Страница:
Но и он погиб под гусеницами танка, подорвавшегося на мине.
— Скоро весь монастырь взлетит на воздух, — мрачно изрек Синокрот.
И он был, конечно, прав.
Среди все прибывающих и уже прибывших, среди рывших окопы, траншеи и ходы сообщения, среди строивших доты и блиндажи, были и представители Огненной Земли.
— Матушка наша совсем святой заделалась! — восклицали они с гордостью за игуменью Препедигну.
А Матушка, сидя у всех на виду, сосредоточенно трудилась над разрывными пулями «дум-дум», украшая их при помощи напильника православными крестами.
И все умилялись, а больше всех отец Савва. И умилялся он до тех пор, пока в монастырь не приехали две его бывшие жены, которые, несмотря на приказание, не привезли давно ожидаемого им подсолнечного масла. И уязвленный отец Савва стал бурно выступать против употребления подсолнечного масла кем бы то ни было.
— Некоторые как нажрутся масла постного, так на глазах в скотов превращаются. И несет от них этим маслом за версту, — утверждал отец Савва, отказываясь отпускать грехи любителям елея. — Только тот силен в вере православной, кто не употребляет этого развратного, этого богомерзкого, этого сатанинского подсолнечного масла. Волосы им мажьте, сапоги им смазывайте, а внутрь ни-ни!..
Проповеди отца Саввы имели такой невероятный успех, что Матушка присвоила ему ученую степень доктора богословия. Теперь отец Савва, полностью освобожденный от воинской повинности, сидел в келье на лавке и писал фундаментальный труд под названием «Чего нельзя есть человеку, который крестился в православную веру, чтобы не превратиться в животное».
«В середок, как и в пяток, — писал отец Савва, — лучше не есть и не пить, но если уж приспичит, хотя лучше не пить и не есть, то можно между десятью и одиннадцатью часами похлебать киселя, а между четырьмя и пятью часами пожевать кусочек хлеба, который ни в коем случае нельзя макать в подсолнечное масло. Правильнее будет употребить стакан молока, пепси-колы, вина, спирта, но подсолнечного масла вовнутрь ни-ни…»
— Прости меня, друг Синокрот, — поделился я с лучшим другом, — нет больше сил все это видеть и слышать. Пойду-ка я лучше поищу место, где собака зарыта.
— Вперед, Вася! — подбодрил меня он.
Вздохнув, я взял кладбищенский заступ и в очередной раз отправился на поиски смысла жизни.
ГЛАВА XXII
— Устал я жить на этом свете, Господи! Возьми меня на тот…
Но Бог не внял моей мольбе, и я, сильно сокрушаясь, стал ударять себе то по правой, то по левой стороне груди. Делал я так потому, что забыл, с какой стороны находится сердце. Я вообще все забыл, а помнил только, что Бог не хочет взять меня к Себе. И нашло на меня такое отчаяние, что я принялся убивать себя заступом. И захлестала из меня кровь, и все Понтии Пилаты умыли руки. Все Понтии Пилаты, ставшие Матушками, умыли руки и легли спать, а я пополз, теряя сознание и оставляя за собой кровавый след бойца.
Я полз, волоча заступ и создавая шум, к Богу. И так много шума я создавал, что монастырь переполошился и, переполошившись, открыл огонь. Кто мог, тот стрелял, а кто не мог, швырял гранаты. Потом зарокотали танки, и я окончательно потерял сознание.
А когда очнулся, то увидел Синокрота.
— Самое интересное пропустил, — сказал Синокрот, перевязывая мои раны своей последней рубашкой.
— Тихо как, — пробормотал я, с трудом двигая нижней челюстью.
— А никого, кроме нас, нет, — охотно объяснил Синокрот. — Сестра Мавра, видно, перестаралась, вот монастырь и взлетел на воздух.
— Вместе с Матушкой? — спросил я.
— Нет, эта собака успела вылететь на Огненную Землю, — ответил Синокрот.
Я приподнялся и не увидел ни монастыря, ни стен вокруг монастыря, ни верхней дороги, ни нижней дороги, ни пейзажа после битвы..
— Останемся здесь жить, — ворковал Синокрот, — а там и другие присоединятся.
— Нет, мы здесь не останемся! — прохрипел я содрогаясь.
ГЛАВА XXIII
«Дорогая Матушка! — напишу я. — Ваша диверсия не удалась. Я понимаю, как сильно вы будете сокрушаться (по себе знаю), но ничего поделать не могу. Не могу ничем помочь в данной ситуации и в сложившихся не в вашу пользу обстоятельствах. Не гневайтесь, Матушка, а постарайтесь меня понять. Вот вы, к примеру, вооружаетесь, а я разоружаюсь. И если я вас не убедил, то все равно не шлите больше по почте пластиковых бомб, а то, не дай Бог, взорвутся, так и не дойдя до адресата. И пироги с сухофруктами, пропитанные ядом кураре, передавать мне не стоит. Я хоть и язвенник, но к регулярному потреблению яда настолько привык, что никакого вреда он причинить мне не может. Так что, Матушка, как говорил один иезуито-католический поэт: „Пора заканчивать. Пора!“
Но если читатель пожалеет меня, поскольку я терпеть не могу писать писем, то он найдет способ сообщить Матушке, что я подорвался на мине и, как мне кажется, уже с того света печатаю летопись отдельно взятого монастыря…
Прощай, Матушка, и…
Май 1996 года,
Восточный Иерусалим
УДОСТОВЕРЕНИЕ ЛИЧНОСТИ
ГРАФА 1
ГРАФА 2
ГРАФА 3
ГРАФА 4
ГРАФА 5
ГРАФА 6
ГРАФА 7
ГРАФА 8
ГРАФА 9
ГРАФА 10
ГРАФА 11
ГРАФА 12
ГРАФА 13
— Скоро весь монастырь взлетит на воздух, — мрачно изрек Синокрот.
И он был, конечно, прав.
Среди все прибывающих и уже прибывших, среди рывших окопы, траншеи и ходы сообщения, среди строивших доты и блиндажи, были и представители Огненной Земли.
— Матушка наша совсем святой заделалась! — восклицали они с гордостью за игуменью Препедигну.
А Матушка, сидя у всех на виду, сосредоточенно трудилась над разрывными пулями «дум-дум», украшая их при помощи напильника православными крестами.
И все умилялись, а больше всех отец Савва. И умилялся он до тех пор, пока в монастырь не приехали две его бывшие жены, которые, несмотря на приказание, не привезли давно ожидаемого им подсолнечного масла. И уязвленный отец Савва стал бурно выступать против употребления подсолнечного масла кем бы то ни было.
— Некоторые как нажрутся масла постного, так на глазах в скотов превращаются. И несет от них этим маслом за версту, — утверждал отец Савва, отказываясь отпускать грехи любителям елея. — Только тот силен в вере православной, кто не употребляет этого развратного, этого богомерзкого, этого сатанинского подсолнечного масла. Волосы им мажьте, сапоги им смазывайте, а внутрь ни-ни!..
Проповеди отца Саввы имели такой невероятный успех, что Матушка присвоила ему ученую степень доктора богословия. Теперь отец Савва, полностью освобожденный от воинской повинности, сидел в келье на лавке и писал фундаментальный труд под названием «Чего нельзя есть человеку, который крестился в православную веру, чтобы не превратиться в животное».
«В середок, как и в пяток, — писал отец Савва, — лучше не есть и не пить, но если уж приспичит, хотя лучше не пить и не есть, то можно между десятью и одиннадцатью часами похлебать киселя, а между четырьмя и пятью часами пожевать кусочек хлеба, который ни в коем случае нельзя макать в подсолнечное масло. Правильнее будет употребить стакан молока, пепси-колы, вина, спирта, но подсолнечного масла вовнутрь ни-ни…»
— Прости меня, друг Синокрот, — поделился я с лучшим другом, — нет больше сил все это видеть и слышать. Пойду-ка я лучше поищу место, где собака зарыта.
— Вперед, Вася! — подбодрил меня он.
Вздохнув, я взял кладбищенский заступ и в очередной раз отправился на поиски смысла жизни.
ГЛАВА XXII
Как я создавал шум и удивлялся положению вещей.
Ходил я со своим заступом и всюду рыл, но так и не нашел ничего хорошего. В конце концов устал я подрывать устои общества, отбросил заступ и взмолился:— Устал я жить на этом свете, Господи! Возьми меня на тот…
Но Бог не внял моей мольбе, и я, сильно сокрушаясь, стал ударять себе то по правой, то по левой стороне груди. Делал я так потому, что забыл, с какой стороны находится сердце. Я вообще все забыл, а помнил только, что Бог не хочет взять меня к Себе. И нашло на меня такое отчаяние, что я принялся убивать себя заступом. И захлестала из меня кровь, и все Понтии Пилаты умыли руки. Все Понтии Пилаты, ставшие Матушками, умыли руки и легли спать, а я пополз, теряя сознание и оставляя за собой кровавый след бойца.
Я полз, волоча заступ и создавая шум, к Богу. И так много шума я создавал, что монастырь переполошился и, переполошившись, открыл огонь. Кто мог, тот стрелял, а кто не мог, швырял гранаты. Потом зарокотали танки, и я окончательно потерял сознание.
А когда очнулся, то увидел Синокрота.
— Самое интересное пропустил, — сказал Синокрот, перевязывая мои раны своей последней рубашкой.
— Тихо как, — пробормотал я, с трудом двигая нижней челюстью.
— А никого, кроме нас, нет, — охотно объяснил Синокрот. — Сестра Мавра, видно, перестаралась, вот монастырь и взлетел на воздух.
— Вместе с Матушкой? — спросил я.
— Нет, эта собака успела вылететь на Огненную Землю, — ответил Синокрот.
Я приподнялся и не увидел ни монастыря, ни стен вокруг монастыря, ни верхней дороги, ни нижней дороги, ни пейзажа после битвы..
— Останемся здесь жить, — ворковал Синокрот, — а там и другие присоединятся.
— Нет, мы здесь не останемся! — прохрипел я содрогаясь.
ГЛАВА XXIII
Как я прощался с Матушкой.
Я тоже ближних искал! Я тоже хотел быть разбужен чем-нибудь феноменальным! А теперь вот занят тем, что пишу письмо Матушке. Пишу я больше для очистки совести, потому как догадываюсь, что никакого ответа Матушка не напишет, а пришлет мне пластиковую бомбу заказной бандеролью. Не может Матушка не подложить мне пластиковой бомбы, раз это ее излюбленное занятие. Так что я даже распечатывать бандероль не стану, а найду безлюдное место, какой-нибудь rest-room, и обезврежу ее. И там же, на месте, напишу Матушке письмо.«Дорогая Матушка! — напишу я. — Ваша диверсия не удалась. Я понимаю, как сильно вы будете сокрушаться (по себе знаю), но ничего поделать не могу. Не могу ничем помочь в данной ситуации и в сложившихся не в вашу пользу обстоятельствах. Не гневайтесь, Матушка, а постарайтесь меня понять. Вот вы, к примеру, вооружаетесь, а я разоружаюсь. И если я вас не убедил, то все равно не шлите больше по почте пластиковых бомб, а то, не дай Бог, взорвутся, так и не дойдя до адресата. И пироги с сухофруктами, пропитанные ядом кураре, передавать мне не стоит. Я хоть и язвенник, но к регулярному потреблению яда настолько привык, что никакого вреда он причинить мне не может. Так что, Матушка, как говорил один иезуито-католический поэт: „Пора заканчивать. Пора!“
Но если читатель пожалеет меня, поскольку я терпеть не могу писать писем, то он найдет способ сообщить Матушке, что я подорвался на мине и, как мне кажется, уже с того света печатаю летопись отдельно взятого монастыря…
Прощай, Матушка, и…
Май 1996 года,
Восточный Иерусалим
УДОСТОВЕРЕНИЕ ЛИЧНОСТИ
По прибытии в эту страну Скобкину дали заполнить другую форму. В необходимой графе он вписал «католик».
«Нью-Йорктаймс» (The New York Times), 25 ноября 1996
Единственная причина неприятностей Скобкина в том, что он не врал.
«Интернэшнлгеральдтрибьюн» (International Herald Tribune), 26 ноября 1996
…Скобкин написал в иммиграционной форме «католик». С этого момента начались его проблемы.
«Ауэрсандэйвизитор» (Our Sunday Visitor), 16 марта 1997
Идеи приходят, идеи уходят, а ты остаешься. Если начнешь доверять идеям, станешь идеотом. Вот выросла одна идея-фикус, Синокрот посадил, называется «напиши роман». Листья лакированные, жесткие, усмешка у них недобрая. Синокрот ходит вокруг, тряпочкой протирает, любуется. «Хороша, — говорит, — идея, лучше не придумаешь, посему сажаю я тебя, Вася, на цепь короткую, будешь роман писать — о жизни…»
Если и буду, сказал я ему, то со сквозным сюжетом: где хочу, там войду, а куда входить не хочу, оттуда выйду. Понятно?!!
Теперь начинаю сквозить прозой и стихами в этом повествовании путем выветривания собственной породы.
Если и буду, сказал я ему, то со сквозным сюжетом: где хочу, там войду, а куда входить не хочу, оттуда выйду. Понятно?!!
Теперь начинаю сквозить прозой и стихами в этом повествовании путем выветривания собственной породы.
ГРАФА 1
И увидел я, что и здание суда, и улицы перед зданием запружены народом. Что пространство, место и время до предела заполнены народом. Что все буквально кишит народом, без которого ничего никогда не обходится.
И подумал я: если все стало сплошным народом, так чего еще ждать?
И вспомнил я, что чаша народного гнева давно уже переполнена; хорошая греческая чаша с голыми атлетами, азартно бегущими друг за другом по ее краю. Я бы еще что-нибудь вспомнил, но пришел в себя от громких криков.
— Скобкин, Скобкин! — кричали все.
И подумал я: если все стало сплошным народом, так чего еще ждать?
И вспомнил я, что чаша народного гнева давно уже переполнена; хорошая греческая чаша с голыми атлетами, азартно бегущими друг за другом по ее краю. Я бы еще что-нибудь вспомнил, но пришел в себя от громких криков.
— Скобкин, Скобкин! — кричали все.
СТИХИ IN CAMERA[5]
Однажды летом, на черноморском
курорте, я познакомился с
ближневосточным террористом.
Он, как и я, отдыхал. Или,
как и я, делал вид, что отдыхает.
Итак, мы были похожи
своим неумением отдыхать и
нравиться окружающим.
Многие годы спустя, в
Иерусалиме, в церкви св. Петра
он опустился рядом со мной
на колени. Не знаю,
был ли он католиком, но знаю,
что он, как и я, не имел никакого
гражданства. И еще я знаю,
что он, не имея гражданства,
не придавал этому значения.
Мы опять были похожи,
оставаясь людьми. Людьми
без определенного места жительства.
Поэтому я не удивился, когда предложил
он мне прочитать
подобие лекций
для таких, как и он,
людей. Стояла зима,
стояло неподходящее
время, и я ответил ему, что
попробую что-нибудь
написать неподходящее.
Неподходящее для того,
чтобы убивать.
ГРАФА 2
Что за идиотские тесты подсовывали мне в тюрьме, на какие только гнусные вопросы я не отвечал. Ну что я мог ответить, например, на вопрос: «Испытываешь ли ты половое влечение к жене и детям нашего премьер-министра?»
Почему бы вам ни спросить: сыт ли я, обут ли, одет?.. Наоборот, при одном моем появлении все сразу начинают говорить: «Это полностью исключено!» Я еще ничего попросить не успел, а вы уже исключаете меня из рядов челобитчиков.
Да я и не стал бы ничего просить у вас, несчастных, больных всевозможными психическими расстройствами. Знаете, сколько у вас фобий? Больше двухсот. А у меня одна пара обуви на все случаи жизни и одни трусы на те же случаи. Раз в день я стираю трусы и хожу, завернувшись в полотенце, пока они сохнут. Зато мне не нужна корзина для грязного белья. Вам она необходима, а мне нет. Я вообще давно отказался от всего того, что нужно вам. В том числе и от удостоверения личности.
Почему бы вам ни спросить: сыт ли я, обут ли, одет?.. Наоборот, при одном моем появлении все сразу начинают говорить: «Это полностью исключено!» Я еще ничего попросить не успел, а вы уже исключаете меня из рядов челобитчиков.
Да я и не стал бы ничего просить у вас, несчастных, больных всевозможными психическими расстройствами. Знаете, сколько у вас фобий? Больше двухсот. А у меня одна пара обуви на все случаи жизни и одни трусы на те же случаи. Раз в день я стираю трусы и хожу, завернувшись в полотенце, пока они сохнут. Зато мне не нужна корзина для грязного белья. Вам она необходима, а мне нет. Я вообще давно отказался от всего того, что нужно вам. В том числе и от удостоверения личности.
СТИХИ IN CAMERA
СТРАТЕГИЯ
Чтобы увидеть
будущее,
оторви взгляд
от почвы.
Под ногами
руины,
осколки стекла,
какие-то
кости —
все бывшее,
неудачно прожившее.
Под ногами
почва,
на которой
следует
стоять твердо.
Твердо стоять,
чтобы
не умереть
от страха.
ГРАФА 3
Даже кусты имеют постоянную прописку, даже птицы временную, а Богу негде было голову приклонить. Христос и посейчас стучит в ваши сердца, а вы не открываете Ему Ваши сердца — хорошо укрепленные крепости, откуда вы ведете прицельный огонь.
Почему они не мягкие и не кроткие, ваши сердца?..
Почему они не мягкие и не кроткие, ваши сердца?..
СТИХИ IN CAMERA
УСТРОЙСТВО ТАЙНИКОВ
Орфей снова
спускается в ад,
все глубже
и глубже
спускается в ад,
но не находит
даже тени
Эвридики.
Он не знает,
что его опередили
другие террористы,
и даже тени
Эвридики
не осталось после
взрыва самодельной
бомбы,
изготовленной в пригороде
Москвы.
ГРАФА 4
Итак, двенадцать человек, страдающие от различных фобий, должны были решить, быть мне или не быть, хотя раньше обо мне никакого представления не имели. Зато, имея смутное представление о кострах инквизиции, страстно желали объявить меня главным иезуито-католиком и показательно сжечь.
Иезуитофобия была присуща всем без исключения заседателям, не говоря уже о судье, прокуроре и адвокате.
Адвокат, впрочем, сначала упомянул о том, что я не могу нести ответственность за темное средневековье, но улюлюканье и свист заставили его разгладить свою жеваную речь.
— Я отказываюсь, — на одном дыхании сказал он, — защищать этого поджигателя и душегуба, этого инквизитора и, как очень верно отметил господин прокурор, эту сомнительную личность без удостоверения личности, этого зверя в облике человека, этого предателя и подонка, эту сволочь и эту гадину, эту мразь и грязь, этого мракобеса и религиозного фанатика, этого извращенного ублюдка!.. Я отказываюсь его защищать во имя безопасности на дорогах страны и во всех ее проявлениях… Во имя всего святого, что нам предположительно известно, я плюю в его бесстыжие глаза!
Адвокат закончил речь и плюнул.
Иезуитофобия была присуща всем без исключения заседателям, не говоря уже о судье, прокуроре и адвокате.
Адвокат, впрочем, сначала упомянул о том, что я не могу нести ответственность за темное средневековье, но улюлюканье и свист заставили его разгладить свою жеваную речь.
— Я отказываюсь, — на одном дыхании сказал он, — защищать этого поджигателя и душегуба, этого инквизитора и, как очень верно отметил господин прокурор, эту сомнительную личность без удостоверения личности, этого зверя в облике человека, этого предателя и подонка, эту сволочь и эту гадину, эту мразь и грязь, этого мракобеса и религиозного фанатика, этого извращенного ублюдка!.. Я отказываюсь его защищать во имя безопасности на дорогах страны и во всех ее проявлениях… Во имя всего святого, что нам предположительно известно, я плюю в его бесстыжие глаза!
Адвокат закончил речь и плюнул.
СТИХИ IN CAMERA
ТЕОРИЯ ВЕРБОВКИ
Сукины дети
рождаются
с камнем за пазухой
и швыряют его
всю свою жизнь.
Дети
сукиных детей
рождаются
с гранатой за пазухой,
чтобы все разорвать
на куски
и оставить потомкам
потроха,
еще дымящиеся потроха
сукиных детей.
ГРАФА 5
Я всегда боялся тех, кто декларировал: «Наше дело правое!» Следовательно, у меня декстрофобия — страх перед всем, что находится по правую сторону сознания. Страх перед тем, кто считает себя всегда и во всем правым.
Я же чувствую себя правым только тогда, когда на вопрос, заданный в свое время Христом, отвечаю, как ответил апостол Петр.
— Кто, по-твоему, Я? — спросил Христос.
— Ты Сын Бога Живого.
И я подумал, глядя на присяжных заседателей: «С Богом ничего зря не бывает, а без Бога все зря».
Все они были тяжело и неизлечимо больны пантофобией, испытывая страх перед абсолютно всем.
Я же чувствую себя правым только тогда, когда на вопрос, заданный в свое время Христом, отвечаю, как ответил апостол Петр.
— Кто, по-твоему, Я? — спросил Христос.
— Ты Сын Бога Живого.
И я подумал, глядя на присяжных заседателей: «С Богом ничего зря не бывает, а без Бога все зря».
Все они были тяжело и неизлечимо больны пантофобией, испытывая страх перед абсолютно всем.
СТИХИ IN CAMERA
ВООРУЖЕНИЕ ПРОТИВНИКА
Прежде в окне
была форточка,
чтобы просовывать голову
и узнавать у проходящих
ангелов,
какой нынче
час, день, год, век от
Рождества Христова.
Прежде на балкон
вела дверь,
и через комнату
проплывали
кучевые и перистые
облака.
Прежде еще
на лестничных площадках
встречались пророки.
Изредка встречались
пророки.
А теперь победил
здравый смысл.
Окончательно победил
здравый смысл,
обратная сторона
которого
слишком хорошо
известна.
ГРАФА 6
Одно дело любоваться Бородинской панорамой, а другое — участвовать в битве при Фермопилах. Одно дело сопереживать кому-то, а другое, согласитесь, самому оказаться в камере смертников.
Где марши протеста, где манифестации, где на худой конец письма в мою защиту, подписанные от имени миллионов?
А ведь когда-то знал я автора одного такого письма. Одного-единственного письма протеста. Только я забыл, против чего и кого он протестовал. Автора письма по фамилии Соковыжимайло помню, а куда он исчез, опубликовав свой плод вдохновения во всех прогрессивных газетах и журналах, не знаю. Главное, что исчез он вовремя, а вот я припозднился и, плюс ко всему, стал совершать непростительные поступки. Не примкнул я к правоверным, не объявил себя родным или двоюродным сыном Ирода, не стал членом Общества Защиты Дракона, а остался Скобкиным.
«Да как посмел этот, так называемый, „святой“ Георгий убить нашего обожаемого дракона? — переживает драконье общество. — Чем ему наш героический дракон мешал? У дракона имелись свои традиции, своя самобытная культура, свои понятия, наконец. Он, если хотите знать, был санитаром леса. А наглый палестинский выскочка посмел его убить без всякого суда. Это вот Скобкина надо пригвоздить к позорному столбу за все его мерзкие деяния!»
Вот меня и судят за то, что я, Скобкин, избежавший правоверия, не пожалел дракона. А мой издатель, от которого я не скрыл ни одного своего псевдонима и ни одного родимого пятна, делает вид, что дела у меня идут превосходно.
— Как это чудесно для твоей биографии, — говорит он, — что тебя несправедливо осудят и живьем сожгут. Просто блеск! Фантастика!
Действительно, фантастика. Особенно для тех, кто предпочитает этот жанр всем остальным.
Где марши протеста, где манифестации, где на худой конец письма в мою защиту, подписанные от имени миллионов?
А ведь когда-то знал я автора одного такого письма. Одного-единственного письма протеста. Только я забыл, против чего и кого он протестовал. Автора письма по фамилии Соковыжимайло помню, а куда он исчез, опубликовав свой плод вдохновения во всех прогрессивных газетах и журналах, не знаю. Главное, что исчез он вовремя, а вот я припозднился и, плюс ко всему, стал совершать непростительные поступки. Не примкнул я к правоверным, не объявил себя родным или двоюродным сыном Ирода, не стал членом Общества Защиты Дракона, а остался Скобкиным.
«Да как посмел этот, так называемый, „святой“ Георгий убить нашего обожаемого дракона? — переживает драконье общество. — Чем ему наш героический дракон мешал? У дракона имелись свои традиции, своя самобытная культура, свои понятия, наконец. Он, если хотите знать, был санитаром леса. А наглый палестинский выскочка посмел его убить без всякого суда. Это вот Скобкина надо пригвоздить к позорному столбу за все его мерзкие деяния!»
Вот меня и судят за то, что я, Скобкин, избежавший правоверия, не пожалел дракона. А мой издатель, от которого я не скрыл ни одного своего псевдонима и ни одного родимого пятна, делает вид, что дела у меня идут превосходно.
— Как это чудесно для твоей биографии, — говорит он, — что тебя несправедливо осудят и живьем сожгут. Просто блеск! Фантастика!
Действительно, фантастика. Особенно для тех, кто предпочитает этот жанр всем остальным.
СТИХИ IN CAMERA
АГЕНТУРНОЕ ОБЕСПЕЧЕНИЕ
Вечно что-то
колет уродством,
ранит занозой уродства
несчастный глаз
или слух.
Чтобы стать Г.,
надо не видеть.
Чтобы стать Б.,
надо не слышать.
Всего того,
что видно и слышно
снаружи.
ГРАФА 7
Погода была, как траурный поезд Ильича или, если вам так больше нравится, Линкольна. Итак, погода была, как траурный поезд Линокльна, а настроение и того гаже. Собачья погода соответствовала собачьему настроению, под влиянием которого хочется выть до тех пор, пока до окружающего сладкозвучного мира хоть что-нибудь дойдет. Даже при полном понимании, что ни до кого ничего не дойдет, все равно хотелось выть. И я выл:
СТИХИ IN CAMERA
Не бери огонь голыми руками,
не заглядывай в колодцы без дна,
не стучи медным кольцом в наглухо
закрытые души. Не делай ничего этого,
и ты не станешь…
Не садись в последнюю минуту на поезд,
отбывающий в неизвестном направлении,
не падай с облаков, не читай между строк,
и ты не станешь…
Не ищи ветра в поле, вчерашнего дня
на белых дорогах своего воображения,
красоты в сточных канавах,
и ты не станешь…
Не плыви против течения, не узнавай
в тайне веры, в нищете любви,
и ты никогда не станешь…
подсудимым.
ГРАФА 8
Я, римский католик, стою перед могучей силой синедриона, стою перед множеством множеств, стою перед судом, требующим лишить меня очень полезного удостоверения личности и сжечь на костре по причине отсутствия этого документа.
О, воображение обывателя, столько раз бросавшего меня в костер!..
Пламя гудит, оркестр наяривает национальный гимн, народ выпивает и закусывает, прокурор дожевывает обвинительную речь, а я, вместо того чтобы получить литературную премию, корчусь в огне.
— Поделом ему, римскому католику, иезуиту проклятому, хитрому латинянину! — вопят все, налегая на питье и закуски.
А ведь Великий пост на дворе, дорогие мои братья и сестры, а ведь нельзя! И вообще есть надо деликатно, не чавкая. Тем более что пища эта хоть и дармовая, но недоброкачественная… И вообще мне вас жаль, несмотря на то что вы о жалости понятия не имеете.
Выдавили вы из себя всю жалость и выбросили на помойку, хотя Антон Чехович рекомендовал выдавливать из себя раба. По капле в день. Но вот, выдавив жалость, вы остались рабами. А рабам не дано увидеть небо в алмазах.
О, воображение обывателя, столько раз бросавшего меня в костер!..
Пламя гудит, оркестр наяривает национальный гимн, народ выпивает и закусывает, прокурор дожевывает обвинительную речь, а я, вместо того чтобы получить литературную премию, корчусь в огне.
— Поделом ему, римскому католику, иезуиту проклятому, хитрому латинянину! — вопят все, налегая на питье и закуски.
А ведь Великий пост на дворе, дорогие мои братья и сестры, а ведь нельзя! И вообще есть надо деликатно, не чавкая. Тем более что пища эта хоть и дармовая, но недоброкачественная… И вообще мне вас жаль, несмотря на то что вы о жалости понятия не имеете.
Выдавили вы из себя всю жалость и выбросили на помойку, хотя Антон Чехович рекомендовал выдавливать из себя раба. По капле в день. Но вот, выдавив жалость, вы остались рабами. А рабам не дано увидеть небо в алмазах.
СТИХИ IN CAMERA
МАСКИРОВКА
Медуза Горгона
в черных зеркальных очках
польского производства,
ослепшая, бредет
после известного теракта,
опираясь на плечо
профессора Гарвардского
университета.
Змеи слабо шипят
на ее
голове,
ставшей мифом и шаром
земным.
Миф — это то,
что в соленой воде
обжигает крапивой.
В холодной морской воде
беспомощные прикосновения
бывшего ужаса,
совершенно жалкого
перед всем,
что не миф.
ГРАФА 9
Когда прокурор кончил обвинительную речь, я спросил его:
— А что скажете в свое оправдание?
— А что скажете в свое оправдание?
СТИХИ IN CAMERA
ВЫЯВЛЕНИЕ СЛЕЖКИ (Начало)
I
Человек рушится,
рушится…
Человек рушится
до тех пор,
пока не падает
на колени.
Что же остается
башне,
наблюдающей
за ним?
ГРАФА 10
Сознание мое разорвано. А чего вы хотели? Его рвали на части и фурии, и валькирии; его преследовала конница Буденного; его с детства пугал Бабай Кунанбаев; на него плевали матушки и батюшки… И стало мне казаться, что живу я, не приходя в сознание; не имея никаких прав ни на разум, ни на сон разума, ни на чувства, ни на личное мнение, ни на удостоверение личности.
— Побеги и откажись от своего католичества, — предлагали мне, — а мы тебе удостоверение дадим. Вот оно, выписанное по всем правилам, уже ждет в сейфе…
Так меня искушали. Так мучили мое сознание, подсознательно надеющееся на чудо. Оно, сознание, прямо зубами скрипело, когда вместо чуда ему подсовывали ненавистную действительность. И все функции этой действительности сводились к тем действиям: хватать, рвать, уничтожать. Сначала сознание, а потом и все остальное. Не правда ли, знакомый почерк?..
Но есть еще и римский почерк! Взволнованный почерк моего письма в Рим. Там, в Риме, неподалеку от Папы Римского, живет один святой отец, изгоняющий бесов. Ему я и пишу, вспоминая подробности своей жизни, с надеждой на помощь в нелегкой борьбе с действительностью.
— Побеги и откажись от своего католичества, — предлагали мне, — а мы тебе удостоверение дадим. Вот оно, выписанное по всем правилам, уже ждет в сейфе…
Так меня искушали. Так мучили мое сознание, подсознательно надеющееся на чудо. Оно, сознание, прямо зубами скрипело, когда вместо чуда ему подсовывали ненавистную действительность. И все функции этой действительности сводились к тем действиям: хватать, рвать, уничтожать. Сначала сознание, а потом и все остальное. Не правда ли, знакомый почерк?..
Но есть еще и римский почерк! Взволнованный почерк моего письма в Рим. Там, в Риме, неподалеку от Папы Римского, живет один святой отец, изгоняющий бесов. Ему я и пишу, вспоминая подробности своей жизни, с надеждой на помощь в нелегкой борьбе с действительностью.
СТИХИ IN CAMERA
ВЫЯВЛЕНИЕ СЛЕЖКИ (Продолжение)
II
Поэзия ушла
из поэзии,
ночует под башней,
которая вот-вот
упадет. Как-то
это связано:
поэзия и башня,
башня и человек,
от которого ушла
поэзия.
ГРАФА 11
И если все шведские академики вылезут вон из кожи, чтобы выдать мне премию за совокупность ненапечатанных опусов, я все равно ее не получу. Я не смогу ее получить, поскольку у меня нет удостоверения личности.
Другие получат мою премию, у которых удостоверение личности есть. И имеется оно у них, поскольку они скрыли факт своего вероисповедания. Следовательно, вера не является для них фактом.
Я отказываюсь верить в факты, за которыми не стоит Христос. Я по-прежнему считаю личностью только того, кто не отказался от Бога.
Да и о каком удостоверении может идти речь, когда я в присутственных местах, до смерти пугая правоверных, издаю время от времени страшный иезуитский клич: «Слава Иисусу Христу!»
Эти правоверные свидетели, эти бесстрашные борцы за собственные права всегда боялись остаться наедине с распятым Христом. И будут бояться…
А я, Господи, боясь предать Тебя, преклоняю колени. Поступить иначе значило бы поступить как Иуда Искариот. И таким образом получить вожделенное удостоверение предателя.
— Кто ты? — спросил Господь Искариота. — Кто ты, назвавшийся Моим учеником?..
— Я твой предатель, Боже, — ответил Искариот и повесился.
Узнавший про себя все, он сам себя выносить больше не захотел.
Другие получат мою премию, у которых удостоверение личности есть. И имеется оно у них, поскольку они скрыли факт своего вероисповедания. Следовательно, вера не является для них фактом.
Я отказываюсь верить в факты, за которыми не стоит Христос. Я по-прежнему считаю личностью только того, кто не отказался от Бога.
Да и о каком удостоверении может идти речь, когда я в присутственных местах, до смерти пугая правоверных, издаю время от времени страшный иезуитский клич: «Слава Иисусу Христу!»
Эти правоверные свидетели, эти бесстрашные борцы за собственные права всегда боялись остаться наедине с распятым Христом. И будут бояться…
А я, Господи, боясь предать Тебя, преклоняю колени. Поступить иначе значило бы поступить как Иуда Искариот. И таким образом получить вожделенное удостоверение предателя.
— Кто ты? — спросил Господь Искариота. — Кто ты, назвавшийся Моим учеником?..
— Я твой предатель, Боже, — ответил Искариот и повесился.
Узнавший про себя все, он сам себя выносить больше не захотел.
СТИХИ IN CAMERA
ВЫЯВЛЕНИЕ СЛЕЖКИ (Окончание)
III
Можно сказать, что башня не выдержала взгляда неба.
Можно сказать, что человек предпочел смотреть себе
под ноги.
Можно сказать, что от поэзии ничего не осталось,
кроме башни и человека.
Можно ничего не говорить, считая, что башни,
человека и поэзии не существует.
ГРАФА 12
Площадь требовала своего жанра, окутываясь плотной площадной руганью. Все ругали, конечно, иезуитов, и только мой лучший друг Синокрот укромно молился и анализировал ситуацию. И еще Синокрот давал священную клятву.
— Клянусь, Вася, — шептал мой лучший друг, — я соберу весь твой пепел до последней пригоршни. Весь твой классический пепел будет стучать в моем сердце. Я не дам развеять его по ветру!..
Я, собственно, не сомневался, что так оно и будет, — за свой пепел я был спокоен, но меня волновало другое. Меня сильно тревожила огнедышащая ненависть масс к благородной деятельности иезуитов, продолжающих обращать в подлинную веру толпы язычников и еретиков. А подлинная вера, согласно моим показаниям в суде, это вера во Христа. И если вы во Христа еще не верите или впали в ересь, то на вас просто не нашлось иезуита. Впрочем, как он к вам, этот «проклятый и коварный» иезуит подберется, если вы его гоните и запрещаете? Сами плетете интриги против иезуитов и их же объявляете хитрыми! Да некогда им хитрыми быть, поскольку они всю жизнь учатся и пытаются научить других. Всю жизнь они следуют Христу и любят Христа, спасенные во имя Его.
Вы вот думаете, что все, кроме вас, порочны. Вы вот считаете, что человек, а конкретно Василий Скобкин, помойная яма. Вы вот полагаетесь только на свои законы и авторитеты. А для иезуитов единственный закон — Иисус Христос! И любой человек для них, в том числе и вы, и Василий Скобкин, образ и подобие Божие. Вы, конечно, вправе, в порыве общественного мнения, иезуитов запретить или уничтожить, как уже сделали это двести лет назад, но что изменится? Иезуиты все равно вернутся, так как сие угодно Богу.
Но вы плевать на это хотите и торчите на площади, вечно торчите на площади, проклиная иезуитов вместе со мной. И каков результат? Результат таков, что я перестаю писать в настоящем времени, уповая на то, что таким образом оно быстрее закончится и станет прошедшим. И вы, оставленные мною в прошедшем времени, никакою отношения к светлому иезуитскому будущему иметь не будете.
— Клянусь, Вася, — шептал мой лучший друг, — я соберу весь твой пепел до последней пригоршни. Весь твой классический пепел будет стучать в моем сердце. Я не дам развеять его по ветру!..
Я, собственно, не сомневался, что так оно и будет, — за свой пепел я был спокоен, но меня волновало другое. Меня сильно тревожила огнедышащая ненависть масс к благородной деятельности иезуитов, продолжающих обращать в подлинную веру толпы язычников и еретиков. А подлинная вера, согласно моим показаниям в суде, это вера во Христа. И если вы во Христа еще не верите или впали в ересь, то на вас просто не нашлось иезуита. Впрочем, как он к вам, этот «проклятый и коварный» иезуит подберется, если вы его гоните и запрещаете? Сами плетете интриги против иезуитов и их же объявляете хитрыми! Да некогда им хитрыми быть, поскольку они всю жизнь учатся и пытаются научить других. Всю жизнь они следуют Христу и любят Христа, спасенные во имя Его.
Вы вот думаете, что все, кроме вас, порочны. Вы вот считаете, что человек, а конкретно Василий Скобкин, помойная яма. Вы вот полагаетесь только на свои законы и авторитеты. А для иезуитов единственный закон — Иисус Христос! И любой человек для них, в том числе и вы, и Василий Скобкин, образ и подобие Божие. Вы, конечно, вправе, в порыве общественного мнения, иезуитов запретить или уничтожить, как уже сделали это двести лет назад, но что изменится? Иезуиты все равно вернутся, так как сие угодно Богу.
Но вы плевать на это хотите и торчите на площади, вечно торчите на площади, проклиная иезуитов вместе со мной. И каков результат? Результат таков, что я перестаю писать в настоящем времени, уповая на то, что таким образом оно быстрее закончится и станет прошедшим. И вы, оставленные мною в прошедшем времени, никакою отношения к светлому иезуитскому будущему иметь не будете.
СТИХИ IN CAMERA
УЧЕБНЫЕ БОИ
Кусочек свинца —
чрезвычайно понятная
вещь.
Понятнее
человеческой жизни.
ГРАФА 13
О ком только, сидя в тюрьме, не вспомнишь, чего не представишь себе! Какими только внезапными догадками не поперхнешься, какие ситуации не прояснятся! О, лучше бы они не прояснялись, эти ситуации, а оставались непонятными до конца моей трагической жизни. Противоестественного конца моей жизни, до которого, чувствую, немного осталось.
А меня еще в католической холодности обвиняют! Я, конечно, не пирог с яйцами, чтобы теплым быть, но ведь, положим, меня никто по-матерински же укутывал, чтобы я текло сохранял. Но каждый, хотя это и представляется невозможным, старался сожрать меня со всеми яйцами и потрохами. И мне приходилось, как тому Колобку из русский сказки, безапелляционно уходить.
Ах, что за прелесть эти сказки! То тебя отправляют неизвестно куда и зачем, то в печь сажают, то обувают в железные испанские сапожки, то подносят брагу, которая течет по усам, а в рот не попадает… Ну, дайте, в конце концов, хоть глоток браги спокойно выпить!.. Не дают, сукины дети, даже в день собственной смерти не дают!
А жизнь, чем наша жизнь сказок не прелестнее? То тебя гонят и в хвост и в гриву, то судят судом истории!.. Прокурор вон набросал проект моего смертного приговора на бланке с собственным анализом мочи., полученным им во время судебного заседания. Я понимаю, что у него в моче сахар обнаружили, но, может, это ошибка? Может, ему, перед тем как мне смертный приговор выносить, следовало бы сдать свежую мочу на повторный анализ?.. А судья! Судья у меня женщина с песьей толовой. То ли она чересчур увлеклась искусством Древнего Египта, то ли обменялась частью тела с какой-то собакой. И теперь какая-то собака бегает по залу суда с толовой судьи, а судья, нацепив парик на собачью голову и брызгая слюной, беспрерывно лает.
А меня еще в католической холодности обвиняют! Я, конечно, не пирог с яйцами, чтобы теплым быть, но ведь, положим, меня никто по-матерински же укутывал, чтобы я текло сохранял. Но каждый, хотя это и представляется невозможным, старался сожрать меня со всеми яйцами и потрохами. И мне приходилось, как тому Колобку из русский сказки, безапелляционно уходить.
Ах, что за прелесть эти сказки! То тебя отправляют неизвестно куда и зачем, то в печь сажают, то обувают в железные испанские сапожки, то подносят брагу, которая течет по усам, а в рот не попадает… Ну, дайте, в конце концов, хоть глоток браги спокойно выпить!.. Не дают, сукины дети, даже в день собственной смерти не дают!
А жизнь, чем наша жизнь сказок не прелестнее? То тебя гонят и в хвост и в гриву, то судят судом истории!.. Прокурор вон набросал проект моего смертного приговора на бланке с собственным анализом мочи., полученным им во время судебного заседания. Я понимаю, что у него в моче сахар обнаружили, но, может, это ошибка? Может, ему, перед тем как мне смертный приговор выносить, следовало бы сдать свежую мочу на повторный анализ?.. А судья! Судья у меня женщина с песьей толовой. То ли она чересчур увлеклась искусством Древнего Египта, то ли обменялась частью тела с какой-то собакой. И теперь какая-то собака бегает по залу суда с толовой судьи, а судья, нацепив парик на собачью голову и брызгая слюной, беспрерывно лает.