– Можно я полежу с тобой? Мне так плохо, я не могу заснуть, Гейб, пожалуйста…
– Какие вопросы, детка, запрыгивай. Давай, залазь и полный вперед в страну снов, малыш.
Он сразу отрубился. Мы лежали ложечкой, и в его объятиях я чувствовала себя как ребенок. Я ощущала его силу, рельеф теплых мышц, сладкий запах кожи – чистый успокаивающий запах здорового мужчины. Как замечательно, что он ненавидит все эти кремы и дезодоранты – я так любила аромат самого Гейба. Его дыхание тоже казалось сладким, а от черных вьющихся волос слегка пахло травяным шампунем.
Да, я влюбилась.
И это катастрофа.
Видите ли, иногда химия не срабатывает – и все тут. Или, может, срабатывает для вас, а для Объекта Воздыханий – ни в какую. И вам этого не изменить. Мой возлюбленный Габриель считал, что я «классный ребенок». И радовался, что у Джейми есть напарница, которой он может доверять. Если я попрошу, Гейб ради меня в лепешку разобьется – я же член его большой семьи. Но любил ли он меня так же, как я его? Нет. Какой смысл обманывать себя – так можно совсем сбрендить. Я видела его девушек – тощих истеричных блондинок с огромными глазами и томными ротиками как нарочно для минета. Сучки до мозга костей, но Гейб свято верил, что с ними просто дурно обходились и вообще не понимали. В любви он – по-своему такой же тяжелый случай, как Джейми. А меня он просто не воспринимал потенциальной парой. И не станет. Кчерту всю эту фигню, что любого мужика можно завоевать – нужно только заявиться в чем-нибудь обтягивающем, надуть губки и швырнуть в него своими стрингами. Такое не катит. Да и не стану я так унижаться – нет, ни за что. Пусть лучше Гейб считает меня маленькой сестренкой, чем озабоченной эмансипе.
Лучше сохранить его дружбу и жить с разбитым сердцем. Я лежала в его объятиях и чувствовала, как внутри распускается черный цветок боли. Я смирилась и расслабилась, и наконец ночь закрыла мои глаза. Если я и рыдала, то только во сне – а это не считается.
Наутро я проснулась, как всегда, около семи, и, оставив Гейба дрыхнуть, выскользнула одеваться на работу. И, да, конечно, я его поцеловала, пока он спал. Я вам не святая. Уходить не хотелось – вдруг Джейми вернется. Но нужно было заглянуть к Кэррингтонам, ювелирам, – подогнать баланс. Я рассчитывала управиться до обеда, вдобавок Гейб и Моджо дома, так что все тип-топ.
Я закончила полпервого: сказала старику Кэррингтону, что мне слегка нездоровится – наверное, подхватила грипп. После этой маленькой лжи мне и впрямь поплохело – может, взаправду грипп? Меня потряхивало, все в мире было не на месте; все не так, меня пробивало потом и лихорадило. Мне и в голову не пришло, что это нервы. У меня не бывает нервов. Нервы – это у зажратых яппи. Или у лондонцев. А я – отважная северная девчонка, и в моем крепко сбитом тельце железные нервы. Спокойная, как вода в омуте, непоколебимая, как Вселенная. О да – тогда я действительно в это верила. Вот она, сладкая молодость. Блядь. Я решила заскочить к маме – что-нибудь перекусить. Во-первых, за утро я так нормально и не поела, во-вторых – мне ее не хватало. День выдался погожий, а в хороший день в Брэдфорде не хуже чем на побережье.
Все смеются, когда я говорю, что Брэдфорд – один из самых красивых городков на севере, если не во всей Англии. А как же Йорк, заявляют мне, или Хэррогейт? Чушь. И рядом не стояли. Видите ли, Брэдфорд расположен на дне впадины, а пригороды – вверх по склонам. В Брэдфорде «за город» значит «наверх». И когда едешь по извилистой дороге, например по Лидз-роуд, над тобой распахивается огромное небо с потрясающими киношными облаками. Ощущение – будто одолел перевал и увидел море, только вместо воды – багряные переливы поросшего вереском холма напротив.
А потрясающие сочетания невообразимых цветов овощей и фруктов, выложенных перед городскими лавочками, – манго, фиги, папайи, баклажаны, морковь, сахарный тростник, сливы, гранаты, картофель, пучки кориандра, шпината, горы яблок, груш и капусты. Все что угодно откуда угодно. От магазинов тканей слепнешь – рулоны сапфировой, малиновой, изумрудной, блестящей парчи, шифона, натурального шелка и полиэстера; тысячи оттенков розового, подле которых бледнеют розы, и все это – с вышивкой, с кружевами, с золотыми, серебряными стразами, с зеркальными и голографическими вставками. Мимо прогуливаются с колясками восточные девушки – в блестках и атласе, сверкающие, как богини, толкают коляски с детьми в поисках свежего воздуха и сплетен. Всегда одеты с иголочки, честное слово.
Я обожаю Брэдфорд. Конечно, хотелось бы сказать, что этот идиллический городок-жемчужина населен идеальными людьми – веселыми, честными, добродушными северянами. Нет. Люди здесь обычные. Так что на каждого добропорядочного горожанина приходится штуки четыре отморозков обоих полов с мозгами форели и нравом бешеного питбуля. Может, городок у нас и небольшой, но каждой твари по паре – бандитов, придурков, сутенеров, проституток, барыг, нариков, заезжих гастролеров, жуликов, фундаменталистов, психов, уродов, хулиганов, негодяев, мегер, проказников, головорезов мелкого пошиба и отпетых головорезов, богохульников, прелюбодеев, педофилов, грабителей, вандалов, готов и просто дрочил, как известных, так и анонимных.
Я вела машину, а в голове мантрой крутился список плохого и хорошего. Я пыталась прикинуть, чего больше, – но все сливалось в единую какофонию. Голова раскалывалась, и от яркого солнца, которое пробивалось через старое ветровое стекло с содранным к чертовой матери покрытием, становилось только хуже. Полжизни за чашку чаю и пару таблеток парацетамола.
Я была так счастлива, когда приехала, что припарковалась у маминого дома, как радостная идиотка, едва не вывалилась из машины и поднялась в благословенный полумрак прихожей.
– Мам. Мам, это я, Лили! Ты в кухне?
Конечно, где еще ей быть? Мама обняла меня мучными руками, и я разнылась о своей простуде и мигрени. В результате мне выдали таблетки, чай и пообещали сэндвич с маслом, ветчиной и помидорами, обильно приправленными кетчупом и на свежайшей булочке прямо из пекарни. Как здорово, что папа – пекарь. Обожаю углеводы и жиры.
Я наблюдала, как мама суетится на крошечной кухне, жарит, намазывает маслом бутерброд, предлагает на десерт замороженное желе. И поняла, насколько ее люблю – и закрыла лицо руками, только бы не разныться. Мама была одета как всегда: блузка, юбка, кардиган, передник и мягкие тапки. Все из гипермаркетов «Би-эйч-эс» или «Маркс». Единственный изыск – необычайно длинные волосы, которые мама постоянно заплетает в косу и укладывает в плотный узел на затылке. Если не идет с папой в «Дейлз» или еще куда. Тогда мама надевает старомодные спортивные брюки, ботинки «Брэшер», джемпер и плащ-дождевик, под который прячет косу. Она никогда не меняется. Впрочем, как и папа. Это так успокаивает.
Я жадно проглотила бутерброд, выпила пинту чая и набросилась на ядовито-зеленое желе. Мама вытерла Руки полотенцем и уселась напротив. На пару секунд повисла многозначительная тишина, а затем мама спросила:
– Что с тобой, дорогая? Что случилось?
Ох, черт. Она меня насквозь видит. И я все выложила. С начала до конца. Про Джейми; про то, что я запуталась; что чувствую себя виноватой; про то, что влюбилась в Габриеля. Все это рекой тьмы хлынуло из меня в маленькую теплую кухню, и мама только время от времени повторяла «хм», «ясно», «о боже». Закончив, я ткнулась горячим лбом в руки и выдохнула. Наконец-то я выговорилась.
И тут накатило чувство вины. Зачем я рассказываю все эти кошмары моей ангельской неискушенной маме? Я резко выпрямилась, забормотала извинения и объяснения.
Мама молчала, и вскоре мое бормотание иссякло. Мы посидели в тишине, потом мама вздохнула:
– О, моя дорогая, моя бедная маленькая детка!
Кажется, она опечалилась и растерялась; мне тоже стало грустно. Мама еще раз вздохнула и мягко продолжила:
– Послушай меня, дорогая, ты сама знаешь – молодые люди не любят, когда за ними бегают. И считают таких девушек дешевками. Знаю, сейчас другие времена, но кое-что не меняется. Если он и впрямь такой замечательный, дружи с ним, и вскоре он сам тебя заметит. Знаю, это больно, дорогая, но словами горю не поможешь. Ты, слава богу, умная девочка, ты ничего такого не выкинешь. Дорогая, мне так жаль, что тебе больно, – ты знаешь, как мы с папой тобой гордимся. Но ничего, этот парень сам к тебе прибежит. Подожди – увидишь. А если нет – что ж, на нем свет клином не сошелся. В любом случае, потеряет он, а не ты.
Я наклонилась и поцеловала ее. Она всегда говорит как настоящая мама. Не то что некоторые знакомые родители, которые пытаются быть друзьями своим детям, просят называть их по имени – будто стыдятся, что они матери. Ненавижу. Мать должна гордиться тем, что она – мать, и отец – тем, что он отец, а не на всю жизнь в детстве застревать – это отвратительно.
Я так погрузилась в свои мысли, что чуть всё не пропустила мимо ушей. К счастью, вовремя спохватилась. Мамины слова бурным потоком ворвались в мою внутреннюю проповедь:
– …бедная твоя подруга. Конечно, такое везде бывает. Помнишь малышку Джуди Эстуэйт, дорогая? Вы с ней еще когда-то дружили… – Да, я помню Джуди. Волосы в хвосте, прыщи, вечно сонная, забеременела в пятнадцать. Но при чем тут Джейми? – Да, и только подумать – от родного отца! Наверное, это длилось не один год. И старшая девочка тоже – как там ее звали?
– Карен, ее звали Карен, – оцепенело проронила я. Отец Джуди? Ее розовощекий добродушный папаша, вылитый монах Тук? Инцест? Что за хуйня?
– Верно, Карен. Настоящая трагедия. Расследовали, сказали, что несчастный случай, но, по-моему, все знали, что это самоубийство. Я поддерживала Бетти Эстуэйт как могла, пока шел суд. Здесь многие уже готовы были ее линчевать, но я сказала, мол, мы сами зачастую не знаем, что творится у нас в доме, – «кто из вас без греха, первый брось в нее камень» [24]. И слава богу, когда Джуди родила, этот ребенок, несчастное создание, умер. А Гордону Эстуэйту дали пять лет. Будь моя воля, я б его до конца жизни засадила. А потом, когда узнали об остальных детях, над которыми он надругался, я сказала отцу: слава небесам, что мы не разрешали Лили у них ночевать. Он их снимал на пленку. Чудовище. Я ему никогда не доверяла. Слишком уж он был улыбчивый, если понимаешь, о чем я. Помню, Этта говорила, это глупо – она отпускала к ним в дом Мэй. И что вышло? Ужас. Бедные, бедные крошки. Бетти так после суда и не оправилась. Не знаю, была ли она в курсе, но одни подозрения чего стоят! Теперь они живут в Блэкпуле, Бетти и Джуди. Я тебе говорила?
Говорила, мама? Говорила? О чем? Что двух моих одноклассниц насиловал извращенец, причем одна из них приходилась ему дочерью? Что она сидела в моей спальне и играла в «Монополию», а в животе у нее пряталось дитя инцеста, и я думала, какая же ты добрая – принимаешь девочку, которая завела себе тайком парня и залетела. А я еще так гордилась, что интеллигентно терплю эту отстойщицу. Да, а Мэй Поллитт казалась такой «странной» не из-за матери-алкоголички – а потому, что ее систематически насиловал сосед. И милый веселый мистер Эстуэйт отправился за решетку, а не «на заработки», как думала я? Нет, мама, ты молчала как могила.
– Нет, мама, ты не рассказывала. Я понятия не имела…
– Ну, мы с папой думали, так будет лучше. Ты была еще маленькая, а такое с детьми не обсуждают. Мы хотели защитить тебя, твою невинность. – Она опять вздохнула. – Но дети вырастают, и вот ты перед той же самой дилеммой. Иногда мир слишком жесток. Мне тогда тоже пришлось несладко. Зачем мне все эти ужасы, размышляла я. Но по-другому было нельзя, и мы с папой решили, что не станем закрывать глаза, а попытаемся помочь. Мы сделали все, что могли, и я надеюсь, ты поступишь так же. Пойми, твоя подруга не виновата. Хватает таких, кто станет ее обвинять, – слышала бы ты, какие мерзости говорили про несчастных Джуди, Карен и других; злые, жуткие вещи. Но нет, твоя подруга была невинным ребенком. И ты нужна ей, особенно сейчас. Ну, вот и все.
Да уж, вот и все. Вылетели в грязную трубу все мои представления о детстве – сборник милых идиллических сказочек. Мама и папа оказались не славными розовощекими бестолковщинами, а ярыми защитниками моей невинности. А две девочки, которых я, как и все прочие школьники, считала неудачницами, оказались жертвами отвратительного преступления. Блядь, о чем еще в этом мире я даже не догадывалась? С чего я взяла, что уже взрослая? Господи. Блин. И я еще целый день распускала нюни и жалела себя – видите ли, я была такая слабачка, что не могла даже помочь подруге, и вдобавок, как миллионы других, страдала от безответной любви. Я вас умоляю. Мне стало стыдно. И еще я почувствовала, как что-то изменилось. Будто ватный кокон, в который меня заботливо упаковали, вдруг приоткрылся, и внутрь проник холодный свет дня.
Теперь все будет по-другому, и меня это как-то странно радовало.
– Я люблю тебя, мама.
Ну а что еще говорить? Есть вещи, которых не скажешь. А все остальное было бы не в тему. К тому же я и впрямь любила ее. И еще – уважала за то, что она сделала. Справилась с проблемой, с которой теперь столкнулась я. Я протянула руку через стол, сжала мамину красную теплую ладошку и сказала, что мне пора. Мама кивнула:
– Береги себя, дорогая, и будь умницей.
Пока, мама. Пора мне взрослеть.
14
КНИГА 2
15
– Какие вопросы, детка, запрыгивай. Давай, залазь и полный вперед в страну снов, малыш.
Он сразу отрубился. Мы лежали ложечкой, и в его объятиях я чувствовала себя как ребенок. Я ощущала его силу, рельеф теплых мышц, сладкий запах кожи – чистый успокаивающий запах здорового мужчины. Как замечательно, что он ненавидит все эти кремы и дезодоранты – я так любила аромат самого Гейба. Его дыхание тоже казалось сладким, а от черных вьющихся волос слегка пахло травяным шампунем.
Да, я влюбилась.
И это катастрофа.
Видите ли, иногда химия не срабатывает – и все тут. Или, может, срабатывает для вас, а для Объекта Воздыханий – ни в какую. И вам этого не изменить. Мой возлюбленный Габриель считал, что я «классный ребенок». И радовался, что у Джейми есть напарница, которой он может доверять. Если я попрошу, Гейб ради меня в лепешку разобьется – я же член его большой семьи. Но любил ли он меня так же, как я его? Нет. Какой смысл обманывать себя – так можно совсем сбрендить. Я видела его девушек – тощих истеричных блондинок с огромными глазами и томными ротиками как нарочно для минета. Сучки до мозга костей, но Гейб свято верил, что с ними просто дурно обходились и вообще не понимали. В любви он – по-своему такой же тяжелый случай, как Джейми. А меня он просто не воспринимал потенциальной парой. И не станет. Кчерту всю эту фигню, что любого мужика можно завоевать – нужно только заявиться в чем-нибудь обтягивающем, надуть губки и швырнуть в него своими стрингами. Такое не катит. Да и не стану я так унижаться – нет, ни за что. Пусть лучше Гейб считает меня маленькой сестренкой, чем озабоченной эмансипе.
Лучше сохранить его дружбу и жить с разбитым сердцем. Я лежала в его объятиях и чувствовала, как внутри распускается черный цветок боли. Я смирилась и расслабилась, и наконец ночь закрыла мои глаза. Если я и рыдала, то только во сне – а это не считается.
Наутро я проснулась, как всегда, около семи, и, оставив Гейба дрыхнуть, выскользнула одеваться на работу. И, да, конечно, я его поцеловала, пока он спал. Я вам не святая. Уходить не хотелось – вдруг Джейми вернется. Но нужно было заглянуть к Кэррингтонам, ювелирам, – подогнать баланс. Я рассчитывала управиться до обеда, вдобавок Гейб и Моджо дома, так что все тип-топ.
Я закончила полпервого: сказала старику Кэррингтону, что мне слегка нездоровится – наверное, подхватила грипп. После этой маленькой лжи мне и впрямь поплохело – может, взаправду грипп? Меня потряхивало, все в мире было не на месте; все не так, меня пробивало потом и лихорадило. Мне и в голову не пришло, что это нервы. У меня не бывает нервов. Нервы – это у зажратых яппи. Или у лондонцев. А я – отважная северная девчонка, и в моем крепко сбитом тельце железные нервы. Спокойная, как вода в омуте, непоколебимая, как Вселенная. О да – тогда я действительно в это верила. Вот она, сладкая молодость. Блядь. Я решила заскочить к маме – что-нибудь перекусить. Во-первых, за утро я так нормально и не поела, во-вторых – мне ее не хватало. День выдался погожий, а в хороший день в Брэдфорде не хуже чем на побережье.
Все смеются, когда я говорю, что Брэдфорд – один из самых красивых городков на севере, если не во всей Англии. А как же Йорк, заявляют мне, или Хэррогейт? Чушь. И рядом не стояли. Видите ли, Брэдфорд расположен на дне впадины, а пригороды – вверх по склонам. В Брэдфорде «за город» значит «наверх». И когда едешь по извилистой дороге, например по Лидз-роуд, над тобой распахивается огромное небо с потрясающими киношными облаками. Ощущение – будто одолел перевал и увидел море, только вместо воды – багряные переливы поросшего вереском холма напротив.
А потрясающие сочетания невообразимых цветов овощей и фруктов, выложенных перед городскими лавочками, – манго, фиги, папайи, баклажаны, морковь, сахарный тростник, сливы, гранаты, картофель, пучки кориандра, шпината, горы яблок, груш и капусты. Все что угодно откуда угодно. От магазинов тканей слепнешь – рулоны сапфировой, малиновой, изумрудной, блестящей парчи, шифона, натурального шелка и полиэстера; тысячи оттенков розового, подле которых бледнеют розы, и все это – с вышивкой, с кружевами, с золотыми, серебряными стразами, с зеркальными и голографическими вставками. Мимо прогуливаются с колясками восточные девушки – в блестках и атласе, сверкающие, как богини, толкают коляски с детьми в поисках свежего воздуха и сплетен. Всегда одеты с иголочки, честное слово.
Я обожаю Брэдфорд. Конечно, хотелось бы сказать, что этот идиллический городок-жемчужина населен идеальными людьми – веселыми, честными, добродушными северянами. Нет. Люди здесь обычные. Так что на каждого добропорядочного горожанина приходится штуки четыре отморозков обоих полов с мозгами форели и нравом бешеного питбуля. Может, городок у нас и небольшой, но каждой твари по паре – бандитов, придурков, сутенеров, проституток, барыг, нариков, заезжих гастролеров, жуликов, фундаменталистов, психов, уродов, хулиганов, негодяев, мегер, проказников, головорезов мелкого пошиба и отпетых головорезов, богохульников, прелюбодеев, педофилов, грабителей, вандалов, готов и просто дрочил, как известных, так и анонимных.
Я вела машину, а в голове мантрой крутился список плохого и хорошего. Я пыталась прикинуть, чего больше, – но все сливалось в единую какофонию. Голова раскалывалась, и от яркого солнца, которое пробивалось через старое ветровое стекло с содранным к чертовой матери покрытием, становилось только хуже. Полжизни за чашку чаю и пару таблеток парацетамола.
Я была так счастлива, когда приехала, что припарковалась у маминого дома, как радостная идиотка, едва не вывалилась из машины и поднялась в благословенный полумрак прихожей.
– Мам. Мам, это я, Лили! Ты в кухне?
Конечно, где еще ей быть? Мама обняла меня мучными руками, и я разнылась о своей простуде и мигрени. В результате мне выдали таблетки, чай и пообещали сэндвич с маслом, ветчиной и помидорами, обильно приправленными кетчупом и на свежайшей булочке прямо из пекарни. Как здорово, что папа – пекарь. Обожаю углеводы и жиры.
Я наблюдала, как мама суетится на крошечной кухне, жарит, намазывает маслом бутерброд, предлагает на десерт замороженное желе. И поняла, насколько ее люблю – и закрыла лицо руками, только бы не разныться. Мама была одета как всегда: блузка, юбка, кардиган, передник и мягкие тапки. Все из гипермаркетов «Би-эйч-эс» или «Маркс». Единственный изыск – необычайно длинные волосы, которые мама постоянно заплетает в косу и укладывает в плотный узел на затылке. Если не идет с папой в «Дейлз» или еще куда. Тогда мама надевает старомодные спортивные брюки, ботинки «Брэшер», джемпер и плащ-дождевик, под который прячет косу. Она никогда не меняется. Впрочем, как и папа. Это так успокаивает.
Я жадно проглотила бутерброд, выпила пинту чая и набросилась на ядовито-зеленое желе. Мама вытерла Руки полотенцем и уселась напротив. На пару секунд повисла многозначительная тишина, а затем мама спросила:
– Что с тобой, дорогая? Что случилось?
Ох, черт. Она меня насквозь видит. И я все выложила. С начала до конца. Про Джейми; про то, что я запуталась; что чувствую себя виноватой; про то, что влюбилась в Габриеля. Все это рекой тьмы хлынуло из меня в маленькую теплую кухню, и мама только время от времени повторяла «хм», «ясно», «о боже». Закончив, я ткнулась горячим лбом в руки и выдохнула. Наконец-то я выговорилась.
И тут накатило чувство вины. Зачем я рассказываю все эти кошмары моей ангельской неискушенной маме? Я резко выпрямилась, забормотала извинения и объяснения.
Мама молчала, и вскоре мое бормотание иссякло. Мы посидели в тишине, потом мама вздохнула:
– О, моя дорогая, моя бедная маленькая детка!
Кажется, она опечалилась и растерялась; мне тоже стало грустно. Мама еще раз вздохнула и мягко продолжила:
– Послушай меня, дорогая, ты сама знаешь – молодые люди не любят, когда за ними бегают. И считают таких девушек дешевками. Знаю, сейчас другие времена, но кое-что не меняется. Если он и впрямь такой замечательный, дружи с ним, и вскоре он сам тебя заметит. Знаю, это больно, дорогая, но словами горю не поможешь. Ты, слава богу, умная девочка, ты ничего такого не выкинешь. Дорогая, мне так жаль, что тебе больно, – ты знаешь, как мы с папой тобой гордимся. Но ничего, этот парень сам к тебе прибежит. Подожди – увидишь. А если нет – что ж, на нем свет клином не сошелся. В любом случае, потеряет он, а не ты.
Я наклонилась и поцеловала ее. Она всегда говорит как настоящая мама. Не то что некоторые знакомые родители, которые пытаются быть друзьями своим детям, просят называть их по имени – будто стыдятся, что они матери. Ненавижу. Мать должна гордиться тем, что она – мать, и отец – тем, что он отец, а не на всю жизнь в детстве застревать – это отвратительно.
Я так погрузилась в свои мысли, что чуть всё не пропустила мимо ушей. К счастью, вовремя спохватилась. Мамины слова бурным потоком ворвались в мою внутреннюю проповедь:
– …бедная твоя подруга. Конечно, такое везде бывает. Помнишь малышку Джуди Эстуэйт, дорогая? Вы с ней еще когда-то дружили… – Да, я помню Джуди. Волосы в хвосте, прыщи, вечно сонная, забеременела в пятнадцать. Но при чем тут Джейми? – Да, и только подумать – от родного отца! Наверное, это длилось не один год. И старшая девочка тоже – как там ее звали?
– Карен, ее звали Карен, – оцепенело проронила я. Отец Джуди? Ее розовощекий добродушный папаша, вылитый монах Тук? Инцест? Что за хуйня?
– Верно, Карен. Настоящая трагедия. Расследовали, сказали, что несчастный случай, но, по-моему, все знали, что это самоубийство. Я поддерживала Бетти Эстуэйт как могла, пока шел суд. Здесь многие уже готовы были ее линчевать, но я сказала, мол, мы сами зачастую не знаем, что творится у нас в доме, – «кто из вас без греха, первый брось в нее камень» [24]. И слава богу, когда Джуди родила, этот ребенок, несчастное создание, умер. А Гордону Эстуэйту дали пять лет. Будь моя воля, я б его до конца жизни засадила. А потом, когда узнали об остальных детях, над которыми он надругался, я сказала отцу: слава небесам, что мы не разрешали Лили у них ночевать. Он их снимал на пленку. Чудовище. Я ему никогда не доверяла. Слишком уж он был улыбчивый, если понимаешь, о чем я. Помню, Этта говорила, это глупо – она отпускала к ним в дом Мэй. И что вышло? Ужас. Бедные, бедные крошки. Бетти так после суда и не оправилась. Не знаю, была ли она в курсе, но одни подозрения чего стоят! Теперь они живут в Блэкпуле, Бетти и Джуди. Я тебе говорила?
Говорила, мама? Говорила? О чем? Что двух моих одноклассниц насиловал извращенец, причем одна из них приходилась ему дочерью? Что она сидела в моей спальне и играла в «Монополию», а в животе у нее пряталось дитя инцеста, и я думала, какая же ты добрая – принимаешь девочку, которая завела себе тайком парня и залетела. А я еще так гордилась, что интеллигентно терплю эту отстойщицу. Да, а Мэй Поллитт казалась такой «странной» не из-за матери-алкоголички – а потому, что ее систематически насиловал сосед. И милый веселый мистер Эстуэйт отправился за решетку, а не «на заработки», как думала я? Нет, мама, ты молчала как могила.
– Нет, мама, ты не рассказывала. Я понятия не имела…
– Ну, мы с папой думали, так будет лучше. Ты была еще маленькая, а такое с детьми не обсуждают. Мы хотели защитить тебя, твою невинность. – Она опять вздохнула. – Но дети вырастают, и вот ты перед той же самой дилеммой. Иногда мир слишком жесток. Мне тогда тоже пришлось несладко. Зачем мне все эти ужасы, размышляла я. Но по-другому было нельзя, и мы с папой решили, что не станем закрывать глаза, а попытаемся помочь. Мы сделали все, что могли, и я надеюсь, ты поступишь так же. Пойми, твоя подруга не виновата. Хватает таких, кто станет ее обвинять, – слышала бы ты, какие мерзости говорили про несчастных Джуди, Карен и других; злые, жуткие вещи. Но нет, твоя подруга была невинным ребенком. И ты нужна ей, особенно сейчас. Ну, вот и все.
Да уж, вот и все. Вылетели в грязную трубу все мои представления о детстве – сборник милых идиллических сказочек. Мама и папа оказались не славными розовощекими бестолковщинами, а ярыми защитниками моей невинности. А две девочки, которых я, как и все прочие школьники, считала неудачницами, оказались жертвами отвратительного преступления. Блядь, о чем еще в этом мире я даже не догадывалась? С чего я взяла, что уже взрослая? Господи. Блин. И я еще целый день распускала нюни и жалела себя – видите ли, я была такая слабачка, что не могла даже помочь подруге, и вдобавок, как миллионы других, страдала от безответной любви. Я вас умоляю. Мне стало стыдно. И еще я почувствовала, как что-то изменилось. Будто ватный кокон, в который меня заботливо упаковали, вдруг приоткрылся, и внутрь проник холодный свет дня.
Теперь все будет по-другому, и меня это как-то странно радовало.
– Я люблю тебя, мама.
Ну а что еще говорить? Есть вещи, которых не скажешь. А все остальное было бы не в тему. К тому же я и впрямь любила ее. И еще – уважала за то, что она сделала. Справилась с проблемой, с которой теперь столкнулась я. Я протянула руку через стол, сжала мамину красную теплую ладошку и сказала, что мне пора. Мама кивнула:
– Береги себя, дорогая, и будь умницей.
Пока, мама. Пора мне взрослеть.
14
Домой я вернулась часа в четыре, слегка стыдясь, что так задержалась. Впрочем, здесь же Гейб. И Моджо. Как выяснилось, не тут-то было. Моджо нигде не наблюдалось. Гейб тоже ушел, скотчем приклеив к зеркалу на кухне, как водится, загадочную, почти неразборчивую записку:
«Люблю, целую!» Хлюп! Мечты… Сердце болезненно застучало, но я тут же взяла себя в руки и поставила чайник на плиту. Затем поднялась наверх и сунула голову в комнату Джейми.
Выглядела она дерьмово. На голове – воронье гнездо из спутанных розовых волос и лака. Косметику она смыла, но не до конца – в уголках заплывших глаз виднелись ошметки черной туши. Заостренный подбородок красный и весь исцарапанный чьей-то щетиной. На шее два огромных иссиня-черных синяка – такие и засосами не назовешь. Белая как простыня. В комнате висел запах грязного белья, газов, вчерашней косметики и немытой женщины. Рука Джейми, торчавшая из-под цветастого фиолетового одеяла, была сжата в кулак. Бижутерию Ее Светлость так и не сняла.
Решив, что она дремлет, я развернулась, но тут Джейми прошептала:
– Все хорошо, Лил, я не сплю.
Обычно мелодичный голос казался хриплым и сорванным.
– Чай будешь, солнце? – мягко спросила я. – Чайник вскипел.
– Да. Спасибо.
Я принесла чай с пирожными, которые прихватила у мамы, на любимом подносе Джейми – с кошкой, и, незаметно приоткрыв окно, устроилась на краю постели. Джейми уселась, подложив под спину подушки. На меня она старалась не смотреть.
Наконец она тихо заговорила:
– Я знаю – Габриель тебе рассказал. Вот, значит, и все. Не бойся, я понимаю. Ты заплатила за комнату до конца месяца – ничего, я все отдам. Вышлю твоей матери или как-нибудь.
Джейми плакала; по круглым щекам текли слезы. Я налила ей чаю и положила на блюдце кусок фруктового пирожного:
– Возьми, дорогая, выпей, пока не остыло. – Меня пробило: я говорила маминым голосом. Она бы сказала ровно то же самое. Я умолкла, собралась с мыслями и продолжила: – Ничего не изменилось, Джейми. Ты моя лучшая подруга…
– Но ведь он рассказал тебе… рассказал обо мне и моих родителях… о, Лили, ты же не станешь общаться с таким человеком… Верно? Не станешь… Я грязная, я дрянь – не то что ты. Я проклята…
Гейб упоминал, что она считает себя проклятой, но услышать такое от нее самой! Сердце разрывалось. Так нелепо, так старомодно – «проклята». Прямо из фильма студии «Хаммер» [25]. Но я понимала: Джейми чувствовала – что ни делай, ничего путного не выйдет. Ощущала себя чужой, бесполезной.
Я забрала кружку, пока Джейми не расплескала чай, и поставила на пол. Затем взяла Джейми за руку и сжала холодную ладошку:
– Я люблю тебя, глупый цыпленок. Ты не дрянь и не проклята. Ты ни в чем не виновата. И я тебя не брошу – если сама не прогонишь. Мы же друзья навсегда, лучшие подруги. Не разлей вода. Так?
– О, Лили…
– Ну?
– Да, так… ты уверена?
– Ну еще бы, детка. Мы с тобой прославимся. Ты будешь надрывать задницу на сцене. Я стану миллиардером. Мы это сделаем, нас не остановить.
Джейми проревелась и съела все пирожные.
За ужином я узнала детали об этом уроде, Доджере. Рассказ Джейми поверг меня в холодную ярость. Еще хуже стало оттого, что сама Джейми, видимо, считала, что с ней и должны обращаться как с дерьмом. Как я и предполагала, Казанова оказался стопроцентным ублюдком. Но я не ожидала пикантных подробностей. Например, после секса этот мудак помыл руки, чтобы покурить: «Ты ж понимаешь, я не прикоснусь к себе руками, которыми трогал такую шлюху». И это лишь одна из его очаровательных реплик. Днем ему позвонила подружка и сказала, что вечером заглянет. И этот тип выставил Джейми – мол, ему нужно поменять белье и проветрить комнату, а то воняет «этим, блядь, твоим хиппейным говном, оно с тебя аж капает».
Не стану перечислять остальные мерзости, которые он выдавал. Не то чтобы Джейми описала – и вообще описывала грязные подробности своих сексуальных пристрастий. В отличие от большинства женщин, о своих похождениях она не вопила на максимальной громкости в каждом брэдфордском туалете. Нет, в этом Джейми скромница. И пошлые шутки не переваривает. Для нее это странно, скажете вы, но что поделаешь. Люди – противоречивые создания. По правде сказать, я и сама не жаждала детального отчета. Меня смущали даже сцены спаривания в «Дикой природе на Первом канале», которую мы смотрели с родителями. А ночные передачи на Четвертом – нет уж, дудки. Может, мы с Джейми и странные, но, по-моему, нет. Если честно, люди и на четверть столько не трахаются, сколько внушают нам СМИ. Так-то.
У меня в кои-то веки пропал аппетит, у Джейми тоже. Самое вкусное мы отдали парням, когда те пришли, а сами взяли чай и уселись смотреть «Бегущий по лезвию бритвы» [26] по видику. Изредка заговаривали о прошлом Ее Светлости. Или о будущем.
Всего раз Джейми, дрожа от стыда и унижения, попыталась объяснить, зачем встречается со всякими Доджерами. Я спросила ее – очень, очень аккуратно, – не пробовала ли она поговорить с психологом или еще с кем, кто в подобных вопросах разбирается.
Джейми горько рассмеялась:
– Ужасно, а? Вся эта дикая хуйня. Я сама понимаю, что ужасно. Все так говорят. Но я не знаю, как остановиться. Это уже настолько часть меня, я даже не представляю, как мне без этого. Мне кажется, если остановлюсь – превращусь в скучную серую цивилку. Наверное, глупо. Я буду лучше. Блин… Даже не знаю…
Лицо стало непреклонным, вызывающим. Наверное, в детстве вот такой видели ее окружающие. Да, настоящая маленькая леди – если не знать правду. На секунду Джейми опустила взгляд, а потом снова посмотрела на меня: серые глаза – будто грозовые тучи.
– Я, конечно, могу пересказать всю ту фигню, которую мне втирали врачи, но, черт, они тоже в силовые игры играли. Типа, Хорошие Ребята Спасают Плохую Девчонку. Впихивали в меня это, блядь, свое представление, какой девочке полагается быть. Но вот что – скажи мне, что они знали о том, как я чувствую? Как такие люди могут понять, что со мной произошло? А некоторые бесхребетные уебки мне еще и не верили. Вернее, не хотели верить. Грузили про Фрейда – типа, я все это выдумала. Господи боже, как можно такое выдумать? Но для них я была просто трудным подростком, сучкой с дурным послужным списком – повесьте ее, если она не желает делать что велят. И я подумала – да катитесь вы все на хуй. К черту цивилов и порядочное общество. Они ради меня и пальцем не пошевелили, а когда я упала, еще и потоптались. Господи, господи… Не знаю. Наверное, я рождена плохой. Бабушка говорила – «коммунякой». Да. Под несчастливой звездой родилась, типа того.
Вот именно, думала я, она права. Когда она нуждалась в обществе – общество отвернулось от нее, как будто она дерьмо на дороге. Зачем они нам? У нас своя семья. Мы против них. Хорошие Ребята против Плохих. Справедливо.
О своих чувствах к Гейбу я решила промолчать. Сейчас не время, лучше подожду. К тому же, если скажешь, проще потерять самоконтроль – ну, вы понимаете. Зато я распиналась о своем великом плане мирового господства. И, слушая, как я строю воздушные замки, Джейми заулыбалась. После этого она долгие годы называла меня «Фу Манчу» [27]. А я ее – «Цветок лотоса». Окружающие считали нас психами.
Мы и были психи. Молоды, полны огня и хуйни – в равных пропорциях; понимаете, нам было нечего терять.
Господи, нечего терять – это мы так считали. Взаправду верили.
Дж. здесь. М. ушел в «Лидз», сказал, будет поздно. Я тоже, только заскочу к ванной. Не парься, ключ есть. Люблю, целую обеих моих девочек, Г.
«Люблю, целую!» Хлюп! Мечты… Сердце болезненно застучало, но я тут же взяла себя в руки и поставила чайник на плиту. Затем поднялась наверх и сунула голову в комнату Джейми.
Выглядела она дерьмово. На голове – воронье гнездо из спутанных розовых волос и лака. Косметику она смыла, но не до конца – в уголках заплывших глаз виднелись ошметки черной туши. Заостренный подбородок красный и весь исцарапанный чьей-то щетиной. На шее два огромных иссиня-черных синяка – такие и засосами не назовешь. Белая как простыня. В комнате висел запах грязного белья, газов, вчерашней косметики и немытой женщины. Рука Джейми, торчавшая из-под цветастого фиолетового одеяла, была сжата в кулак. Бижутерию Ее Светлость так и не сняла.
Решив, что она дремлет, я развернулась, но тут Джейми прошептала:
– Все хорошо, Лил, я не сплю.
Обычно мелодичный голос казался хриплым и сорванным.
– Чай будешь, солнце? – мягко спросила я. – Чайник вскипел.
– Да. Спасибо.
Я принесла чай с пирожными, которые прихватила у мамы, на любимом подносе Джейми – с кошкой, и, незаметно приоткрыв окно, устроилась на краю постели. Джейми уселась, подложив под спину подушки. На меня она старалась не смотреть.
Наконец она тихо заговорила:
– Я знаю – Габриель тебе рассказал. Вот, значит, и все. Не бойся, я понимаю. Ты заплатила за комнату до конца месяца – ничего, я все отдам. Вышлю твоей матери или как-нибудь.
Джейми плакала; по круглым щекам текли слезы. Я налила ей чаю и положила на блюдце кусок фруктового пирожного:
– Возьми, дорогая, выпей, пока не остыло. – Меня пробило: я говорила маминым голосом. Она бы сказала ровно то же самое. Я умолкла, собралась с мыслями и продолжила: – Ничего не изменилось, Джейми. Ты моя лучшая подруга…
– Но ведь он рассказал тебе… рассказал обо мне и моих родителях… о, Лили, ты же не станешь общаться с таким человеком… Верно? Не станешь… Я грязная, я дрянь – не то что ты. Я проклята…
Гейб упоминал, что она считает себя проклятой, но услышать такое от нее самой! Сердце разрывалось. Так нелепо, так старомодно – «проклята». Прямо из фильма студии «Хаммер» [25]. Но я понимала: Джейми чувствовала – что ни делай, ничего путного не выйдет. Ощущала себя чужой, бесполезной.
Я забрала кружку, пока Джейми не расплескала чай, и поставила на пол. Затем взяла Джейми за руку и сжала холодную ладошку:
– Я люблю тебя, глупый цыпленок. Ты не дрянь и не проклята. Ты ни в чем не виновата. И я тебя не брошу – если сама не прогонишь. Мы же друзья навсегда, лучшие подруги. Не разлей вода. Так?
– О, Лили…
– Ну?
– Да, так… ты уверена?
– Ну еще бы, детка. Мы с тобой прославимся. Ты будешь надрывать задницу на сцене. Я стану миллиардером. Мы это сделаем, нас не остановить.
Джейми проревелась и съела все пирожные.
За ужином я узнала детали об этом уроде, Доджере. Рассказ Джейми поверг меня в холодную ярость. Еще хуже стало оттого, что сама Джейми, видимо, считала, что с ней и должны обращаться как с дерьмом. Как я и предполагала, Казанова оказался стопроцентным ублюдком. Но я не ожидала пикантных подробностей. Например, после секса этот мудак помыл руки, чтобы покурить: «Ты ж понимаешь, я не прикоснусь к себе руками, которыми трогал такую шлюху». И это лишь одна из его очаровательных реплик. Днем ему позвонила подружка и сказала, что вечером заглянет. И этот тип выставил Джейми – мол, ему нужно поменять белье и проветрить комнату, а то воняет «этим, блядь, твоим хиппейным говном, оно с тебя аж капает».
Не стану перечислять остальные мерзости, которые он выдавал. Не то чтобы Джейми описала – и вообще описывала грязные подробности своих сексуальных пристрастий. В отличие от большинства женщин, о своих похождениях она не вопила на максимальной громкости в каждом брэдфордском туалете. Нет, в этом Джейми скромница. И пошлые шутки не переваривает. Для нее это странно, скажете вы, но что поделаешь. Люди – противоречивые создания. По правде сказать, я и сама не жаждала детального отчета. Меня смущали даже сцены спаривания в «Дикой природе на Первом канале», которую мы смотрели с родителями. А ночные передачи на Четвертом – нет уж, дудки. Может, мы с Джейми и странные, но, по-моему, нет. Если честно, люди и на четверть столько не трахаются, сколько внушают нам СМИ. Так-то.
У меня в кои-то веки пропал аппетит, у Джейми тоже. Самое вкусное мы отдали парням, когда те пришли, а сами взяли чай и уселись смотреть «Бегущий по лезвию бритвы» [26] по видику. Изредка заговаривали о прошлом Ее Светлости. Или о будущем.
Всего раз Джейми, дрожа от стыда и унижения, попыталась объяснить, зачем встречается со всякими Доджерами. Я спросила ее – очень, очень аккуратно, – не пробовала ли она поговорить с психологом или еще с кем, кто в подобных вопросах разбирается.
Джейми горько рассмеялась:
– Ужасно, а? Вся эта дикая хуйня. Я сама понимаю, что ужасно. Все так говорят. Но я не знаю, как остановиться. Это уже настолько часть меня, я даже не представляю, как мне без этого. Мне кажется, если остановлюсь – превращусь в скучную серую цивилку. Наверное, глупо. Я буду лучше. Блин… Даже не знаю…
Лицо стало непреклонным, вызывающим. Наверное, в детстве вот такой видели ее окружающие. Да, настоящая маленькая леди – если не знать правду. На секунду Джейми опустила взгляд, а потом снова посмотрела на меня: серые глаза – будто грозовые тучи.
– Я, конечно, могу пересказать всю ту фигню, которую мне втирали врачи, но, черт, они тоже в силовые игры играли. Типа, Хорошие Ребята Спасают Плохую Девчонку. Впихивали в меня это, блядь, свое представление, какой девочке полагается быть. Но вот что – скажи мне, что они знали о том, как я чувствую? Как такие люди могут понять, что со мной произошло? А некоторые бесхребетные уебки мне еще и не верили. Вернее, не хотели верить. Грузили про Фрейда – типа, я все это выдумала. Господи боже, как можно такое выдумать? Но для них я была просто трудным подростком, сучкой с дурным послужным списком – повесьте ее, если она не желает делать что велят. И я подумала – да катитесь вы все на хуй. К черту цивилов и порядочное общество. Они ради меня и пальцем не пошевелили, а когда я упала, еще и потоптались. Господи, господи… Не знаю. Наверное, я рождена плохой. Бабушка говорила – «коммунякой». Да. Под несчастливой звездой родилась, типа того.
Вот именно, думала я, она права. Когда она нуждалась в обществе – общество отвернулось от нее, как будто она дерьмо на дороге. Зачем они нам? У нас своя семья. Мы против них. Хорошие Ребята против Плохих. Справедливо.
О своих чувствах к Гейбу я решила промолчать. Сейчас не время, лучше подожду. К тому же, если скажешь, проще потерять самоконтроль – ну, вы понимаете. Зато я распиналась о своем великом плане мирового господства. И, слушая, как я строю воздушные замки, Джейми заулыбалась. После этого она долгие годы называла меня «Фу Манчу» [27]. А я ее – «Цветок лотоса». Окружающие считали нас психами.
Мы и были психи. Молоды, полны огня и хуйни – в равных пропорциях; понимаете, нам было нечего терять.
Господи, нечего терять – это мы так считали. Взаправду верили.
КНИГА 2
15
Однажды препод в школе попросил нас подумать, что такое Время. Вообразите, сказал он, что вы стоите на остановке поддождем, а до автобуса еще пять минут; эти пять минут покажутся вам часом. А если вы на вечеринке, и через пять минут за вами приедет отец, они пролетят за пять секунд. Мы ему: нуда. Хорошо, кивнул он, а что, если время действительно было дольше на остановке и короче на вечеринке? Но Время – это Время, хором возразили мы. Но кто так решил, спросил препод, – может, Время – это то, как мы его воспринимаем, может, оно только у нас в голове, может, мы его сами придумали, чтобы разделять день. И процитировал: «Время – это просто образ мышления».
В классе решили, что он больной. Но я это запомнила. 4не показалось, я поняла, о чем он. Меня это зацепило – и до сих пор цепляет.
Годы пролетели, точно миг. Очень быстро. Нет, я имею в виду не настоящее время – иногда случались неудачи или проблемы с деньгами, и оно тянулось как резина. А когда оглядываешься назад… Да, годы пронеслись и исчезли. Все это время в отношении карьеры Джейми (и своей тоже – я считала это и своей карьерой) я следовала принципу «не попросишь – не получишь».
Я доставала всех, кто имел хоть какое-то отношение к шоу-бизнесу, выпытывала адреса концертных залов, просила журналистов взять у Джейми интервью, договаривалась с радиопрограммами. Распечатала кучу ослепительных проспектов и разослала в каждый богом забытый клуб в этой стране. Признаю, отзывы на них я выдумала сама. Другого выхода не было – тут пан или пропал. «Восходящая звезда новой комедийной школы Великобритании»… «Манчестер Ивнинг Ньюс»; «Необычный и оригинальный юмор… настоящий талант…» «Бристоль Газетт». Впрочем, все так делают. Все равно никто не проверяет – дирекциям клубов и залов на это плевать. Главное, смогут ли они вам поменьше заплатить и будут ли зрители. Зады на стульях.
По началу Джейми очень помогало, что она – женщина. В те дни помешательства на политкорректности (или просто, я считаю, дни вежливости и справедливости) каждый директор жаждал смешанной программы: женщину, мужчину, чернокожего и, если получится, гея. Чернокожих женщин даже не искали; да их и не было – надеюсь, не надо объяснять почему? Как ни странно, в первых строчках все равно шли белые мужчины, но этого никто не замечал. Внутренняя политика индустрии развлечений не выносит остроты взгляда; типа – вообще.
Так что на первых порах, если я совсем отчаивалась, то доставала нам место приемом «как, у вас в программе нет ни одной женщины?» Ясное дело, сначала выходило дерьмово. Но я набиралась опыта, мои иллюзии о «лоске» и «магии» шоу-бизнеса рассеивались, и я начала понимать, что эта работа мало отличается от бухгалтерии. Покупай задешево, продавай втридорога. Вскоре, понятно, я приобрела репутацию безжалостной и знающей тетки, твердой как камень. Меня устраивало. Здесь это значит, что ты никому не лижешь задницу, ни у кого не сосешь и не разрешаешь себя дурить, чтобы им понравиться. Блядь, уроды. Продюсеры, агенты, директора – настоящие гадюки, ради кошелька на все готовы. Конечно, пару раз я лоханулась – это были жестокие, но полезные уроки. Моим девизом стало «вежливо, но твердо»; пожав им руку, не забудьте пересчитать кольца.
И Джейми тоже многому научилась. Не терять самообладание на сцене – как бы злобно ни наезжали зрители и как бы они ни мешали. Не пить перед выходом и, после одного кошмарного случая, не глотать никаких спидов. Господи боже, в тот вечер я думала, у нее сердечный приступ будет. Она как ненормальная носилась по сцене и тараторила как идиотка. Если б я стояла рядом, морду бы ей набила.
– Но я так устала, Лил, так устала… Восемь концертов подряд и ни одной нормальной ночевки! Мне это всучил помощник режиссера; он хотел как лучше, честно…
О да, конечно. Ладно, возможно, он просто не подумал. Все сидят на спидах, а в высших эшелонах – на кокаине. Так что, наверное, он ни в какую не прорубал, что кто-то может не сидеть.
В классе решили, что он больной. Но я это запомнила. 4не показалось, я поняла, о чем он. Меня это зацепило – и до сих пор цепляет.
Годы пролетели, точно миг. Очень быстро. Нет, я имею в виду не настоящее время – иногда случались неудачи или проблемы с деньгами, и оно тянулось как резина. А когда оглядываешься назад… Да, годы пронеслись и исчезли. Все это время в отношении карьеры Джейми (и своей тоже – я считала это и своей карьерой) я следовала принципу «не попросишь – не получишь».
Я доставала всех, кто имел хоть какое-то отношение к шоу-бизнесу, выпытывала адреса концертных залов, просила журналистов взять у Джейми интервью, договаривалась с радиопрограммами. Распечатала кучу ослепительных проспектов и разослала в каждый богом забытый клуб в этой стране. Признаю, отзывы на них я выдумала сама. Другого выхода не было – тут пан или пропал. «Восходящая звезда новой комедийной школы Великобритании»… «Манчестер Ивнинг Ньюс»; «Необычный и оригинальный юмор… настоящий талант…» «Бристоль Газетт». Впрочем, все так делают. Все равно никто не проверяет – дирекциям клубов и залов на это плевать. Главное, смогут ли они вам поменьше заплатить и будут ли зрители. Зады на стульях.
По началу Джейми очень помогало, что она – женщина. В те дни помешательства на политкорректности (или просто, я считаю, дни вежливости и справедливости) каждый директор жаждал смешанной программы: женщину, мужчину, чернокожего и, если получится, гея. Чернокожих женщин даже не искали; да их и не было – надеюсь, не надо объяснять почему? Как ни странно, в первых строчках все равно шли белые мужчины, но этого никто не замечал. Внутренняя политика индустрии развлечений не выносит остроты взгляда; типа – вообще.
Так что на первых порах, если я совсем отчаивалась, то доставала нам место приемом «как, у вас в программе нет ни одной женщины?» Ясное дело, сначала выходило дерьмово. Но я набиралась опыта, мои иллюзии о «лоске» и «магии» шоу-бизнеса рассеивались, и я начала понимать, что эта работа мало отличается от бухгалтерии. Покупай задешево, продавай втридорога. Вскоре, понятно, я приобрела репутацию безжалостной и знающей тетки, твердой как камень. Меня устраивало. Здесь это значит, что ты никому не лижешь задницу, ни у кого не сосешь и не разрешаешь себя дурить, чтобы им понравиться. Блядь, уроды. Продюсеры, агенты, директора – настоящие гадюки, ради кошелька на все готовы. Конечно, пару раз я лоханулась – это были жестокие, но полезные уроки. Моим девизом стало «вежливо, но твердо»; пожав им руку, не забудьте пересчитать кольца.
И Джейми тоже многому научилась. Не терять самообладание на сцене – как бы злобно ни наезжали зрители и как бы они ни мешали. Не пить перед выходом и, после одного кошмарного случая, не глотать никаких спидов. Господи боже, в тот вечер я думала, у нее сердечный приступ будет. Она как ненормальная носилась по сцене и тараторила как идиотка. Если б я стояла рядом, морду бы ей набила.
– Но я так устала, Лил, так устала… Восемь концертов подряд и ни одной нормальной ночевки! Мне это всучил помощник режиссера; он хотел как лучше, честно…
О да, конечно. Ладно, возможно, он просто не подумал. Все сидят на спидах, а в высших эшелонах – на кокаине. Так что, наверное, он ни в какую не прорубал, что кто-то может не сидеть.