80-е годы), "Волшебная косточка" Диккенса ("Роман,
написанный во время каникул", 1868) по-своему разрабатывали богатейшую
фольклорную традицию Англии {Мы называем здесь лишь самые видные
произведения в длинном ряду, насчитывающем не один десяток названий.
Подробнее об этом см.: H. M. Демурова. О литературной сказке викторианской
Англии (Рэскин, Кингсли, Макдоналд). - В кн. Вопросы литературы и стилистики
германских языков. М., 1975, с. 99-167.}. К теоретической "реабилитации"
сказки в Англии в начале века обратились еще романтики, противопоставившие
творения народной фантазии утилитарно-дидактической и религиозной
литературе. Правда, в собственной художественной практике английские
романтики использовали народную сказку мало, обратив свое внимание в
основном на иные жанры. Однако теоретические установки романтиков начала
века, широкое использование ими различных фольклорных форм в собственном
творчестве подготовили почву для бурного развития литературной сказки в
Англии, начавшегося в 50-х годах XIX в. Важными вехами на пути к созданию
нового жанра было знакомство с творчеством европейских романтиков, в
особенности немцев, и выход первых переводов на английский язык сказок
братьев Гримм (1824) и X. X. Андерсена (1846).
Писатели, обратившиеся к жанру литературной сказки, переосмысляли его в
рамках собственных идей и концепций, придавая ему индивидуальное звучание.
Рэскин, Кингсли и Макдоналд используют "морфологию" сказки, приспособляя
морфологию английского и немецкого фольклора для построения собственных
сказочных повествований, выдержанных в христианско-этических тонах, в целом
не выходя за пределы допускаемых структурой народной сказки редукций, замен
и ассимиляций. Особую роль играют у них конфессиональные и суеверческие
замены {См.: В. Я. Пропп. Трансформация волшебных сказок. - Сб. "Фольклор и
действительность". М., 1976.}. Диккенс и Теккерей создают в своих сказках
весьма отличный по самому духу органический сплав, в котором чрезвычайно
силен элемент пародии (подчас и самопародии). Иронически переосмысляя
характерные темы собственного реалистического творчества и романтические
сказочные мотивы и приемы, они далеко отходят от строгой структуры народной
сказки, сохраняя лишь отдельные ее ходы и характеристики.
"Алиса в Стране чудес" и "Зазеркалье" стоят, безусловно, гораздо ближе
к этой последней, иронической линии развития литературной сказки Англии.
Однако они во многом и отличаются от известных нам произведений этого рода.
В первую очередь это отличие кроется в функциональном характере самой
иронии. В плане иронии сказки Диккенса и Теккерея ориентированы на
второсортные образчики мелодраматической и приключенческой литературы, а
Также в известном смысле на собственные произведения (в обоих случаях мы
находим в них иронические модели собственных тем, характеров, сюжетов).
Ирония здесь прежде всего пародийна или самопародийна. Ирония Кэрролла носит
принципиально иной характер: она ближе к той гораздо более общей категории,
которая в применении к немецким романтикам получила название "романтической
иронии". "В чисто познавательном смысле ирония означала, что тот частный
способ освоения мира, который практикуется в данном произведении, самим
автором признается неокончательным, но выходы за его пределы тоже всего лишь
субъективны и гипотетичны. Поэтому Тик в разговорах с Кепке указывал на
двойную природу иронии: "Она не является насмешкой, издевательством, как это
обыкновенно понимают, но скорее всего в ней присутствует глубокая
серьезность, связанная с шуткой и подлинным весельем". Ирония знаменует и
печаль бессилия и веселое попрание положительных границ" {В. Берковский.
Немецкий романтизм. В кн.: Немецкая романтическая повесть, т. 1. М.-Л.,
"Academia", 1935, с. XXX.}.
Элемент пародии, хоть он и также весом в сказках Кэрролла, как в
сказках Теккерея и Диккенса, играет частную, а не жанрообразующую роль.
С разной степенью вероятия можно предположить, что Кэрроллу были
известны сказки, созданные его современниками. Оставляя за неимением точных
данных в стороне вопрос о знакомстве Кэрролла со сказкой Теккерея до выхода
в свет "Страны чудес" (Диккенс опубликовал свою "Волшебную косточку" спустя
три года после нее), отметим, что ко времени "Зазеркалья" Кэрролл не мог не
познакомиться с ними. Произведения Рэскина, Кингсли и Макдоналда Кэрролл,
конечно, хорошо знал. Он был знаком с Рэскином, начинавшим свою деятельность
в Оксфорде; с семейством Кингсли и Макдоналдов Кэрролла связывали долгие
дружественные отношения. В тексте обеих сказок Кэрролла находим
неоднократные примеры перекличек с отдельными эпизодами в произведениях этих
писателей {См. цит. выше работу "О литературной сказке...", с. 130-132.}.
Однако сходство между сказками Кэрролла и этих писателей ограничивается лишь
отдельными деталями. Установка на религиозно-этическое иносказание в рамках
структуры народной волшебной сказки была Кэрроллу чужда.
В своем творчестве Кэрролл обращается к фольклору, не ограничивая себя
одной лишь волшебной сказкой, хоть последняя, безусловно, и играет важную
роль в генезисе его произведений. Структура народной сказки претерпевает под
пером Кэрролла изменения. Они ощущаются уже в завязке "Алисы в Стране
чудес". "Отправка" Алисы вниз по кроличьей норе никак не подготовлена: она
спонтанна - "сгорая от любопытства, она побежала за ним" (за Кроликом) и т.
д. - и не связана ни с предшествующей "бедой", ни с "вредительством", ни с
"недостачей" или какими бы то ни было другими ходами сказочного канона {См.
В. Я. Пропп. Морфология сказки. М., 1969.}. "Недостача" появляется лишь
тогда, когда, заглянув в замочную скважину, Алиса видит за запертой дверью
сад удивительной красоты. За ней следует ряд частных "недостач", связанных с
различными несоответствиями в росте Алисы относительно высоты стола, на
котором лежит ключик, замочной скважины, щели и пр. Ликвидация основной
"недостачи" (происходящая в главе VIII, когда Алиса, наконец, отпирает
золотым ключиком дверь и попадает в сад) не ведет к развязке - чудесный сад
оказывается царством хаоса и произвола, впереди еще игра в крокет, встреча с
Герцогиней, Грифоном и Черепахой Квази, суд над Валетом и пробуждение. Ни
один из этих эпизодов не подготовлен предшествующим действием, не "парен"
элементам завязки или развития действия. Развязка также не подготовлена
традиционными ходами, как и завязка. И если "недостача" в фольклорной сказке
и может отсутствовать вначале, появляясь лишь после необходимой "отправки"
героя (в этом отношении "Страна чудес" стоит еще достаточно близко к
канону), то спонтанность, необоснованность (с точки зрения традиции)
развязки составляет ее разительное отличие от фольклорной нормы. Стальная
конструкция причинно-следственных связей, характерная для народной сказки, в
"Стране чудес" решительно нарушается. Сказка кончается не тогда, когда Алисе
удалось ликвидировать основную "недостачу" и не потому, что ей удалось это
сделать. Просто кончается сон, а вместе с ним и сказка.
Подобным же трансформациям подвергаются и другие функции действующих
лиц. Они еще не полностью разрушены, еще ощущаются как таковые - однако их
качество и взаимосвязи сильно изменены. Так, у Кэрролла в обеих сказках
появляются "дарители", которые "выспрашивают", "испытывают", "подвергают
нападению" героя, "чем подготовляется получение им волшебного средства или
помощника" {Там же, с. 40 и далее.}. В Стране чудес это Гусеница, снабдившая
Алису чудесным грибом, Белый Кролик, в доме у которого Алиса находит пузырек
с чудесным напитком; в Зазеркалье это Белая Королева, испытавшая Алису бегом
и объяснившая ей потом правила шахматной игры, и обе Королевы, испытывающие
Алису загадками и вопросами, после чего она попадает на собственный пир. В
прямой функции дарителя выступает здесь, однако, лишь Гусеница. Впрочем,
характерно, что исход испытания никак не влияет на последующие события. Ведь
на самом деле Алиса не ответила ни на один из вопросов Гусеницы, так что
получение ею волшебного средства (гриба) совершенно неожиданно не только для
читателя, но и для самой Алисы. То же самое, но, пожалуй, в усугубленном
виде происходит и с остальными дарителями. Белый Кролик, сначала принявший
Алису не за ту, кем она является, отсылает ее наверх, невольно способствуя
тому, что она находит пузырек с волшебным питьем; позже, когда, внезапно и
катастрофически увеличившись в объеме, она занимает его дом, он организует
нападение на нее, снова невольно давая ей в руки волшебное средство (камни,
превращающиеся в пирожки, съев которые, она уменьшается). Здесь важна не
столько невольность одарения (это бывает и в традиционной сказке), сколько
то, что сам даритель и не узнает о своей особой функции. В испытаниях,
предлагаемых Королевами, Алиса также демонстрирует свою несостоятельность
(по крайней мере, с точки зрения Королев). Тем не менее вслед за этими
загадываниями, выспрашиваниями, испытаниями (но никак не вследствие их)
Алиса неизменно узнает о следующем шаге, который ей надлежит сделать.
Правда, сами причинно-следственные связи в этих случаях до чрезвычайности
ослаблены. Создается впечатление, что Кэрролл подвергает эти канонические
сказочные ходы ироническому переосмыслению, а в конечном счете и разрушению,
однако не изгоняя их вовсе из своей сказки. Напротив, они неизменно
присутствуют, словно автор задался целью показать нам воочию их ироническое
переосмысление. И здесь инструментом разрушения сказочного канона является
сон.
Известными вариантами "дарителя" являются и многие другие персонажи
обеих сказок: они также испытывают героиню известными способами, однако
подготавливается этим не снабжение "волшебным средством", а пересылка к
следующему дарителю. Вариантом враждебного существа-дарителя выступает
Королева в Стране чудес; однако и ее функция ослаблена - она лишь грозит
нападением и расправой, но не осуществляет своих угроз.
Подобным же образом ослабляются и другие функции: пространственные
перемещения между двумя царствами, путеводительство (в "Стране чудес"
используется вначале "неподвижное средство сообщения", туннель, в
"Зазеркалье" - перемещение, но по земле ли?), "снабжение", "получение
волшебного средства" (здесь часты случаи неожиданного нахождения средства
или его появления "само собой"), борьба (имеющая чаще всего форму словесного
состязания, зачастую близкого по характеру своему к перебранке) и пр.
Ослабление этих и некоторых других канонических сказочных функций происходит
не только за счет нарушения причинно-следственных связей или нарушения
состава и взаимодействия первичных элементов сказки, но и за счет
иронического осмысления всего происходящего, того особого романтического
свойства, которое было в высшей степени свойственно Кэрроллу. Прием сна,
упомянутый выше, - один из наиболее эффективных способов ее проявления.
Сказки Кэрролла, при некоторых внешних чертах сходства с юмористической
народной сказкой, на самом деле отстоят от нее очень далеко. Это объясняется
прежде всего принципиальным отличием в характере самого смеха.
В своем внимании к фольклору Кэрролл не ограничивается одной лишь
волшебной сказкой. Он обращается к песенному народному творчеству, также
подвергая его переосмыслению. Однако характер этого переосмысления
качественно иной. В тексте обеих сказок немало прямых фольклорных песенных
заимствований. Они сосредоточены в основном в "Зазеркалье": народные песенки
о Шалтае-Болтае, Льве и Единороге, Труляля и Траляля. Впрочем, и
заключительные главы "Страны чудес" - суд над Валетом - основаны на
старинном народном стишке. Кэрролл не просто инкорпорирует в свои сказки
старые народные песенки; он разворачивает их в целые прозаические эпизоды,
сохраняя дух и характер фольклорных героев и событий.
Помимо прямых заимствований из фольклорного песенного творчества, в
сказках Кэрролла играют свою роль и заимствования опосредованные. Одним из
каналов такого опосредованного фольклорного влияния служили для Кэрролла
лимерики Эдварда Лира, эксцентрического поэта и рисовальщика, выпустившего в
1846 г. "Книгу нонсенса", оригинально разрабатывающую особую часть
фольклорного наследия Англии, связанного с "безумцами" и "чудаками" {В
дальнейшем творчество Лира и Кэрролла обнаруживает черты двусторонней связи
и взаимодействия. Не вдаваясь в подробности этого сложного процесса, отметим
здесь лишь даты публикаций отдельных произведений двух авторов.
1846 г. - "Книга нонсенса" Лира
1865 г. - "Алиса в Стране чудес"
1871 г. - "Бессмысленные песни, рассказы, ботаники и алфавиты" Лира
1871 г. - (декабрь) - "Алиса в Зазеркалье", "Еще нонсенс" Лира (дат.
1872 г.)
1876 г. - "Охота на Снарка" Кэрролла
1877 г. - "Смешные стихи" Лира.}.
Возможно, что некоторые образы Кэрролла навеяны лимериками Лира, в свою
очередь находящими себе "аналоги" в фольклоре. Вспомним некоторые из самих
известных нонсенсов Лира.
А вот господин из Палермо,
Длина его ног непомерна.
Он однажды шагнул из Парижа в Стамбул,
Дорогой господин из Палермо.
. . . . .
А вот человек из-под Кошице.
Он меньше, чем нам это кажется:
В ненастный денек его сцапал щенок
И погиб человек из-под Кошице.
. . . . .
А вот господин из Бомбея.
Он сидел на столбе не робея.
А когда холодало - он спускался, бывало,
И просил ветчины посвежее.
. . . . .
А вот господин с бородой.
Он знаком с верховою ездой.
Если лошадь взбрыкнула - словно пуля из дула,
Он летел, господин с бородой {*}.
{* При переводе стихов Лира нередко приходится менять географические и
прочие приметы для того, чтобы сохранить "драматургию". По этому пути идет
О. Седакова и другие переводчики Лира.}
Господин из Палермо с непомерно длинными ногами заставляет нас
вспомнить эпизод, где Алиса прощается со стремительно убегающими от нее вниз
ногами. Сходство это подчеркивается рисунками обоих авторов (Лир неизменно
сопровождал свои нонсенсы очень смешными и выразительными рисунками).
Лировским господином, сидящим на столбе, был, возможно, навеян сидящий на
стене старик из баллады Белого Рыцаря; а сам Рыцарь, то и дело падающий со
своего коня, - многочисленными героями Лира, страдающими тем же недостатком.
(Примечательно, что и Лир, и Кэрролл вкладывали в этих злополучных героев
много личного. Лир неизменно рисовал их похожими на себя; Белый Рыцарь
Кэрролла также содержит немало черт самопародии.)
Число примеров подобного рода можно было бы умножить: эпизод со щенком
(гл. IV "Страны чудес") находит свою параллель в лировском лимерике о
крошечном господине из-под Кошице; сад, где цветы говорили, и зазеркальные
насекомые - в "Бессмысленной ботанике" Лира {Р. Л. Грин указывает и на
другой источник зазеркальных насекомых: это юмористические "Образчики, еще
не включенные в коллекцию Риджент Парка" ("Punch", June - August, 1868). -
АА, p. 27.} и пр. Не будем приводить их все; для нас важно установить самый
факт воздействия нонсенсов Лира, через которые Кэрролл воспринял один из
аспектов народной традиции.
Помимо сказочного и песенного творчества, музу Кэрролла питал еще один
мощный пласт национального самосознания.
В сказках Кэрролла оживали старинные образы, запечатленные в пословицах
и поговорках. "Безумен, как мартовский заяц" - эта пословица была записана
еще в сборнике 1327 г.; ее использовал Чосер в своих "Кентерберийских
рассказах". Мартовский Заяц вместе с Болванщиком, другим патентованным
безумцем, правда, уже нового времени, становятся героями "Страны чудес".
Характер Чеширского Кота да и самый факт его существования также объясняются
старыми пословицами. "Улыбается, словно чеширский кот", - говорили англичане
еще в средние века. А в сборнике 1546 г. находим пословицу: "Котам на
королей смотреть не возбраняется". Старинная пословица: "Глупа, как
устрица", была, по словам Р. Л. Грина, "возрождена к новой жизни" в "Панче"
карикатурой Тенниела (19 января 1861 г.).; возможно, отсюда возник эпизод с
устрицами у Кэрролла в "Стране чудес" {Ibid.}. Значение этих образов трудно
переоценить. Уходя корнями в глубину национальной культуры, они
реализовались под пером Кэрролла в развернутые метафоры, определяющие
характеры персонажей и их поступки.
Особую роль в контексте сказки Кэрролла играют его патентованные
безумцы и чудаки. Они связаны (прямо или опосредствованно, через Лира) с той
"могучей и дерзкой" {К. И. Чуковский. От двух до пяти. М., 1956, с. 258.}
фольклорной традицией, которая составляет одну из самых ярких черт
национальной специфики английского самосознания. Именно эти безумцы и чудаки
(а таковыми, за исключением самой Алисы и некоторых второстепенных
персонажей, являются все герои обеих сказок) создают тот особый "антимир",
ту "небыль", чепуху, изнаночный мир с его нарочито подчеркнутой
"нереальностью" {См.: Д. С. Лихачев, А. М. Панченко. "Смеховой мир" древней
Руси. Л., 1976, с. 17.}, которые в Англии составляют самую суть нонсенса. В
них слышатся отдаленные отзвуки могучего карнавального смеха прежних эпох,
сохраненного фольклорной традицией. Правда, смех этот отдается лишь эхом,
карнавал "переживается наедине", "переводится на субъективный язык новой
эпохи" {М. Бахтин. Творчество Франсуа Рабле и народная культура
средневековья и Ренессанса. М., 1965, с. 43, 44. См. в целом характеристику
романтического гротеска (с. 40-52).}. Все же, несмотря на отдаленность во
времени и редуцированность форм, принявших "формализованный, литературный
характер", правильно понять особый характер нонсенса середины XIX в. нам
может помочь концепция карнавала и карнавального мировоззренческого смеха,
выдвинутая M. M. Бахтиным. Она подсказывает нам ответ на ту загадку, над
которой в течение многих лет бьются критики различных направлений: Доджсон с
его приверженностью к порядку, религиозностью, законопослушанием - и
подчеркнуто внерелигиозный, внеморальный, алогический характер его сказок.
Существует множество попыток объяснить ЭТУ двойственность: одни говорят о
"раздвоении личности" Доджсона-Кэрролла, другие видят в его сказках признаки
психопатологии, трактуемой в духе фрейдизма ("заторможенность развития",
"бегство в детство" как своего рода защитная реакция от сложности реального
мира, осмыслить которую сознание отказывается, и пр.). Интересное объяснение
"феномена Кэрролла" предлагает Честертон, эссе которого мы приводим в нашем
томе. Он называет нонсенс Кэрролла "интеллектуальными каникулами",
"праздником", который разрешает себе респектабельный, закованный в броню
условностей ученый-викторианец. Бурные, дерзкие, безоглядные, смеющиеся
каникулы, во время которых он создает "перевернутый вверх ногами" мир и
"учит стоять на голове не только детей, но и ученых". Каникулы, праздник...
Возникает соблазн добавить: "карнавал". Впрочем, здесь надо быть предельно
осторожным. Как известно, М. М. Бахтин развивает концепцию о двумирности
средневекового ренессансного сознания и связанных с ним обрядовозрелищных
смеховых форм. "Они давали совершенно иной, подчеркнуто неофициальный,
внецерковный и внегосударственный аспект мира, человека и человеческих
отношений; они как бы строили по ту сторону всего официального второй мир и
вторую жизнь, которым все средневековые люди были в большей или меньшей
степени причастии, в которых они в определенные сроки жили. Это - особого
рода двумирность, без учета которой ни культурное сознание средневековья, ни
культура Возрождения не могут быть правильно понятыми. _Игнорирование или
недооценка смеющегося народного средневековья искажает картину и всего
последующего исторического развития европейской культуры_" {М. Бахтин.
Творчество Франсуа Рабле, с. 8 и далее.} (курсив наш. - Н. Д.).
История смеха в последующие эпохи исторического развития культуры,
английской культуры в частности, еще ждет своих исследователей. Пока что
заметим только, что, возможно, концепция M. M. Бахтина дает некоторые
основания для прочтения нонсенса Кэрролла. Не исключено, что в нонсенсе
Кэрролла явственно звучит эхо "второго мира средневековья и Возрождения",
донесенное до середины XIX в. фольклором. Для понимания нашего автора важно
и замечание M. M. Бахтина относительно "игрового элемента" карнавальных
форм. "По своему наглядному, конкретно-чувственному характеру и по наличию
сильного игрового элемента они близки к художественно-образным формам,
именно к театрально-зрелищным... Но основное карнавальное ядро этой культуры
вовсе не является чисто художественной театрально-зрелищной формой и вообще
не входит в область искусства. Оно находится на границах искусства и самой
жизни. В сущности, это - сама жизнь, но оформленная особым игровым способом"
{Там же, с. 9-10.}. И здесь снова в субъективных, редуцированных,
формализованных приемах кэрролловского нонсенса можно услышать отголоски
народной традиции. Возникнув как игра, в которой равно участвовали все
присутствующие (слушатели не только подавали реплики, но и предлагали темы и