Дериева Регина. Придурков всюду хватает (сборник)

   Я также поработил себя страстями: сладострастием, корыстолюбием, гордостью, самолюбием, тщеславием, честолюбием, любостяжанием, чревоугодием, лакомством, тайноядением...
   - Это насчет яиц?..
   - Отче, насчет яиц позже.
   Я согрешил: неисполнением обетов, призыванием имени Божиего всуе, недолжным почитанием праздников Божиих, нехождением в храм Божий по лености, неблагоговейным стоянием в храме, невниманием к чтению и пению, рассеянностью ума, блужданием мыслей (это у Достоевского мысль проносится молнией, а у меня она блуждает), преждевременными выходами из храма.
   Я согрешил: нерадением к молитве, нехранением внимания во время молитвы, оставлением чтения Евангелия и других Божественных книг.
   Согрешил: нарушением постов, невоздержанием в пище и питье...
   - Наконец-то! Значит, ел во время поста яйца. Жрал фактически! А это, да будет тебе известно, наисмертнейший грех, и он делает тебя повинным в вечной смерти, или погибели. А дьявол, который, как ты уже знаешь, отец лжи, только этого дожидается, потирая лохматые лапы. Он уже давно все твои яйца пересчитал и суммировал.
   - Отче, но это не все!..
   Я согрешил: непослушанием, самонравием, самооправданием, непочитанием родителей своих, дерзостью и непокорством.
   Согрешил: неимением любви к ближнему, нетерпеливостью, обидчивостью, раздражительностью, гневом, причинением вреда ближнему, неуступчивостью, враждой, зло за зло воздаянием, непрощением обид, злопамятностью, ревностью, завистью, зложелательством, мстительностью, осуждением, оклеветанием, лихоимством, несострадательностью к несчастным, немилосердием к бедным, скупостью и расточительностью (только никак не могу понять, как можно скупо расточать), несправедливостью, жестокосердием.
   Я согрешил: лукавством против ближних, обманом их, неискренностью в обращении с ними, подозрительностью, насмешками, остротами, ложью, лицемерным обращением с другими и лестью.
   Согрешил: забвением о будущей вечной жизни, недуманием о своей смерти и Страшном Суде, неразумной пристрастной привязанностью к земной жизни и ее удовольствиям.
   Согрешил: невоздержанием своего языка, празднословием, смехотворством, соблазнительным поведением, вольностью, дерзостью, невоздержанием своих душевных и телесных чувств, пристрастием, блудом и прелюбодеянием, излишним щегольством с желанием нравиться и прельщать других.
   - Это, хе-хе, простительно. Кто ж не щеголяет? Вон, смотри, Мавра, что ни день, в новом подряснике. А ты слишком много всего наворачиваешь, я уже устал.
   - Но это еще не все!..
   Я согрешил: неимением прямодушия, искренности, простоты, правдивости, уважительности, степенности, осторожности в словах, благоразумной молчаливости, отсутствием любви, воздержания, чистоты сердца, нестяжательности и смиренномудрия.
   И самое главное, я согрешил: унынием, печалью, зрением, слухом, вкусом, обонянием, осязанием и всеми своими чувствами, помышлениями, словами, желаниями, делами...
   - И ты каешься, что прогневал Господа Бога нашего Православного своими грехами, искренно об этом жалеешь и желаешь всевозможно воздерживаться от них. Конец и Богу слава! Но если будешь еще яйца жрать, лучше на глаза не показывайся. А сейчас убирайся на свое кладбище и поторопись с послушанием, полученным от святой Матушки.
   ГЛАВА II
   О том, что лишь Матушка знает, как, когда и кого успокоить (из
   записной книжки писателя, украденной сестрой Вулканидой)
   Как же я дошел до жизни такой? Как оказался на кладбище? Почему дал Матушке себя здесь поселить? А она уже и могилу мне приготовила, которую называет уменьшительно-ласкательно "могилкой" (любит ведь всякие суффиксы!). Могил на кладбище много, очень много, но дорожки между ними не вьются, кресты стоят вплотную друг к другу. Кладбищенская калитка закрывается на щеколду только с внешней стороны. Это и понятно: кому нужно выходить с кладбища? Те, что здесь лежат, давно уже успокоились, а мне успокоиться еще только предстоит. Когда это произойдет, я не знаю, хотя жить устал. Зато знает Матушка Препедигна. Наверняка знает, когда я достопримечательно упокоюсь.
   Ничего душераздирающего, как мне кажется, я не совершил, а только устал. Сильнее и устать нельзя. Даже представить себе трудно, что можно устать сильнее, хотя прежде я об усталости не задумывался. Прежде я еще чего-то хотел... Но Бог милостив! Бог лучше знает, чего мне хотеть, а чего нет. Бог дал мне усталость, и я устал. А если бы не устал и был полон сил, то ничего бы ровным счетом не понял.
   Могилы как море: прилив-отлив... Последние месяцы я постоянно чувствую отлив сил, а это значит, что я ничего более не значу, проявляя бессилие. Короче, я бессилен действовать. В таком состоянии побег невозможен, даже немыслим, но бежать необходимо. Необходимо бежать, пока не выпал снег, иначе обнаружат мои следы, придут и забьют камнями. Меня найдут и посадят на цепь или отыщут и замуруют в стену. Но до того как меня окружат и убьют, я должен хоть что-то объяснить.
   Могилы как море. Со всех сторон наступают на мое временное жилище, представляющее собой то ли склеп, то ли собачью конуру, - иначе говоря, кто что увидит. В прошлом веке тут убили святой жизни человека: подкрались к спящему и зарезали. Скоро круглая дата его славного мученичества, возможна канонизация, и Матушка Препедигна воображает, как на этом благочестивом месте случается еще одно загадочное происшествие.
   "Главное, - думает она, - чтобы причины не были установлены и убийцы не найдены".
   Свежая могила, впрочем, уже вырыта...
   Кладбище обнесено оградой из колючей проволоки. Раньше, говорят, Матушка пускала через нее ток, а теперь электроэнергия подорожала, и ток пускается редко. Но никто не знает, когда и по каким праздникам. Пускается, и все тут, а когда - знать незачем.
   С восточной стороны моей собачьей будки обрыв и с южной стороны обрыв, а с северной открывается панорама верхней дороги, по которой мне ходить запрещено. По верхней дороге иногда прогуливаются инокини и монахини и всегда игуменья Препедигна. Верхняя дорога ведет в церковь, но в церковь мне, кроме как по великим праздникам, ходить запрещено, поскольку всякий может при виде меня искуситься. Разрешено ходить лишь через кладбище, проползая под крестами и колючей проволокой. Так что по нижней дороге, ведущей на кладбище, я тоже почти не хожу.
   Еще в монастыре кормят два раза в день, но меня это не касается. Если я стану жрать монастырские блины, было разъяснено мне сразу же, сестры могут искуситься и не спастись. На кладбище, к счастью, растет крапива, а остальное посылает Господь.
   Когда Матушка Препедигна взяла меня в монастырь, я еще ничего не знал ни о монастырях, ни о матушках. А теперь знаю так много, что вряд ли отсюда уйду. Кто же допустит? Кто разрешит?..
   ГЛАВА III
   О свидетельствах святости, явлениях прелести и Матушке
   Так вот оказался я в отдельно взятом монастыре, которым единовластно, как отдельно взятой страной, управляла игуменья Препедигна. И в этой отдельно взятой стране кого только не было: трудницы были, послушницы были, инокини и монахини были, священники всякие, архимандриты и даже один архиерей. Короче, всего у Матушки Препедигны было довольно, и все делалось так, как Матушке было угодно. Состоял у нее на службе также святой старец, которого она сама и назначила святым старцем, чтобы имелось, кому свидетельствовать ее необыкновенную святость должным образом. Он столь часто и столь многим говорил о Матушкиной святости, что никто уже не смел в этом сомневаться.
   - Молитвенница она наша святая! - представлял ее старец Нил все новым и новым паломникам.
   А игуменья Препедигна, стоя у него за спиной, выбрасывала в приветствии руку и возглашала: "Молиться, молиться и молиться!"
   И сестер она учила тому же, назначая каждой свой час для молитв. Просто так, без ее разрешения, молиться было категорически запрещено: хочешь прочитать "Отче наш", испроси разрешение.
   - Нечего тут творчеством заниматься, - говорила Матушка, - Бог этого не любит.
   Так грозно она предупреждала, что любому становилось понятно: Господь противник всякого творчества и всего того, чего не любит Матушка. И было очевидно, что к Богу обращаться незачем, когда рядом есть она - всеми видимая, реальная Препедигна: одобряющая и наказывающая, научающая и обязующая, и чудеса, которые не иначе как прелесть, запрещающая. Не терпела Матушка чудес, и когда Иоанн Креститель постучался однажды в монастырские ворота, прогнала его.
   - Чего надо? - спросила она через переговорное устройство. - Чего беспокоишь? В полицию захотел?!!
   - Открывай, Препедигна, это я, Иоанн Креститель! Пришел на праздник обретения своей главы.
   - Прелесть ты, а не Иоанн Креститель! - задохнулась от возмущения молитвенница.
   В тот же день из монастырской церкви исчезла древняя икона Обретение Главы Иоанна Предтечи.
   ГЛАВА IV
   Как Матушка пальцы загибала, Малик Джамал Синокрот готовился к
   отсечению воли, а я старался не отчаиваться.
   А с каким воодушевлением, с каким восторгом я стремился в монастырь. Так только письмо спешит к адресату, так только поезд, если он не выбился из графика, летит через тьму к конечной станции. Да что говорить! То неодушевленные предметы, а здесь живой человек, жаждущий обретения и опыта.
   - Но это же не мужской монастырь, - пытался урезонить меня Синокрот. С нами там и разговаривать не станут.
   - Станут, - отвечал я беззаботно. - Матушка Препедигна уже не только разговаривает по телефону, но и обещает взять на вечное проживание.
   Не знал я еще тогда, насколько был прав Синокрот в своих сомнениях.
   Сплошь и рядом случаются такие неразлучные друзья, как мы с Синокротом: толстый и тонкий, долговязый и коротышка, умный и глупый, серый и белый... В нашем случае все плюсы относились к Синокроту, что и определило его особенное положение при распределении обязанностей. Конечно, нам было позволено жить в монастыре. Но не просто так, а на определенных условиях.
   - Во-первых, - сказала Матушка Препедигна, загибая большой палец на моей руке, - раздельно вы жить будете...
   Матушка родилась когда-то за границей привычной русской речи и говорила иногда очень и очень странно.
   - Семь раз отрежь, один раз отмерь, - говорила Препедигна, и все спешили согласиться с ней.
   С ней всегда и во всем немедленно соглашались, а тех, которые не хотели этого делать, давно уже и след простыл.
   - И без пруда, - говорила Матушка, - не вытащишь рыбку из труда, а кто не ест, тот не работает.
   Тогда она решила, что Синокрот вполне еще может стать монахиней, если научится отсекать свою волю и носить апостольник, а у меня путь другой.
   - Поскольку ты писатель, - сказала Матушка, сморщив нос, - займешься летописью монастыря. Ты должен хорошо знать, как летописи пишутся, раз уж позволяешь себе заниматься подобной ерундой. Но учти: с этим послушанием не справишься, отправлю в Сибирь к епископу Гурию. У него не только писать, но и дышать не каждому позволяется.
   Пока игуменья загибала пальцы, перечисляя все наши обязанности, я старался не слишком отчаиваться.
   "Все будет хорошо, все будет просто отлично", - уверял я сам себя.
   - Снявши волосы, по голове не плачут, - между тем закончила Матушка очередную пословицу и подняла руку для благословения. - Я дважды не повторяю.
   ГЛАВА V
   О необходимости вставать из гроба, а также о том, как хорошо было
   Демосфену на морском берегу.
   Думал я, что в Сибири люди без меня как-то живут. Живут себе без всякого предположения о моем возможном и внезапном прибытии. А ведь заявит Матушка властям отдельно взятого государства, что некий Скобкин, не имея паспорта, вторгся на территорию отдельно взятого монастыря, и всё. Примчится полиция, отвезет меня в аэропорт, загрузит в багажный отсек самолета, направляющегося в Сибирь. И на руках моих будут наручники, так что никуда я не денусь. Полечу в Сибирь, блюя от страха перед епископом Гурием.
   - Здравствуй, Сибирь! - скажу я, выползая на сорокаградусный мороз в сандалиях и в T-shirt. - He скучала без меня?..
   И больше я ничего сказать не успею, потому что повлекут меня к епископу Гурию, который живо зашьет мне рот суровой нитью, а шов для верности заклеит лейкопластырем. И стану я дышать через нос, хотя и очень трудно у меня это получается. И не выдаст мне епископ Гурий никакой одежды, поскольку не захочет впасть в грех расточительства. А если замерзну я и околею, то скажет епископ: "Бог дал, Бог и взял". И еще скажет неумолимый епископ Гурий, что не станет он меня, постороннего голодранца, отпевать. Так что придется мне вставать из гроба и просить милостыню на собственные похороны. Мыча просить или скуля, потому как рот мой будет зашит и заклеен, ноздри вырваны, а глаза выколоты. И выбитые зубы будут перекатываться у меня во рту, как морские камешки у юного Демосфена.
   Хорошо было Демосфену на морском берегу, хорошо было каракатице, прячущейся в своей раковине, а мне каково? Каково человеку, когда его пугают? Когда ему угрожают ссылкой в Сибирь? Когда его не любят не за что-то определенное, а просто так. На всякий случай.
   ГЛАВА VI
   Как никто меня простить не захотел (из записной книжки писателя,
   украденной сестрой Вулканидой).
   Где найти слова, когда они потеряны? Где их взять?.. И где найти себя, потерянного окончательно и бесповоротно? Где себя взять?..
   Люди живут, конечно, где и как угодно, но между "где" и "как" огромная разница. "Как" - это образ жизни, это кому как нравится жить, а "где" - это уже совсем другое.
   "Где, - часто спрашивали меня, - ты, друг, живешь?"
   И если жить я (где следует) не умел, то и дела со мной иметь было незачем. Так и уехал я, не научившись жить в одном месте, в другое место, прихватив с собой Синокрота, о чем теперь сильно жалею.
   Опыт предполагает обретение, а я все потерял. И не с кем мне поговорить на кладбище, кроме усопших, но они молчат. Молчит раба Божия Вера (1917-1995), раба Божия Надежда (1933-1995), раба Божия Любовь (1945-1995). И я молчу, растеряв слова. А что я без слов? Без слов я ничто, потому что человек Слова. Я, недостойный Божий раб Василий (1949-?), человек Господа Иисуса Христа. Но что мне сказать Богу, если я чувствую Его иначе, чем Матушка Препедигна, понимаю иначе, чем старец Нил? Позавчера, в пятницу, я съел куриное яйцо, оставленное кем-то на могилке, а сегодня меня не допустили к причастию.
   - Ты неисправимый грешник, - сказал честный отче Нил, - и геенна тебе обеспечена.
   А я ведь никого пока не убил, не замучил, но вот должен гореть в геенне, потому что съел яйцо. И нет мне прощения, поскольку Нил прощать меня не хочет.
   И архиерей Моисей прощать меня не хочет, потому как запретил мне писать, а я вот пишу.
   И отец Савва, узнав, что я умею читать, меня простить не может, уверенный в том, что от книг в его покоях заводятся клопы.
   И все они готовы поставить на мне или надо мной крест, чтобы я уже из могилы писал свою докладную записку человечеству. Свою докладную записку о жизни на кладбище.
   ГЛАВА VII
   О том, как меня ударили палкой, а одна прихожанка отдала Богу душу.
   Когда нужно повествовать, возникают трудности. И возникают они от нежелания знать, чего знать не хочется. Ведь как упоительно было бы не знать ни отдельно взятого монастыря, ни Матушки Препедигны, ни сестер, ни недобрых иереев. Не иметь, как говорится, представления!.. А вот Синокрот считал, что надо потерпеть. И больше семи месяцев не снимал апостольника и железных сапог. Определили Синокрота послушницей, а это значит, что день-деньской он должен был нести разнообразные послушания.
   - Надо делать так, - учила его Матушка.
   От ТАКих дел у моего Синокрота запали глаза и дрожали руки.
   - Потерпеть надо, - вздыхал он и больно бил себя по губам указательным пальцем.
   - Вот скажу Матушке, что вы шепчетесь, - злорадно скрипела всякий раз сестра Вулканида, вырастая буквально из-под земли.
   Сестра Вулканида шантажировала нас с первого дня появления в монастыре. Да что там дня! С первой секунды нашего появления на свет.
   И другие сестры шантажировали. А если не шантажировали, то корчили рожи. А если не корчили рож, то лезли драться. Одна бывшая графиня меня прямо в церкви палкой побила.
   - Стоит, вражья сила, и блестит очечками, - сказала она, побивая меня палкой.
   А я, надо признаться, не люблю, когда меня палками бьют.
   - Разве можно, - спросил я у архиерея Моисея, - кого-нибудь ударять без причины палкой во время чтения Евангелия?..
   - Можно, - ответил архиерей, - у нас церковь не фарисейская.
   И рассказал, как в дни его молодости одна прихожанка во время службы отдала Богу душу. И преставилась она потому, что увидела забредшего в храм католика, перекрестившегося не по-православному. Но поскольку Православная Церковь не фарисейская, то литургию служить сразу же прекратили и, разделившись на два лагеря, принялись спорить. Один лагерь утверждал, что надо вызвать врача, а другой требовал послать за полицией, хотя обе стороны сошлись во мнении, что главное разобраться с католиком.
   - Так что с католиком стало? - взволнованно поинтересовался я.
   - Типикон тебе на язык! - промычал архиерей Моисей и, отшвырнув меня, как скрижали, убежал на трапезу. А я поплелся к себе на кладбище, переваривая торжество Православия.
   ГЛАВА VIII
   О том, что приводит в противоестественное движение кровь
   иезуито-католических летописцев.
   Я помнил о предупреждении Матушки не общаться с сестрами. Помнил и о предупреждении не высовываться с кладбища. Я и старался не высовываться, во всяком случае, до тех пор, пока Матушка не выезжала из монастыря по своим делам. А выезжала Матушка часто, имея для этих целей целый автомобильный парк. Shopping она совершала на "кадиллаке", в гости к единоверцам и сродственникам ездила на "мерседесе", а для всего прочего использовала "роллc-ройс" и БМВ с бронированными стеклами.
   Уезжала она, следовательно, из монастыря, а я отправлялся на поиски Синокрота. А так как Синокрот был недолгое время послушницей, то мало-помалу стал различать я сестер, среди которых он суетился. Каждой сестре были даны свои послушания и полномочия.
   Сестра Иродиада, например, отвечала за кастрацию всех монастырских животных, включая ежей. Только цепных псов она не трогала, поскольку овчарками занималась сама Матушка: спускала с цепи и на цепь сажала.
   Другая сестра, Мавра, держала ответ за контакты с иноверцами, а это означало, что в ее обязанности входило минирование подъездных и подходных путей к монастырю. И сколько иезуитов, францисканцев и босоногих кармелитов полегло на минных полях, сколько обезображенных трупов нашло последний приют в братской могиле, знали только Мавра, Матушка и Господь Бог.
   Матушка неоднократно говорила сестрам, а заодно и Синокроту, что католики - люди с дурной кровью. Мне об этом Матушка не говорила, так как считала, что писатели - люди с еще более дурной кровью.
   - Кровь этих иезуито-католических летописцев приводится в весьма разнообразное движение страстями, которые, в очередь свою, настолько разнообразны, что нередко одна другой противодействуют. Причем одно движение крови (католическое) уничтожается другим (писательским). Но все эти разнообразные движения крови непременно сопряжены с рассеянностью, мечтательностью, мягкостью, обильным нашествием замыслов и помыслов. А обильное нашествие замыслов, помыслов и мечтательности всегда сопутствуется приведением крови в усиленное противоестественное движение. И движение это, как всем должно быть понятно, есть движение греховное...
   Так говорила Матушка (Заратустре такое и не снилось). А еще она настоятельно рекомендовала сестричеству не принимать ничего близко к сердцу.
   ГЛАВА IX
   Как моего лучшего друга Малика Джамала Синокрота анафемствовали
   - Не стоит принимать близко к сердцу тот факт, что Синокрот сидит на цепи, - поучала она сестер. - За дело сидит, за непослушание.
   Но я с таким наказанием не согласился и каждый день плакал об участи Синокрота. А что еще я мог? Увидев Матушку, я, правда, предложил ей посадить на цепь меня, взамен лучшего друга, но она лишь усмехнулась и сказала:
   - Всему свой срок, а как концу не виться, веревочка сплетется.
   И еще она приказала, чтобы я не принимал ничего близко к сердцу. Но я продолжал плакаться Христу до тех пор, пока в монастыре не объявили тревогу.
   Захрипели собаки, завыли сирены, по проволоке побежал ток, прожектора осветили каждую пядь земли, и Матушка объявила по монастырскому радио, что Синокрот сбежал.
   - Бес жил среди нас, - гневно вещала игуменья, - но вот не выдержал нашего святого образа жизни и сбежал. Радуйтесь и веселитесь, дорогие сестры! Своими молитвами мы изгнали беса и продолжаем его гнать. Он ушел от нас к людям с дурной кровью! Ушел к католикам, ушел к коммунистам, ушел к сионистам и антисемитам, но мы не должны принимать это иудство близко к сердцу. Наша задача - спасение! И потому мы должны спасаться, спасаться и спасаться! И кто не с нами, тот против нас, а кто против нас, тому анафема!
   И весь монастырь огласился творением митрополита Филарета:
   По окончании грозного пения прожектора погасли, сестры отправились спать, а я обнаружил в своей конуре Синокрота с обрывком цепи на шее. Он бредил, катаясь по моему тюфяку.
   - Матушка, - бредил Синокрот, - примите меня близко к сердцу... Во мне течет чистая арийско-арабская кровь... Не крал я иконы Обретение Главы... Не разговаривал я с босоногим кармелитом у обрыва... И сестру Вулканиду я не раздевал, она сама залезла ко мне в постель... И яйца жрать не я Василия подговаривал... Матушка... Благословите, Матушка...
   Тогда я вынес Синокрота из домика, чтобы спрятать его в ближайшей могилке, вырытой загодя. Потому как боялся, что Матушка, имеющая обыкновение обходить свои владения на сон грядущий, обнаружит беглеца.
   ГЛАВАХ
   О диктаторах и надмирном благоухании.
   Матушка кралась вдоль кладбищенской ограды, сжимая в руках пистолет. Я перестал дышать и спрятался за первый попавшийся крест. Но она высматривала не меня и на кладбище заходить не стала. И тут я вспомнил. Вспомнил я, что нашептывал мне Синокрот некоторое время назад. Он нашептывал, а я недоверчиво качал головой:
   - Не верю!
   - Но послушай, Вася, - убеждал он меня. - Клянусь, я видел собственными глазами в ризнице арсенал. Там столько оружия, что пройти невозможно. И автоматы, и противотанковые гранатометы, и снайперские винтовки, и минометы... Можешь сам сходить и посмотреть.
   - Не могу, - отбивался я. - В церковь мне путь заказан, да и не разбираюсь я ни в каком оружии. Не верю я в силу оружия.
   - Правильно, - бубнил Синокрот, - но Матушка ведь очень предусмотрительна. Сам знаешь, что в отдельно взятом монастыре отдельно взятого государства может произойти что угодно. Что угодно может случиться, и потому Матушка создала специальный фонд. Фонд уже получает пожертвования, а пожертвования идут на закупку оружия, которое присылает с паломниками Матушкин духовный сын X..
   - Но он же диктатор, этот X.! - закричал я. - Он же уничтожил кучу народа, когда был у власти!
   - С одной стороны, как будто диктатор, а с другой - духовный сын Матушки. Ты, по-видимому, не знаешь, что до прибытия сюда она занималась миссионерской деятельностью в Южной Америке, где и обратила диктатора в истинную веру. А уж как он доверял Матушке! Даже поселил ее в своем диктаторском дворце и ни одну карательную операцию не осуществлял без ее мудрых советов.
   - Ты это серьезно?..
   - Да куда уж серьезнее!
   Синокрот достал из сапога чуть пропотевшую газету и сунул мне ее под нос. В газете было написано, что игуменья Препедигна настоятельно советует верующим составлять свой бюджет таким образом, чтобы большая его часть шла на пожертвования.
   "С вашей помощью, - писала игуменья, - мы начали святое дело, с вашей помощью и закончим. Вы знаете, как монастырю нужны танки, не мне вам об этом говорить, так жертвуйте, жертвуйте и жертвуйте! Не забывайте притчу о вдовице, не пожалевшей своего последнего гроша. Помните, что вся планета смердит смертью и дьяволом, смердит грехом. Но более всего смердит человек! Когда вы отдаете сбережения, не нужные вам больше, ваша душа возносится из злосмрадия в надмирное благоухание..."
   - Ну и ну, - сказал я Синокроту.
   Быть может, сказал бы еще что-нибудь, но у меня опять не хватило слов.
   ГЛАВА XI
   Как я злоумышлял, блуждал глазами и рассеивался умом, в результате
   чего оказался со сломанным носом.
   Когда-то у меня была жена, был дом, а теперь никого и ничего, кроме Синокрота, да и тот в могиле...
   Вот я и пошел к Матушке, чтобы объясниться с ней по вопросам веры. Вошел я, прочитав Иисусову молитву, в игуменскую, а там никого. Ну, я и решил присесть на мягкий диванчик и подождать Матушку. Сесть-то я сел, но при этом подумал: "Как бы не испачкать замечательный бархатный диванчик и не наследить на замечательном иранском ковре..." И стал я блуждать глазами и рассеиваться умом, пока не сумел взять себя в руки. "Возьми себя в руки! - приказал я себе. - Хватит блуждать умом и рассеиваться глазами!"
   И только я успокоился, только сосредоточился и уставился на стол, перед которым сидел, как увидел на этом замечательном столе красного дерева стопку канцелярских папок. И на каждой папке значилось: "Досье, составленное с Божией помощью игуменьей Препедигной". Не удержался я: открыл одно, потом другое, потом двадцать пятое досье... А какой бы писатель удержался и не открыл? Я понимал, я чувствовал, что меня быстро застукают за этим занятием, и потому спешил. Спешил рассмотреть фотографии сестер, запомнить их мирские имена, фамилии, национальность, происхождение, год и место рождения, время прибытия в монастырь и прочее. Но все это сразу забыл, поскольку в детстве меня часто били по голове, а запомнил только то, чего нельзя было не запомнить.