Страница:
Тот повернул окровавленное лицо на новый голос. Узнал говорящего и… слезы потекли из его глаз, смешиваясь на щеках с кровью.
– Коля, Коленька!.. Ты же знаешь меня, как брата… Замучили меня… Расстрел мне грозит… Скажи наркому, не виноват я ни в чем… Скажи Зобину…
Пришедшие в себя конвоиры подхватили Геокчиева и потащили его по коридору дальше. А в ушах Сатова все еще звучали слова: «Не виноват я…» Николай вытер ладонью испарину, проступившую на лбу, и медленно двинулся к кабинету начальника отдела.
– Где шляетесь столько времени? – жестким вопросом встретил его всегда до того вежливый Семен Захарович. – Или мне за вас прикажете работу делать? Арестованный давно дожидается, конвой простаивает, а товарищ следователь соизволит все еще прохлаждаться после выходного дня.
– Да я… – попытался было оправдаться Сатов, – здесь, в коридоре задержался.
Зобин не скрыл удивления:
– И что же это может такое произойти в нашем коридоре?
– Товарища Геокчиева встретил…
– Кого-кого? – как-то странно переспросил капитан, и лицо его начало наливаться краснотой, – Геокчиева? Какой же он вам товарищ, если он враг народа, если по трем делам проходит? Если стенка его ждет?!
– Так ведь мы с ним бандитов брали, так сказать, бок о бок работали. А он тут – избитый весь и на коленях перед Вождем.
Зобину показалось, что он ослышался.
– Перед кем, перед кем? – переспросил он.
– Возле товарища Сталина. Встал на колени и клянется, что ни в чем не виноват.
«Ну и ночь сегодня, прямо как у Гоголя, со всякой чертовщиной», – подумал Семен Захарович и от этой мысли, от той нелепицы, что услышал от Сатова, почему-то вдруг повеселел. Следователи замечали такое за своим начальником – за день его настроение менялось так часто, как погода на Каспии, и всегда пытались угадать: на бурю ли в данный момент или на ясно. Исходя из этого, либо спешили в его кабинет, либо старались спрятаться.
Сатов об этом не знал и потому, заметив изменение в настроении хозяина кабинета, истолковал его по-своему, в оптимистическом плане и, осмелев, произнес:
– А может быть, поторопились с Геокчиевым?
Улыбка вмиг исчезла с лица Зобина. Он пристально уставился на Сатова, выдержал паузу, а затем с ехидством проговорил:
– Что, жалко его стало?
– Жалко, – простодушно подтвердил следователь.
– Так, так. Значит, ты из жалостливых. Увидел кровь и размяк. Услышал у святого портрета клятву Иуды и поверил в его безгрешность. Сатов, ты, часом, не сектант?
– Что вы! – почувствовав неладное, поспешно ответил следователь.
– Так, может быть, ты не только, как сам сказал, сотоварищ Геокчиева по боевым походам, но, и единомышленник? – голос капитана становился все более зловещим, а это ничего хорошего не предвещало. – Кстати… – Зобин начал рыться в бумагах, лежащих на столе. Нашел, видимо, что нужно, пробежал глазами и продолжил: – Кстати, Муранов не был с тобой в походах?
– Муранов? – удивился Сатов. – При чем здесь Муранов?
– А разве тебе не знакома эта фамилия?
От неожиданности происходящего до Николая не сразу дошел смысл вопроса. А когда он понял, о чем речь, испарина вновь выступила на лбу, и холодок опять побежал по спине.
– Муранов – муж моей двоюродной сестры, – произнес он упавшим голосом.
– А ведь он на днях арестован… – Зобин положил Голову на сдвинутые вместе ладони рук и в упор уставился на следователя. – Так как все это прикажешь понимать? Одного врага народа жалеешь, а другого, с которым, что называется, жил бок о бок, проморгал… Или, может быть, укрыл?
Сатов не выдержал, перебил начальника:
– Муранова-то я последний раз два года назад видел, можете проверить…
– Проверили уже. Контактов ты с ним давно не имел. И я бы не напомнил тебе о нем. Но вот этот сегодняшний случай с Геокчиевым… – Зобин опять уставился на Сатова. У того похолодело в груди. Сильные руки дрожали, лицо стало белее полотна. Капитан понимал, в каком состоянии новый следователь. И наслаждался этим. «Вот теперь ты полностью заглотишь крючок. Великое дело – страх: горделивых львов превращает в послушных шавок, – думал Семен Захарович, глядя на повергнутого в смятение следователя. Но как опытный психолог понимал: в этом деле нельзя перегнуть палку, можно и совсем сломать человека, а ему в отделе тряпки не нужны.
– Ну, да черт с ним, с Геокчиевым, дерьмом оказался, не достоин твоего сочувствия, перейдем лучше к делу…
Пружина страха начала понемногу отпускать Сатова. В глазах, еще секунду назад наполненных неподдельным испугом, появился заискивающий огонек, губы искривились в подобострастной улыбке, на лице читалось откровенное: забудьте, что я здесь плел, я готов на всё. И это немое выражение беспредельной преданности не ускользнуло от цепкого взгляда капитана.
– Дело непростое, связанное с Шемахинскими событиями. Ведь вы в этой операции принимали участие? – Зобин прекрасно знал это, но вопрос задал с целью встряхнуть немного приходящего в себя подчиненного, включить в разговор.
– Так точно, товарищ капитан, задерживал председателя исполкома, – по-военному отрапортовал Сатов.
– Да-да, конечно. Вы же мне докладывали. На этот раз против ник у вас, – вроде бы невзначай Зобин перешел на вы, давая понять, что вновь, как и прежде, полон уважения и доверия к своему молодому коллеге, – довольно серьезный. Некий Каландаров.
– Это армянин, что ли? Ветврач? – вставил вопрос осмелевший от такой перемены в настроении хозяина Сатов.
– Так вы и его знаете?
– Встречались. Как-то коней к нему больных доводилось приводить.
– Видимо, давно это было. Последнее время он лечением не занимался, районной ветлечебницей заведовал и попутно… заражал скот.
– Так его же к стенке надо!
– И мы так думаем. Только дело пока не закончено. Степанов начинал и довольно успешно, но вот незадача – заболел, А этот шемахинский «коновал» теперь от всех своих показаний отказывается. Дожать его надо… Так что не будем терять дорогого времени. Арестованный с конвоем ждут вас.
Зобин ударил ладонью по столу, давая понять, что разговор закончен. Сатов четко, по-строевому развернулся и направился к двери, но его догнал вопрос капитана:
– Номер кабинета не забыл?
– Никак нет! – резко повернув голову в сторону начальника, бодро проговорил следователь.
…Вызвав по телефону конвой с арестованным, Сатов поудобнее устроился за просторным столом. Положил руки на подлокотники крепко сделанного из мореного дуба полумягкого кресла, откинулся на спинку и сквозь гимнастерку с удовольствием ощутил прохладу кожаной обивки. Неторопливо оглядел кабинет, включил настольную лампу и произнес чуть слышно, почти про себя: «Солидно!»
Раздался стук в дверь. – Арестованный Каландаров доставлен! – доложил конвойный.
Сатов выпрямился в кресле, одернул портупею и сухо произнес:
– Введите!
Конвойный пропустил вперед себя среднего роста смуглого мужчину с изможденным лицом. Неуверенной походкой уставшего человека он подошел к столу и, заметив на нем графин с водой, тихо попросил:
– Не нальете стаканчик?
Вставший с кресла Сатов потянулся было к графину, но вдруг вспомнил: жажда у этого подследственного не случайна. Он знал, что многих, особенно несговорчивых, арестованных кормят селедкой, чтобы пить хотели. И давать воды или не давать ее – целиком зависело от поведения их на допросе. Рука следователя изменила направление, пальцы ее забарабанили по служебной папке с делом обратившегося с просьбой человека.
– Садитесь! – приказал ему Сатов.
Понявший все, подследственный опустился на стул.
– Ваша фамилия?
– Каландаров. Там же все написано. – Ветврач мотнул головой в сторону папки. – Правда, другой следователь вел мое дело, но я надеюсь, что вы с ним ознакомились.
Сатов должен был признаться себе, что за те полчаса, что прошли между разговором с Зобиным и приходом Каландарова, он больше времени уделил знакомству с кабинетом, чем с делом. Однако и в папке-то лежало всего ничего: два донесения осведомителей, несколько протоколов допросов подследственного, свидетелей, причем первые не подписанные ветврачом, какие-то статистические справки, судя по всему, касающиеся численности скота за разные годы. Не было в деле ни санкции прокурора на арест, ни соответственно оформленного протокола обыска. Последнее, правда, не удивило нового следователя. А что насторожило, то это отсутствие даже признаков каких-либо доказательств, прямых улик.
«Значит, – подумал Сатов, – нужно, как выразился Зобин, дожимать. Да так, чтобы этот тип ночью же подписал признание в том, что сознательно травил колхозный скот, заражал его бешенством. Другого пути нет. Иначе и сам окажусь в камере».
Младший лейтенант положил перед собой чистый лист бумаги, взял ручку.
– Так будем говорить, Каландаров?
Ветврач понял, что от человека, отказавшего ему в глотке воды, ничего хорошего ждать нельзя, а потому сидел, сжавшись в комок, и молчал.
– Вы что, не слышите меня? Я спрашиваю: будете давать показания? – повторил следователь.
– Не о чем мне говорить, – выдавил наконец из себя Каландаров.
– Как не о чем? Вот ваши сослуживцы утверждают, что вы под видом прививок от бешенства, наоборот, заражали этой болезнью скот.
– Ерунда. Я уже говорил на допросах.
– Допустим, кто-то вас оговаривает, но вот в сводках, – отложив в сторону чистый листок, Садов взялся за папку, – вот здесь цифры ясно говорят: падеж скота резко увеличился…
– Не моя вина в том. Кормов не хватило.
– Так… Увиливаете от ответственности. Но здесь знакомый вам человек заявляет, что вы принимали участие в заседании право-троцкистского центра и получили задание травить скот.
– Этот человек был знакомым. Теперь он сволочь, провокатор! Дайте мне воды, прошу вас, гражданин следователь.
– За что же тебе воды давать? – Сатов, видя упорство ветврача, начал терять выдержку. – Не за то ли, падла троцкистская, что ты страну без мяса и молока оставить хотел, чтобы люди наши голодали?
– Я всегда честно служил людям.
Следователь вскочил с места и, обогнув стол, подбежал к Калан-дарову, наклонился над ним.
– Ты хоть понимаешь, гад, что своим отказом подписываешь себе смертный приговор. Ведь только чистосердечное признание и правдивые показания о сообщниках могут смягчить твою участь, дурак. Получишь десяток лет лагерей, но жить будешь.
– Зачем жить, если чести не будет.
– Чести? О какой чести ты говоришь, террорист, отравитель! Душить вас надо. Всех, всех до единого.
– Так душите, – неожиданно поднялся с места Каландаров и гордо поднял голову.
И Сатов сорвался, он дважды нанес удары по этой упрямо вскинутой перед ним голове, слева и справа. Каландаров опрокинулся на пол, ударившись при этом затылком о край стола. Кровь брызнула фонтаном. Не на шутку испуганный следователь кинулся к двери.
– Конвойный, – заорал он. – Фельдшера сюда, быстро!
…А Зобин, оставшийся один, сидел обуреваемый невеселыми думами. В свое время его ознакомили с телеграммой, что послал с юга Вождь. В ней, в частности, говорилось об абсолютной необходимости назначить Ежова во главе органов внутренних дел, так как возглавляемый Ягодой ОГПУ отстает на четыре года. Выходит, как виделось Зобину, все становилось на плановую основу: есть отставание, значит, есть и план. А раз есть план, значит, должны быть и свои ударники. Он, Зобин, должен значиться среди них. С приходом Ежова и впрямь показатели «плана» полезли вверх. Машина уничтожения начала стремительно набирать обороты. И в этом, тридцать седьмом году, репрессии достигли апогея. Страна усилиями конъюнктурщиков от пропаганды виделась наводненной шпионами, двурушниками, террористами. Громкие процессы, начавшиеся в Москве, волнами расходились по стране. Но здесь, на периферии, все обстояло значительно сложней. Зобин завидовал тем своим коллегам, чьим трудом ставились столичные спектакли. Его восхищало, как в тяжких грехах сознавались крепкие ленинцы, испытанная гвардия революции, сознавались не только в мрачных застенках, но и на открытых процессах, где скрипели перья зарубежных публицистов, где стрекотали камеры кинохроникеров разных стран. То есть на виду и на слуху всего мира. Он не мог не знать, что сказывались здесь «физические методы воздействия», но главное – кидался в московских процессах почерк профессионалов следствия, психологов допроса, тех, чья интеллектуальная софистика ускоряла созревание обвиняемых до необходимых кондиций. У него не было под рукой таких сотрудников, которые могли бы ставить психологические манки, позволяющие вести допрос в искательно-добросердечном тоне, убеждающих в том, что у следователя одна забота, как уберечь подследственного от наветов злобствующих недругов и сделать его послушным своей воле, поймать в сеть. Не было у него под рукой и мастеров, которые могли бы так повернуть ход следствия. Все чаще приходилось пускать в дело костоломов. Один из них, так сказать, свежеиспеченный не без его, Зобина, участия должен был сейчас появиться.
Несколько минут назад начальнику СПО сообщили, что Сатов чуть было не угробил в своем кабинете подследственного. Того самого, Каландарова. Едва врачи отходили. Вот-вот Сатов откроет дверь и сунется со своей тупой, стянутой страхом физиономией. Что ему сказать? Что же ты, болван, творишь? Трибунала захотел? У нас в кабинетах умирать не должны. Пусть в лагерях дохнут, в тюрьмах, но не у нас. Бить можно, но умеючи. И обязательно в присутствии коллег, чтобы могли подтвердить, что действовал ты в порядке самообороны. Не получится из тебя следователь, придется гнать из органов тебя. Так должен был сказать Зобин. Но когда посеревший от страха Сатов предстал перед ним, произнес совсем иное:
– Ну и удары у тебя, дружок. Оставь тебя один на один с подследственным, так ты сразу представляешь себя на ринге. Обязательно добить человека хочешь. Нет, так дальше не пойдет. От самостоятельного ведения следствия отстраняю тебя. Но будешь все время под рукой… Понял?
– И кабинет прикажете сдать?
– При чем здесь кабинет? – переспросил капитан. Но, догадавшись, что все дело в амбиции этого нескладного сотрудника, засмеялся и добавил: – Останется за тобой. Только не забудь повесить там боксерские перчатки.
Что делать, в отсутствие «профессионалов-софистов» Зобину приходилось думать о костоломах.
7.
8.
– Коля, Коленька!.. Ты же знаешь меня, как брата… Замучили меня… Расстрел мне грозит… Скажи наркому, не виноват я ни в чем… Скажи Зобину…
Пришедшие в себя конвоиры подхватили Геокчиева и потащили его по коридору дальше. А в ушах Сатова все еще звучали слова: «Не виноват я…» Николай вытер ладонью испарину, проступившую на лбу, и медленно двинулся к кабинету начальника отдела.
– Где шляетесь столько времени? – жестким вопросом встретил его всегда до того вежливый Семен Захарович. – Или мне за вас прикажете работу делать? Арестованный давно дожидается, конвой простаивает, а товарищ следователь соизволит все еще прохлаждаться после выходного дня.
– Да я… – попытался было оправдаться Сатов, – здесь, в коридоре задержался.
Зобин не скрыл удивления:
– И что же это может такое произойти в нашем коридоре?
– Товарища Геокчиева встретил…
– Кого-кого? – как-то странно переспросил капитан, и лицо его начало наливаться краснотой, – Геокчиева? Какой же он вам товарищ, если он враг народа, если по трем делам проходит? Если стенка его ждет?!
– Так ведь мы с ним бандитов брали, так сказать, бок о бок работали. А он тут – избитый весь и на коленях перед Вождем.
Зобину показалось, что он ослышался.
– Перед кем, перед кем? – переспросил он.
– Возле товарища Сталина. Встал на колени и клянется, что ни в чем не виноват.
«Ну и ночь сегодня, прямо как у Гоголя, со всякой чертовщиной», – подумал Семен Захарович и от этой мысли, от той нелепицы, что услышал от Сатова, почему-то вдруг повеселел. Следователи замечали такое за своим начальником – за день его настроение менялось так часто, как погода на Каспии, и всегда пытались угадать: на бурю ли в данный момент или на ясно. Исходя из этого, либо спешили в его кабинет, либо старались спрятаться.
Сатов об этом не знал и потому, заметив изменение в настроении хозяина кабинета, истолковал его по-своему, в оптимистическом плане и, осмелев, произнес:
– А может быть, поторопились с Геокчиевым?
Улыбка вмиг исчезла с лица Зобина. Он пристально уставился на Сатова, выдержал паузу, а затем с ехидством проговорил:
– Что, жалко его стало?
– Жалко, – простодушно подтвердил следователь.
– Так, так. Значит, ты из жалостливых. Увидел кровь и размяк. Услышал у святого портрета клятву Иуды и поверил в его безгрешность. Сатов, ты, часом, не сектант?
– Что вы! – почувствовав неладное, поспешно ответил следователь.
– Так, может быть, ты не только, как сам сказал, сотоварищ Геокчиева по боевым походам, но, и единомышленник? – голос капитана становился все более зловещим, а это ничего хорошего не предвещало. – Кстати… – Зобин начал рыться в бумагах, лежащих на столе. Нашел, видимо, что нужно, пробежал глазами и продолжил: – Кстати, Муранов не был с тобой в походах?
– Муранов? – удивился Сатов. – При чем здесь Муранов?
– А разве тебе не знакома эта фамилия?
От неожиданности происходящего до Николая не сразу дошел смысл вопроса. А когда он понял, о чем речь, испарина вновь выступила на лбу, и холодок опять побежал по спине.
– Муранов – муж моей двоюродной сестры, – произнес он упавшим голосом.
– А ведь он на днях арестован… – Зобин положил Голову на сдвинутые вместе ладони рук и в упор уставился на следователя. – Так как все это прикажешь понимать? Одного врага народа жалеешь, а другого, с которым, что называется, жил бок о бок, проморгал… Или, может быть, укрыл?
Сатов не выдержал, перебил начальника:
– Муранова-то я последний раз два года назад видел, можете проверить…
– Проверили уже. Контактов ты с ним давно не имел. И я бы не напомнил тебе о нем. Но вот этот сегодняшний случай с Геокчиевым… – Зобин опять уставился на Сатова. У того похолодело в груди. Сильные руки дрожали, лицо стало белее полотна. Капитан понимал, в каком состоянии новый следователь. И наслаждался этим. «Вот теперь ты полностью заглотишь крючок. Великое дело – страх: горделивых львов превращает в послушных шавок, – думал Семен Захарович, глядя на повергнутого в смятение следователя. Но как опытный психолог понимал: в этом деле нельзя перегнуть палку, можно и совсем сломать человека, а ему в отделе тряпки не нужны.
– Ну, да черт с ним, с Геокчиевым, дерьмом оказался, не достоин твоего сочувствия, перейдем лучше к делу…
Пружина страха начала понемногу отпускать Сатова. В глазах, еще секунду назад наполненных неподдельным испугом, появился заискивающий огонек, губы искривились в подобострастной улыбке, на лице читалось откровенное: забудьте, что я здесь плел, я готов на всё. И это немое выражение беспредельной преданности не ускользнуло от цепкого взгляда капитана.
– Дело непростое, связанное с Шемахинскими событиями. Ведь вы в этой операции принимали участие? – Зобин прекрасно знал это, но вопрос задал с целью встряхнуть немного приходящего в себя подчиненного, включить в разговор.
– Так точно, товарищ капитан, задерживал председателя исполкома, – по-военному отрапортовал Сатов.
– Да-да, конечно. Вы же мне докладывали. На этот раз против ник у вас, – вроде бы невзначай Зобин перешел на вы, давая понять, что вновь, как и прежде, полон уважения и доверия к своему молодому коллеге, – довольно серьезный. Некий Каландаров.
– Это армянин, что ли? Ветврач? – вставил вопрос осмелевший от такой перемены в настроении хозяина Сатов.
– Так вы и его знаете?
– Встречались. Как-то коней к нему больных доводилось приводить.
– Видимо, давно это было. Последнее время он лечением не занимался, районной ветлечебницей заведовал и попутно… заражал скот.
– Так его же к стенке надо!
– И мы так думаем. Только дело пока не закончено. Степанов начинал и довольно успешно, но вот незадача – заболел, А этот шемахинский «коновал» теперь от всех своих показаний отказывается. Дожать его надо… Так что не будем терять дорогого времени. Арестованный с конвоем ждут вас.
Зобин ударил ладонью по столу, давая понять, что разговор закончен. Сатов четко, по-строевому развернулся и направился к двери, но его догнал вопрос капитана:
– Номер кабинета не забыл?
– Никак нет! – резко повернув голову в сторону начальника, бодро проговорил следователь.
…Вызвав по телефону конвой с арестованным, Сатов поудобнее устроился за просторным столом. Положил руки на подлокотники крепко сделанного из мореного дуба полумягкого кресла, откинулся на спинку и сквозь гимнастерку с удовольствием ощутил прохладу кожаной обивки. Неторопливо оглядел кабинет, включил настольную лампу и произнес чуть слышно, почти про себя: «Солидно!»
Раздался стук в дверь. – Арестованный Каландаров доставлен! – доложил конвойный.
Сатов выпрямился в кресле, одернул портупею и сухо произнес:
– Введите!
Конвойный пропустил вперед себя среднего роста смуглого мужчину с изможденным лицом. Неуверенной походкой уставшего человека он подошел к столу и, заметив на нем графин с водой, тихо попросил:
– Не нальете стаканчик?
Вставший с кресла Сатов потянулся было к графину, но вдруг вспомнил: жажда у этого подследственного не случайна. Он знал, что многих, особенно несговорчивых, арестованных кормят селедкой, чтобы пить хотели. И давать воды или не давать ее – целиком зависело от поведения их на допросе. Рука следователя изменила направление, пальцы ее забарабанили по служебной папке с делом обратившегося с просьбой человека.
– Садитесь! – приказал ему Сатов.
Понявший все, подследственный опустился на стул.
– Ваша фамилия?
– Каландаров. Там же все написано. – Ветврач мотнул головой в сторону папки. – Правда, другой следователь вел мое дело, но я надеюсь, что вы с ним ознакомились.
Сатов должен был признаться себе, что за те полчаса, что прошли между разговором с Зобиным и приходом Каландарова, он больше времени уделил знакомству с кабинетом, чем с делом. Однако и в папке-то лежало всего ничего: два донесения осведомителей, несколько протоколов допросов подследственного, свидетелей, причем первые не подписанные ветврачом, какие-то статистические справки, судя по всему, касающиеся численности скота за разные годы. Не было в деле ни санкции прокурора на арест, ни соответственно оформленного протокола обыска. Последнее, правда, не удивило нового следователя. А что насторожило, то это отсутствие даже признаков каких-либо доказательств, прямых улик.
«Значит, – подумал Сатов, – нужно, как выразился Зобин, дожимать. Да так, чтобы этот тип ночью же подписал признание в том, что сознательно травил колхозный скот, заражал его бешенством. Другого пути нет. Иначе и сам окажусь в камере».
Младший лейтенант положил перед собой чистый лист бумаги, взял ручку.
– Так будем говорить, Каландаров?
Ветврач понял, что от человека, отказавшего ему в глотке воды, ничего хорошего ждать нельзя, а потому сидел, сжавшись в комок, и молчал.
– Вы что, не слышите меня? Я спрашиваю: будете давать показания? – повторил следователь.
– Не о чем мне говорить, – выдавил наконец из себя Каландаров.
– Как не о чем? Вот ваши сослуживцы утверждают, что вы под видом прививок от бешенства, наоборот, заражали этой болезнью скот.
– Ерунда. Я уже говорил на допросах.
– Допустим, кто-то вас оговаривает, но вот в сводках, – отложив в сторону чистый листок, Садов взялся за папку, – вот здесь цифры ясно говорят: падеж скота резко увеличился…
– Не моя вина в том. Кормов не хватило.
– Так… Увиливаете от ответственности. Но здесь знакомый вам человек заявляет, что вы принимали участие в заседании право-троцкистского центра и получили задание травить скот.
– Этот человек был знакомым. Теперь он сволочь, провокатор! Дайте мне воды, прошу вас, гражданин следователь.
– За что же тебе воды давать? – Сатов, видя упорство ветврача, начал терять выдержку. – Не за то ли, падла троцкистская, что ты страну без мяса и молока оставить хотел, чтобы люди наши голодали?
– Я всегда честно служил людям.
Следователь вскочил с места и, обогнув стол, подбежал к Калан-дарову, наклонился над ним.
– Ты хоть понимаешь, гад, что своим отказом подписываешь себе смертный приговор. Ведь только чистосердечное признание и правдивые показания о сообщниках могут смягчить твою участь, дурак. Получишь десяток лет лагерей, но жить будешь.
– Зачем жить, если чести не будет.
– Чести? О какой чести ты говоришь, террорист, отравитель! Душить вас надо. Всех, всех до единого.
– Так душите, – неожиданно поднялся с места Каландаров и гордо поднял голову.
И Сатов сорвался, он дважды нанес удары по этой упрямо вскинутой перед ним голове, слева и справа. Каландаров опрокинулся на пол, ударившись при этом затылком о край стола. Кровь брызнула фонтаном. Не на шутку испуганный следователь кинулся к двери.
– Конвойный, – заорал он. – Фельдшера сюда, быстро!
…А Зобин, оставшийся один, сидел обуреваемый невеселыми думами. В свое время его ознакомили с телеграммой, что послал с юга Вождь. В ней, в частности, говорилось об абсолютной необходимости назначить Ежова во главе органов внутренних дел, так как возглавляемый Ягодой ОГПУ отстает на четыре года. Выходит, как виделось Зобину, все становилось на плановую основу: есть отставание, значит, есть и план. А раз есть план, значит, должны быть и свои ударники. Он, Зобин, должен значиться среди них. С приходом Ежова и впрямь показатели «плана» полезли вверх. Машина уничтожения начала стремительно набирать обороты. И в этом, тридцать седьмом году, репрессии достигли апогея. Страна усилиями конъюнктурщиков от пропаганды виделась наводненной шпионами, двурушниками, террористами. Громкие процессы, начавшиеся в Москве, волнами расходились по стране. Но здесь, на периферии, все обстояло значительно сложней. Зобин завидовал тем своим коллегам, чьим трудом ставились столичные спектакли. Его восхищало, как в тяжких грехах сознавались крепкие ленинцы, испытанная гвардия революции, сознавались не только в мрачных застенках, но и на открытых процессах, где скрипели перья зарубежных публицистов, где стрекотали камеры кинохроникеров разных стран. То есть на виду и на слуху всего мира. Он не мог не знать, что сказывались здесь «физические методы воздействия», но главное – кидался в московских процессах почерк профессионалов следствия, психологов допроса, тех, чья интеллектуальная софистика ускоряла созревание обвиняемых до необходимых кондиций. У него не было под рукой таких сотрудников, которые могли бы ставить психологические манки, позволяющие вести допрос в искательно-добросердечном тоне, убеждающих в том, что у следователя одна забота, как уберечь подследственного от наветов злобствующих недругов и сделать его послушным своей воле, поймать в сеть. Не было у него под рукой и мастеров, которые могли бы так повернуть ход следствия. Все чаще приходилось пускать в дело костоломов. Один из них, так сказать, свежеиспеченный не без его, Зобина, участия должен был сейчас появиться.
Несколько минут назад начальнику СПО сообщили, что Сатов чуть было не угробил в своем кабинете подследственного. Того самого, Каландарова. Едва врачи отходили. Вот-вот Сатов откроет дверь и сунется со своей тупой, стянутой страхом физиономией. Что ему сказать? Что же ты, болван, творишь? Трибунала захотел? У нас в кабинетах умирать не должны. Пусть в лагерях дохнут, в тюрьмах, но не у нас. Бить можно, но умеючи. И обязательно в присутствии коллег, чтобы могли подтвердить, что действовал ты в порядке самообороны. Не получится из тебя следователь, придется гнать из органов тебя. Так должен был сказать Зобин. Но когда посеревший от страха Сатов предстал перед ним, произнес совсем иное:
– Ну и удары у тебя, дружок. Оставь тебя один на один с подследственным, так ты сразу представляешь себя на ринге. Обязательно добить человека хочешь. Нет, так дальше не пойдет. От самостоятельного ведения следствия отстраняю тебя. Но будешь все время под рукой… Понял?
– И кабинет прикажете сдать?
– При чем здесь кабинет? – переспросил капитан. Но, догадавшись, что все дело в амбиции этого нескладного сотрудника, засмеялся и добавил: – Останется за тобой. Только не забудь повесить там боксерские перчатки.
Что делать, в отсутствие «профессионалов-софистов» Зобину приходилось думать о костоломах.
7.
Уже два часа, как Маньковский сидел в своем кабинете над материалами, относящимися к делу Алекпера Султанова, инженера, обвиняемого во вредительстве при строительстве железной дороги Баку – Шемаха. И два часа не мог толком понять, что конкретно вменяется в вину этому человеку, с которым в эту ночь предстояла первая встреча.
Несколько дней после отзыва из Али-Байрамлы следователь, по существу, находился в простое, исполнял кое-какие отдельные поручения руководства. От основной работы он был практически отстранен и реально ждал «перемещения по службе». Но вот накануне днем Зобин вызвал его к себе и спросил:
– Вам известно что-нибудь по стройке железнодорожной линии на Шемаху?
– Вроде бы читал в газетах о происшествии, случившемся на магистрали.
– Точнее, о происшествиях.
– Возможно, как-то не акцентировал на этом внимания.
– А надо бы, не забывайте, что работаете в органах, на которые партия возложила обеспечение порядка.
– Но я-то, честно признаться, думал, что железные дороги – это по ведомству НКПС…
Зобин резко перебил следователя:
– Плохо думали. Есть все основания полагать, что речь идет о вредительстве. Ряд работников, связанных со строительством, арестованы. Оперативники хорошо поработали. Группе следователей предстоит в кратчайший срок, – капитан подчеркнуто громко произнес последние слова, – оформить материалы и передать дело в трибунал.
«Вот ведь как, – подумал Маньковский, – не провести тщательное расследование, а оформить материалы, будто с делопроизводителем разговаривает».
На том и закончился разговор с начальником. И вот теперь Александр сидел над делом Султанова и все больше убеждался в том, что шито оно белыми нитками. «Веские аргументы» при ближайшем, даже самом поверхностном рассмотрении оказывались обыкновенной «липой». Знакомая картина: показания так называемых свидетелей не подкреплялись ни одним сколь-либо убедительным доказательством. Вот один из путевых обходчиков пишет, что на его участке после первого же прохода поезда разошлись рельсы. Конечно, плохо, что рельсы новой дороги расходятся, но где акт экспертизы, в коей бы указывались причины такого ЧП?
Экспертизы нет. Причастность Султанова к этому происшествию никакими документами не подтверждена. Сам подозреваемый на первом же допросе упрямо твердил, что к этому участку пути никакого отношения не имел. Проверить достоверность этого его заявления даже не удосужились. В другом случае Султанова обвиняли в крушении поезда, но там, как помнил Маньковский, произошел оползень. Можно ли это вменить в вину инженеру? Видимо, да. Не предусмотрел противооползневой защиты, не подумал об укреплении полотна. Но во всем этом надо тщательно разбираться. Чем дальше углублялся Маньковский в документы, тем больше укреплялся в мнении, что следствие нужно начинать сызнова. С тщательной проверки первого поступившего сигнала. С этой мыслью он потянулся к телефону, чтобы отменить доставку арестованного.
А некоторое время спустя Маньковский уже был в кабинете Зобина. Визит следователя вызвал у капитана нескрываемое удивление.
– Это с какой стати вы здесь? Насколько мне помнится, я вас не вызывал.
– Товарищ капитан, дело Султанова – липа…
Зобин не дал следователю договорить:
– Да вы в своем ли уме? Над этим делом работали опытнейшие наши сотрудники!
– Значит, плохо работали, – возразил Маньковский, – Нет ни улик, ни доказательств, лишь показания свидетелей, да и то противоречивые. Можете убедиться сами. – Следователь положил перед начальником папку. – Суд вернет нам это дело.
– Не с луны ли вы свалились, лейтенант? Какой суд! По той статье, по которой обвиняется Султанов, не суд, а тройка выносит приговор.
– Думаю, что и в тройке сидят все же неглупые люди, на чем они будут основываться, принимая решение о судьбе человека?
– Не человека, а врага народа, – голос Зобина наливался металлом. – И основанием для приговора должно быть признание Султанова.
«Признание, самооговор – царица доказательств. Опять все та же песня», – подумал Маньковский, чувствуя, как в нем закипает злость. Но, сдержав себя, произнес спокойно:
– Инженер категорически отвергает выдвинутые против него обвинения…
– Значит, вы, лейтенант, бракодел. Плохо работаете, коли не смогли добиться признания.
– Это от слова «бить», что ли? – сорвался все-таки Александр.
– Бросьте ваши шуточки, лейтенант! – рявкнул потерявший самообладание Зобин. – Признание обвиняемого венчает работу следователя.
– А мне кажется, главная моя цель – доказать вину подследственного. Пока этого не сделано, он не виновен перед законом.
Зобин криво усмехнулся:
– Я и забыл, что наш уважаемый лейтенант – страстный сторон ник «презумпции невиновности», этой блудницы буржуазного права. Наслышан, наслышан про ваши разговоры с коллегами… – Зловещие нотки появились в голосе Семена Захаровича… – Эдак вы у меня совсем размагнитите сотрудников. И это в то время, когда нужна налаженная работа, работа на пределе возможности… Вы хотя бы понимаете, какая обстановка в стране, какие гнойники вскрываются?! – В ожидании ответа Зобин, уставившись на собеседника, буравил его колючим взглядом.
– Я хочу начать расследование с нуля. Прошу разрешить мне это и выделить оперуполномоченных в помощь.
– Какой нуль? Какие оперуполномоченные? Султанов – звено в цепи крупнейшей шпионско-террористической организации. От его показаний зависит во многом успех нашей чекистской операции. А вы хотите все заволокитить, дать время врагам на то, чтобы запутать следы? – и побагровевший Зобин закричал: – Вон отсюда!
А через пять минут это злополучное дело Зобин положил перед Борщевым со словами:
– Вот полюбуйтесь, товарищ заместитель наркома, новое художество Маньковского…
Но Борщев, будто бы и не расслышал сказанное капитаном. Он, не скрывая озабоченности, заговорил совсем о другом:
– Скажи-ка мне, Зобин, кто у вас занимался Султановым?
– Инженером-путейцем? Так я как раз и пришел по его делу.
– Да нет, не суетись. Я о Гуляме Султанове говорю. Начальнике управления кинофотопромышленности.
– Ну это же по части Маркарьяна, Арестован, должно быть, кинопромышленник ваш.
– Не знаешь ты ничего. А еще руководитель нашего ведущего отдела. Нюх вы все потеряли, бдительность. Гулям Султанов вместе с наркомом Мамедом Джуварлинским – в Москве, дорогой!
– По этапу? – решил уточнить Зобин.
– Представь себе, нет. В мягком вагоне тайно, слышишь, это при наших-то принятых мерах, тайно выехали из Баку. Хорошо, что в столице люди Лаврентия Павловича прямо на перроне Курского вокзала перехватили их. – Борщев покачал головой. – Недоволен товарищ Багиров, ох как не доволен. Плохо работаем…
Зобин поддакнул:
– Куда как плохо. Вот я и пришел… – капитан замялся, ища формулировку поточнее, чтобы еще более не вывести из себя грозно го руководителя, и в то же время ясно выразить свое беспокойство, – с неприятностями, – наконец выдавил он.
– Что еще за неприятности?
– Снова наш Меньковский мудрит. Дескать, по делу Султанова-инженера нет доказательств. Требует нового расследования.
– Гнать пора в шею твоего Маньковского. Интеллигент вшивый, слюнтяй. Ручки замарать боится. Ну так определим его на такую работу, где душа у него копотью покроется. Подготовь приказ о временном откомандировании его в распоряжение коменданта внутренней тюрьмы, там людей не хватает. А потом посмотрим, что делать с этим хлюпиком.
Несколько дней после отзыва из Али-Байрамлы следователь, по существу, находился в простое, исполнял кое-какие отдельные поручения руководства. От основной работы он был практически отстранен и реально ждал «перемещения по службе». Но вот накануне днем Зобин вызвал его к себе и спросил:
– Вам известно что-нибудь по стройке железнодорожной линии на Шемаху?
– Вроде бы читал в газетах о происшествии, случившемся на магистрали.
– Точнее, о происшествиях.
– Возможно, как-то не акцентировал на этом внимания.
– А надо бы, не забывайте, что работаете в органах, на которые партия возложила обеспечение порядка.
– Но я-то, честно признаться, думал, что железные дороги – это по ведомству НКПС…
Зобин резко перебил следователя:
– Плохо думали. Есть все основания полагать, что речь идет о вредительстве. Ряд работников, связанных со строительством, арестованы. Оперативники хорошо поработали. Группе следователей предстоит в кратчайший срок, – капитан подчеркнуто громко произнес последние слова, – оформить материалы и передать дело в трибунал.
«Вот ведь как, – подумал Маньковский, – не провести тщательное расследование, а оформить материалы, будто с делопроизводителем разговаривает».
На том и закончился разговор с начальником. И вот теперь Александр сидел над делом Султанова и все больше убеждался в том, что шито оно белыми нитками. «Веские аргументы» при ближайшем, даже самом поверхностном рассмотрении оказывались обыкновенной «липой». Знакомая картина: показания так называемых свидетелей не подкреплялись ни одним сколь-либо убедительным доказательством. Вот один из путевых обходчиков пишет, что на его участке после первого же прохода поезда разошлись рельсы. Конечно, плохо, что рельсы новой дороги расходятся, но где акт экспертизы, в коей бы указывались причины такого ЧП?
Экспертизы нет. Причастность Султанова к этому происшествию никакими документами не подтверждена. Сам подозреваемый на первом же допросе упрямо твердил, что к этому участку пути никакого отношения не имел. Проверить достоверность этого его заявления даже не удосужились. В другом случае Султанова обвиняли в крушении поезда, но там, как помнил Маньковский, произошел оползень. Можно ли это вменить в вину инженеру? Видимо, да. Не предусмотрел противооползневой защиты, не подумал об укреплении полотна. Но во всем этом надо тщательно разбираться. Чем дальше углублялся Маньковский в документы, тем больше укреплялся в мнении, что следствие нужно начинать сызнова. С тщательной проверки первого поступившего сигнала. С этой мыслью он потянулся к телефону, чтобы отменить доставку арестованного.
А некоторое время спустя Маньковский уже был в кабинете Зобина. Визит следователя вызвал у капитана нескрываемое удивление.
– Это с какой стати вы здесь? Насколько мне помнится, я вас не вызывал.
– Товарищ капитан, дело Султанова – липа…
Зобин не дал следователю договорить:
– Да вы в своем ли уме? Над этим делом работали опытнейшие наши сотрудники!
– Значит, плохо работали, – возразил Маньковский, – Нет ни улик, ни доказательств, лишь показания свидетелей, да и то противоречивые. Можете убедиться сами. – Следователь положил перед начальником папку. – Суд вернет нам это дело.
– Не с луны ли вы свалились, лейтенант? Какой суд! По той статье, по которой обвиняется Султанов, не суд, а тройка выносит приговор.
– Думаю, что и в тройке сидят все же неглупые люди, на чем они будут основываться, принимая решение о судьбе человека?
– Не человека, а врага народа, – голос Зобина наливался металлом. – И основанием для приговора должно быть признание Султанова.
«Признание, самооговор – царица доказательств. Опять все та же песня», – подумал Маньковский, чувствуя, как в нем закипает злость. Но, сдержав себя, произнес спокойно:
– Инженер категорически отвергает выдвинутые против него обвинения…
– Значит, вы, лейтенант, бракодел. Плохо работаете, коли не смогли добиться признания.
– Это от слова «бить», что ли? – сорвался все-таки Александр.
– Бросьте ваши шуточки, лейтенант! – рявкнул потерявший самообладание Зобин. – Признание обвиняемого венчает работу следователя.
– А мне кажется, главная моя цель – доказать вину подследственного. Пока этого не сделано, он не виновен перед законом.
Зобин криво усмехнулся:
– Я и забыл, что наш уважаемый лейтенант – страстный сторон ник «презумпции невиновности», этой блудницы буржуазного права. Наслышан, наслышан про ваши разговоры с коллегами… – Зловещие нотки появились в голосе Семена Захаровича… – Эдак вы у меня совсем размагнитите сотрудников. И это в то время, когда нужна налаженная работа, работа на пределе возможности… Вы хотя бы понимаете, какая обстановка в стране, какие гнойники вскрываются?! – В ожидании ответа Зобин, уставившись на собеседника, буравил его колючим взглядом.
– Я хочу начать расследование с нуля. Прошу разрешить мне это и выделить оперуполномоченных в помощь.
– Какой нуль? Какие оперуполномоченные? Султанов – звено в цепи крупнейшей шпионско-террористической организации. От его показаний зависит во многом успех нашей чекистской операции. А вы хотите все заволокитить, дать время врагам на то, чтобы запутать следы? – и побагровевший Зобин закричал: – Вон отсюда!
А через пять минут это злополучное дело Зобин положил перед Борщевым со словами:
– Вот полюбуйтесь, товарищ заместитель наркома, новое художество Маньковского…
Но Борщев, будто бы и не расслышал сказанное капитаном. Он, не скрывая озабоченности, заговорил совсем о другом:
– Скажи-ка мне, Зобин, кто у вас занимался Султановым?
– Инженером-путейцем? Так я как раз и пришел по его делу.
– Да нет, не суетись. Я о Гуляме Султанове говорю. Начальнике управления кинофотопромышленности.
– Ну это же по части Маркарьяна, Арестован, должно быть, кинопромышленник ваш.
– Не знаешь ты ничего. А еще руководитель нашего ведущего отдела. Нюх вы все потеряли, бдительность. Гулям Султанов вместе с наркомом Мамедом Джуварлинским – в Москве, дорогой!
– По этапу? – решил уточнить Зобин.
– Представь себе, нет. В мягком вагоне тайно, слышишь, это при наших-то принятых мерах, тайно выехали из Баку. Хорошо, что в столице люди Лаврентия Павловича прямо на перроне Курского вокзала перехватили их. – Борщев покачал головой. – Недоволен товарищ Багиров, ох как не доволен. Плохо работаем…
Зобин поддакнул:
– Куда как плохо. Вот я и пришел… – капитан замялся, ища формулировку поточнее, чтобы еще более не вывести из себя грозно го руководителя, и в то же время ясно выразить свое беспокойство, – с неприятностями, – наконец выдавил он.
– Что еще за неприятности?
– Снова наш Меньковский мудрит. Дескать, по делу Султанова-инженера нет доказательств. Требует нового расследования.
– Гнать пора в шею твоего Маньковского. Интеллигент вшивый, слюнтяй. Ручки замарать боится. Ну так определим его на такую работу, где душа у него копотью покроется. Подготовь приказ о временном откомандировании его в распоряжение коменданта внутренней тюрьмы, там людей не хватает. А потом посмотрим, что делать с этим хлюпиком.
8.
Маньковский услышал, как возле подъезда остановилась пролетка, хлопнула парадная дверь, раздались четкие удары каблуков о железные ступени лестницы. Так ходят военные. Александр крикнул Тане, находившейся на кухне:
– Ну вот, за мной посылают. Опять работать ночью… – И поспешил впустить не очень-то желанного гостя. Однако в проеме вместо посыльного стоял улыбающийся Сатов. В руках у него были бутылка портвейна и букет прекрасных чайных роз.
– Не ждал небось? Вот узнал адрес и решил навестить товарища по несчастью. Ведь сам приглашал. – От Николая исходил кисловатый запах дешевого вина.
«Успел уже где-то перехватить», – подумал Александр и, пропуская гостя в квартиру, поинтересовался все же:
– По какому такому несчастью?
– В нашем секретно-политическом отделе местные секреты быстро становятся достоянием всех. Прослышал, что тебя переводят куда-то. Злые языки говорят – подальше от следствия. А меня, понимаешь ли, тоже от дела отстранили. Вот и подумал, почему бы нам по столь гнусному факту не пропустить по рюмашке.
С этими словами Сатов шагнул к столу и водрузил в центре его бутылку.
– А где же хозяюшка наша распрекрасная!
– Здесь, – тихо произнесла появившаяся в этот момент Татьяна.
– Примите, мадам, сей скромный букет как знак моего преклонения перед вашей неземной красотой. – Младший лейтенант щелкнул по-гусарски каблуками и резко наклонил голову вниз.
– Да будет вам, Николай, присаживайтесь к столу, а я соображу что-нибудь на закуску. За розы спасибо, это мои любимые цветы.
Едва Татьяна скрылась на кухне, Сатов плюхнулся на стул и хозяйским жестом пригласил Александра последовать его примеру.
– Понимаешь ли, Маньковский, чепуха какая-то получается. То ругают, что ударишь арестованного, то требуют выбивать из него, что нужно. Попробовал, опять не так – нам, дескать, мертвые в кабинетах не нужны, за это – трибунал. Так как же все-таки: бить или не бить? Вот какой гамлетовский вопрос стоит.
Маньковский молча слушал, расставляя на столе стаканы. Гость не замедлил ловко раскупорить бутылку и плеснуть в них вина.
– И все же: бить или не бить? – повторил он свой вопрос.
– А сам-то как думаешь?
– Хитришь, лейтенант, скрытничаешь, не хочешь, чтобы откровенно, а я человек простой, понимаю все, как есть. Нарком сказал: применять физические методы воздействия, значит, бить можно и даже нужно
– Прямо всех без разбора? Или через одного?
– Всех! Потому что они враги, – зло бросил Сатов и хлебнул из стакана.
– Но ведь это сначала доказать надо. Дзержинский говорил: нужны тонкие улики, конкретные данные. А ты посмотри наши дела. Находим оружие и даже не спрашиваем, как конкретно добывалось оно, кто поставлял, с какой целью. Говорим о конспиративных встречах заговорщиков и не удосуживаемся проверить алиби участников этих встреч. Ведь они отказываются, говорят, что в то время находились совсем в других местах…
Татьяна, незаметно вошедшая в комнату с разнообразной снедью в руках, отметила нарастающее возбуждение мужа и, проходя мимо, шепнула:
– Спокойнее, спокойнее…
Но Александр уже не мог быть спокойным. Сатов затронул тему, которая болью сидела в Маньковском уже многие месяцы и сейчас выплескивалась наружу.
– Ну вот, за мной посылают. Опять работать ночью… – И поспешил впустить не очень-то желанного гостя. Однако в проеме вместо посыльного стоял улыбающийся Сатов. В руках у него были бутылка портвейна и букет прекрасных чайных роз.
– Не ждал небось? Вот узнал адрес и решил навестить товарища по несчастью. Ведь сам приглашал. – От Николая исходил кисловатый запах дешевого вина.
«Успел уже где-то перехватить», – подумал Александр и, пропуская гостя в квартиру, поинтересовался все же:
– По какому такому несчастью?
– В нашем секретно-политическом отделе местные секреты быстро становятся достоянием всех. Прослышал, что тебя переводят куда-то. Злые языки говорят – подальше от следствия. А меня, понимаешь ли, тоже от дела отстранили. Вот и подумал, почему бы нам по столь гнусному факту не пропустить по рюмашке.
С этими словами Сатов шагнул к столу и водрузил в центре его бутылку.
– А где же хозяюшка наша распрекрасная!
– Здесь, – тихо произнесла появившаяся в этот момент Татьяна.
– Примите, мадам, сей скромный букет как знак моего преклонения перед вашей неземной красотой. – Младший лейтенант щелкнул по-гусарски каблуками и резко наклонил голову вниз.
– Да будет вам, Николай, присаживайтесь к столу, а я соображу что-нибудь на закуску. За розы спасибо, это мои любимые цветы.
Едва Татьяна скрылась на кухне, Сатов плюхнулся на стул и хозяйским жестом пригласил Александра последовать его примеру.
– Понимаешь ли, Маньковский, чепуха какая-то получается. То ругают, что ударишь арестованного, то требуют выбивать из него, что нужно. Попробовал, опять не так – нам, дескать, мертвые в кабинетах не нужны, за это – трибунал. Так как же все-таки: бить или не бить? Вот какой гамлетовский вопрос стоит.
Маньковский молча слушал, расставляя на столе стаканы. Гость не замедлил ловко раскупорить бутылку и плеснуть в них вина.
– И все же: бить или не бить? – повторил он свой вопрос.
– А сам-то как думаешь?
– Хитришь, лейтенант, скрытничаешь, не хочешь, чтобы откровенно, а я человек простой, понимаю все, как есть. Нарком сказал: применять физические методы воздействия, значит, бить можно и даже нужно
– Прямо всех без разбора? Или через одного?
– Всех! Потому что они враги, – зло бросил Сатов и хлебнул из стакана.
– Но ведь это сначала доказать надо. Дзержинский говорил: нужны тонкие улики, конкретные данные. А ты посмотри наши дела. Находим оружие и даже не спрашиваем, как конкретно добывалось оно, кто поставлял, с какой целью. Говорим о конспиративных встречах заговорщиков и не удосуживаемся проверить алиби участников этих встреч. Ведь они отказываются, говорят, что в то время находились совсем в других местах…
Татьяна, незаметно вошедшая в комнату с разнообразной снедью в руках, отметила нарастающее возбуждение мужа и, проходя мимо, шепнула:
– Спокойнее, спокойнее…
Но Александр уже не мог быть спокойным. Сатов затронул тему, которая болью сидела в Маньковском уже многие месяцы и сейчас выплескивалась наружу.