Дэниэл Вудрелл. Зимняя кость

   – Не дрыгайся, ты сейчас уже высохнешь.
   Пока папа сидел в тюрьме, правило было – не встречаться с одним жеребцом три ночи. Одна ночь – как пукнул и забыл, две – уже тянет, а если вместе пролежишь три ночи – больно, и чтоб утишить боль, настанет и четвертая, и пятая, и без счета ночей. Вкладываешь душу, мечты плетешь, а впереди только мука. Сердце же мечты считает мыслями.
   Ри зашла в мамину комнату, щелкнула выключателем. Стены еще с Бабулиных времен – в розовых обоях. Там стоит красивый кленовый комод с завитушками и зеркалом, раньше оно было тети Бернадетты, пока внезапный паводок не застал ее на низком мосту – кто знает, зачем она там околачивалась, – и тело потоп тот так и не вернул. Трудно не замечать отблесков ее лица с тех пор – и в ручье, и в зеркале. Над кроватью висит пыльный кособокий портрет дяди Джека – он пережил Кхесань^[3] и четыре брака, а потом умер на роликовом катке – носом вдохнул что-то не то. У кровати латунные части – толстые желтые трубки в голове и ногах, а покрывало красное, и Ри как-то медленным потным утром застала на нем маму с Белявым Милтоном, они как раз Сынка делали. Мама уже начала тогда немного сдавать рассудком – кинула в Ри пепельницей, закричала: «Врешь ты! Врешь! Никогда такого быть не могло!»
   – Не могу твою косметику найти, мам. Я тебе лицо в другой раз украшу.
   Мама качалась в тепле у буржуйки, трогая волосы руками, и, похоже, не услышала. Обвела кухню взглядом, уперлась в телевизор, прищурилась поверх сыновних затылков, склонила голову набок:
   – Интересно, где он такие латы взял?

* * *

   Койоты выли и после рассвета – с дальних скал и хребтов выли, по всей долине до конца разъезженного проселка, где останавливался школьный автобус. Ри, Сынок и Гарольд стояли на обочине окружного шоссе, которое вело куда угодно, у белых дамб, навороченных из сгребенного с дороги снега. Утро было ясное, но от мороза кости трещали, – может, погода ночью помешала койотам сделать то, что надо, и пришлось днем продолжать. Дикие напевные взвизги и стоны под солнцем, которое ничего не согревало. Ри держала мальчишек поближе друг к другу, смотрела, как дыхание рвется у них изо ртов, будто те облачка, что в комиксах несли в себе слова мысли. Тучка Гарольда могла бы сказать: «Надеюсь, они не слишком едят людей». А Сынка: «У нас еще тот сироп остался?»
   До школы Джанкшн было шесть миль – рядом с главной трассой, которая шла в Вест-Тейбл. Автобус туда ходил как бы большой, только укороченный, хоть и не наполовину. Весь желтый, с черными предупредительными надписями спереди и сзади, каждый день он возил десяток-полтора детишек. Останавливался у проселков, тощих каменных дорожек, возле определенных полян, среди деревьев. Многие дети между собой приходились какой-то невнятной родней, но это не мешало им буянить, обзываться и прочее. Пару раз в неделю поездка в автобусе вроде бы выходила из-под контроля, и мистер Игэн тормозил на обочине и кого-нибудь шлепал.
   Гарольд сказал:
   – Может, им надо еды дать?
   – Этим койотам? Не. Нафиг надо. Маловероятно, чтоб они тебя сожрали.
   – А дадим еды, так и вовсе не слопают.
   Сынок сказал:
   – Да пристрелить их. Как придут вынюхивать – сразу между глаз им залепить.
   – Но они ж на собак похожи, – сказал Гарольд. – Собаки – они, по-моему, нормальные, даже когда голодные.
   Ри сказала:
   – Если еду выставить, они только ближе подойдут. Вот так они сами под пулю и лезут, Гарольд. Не надо им выставлять никакой жратвы. Вроде бы хорошо им делаешь, а на самом деле – нет. Ты их только под выстрел подманиваешь, вот и все.
   – Но слышно же, какие они голодные.
   Над горизонтом дальнего хребта возник автобус, покатился к ним – быстрее по расчищенному асфальту, чем казалось безопасно. Мистер Игэн остановился возле них, открыл дверь, сказал:
   – Быстро. Быстро.
   Мальчишки залезли и пошли вглубь, Ри – следом.
   – Подвезете сегодня?
   Мистеру Игэну под полтинник – обмякающая куча мяса, под густой серой щетиной на лице болтаются лишние подбородки, жидкие бледные волосы. У него была хромая нога, он ее приволакивал, а когда спрашивали, отвечал: «Если старина Оррик, четырехглазый, тебя когда позовет оленей с фонарем промышлять – не ходи».
   Он улыбнулся Ри, потянул за рычаг, и дверь закрылась.
   – Опять в школу пошла?
   – Не. Подъехать надо.
   – Нормалек. Мне тебя тут не хватает.
   – Что, правда?
   – Ну. Чуть вообще ездить не бросил, когда ты перестала.
   – Чухня какая.
   – Не чухня, принцесса. Когда тебя тут нет, так и солнце, считай, не светит.
   Ри села за спиной мистера Игэна. Ухмыльнулась мальчишкам через проход. Ткнула пальцем себе в голову и покрутила возле уха. Автобус ходко мчался по шоссе. Она спросила:
   – Ты мне в штанишки, что ли, залезть надеешься?
   – Не говори гадостей, Ри.
   – Ой. Так обидно слышать, что у нас с тобой все.
   – Да я тебя с шести лет возил. – Автобус мчался мимо леса так быстро, что казалось – деревья текут. Долгие утренние тени от высоких стволов мелькали спицами на свету, и темное кружило со светлым, темное со светлым, в автобусе глаза слепило. – Я счастливо разведен, и насос у меня нестойкий. Не дразни меня, не то попутаю.
   – Ладно, все равно спасибо.
   – Чего там, принцесса, – я же знаю, из этой чертовой глухомани нидокуда пешком не дойдешь.
   Школьный участок состоял из двух зданий, и оба напоминали авторемонтные гаражи гигантской разновидности – сборные железные ангары, разделенные на классы и кабинеты. Ангар покрупнее был школой Джанкшн – выкрашен в тускло-белый, крыша черная, в ней все классы до старших. А старшая школа долины Рэтлин располагалась через двор, у нее своя парковка, стены буроватые, а крыша белая. Спортивная команда во всех классах называлась «Боевые рыси», и на рекламном щите возле самого шоссе был портрет группы зубастых кошек с очень длинными когтями – они драли красным синее небо. Автобус остановился рядом с другими, сразу за щитом.
   Ри сказала:
   – Если можно без драки – не лезьте. Но если кого-то из вас отлупят, домой лучше обоим в крови вернуться, ясно?
   Она прошла по заснеженному двору к асфальтированной дороге на север. Увидела знакомых беременных девчонок – сгрудились у особого входа сбоку, в руках учебники, стукаются животами. Увидела знакомых пацанов – курили, присев за свои грузовички, передавали по кругу. Увидела знакомые парочки – целовались взасос, слюней столько, что пить не захочется и верность друг другу сохранится до обеденной переменки. Увидела знакомых учителей – они печально смотрели, как она одна выходит со двора и встает, подняв руку, на обочине северной дороги. Миссис Протеро и мистеру Фелцу она разок махнула, но оборачиваться на школу больше не стала.
   Морозный пейзаж обрамлял ее до того жалко, что машина тормознула через несколько минут. Остановился продовольственный фургон «Швана», и шофер несколько раз повторил, что, вообще-то, ему брать пассажиров не положено, но, ексель, этот ветер так свистит, что все правила как бы сдувает, нет? Он ее провез мимо ветхих клякс Боби, Хини-Кросс и Чонка, мимо поворота на Хэслэм-Спрингз, к самой развилке над Хокфоллом. Здесь их пути расходились, и Ри вылезла из кабины, проводила взглядом фургон на север.
   Под гребнем дорогу на Хокфолл не расчистили. Ри спустилась по длинному крутому склону одинокой вихляющей колеей в снегу. Деревенские дома сидели на самом дне – где повыше на отрогах, где пониже. Новая часть Хокфолла почти для всех была старой, а старая казалась и вообще древней, и какой-то до жути священной. И старые, и новые дома сложены в основном из озаркского камня. Стены старых домов разобрали, камни расшвыряли по сторонам, разметали по лугам в какой-то давней ожесточенной разборке. Так они и остались лежать там, куда бросили, подымались теперь белыми горбиками по трем акрам. У новых домов из труб шел дым, во дворах виднелись следы.
   Резкий синий ветер возвращал в небо непогодь, у края зрения собирались темные тучи – несли с собой морозную слякоть на потом. Разобраться с Ри подошла толстая бурая псина по пузо в снегу, обнюхала и сообщила о своих изысканиях лаем, пока еще три собаки не примчались из-за дороги, не заскакали вокруг. Так Ри и шла под конвоем трех шустрых дворняг – мимо луга со старыми рухнувшими стенами – в саму деревню. У низких каменных домов были узкие крылечки спереди и высокие худые окна. У большинства по-прежнему по две парадные двери в согласии с некими прочтениями Писания – одна для мужчин, другая для женщин, хотя в точности так ими никто уже давно не пользовался. Из первого дома на крыльцо вышла женщина, спросила:
   – Ты кто?
   Ри остановилась на дороге в сугробе по колено:
   – Меня звать Долли. Я из Долли. Ри Долли.
   Женщина была молодая, лет двадцати пяти, в банном халате, крашенном вручную узелками, поверх серого мохнатого свитера, черных джинсов и сапог. Волосы почти что черные, стрижены коротко и модно, к тому же на ней были какие-то тяжелые очки, от которых она смотрелась интеллигентно и симпатично. У нее за спиной играла музыка – какая-то песня, лязгали гитарные струны, а в тексте на свободе бегали дикие кони^[4]. Женщина сказала:
   – По-моему, я тебя не знаю.
   – Я из долины Рэтлин? На ручье Бромонт? Знаете, где это?
   – А нам хоть из Тимбукту, – ответила женщина. – Тебе чего здесь надо?
   – У меня папа – Джессап, они кореша с Малышом Артуром, и мне его надо найти. Я тут уже раньше бывала. Я знаю, в каком доме Малыш Артур живет.