Страница:
Девятьяров Александр Андреевич
Земля под крылом
Девятьяров Александр Андреевич
Земля под крылом
Аннотация издательства: Автор, Герой Советского Союза, рассказывает о своем боевом пути о товарищах и друзьях, с которыми крылом к крылу громил фашистских захватчиков. За его плечами - девяносто один боевой вылет как ведущего группы штурмовиков, множество воздушных схваток с противником. Его записи помогают понять природу патриотизма советских людей, сущность их подвига в Великой Отечественной войне.
Об авторе: Девятьяров Александр Андреевич (15.06.1907 - 02.03.1985). Лётчик-штурмовик, Герой Советского Союза (1945), гвардии майор. Участник Великой Отечественной войны с августа 1943 г. Воевал в составе 140 гв.шап, был пом. командира полка по воздушно-стрелковой службе. Совершил более 80 боевых вылетов. До 1946 г. служил в ВВС. Затем работал в ДОСААФ, был председателем Удмуртского республиканского комитета. Позже работал в тресте "Гражданстрой". Автор книги "Земля под крылом" (www.airforce.ru)
Содержание
Слово автора
Путь в авиацию
Боевым курсом
Земля под крылом
Днепр
Над Яссами
За Вислой
Последний вылет
Слово автора
Мне довольно часто приходится выступать перед молодежью, в частности, перед школьниками, бывать в рабочих и колхозных клубах. Ведь интерес к событиям Великой Отечественной войны, когда нашему народу пришлось пережить тягчайшие испытания, когда советские люди на фронте и в тылу проявляли невиданный массовый героизм - этот интерес не проходит с годами. Даже, наоборот, он расширяется н углубляется. Юноши и девушки, вступающие или уже вступившие в жизнь, стремятся как можно больше и полнее знать о том. как их отцы и братья, сестры и матери сломили хребет фашистскому зверю.
Тысяча четыреста восемнадцать дней и ночей не прекращалась грандиозная битва на советско-германском фронте, пока над Берлином не взвился красный флаг нашей Победы.
Во время встреч, в письмах мне обычно задают вопрос:
- За что Вы получили высокое звание Героя Советского Союза, какой подвиг совершили? Спрашивают о том, как я стал летчиком, о моем детстве. По возможности я отвечаю на эти вопросы. Но, конечно, в коротких беседах, а тем более в письмах всего, что испытал и пережил, с кем встречался и бок о бок воевал, - всего этого не расскажешь. Поэтому я и взялся за перо.
Эти записи не претендуют на подробное описание боевых действий моего родного полка, с которым я прошел путь от Харькова до Берлина, они не дают детальной характеристики обстановки на том или ином участке фронта. Всех этих вопросов я касаюсь постольку, поскольку они требуются для большей ясности рассказа. Это мои личные воспоминания как рядового летчика-солдата Великой Отечественной войны. Конечно, при этом я пользовался старыми дневниковыми записями, сохранившимися с того времени картами, многое подсказали фронтовые друзья-товарищи, с которыми переписываюсь и изредка встречаюсь.
Я буду очень благодарен, если читатели, познакомившись с книгой, поделятся своим мнением о ней.
Путь в авиацию
Я родился в 1907 году в крестьянской семье. Отец, Андрей Дмитриевич, занимался хлебопашеством, мать, Евгения Терентьевна, тоже работала в поле, как все крестьянские женщины, и вела все домашнее хозяйство - ухаживала за огородом, за скотинок, стирола и мыла, кормила и поила семью. Правда, ей помогала жившая с нами моя бабушка.
На следующий год после моего рождения в семье появился братишка Петр. В деревне Ильнеш, современного Коракулинского района Удмуртской АССР, наше хозяйство считалось бедняцким. Да и где было взяться богатству! Отец на небольшом наделе трудился, по существу, один и сколько не бился, а из нужды выбраться не смог. Хлеба не хватало даже до нового урожая. А земли у нас были плодородные. Но вся беда в том, что лучшие и ближние из них захватили кулаки, нам же оставались песчаники и подзолы. С них много но соберешь.
Детства, как мы его понимаем теперь, я и не видел. Только стал на ноги, более или менее окреп и отец стал приучать к труду - нелегкому и каждодневному. Бывало, солнце еще только-только поднялось над дальним лесом, а мать уже будит:
- Вставай, сынок, проснись. Отец уже во дворе. Пора в поле. А хотелось сбегать в лес за грибами, ягодами, искупаться в речке.
Однажды в августе (мне было семь лет, но я хорошо это помню и сейчас) деревню переполошил набат. Он гудел долго, надрывая сердца какой-то надвинувшейся бедой. Это была действительно страшная беда. Какой-то человек, приехавший из волости, объявил, что на матушку-Россию напал германский император, что надо идти защищать "веру, царя и отечество". Мужики стояли на сходе, хмуро глядя в землю, а женщины заголосили, как на похоронах.
Вскоре мобилизовали в царскую армию и моего отца. Вот тогда я познал все тяготы крестьянского хлеборобского труда. Вместе с матерью мы пахали, сеяли, жали, приучали к этому же Петра.
Этот постоянный изнуряющий труд выматывал все силы, и единственной думой была забота о хлебе. Может, поэтому так смутно доходили до сознания слухи и разговоры о том, что свергли царя, о каких-то "временных", об эсерах, большевиках, о том, что скоро жизнь крестьянская улучшится, бедноте дадут землю.
Действительно, может не всем, но мне жизнь облегчилась - с фронта вернулся отец. Теперь уж мы вдвоем, а иногда привлекая Петра, управлялись с хозяйскими заботами.
В гражданскую войну наши места дважды захватывали белогвардейцы. Как и везде, они жестоко расправлялись с теми, кто поддерживал Советскую власть, выгребали последнее зерно, забирали коров, лошадей. Только в начале лета девятнадцатого года Красная Армия освободила нас от белогвардейщины. Крестьяне сразу же начали восстанавливать нарушенное хозяйство. Но снова несчастье. В самую жаркую страдную пору, не знаю по чьей вине, в деревне вспыхнул пожар и через какой-то час-два от нее ничего не осталось.
Огонь пожрал и все наше хозяйство. Спасибо, Советская власть помогла: погорельцам выдали государственную ссуду.
Но, как говорят, пришла беда-отворяй ворота. Только-только начали становиться на ноги, как обрушился страшный неурожай 1921 года, а с ним пришел небывалый голод. Вымирали целыми семьями, деревнями. От голода, от голодной смерти уходили куда глаза глядят. Отец продал сохранившуюся чудом лошадь, забрал меня, Петра, бабушку Лиду и двинулся в Сибирь-там, как шли разговоры, края были богатые, можно было не только сохраниться, но и не работать, а заработанное прислать в родной Ильнеш, где оставались мать, младшие два брата и сестра, вторая бабушка.
Конечно, никаких обетованных земель я Сибири мы не нашли. Там была такая же нужда. В таежных селах и деревнях мы могли бы заработать себе на питание, но чтобы скопить что-то для оставшихся в родных местах - об этом и думать было нечего. К тому же, вдоль всей великой Сибирской железнодорожный магистрали свирепствовал тиф, оставленный еще бежавшей колчаковской армией. Им сразу заболели ослабленные долгой голодухой отец. Петр и бабушка Лида. Вскоре я остался один. Решил во что бы то ни стало вернуться обратно. Как тогда не заболел, как смог выбраться из Сибири - до сих пор не могу понять.
Вот так вместо радости я привез матери еще одно горе-весть о смерти отца, брита и бабушки. Это было уже весной тысяча девятьсот двадцать второго года. Приближалась пора сева. Но что сеять - у семьи ни зернышка, нет даже картошки для огороди, Однако так вот сидеть, сложа руки, ни мать, и" я не могли. У меня ведь еще были младшие брат и сестра, нельзя допустить, чтобы они отправились на сильно разросшееся кладбище. Надо было что-то предпринимать.
Однажды вечером к нам зашли несколько соседских мужиков. Накурились злого самосада, поговорили о том, о сем и, как бы между прочим, поделились своим намерением съездить в Костромскую губернию, где, как передавали, есть возможность купить или заработать немного картошки. Не прямо, а намеками предложили матери составить им компанию: чем артель больше, тем лучше. Целую ночь мы прикидывали с матерью и так и сяк. Выходило одно - надо ехать, а чтобы скопить кое-какие деньжонки - продать оставшиеся пожитки.
Через несколько дней мы тронулись в путь. Мужики купили железнодорожные билеты, а для меня посчитали его приобретение излишней роскошью.
Нелегким было это длинное по тогдашним временам и долгое "путешествие". Однако я привез около сорока пудов картофеля, которого хватило до нового урожая.
Голод между тем постепенно ослаб, полегчало. Конечно, в этом огромную роль сыграло наше рабоче-крестьянское государство, которое из своих скудных резервов выделяло голодающим губерниям семенное зерно, картофель, помогало чем могло. Сельское хозяйство начало подниматься. Наша семья отстроила дом и хозяйственные постройки, засеяла земельный клин.
Я теперь трудился уже наравне со взрослыми мужиками: работал серпом, литовкой, пахал сохой, клал клади, таскал мешки и солому на токах, в лесу заготовлял дрова. Был я подростком рослым, не по годам сильным и выносливым. Видимо, сказывалась ранняя трудовая физическая закалка.
Но жилось все еще трудно. Нехватки и недостатки подпирали со всех сторон. Поэтому приходилось браться за всякое дело. Бывало, закончится страда, придут долгие зимние вечера - мать с сестрой садятся за прялки, а я брал несложный инструмент и, как умел, подшивал старые растасканные валенки соседей и соседок. Но однажды решил еще раз попытать счастья.
Несколько наших деревенских побывали на Урале, привезли кое-какие деньги и сказали, что там можно подзаработать. К зиме 1926 года я тоже двинулся туда: в одном леспромхозе устроился лесорубом, потом работал на железнодорожной станции грузчиком древесного угля, который выжигали в том же леспромхозе для нужд восстанавливаемых старых уральских металлургических заводов. Тогда у меня зародилась мечта; стану я паровозным машинистом и вот так же буду махать рукой, проносясь мимо станций, полной грудью хватать воздух на дальних перегонах, чувствовать себя свободным, как птица. В крайнем случае, думал я, попрошусь на паровоз кочегаром, буду подбрасывать в топку дрова, шуровать, чтобы дым из трубы тянулся вдоль всего состава и рассеивался где-нибудь среди тайги или таял, как туман, над осенними опустевшими полями.
Но жизнь повернулась по-другому. Думал проработать на Урале одну зиму, а провел там три года, Младшие в семье - два брата и сестра-к тому времени уже подросли; я помогал матери частью своего заработка, и она была довольна. Отсюда, из леспромхоза в двадцать девятом году я ушел на действительную службу в армию, которая стала для меня настоящей школой в полном смысле этого слова. Вначале я был рядовым, затем учился в полковой школе, стал командиром отделения. Армия привила мне огромную тягу к знаниям, и после демобилизации я уехал в Ижевск, поступил на машиностроительный завод, стал заниматься в механико-металлургическом вечернем техникуме (был тогда такой). Думал стать инженером.
Но однажды в 1933 году вызвали к директору техникума. В кабинете сидели два незнакомых товарища. Беседа оказалась короткой. Они спросили:
- Действительную отслужил?
- Да. Последнее время был командиром отделения.
- Член партии?
- Да. Приняли в армии.
- Что вы думаете о том, чтобы поехать в авиационное училище. Вы рабочий, член партии. Авиация наша быстро развивается. Какое ваше мнение?
Я поначалу растерялся: очень уж это было неожиданно. Но потом ответил:
- Если надо, то согласен.
Вот так вскоре я и оказался курсантом Оренбургского авиационного училища, с этого и началась моя летная жизнь, которая не прерывалась тринадцать лет.
* * *
После училища служил в Новочеркасске. Правда, летал слабо: не клеилось с техникой пилотирования, поэтому попал в особый тренировочный отряд. Да и откуда можно было стать сильным летчиком, если за год мы налетали всего 20-30 часов. Но я твердо верил, что в конце концов научусь летать, по крайней мере, не хуже других.
Правда, дело чуть-чуть не повернулось по-другому: мне предложили пойти учиться в военно-политическое училище в Ленинград. Моя кандидатура была одобрена, уже заполнено личное дело и подготовлена вся необходимая документация, и вот состоялась окончательная беседа с представителем политуправления.
А какое ваше личное желание, товарищ Девятьяров? - спросил он.
Подумав, ответил:
- Мне хотелось бы по командной линии, но если надо, то согласен заняться политической работой.
- Вы недооцениваете партийно-политическую работу. Отложим пока ваше личное дело.
Так на этом все закончилось. Меня вскоре направили летчиком в тяжелый бомбардировочный полк.
В апреле 1940 года меня с двумя товарищами откомандировали инструктором в школу пилотов. За год, ведя курс по сокращенной программе, я выпустил группу, обучая курсантов полетам на самолетах По-2 и Р-5. Тут уж пришлось полетать! Только посадок сделал 1237, а в воздухе пробыл более 280i часов.
После расформирования школы осенью 1940 года меня назначили командиром корабля ТВ-3 в школу стрелков-бомбардиров.
Здесь меня и застала Великая Отечественная война. Конечно, мы все думали, что нас, опытных летчиков, немедленно направят на запад, на фронт и мы будем бить ненавистного врага, бомбить его войске, взрывать штабы и склады, а если разрешат, то побываем И в небе над фашистской Германией. По "место итого школу эвакуировали на Урал и там слили с училищем штурманов. Меня назначили командиром отряда, в котором было около 150 курсантов и 10 человек летного состава. Мы готовили летчиков для ночных бомбардировочных полков, которые защищали Москву.
Однажды (это было зимой 1942 годи) мне и летчику Бондаренко (он являлся старшим) приказали на двух самолетах Р-5 перебросить во вновь организованные авиационные мастерские эмалит, который необходим для ремонта самолетов. Но когда мы сели на конечном аэродроме, я заметил, что на моей машине лопнула откачивающая масляная трубка, масло лилось. Процедура ее ремонта была довольно сложной: надо было снять трубку, слить воду, чтобы не заморозить мотор и радиатор, а после того, как трубку запаяли - привезти горячую воду, залить ее и только тогда запустить мотор. В общем понадобилось для всего этого около двух часов. Бондаренко ждать не стал, улетел обратно. Без меня он улетел с промежуточного аэродрома, куда я добрался к ночи и где переночевал. А утром вручили телеграмму, которой начальник штаба запретил дальнейший полет до особого распоряжения.
Оказывается, Бондаренко улетел к месту назначения вопреки запрещению метеостанции, попал в сильнейший снегопад, сделал вынужденную посадку, угодив в каменноугольный карьер. Конечно, самолет оказался сильно поврежденным. И это в то время, когда мы считали каждую машину больше чем на вес золота. Вполне понятно, что Бондаренко больше не поднимался в воздух.
В нашем летном деле нет мелочей, каждая небрежность влечет за собой порой трагические последствия;
И хорошо бы только для себя. Но неряшливость, неумение сосредоточиться, недисциплинированность ведут часто и к гибели товарища. Это особенно мы ощутили позднее, во фронтовой обстановке.
Боевым курсом
Шел второй год Отечественной войны. Мы перетерпели горечь лета сорок первого, когда фашистская авиация безнаказанно хозяйничала в воздухе, расстреливала с бреющего полета колхозные обозы, уходившие на восток, эшелоны с заводскими грузами и санитарные поезда, когда на приграничных аэродромах мы потеряли значительную часть своих боевых машин, когда над отступающими частями Красной Армии днем и ночью висели эти стервятники "юнкерсы", "мессершмитты", "фокке-вульфы".
Потом наступил декабрь, и голос Левитана торжественно и строго сообщил о московском сражении, об отступлении фашистской армии, о ее первом крупном поражении во второй мировой войне, ко трое стало предвестником краха "тысячелетнего" рейха Гитлера.
Мы задыхались от горечи и гнева, когда летом сорок второго года запылали донские станицы, приволжские поселки и города, на кавказских хребтах появились гитлеровские автоматчики. Сталинград! Хотелось ежеминутно, каждый час, знать, что там происходит, как сражаются наши герои, но Совинформбюро давало скудную ежедневную порцию новостей, которые обсуждали со всех концов и строили свои "гениальные" планы разгрома захватчиков.
Это не только мое мнение, но на этом сходятся пес, кто занимается историей Великой Отечественной войны, - ее очевидцы, историографы, что зима 1941 года, когда развернулась битва под Москвой, и осень 1942 года, когда фашисты прорвались к Сталинграду, Орлово-Курская операция, явились решающими моментами, поворотными пунктами не только событий на советско-германском фронте, но и всего хода второй мировой войны.
Недалеко от нашего тылового аэродрома проходила линия железной дороги и, поднявшись в небо с очередным курсантом, я видел, как один за другим стремительно мчались на запад эшелоны с уральскими танками и пушками, сибирской пехотой. Тихо катились навстречу им скорбные санитарные поезда, стучали на стыках составы с металлическим ломом войны - искоряженные огнем, бомбами и снарядами танки, обшивки самолетов, стволы и лафеты пушек - все, что можно было отправить в жадное горло мартенов, переплавить на сталь и снова воплотить в грозное оружие войны.
Сталинград вверг в траур всю фашистскую Германию, заставил думать сателлитов Гитлера, оглядываться и прикидывать, как бы не угодить на виселицу вместе с "бесноватым". Красная Армия уверенно шла на запад.
А мы все летали в безоблачном небе над полигонами далекого тылового авиационного училища, бомбили макеты танков, огневые позиции "вражеской" артиллерии, учили курсантов отбивать атаки истребителей "противника".
У меня были все данные, чтобы попасть в действующую армию: опыт пилота, навыки работать с людьми, наконец, желание сражаться. Верил, что на фронте не спасую, смогу воевать не хуже, а, может, даже лучше некоторых других. Но, как и многим товарищам, командование отвечало: "Вы нужны здесь, в тылу, чтобы готовить резервы для фронта".
Более того, нас самих учили. Это было правильно, мы понимали, однако подобная ситуация не совпадала с нашими желаниями. Так, в августе 1942 года я попал вместо фронта на высшие тактические курсы усовершенствования командиров авиационных эскадрилий. На мандатной комиссии задали вопрос:
- Не желаете ли переучиться на пикирующем бомбардировщике Пе-2?
Я уверенно ответил:
- Нет. Хочу быть штурмовиком.
Еще в июле 1941 года я впервые увидел самолет - штурмовик "Ильюшин-2", или просто "Ил-2", и с тех пор был покорен его грозной боевой мощью. "Летающий танк" - так называли его не только советские солдаты, но и фашистское командование. Немецкие солдаты и офицеры дали ему еще одно название-"Черная смерть". Штурмовик имел мощную броневую защиту: две 20-37-миллиметровые пушки, два пулемета, восемь реактивных снарядов и до шестисот килограммов бомб, крупнокалиберный пулемет у стрелка.
Мандатная комиссия согласилась со мной, а я никогда не раскаивался в своем выборе, совершив ведущим на "Иле" 91 боевой вылет.
После курсов меня вместе с однокашником еще по авиационному училищу Федей Дигелевым наконец-то направили в действующую армию на Cтепной фронт.
За окнами и дверями уходили назад телеграфные столбы, и ни одного огонька не было видно в ближайших деревнях, на станциях. Не так уж далеко проходила линия фронта, и в ночном небе то и дело слышался прерывистый, ноющий гул моторов фашистских бомбардировщиков. Тогда в вагоне затихали, прислушивались к нему, а когда самолеты проходили дальше, разговоры возобновлялись.
- Третий раз возвращаюсь на фронт, басил кто-то из ближнего угла,-но все равно дойду до Берлина. Они меня, гады, не сломят.
- Да не курите вы, мужики, - просил женский голос. В вагоне в самом деле нечем было дышать. Даже открытая дверь теплушки не могла вытянуть махорочный чад.
- Ничего, молодушка, дым да спирт человеку не вредят. Говорят, проспиртованный век лежит в могиле, а потом достают его как живого, в целости и сохранности.
Бас продолжал:
- Даже пуля в лоб попала, а он все бежит - флягу спирта выпил. Фашисты, они всегда так: насосутся, а потом прут.
- Ох, когда же все это кончится.
Молодой задиристый голос отозвался на ее причитание:
- Вот мы приедем, сразу дадим фрицам. Бас усмехнулся:
- В штаны не наклади.
- Помолчи, батя. Залез в угол и помалкивай. Ты, наверное, и на передовой больше в обозе отлеживался.
Батя-бас ответил не сразу:
- Сосунок ты. Не видел еще, как кишки свои на кулак наматывают, вот и блеешь, словно овца, - ни толку, ни разума. Нам, как я понимаю, воевать еще долго. Фрицы, они пока еще сильны. А сосунок этот тоже, наверное, научится от мин прятаться, если, дай бог, минует его пуля.
Мы с Дигелевым больше стояли у дверей: все-таки так было свежее. Но разговоры вязли в ушах. Мы понимали, более того, были на стороне молодого задиры - как так, чтобы мы, приехав на фронт, не добились перелома всей войны - у нас техника, умение и мы, конечно, заставим фашистов или сдаваться, или удирать. Но, с другой стороны, мы верили и басистому солдату - война еще продлится немало, много придется пролить крови, чтобы прорваться в небо Берлина. Но так свежи были в памяти результаты Курской битвы, когда фашисты оставили на ржаных полях русской земли тысячи танков, усеяли их своим" трупами, вспороли остатками самолетов со свастикой. Наконец, наши войска, начав наступление северо-западнее Белгорода, освободили Харьков. Еще в Москве мы наблюдали артиллерийский салют в честь освобождения второй столицы нашей Украины. Так было завершено крупнейшее сражение Великой Отечественной воины, и ходе которого была разгромлена главная группировка фашистов.
В разговорах и думах, в негодовании но поводу частых остановок мы добрались до Старого Оскола. Там не повезло. Оказалось, что наша часть перебазировалась под Харьков и добираться туда надо попутными автомашинами. Но первая машина провезла совсем немного, ушла в сторону от нашего маршрута. В селе заночевали, а утром все-таки поймали попутную "полуторку". Правда, она была перегружена ящиками с минами, но шофер все же согласился взять нас,
- Откуда катишь? - спросили его. Молодой разбитной шофер, глаза которого покраснели от бессонницы и напряжения, ответил:
- Из-под Воронежа. Ночью выехали. Отмахали шестьсот километров.
- Под Харьков?
- Ага. Ну, лезьте, товарищи командиры, в кузов. Если ничего не случится, то доставим нас до места.
Но мы задержались. Рядом ocтановились несколько автомашин, идущих со стороны фронта. У головной собрались офицеры, в основном женщины, из кабин вылезли шоферы, чтобы размять ноги, появились медицинские сестры, кто с котелком, кто с флягами устремились к ближайшему колодцу. К нашему водителю подошел шофер, попросил:
- Земляк, нет ли закурить. Со вчерашнего дня мучаюсь.
Прикурив самокрутку, он глубоко и с удовольствием затянулся раз, другой.
- Ну, кажется, полегчало. Без курева нам, шоферам, никак нельзя - того и гляди заснешь за баранкой.
Повылезали и некоторые ходячие раненые, тоже задымили махоркой. Они были еще возбуждены недавними боями, говорили громко, перебивая друг друга. Фронт был близко. Так я впервые встретился с ранеными.
Раньше мы видели их только с высоты, когда проходили под крыльями санитарные поезда. Теперь они встали воочию: у одного перебинтована голова, у второго - рука, которую он поддерживал, как самую драгоценную ношу, третий опирался на самодельный костыль, болезненно морщась, неловко ступая. А в машинах лежали забинтованные по всему туловищу, хрипящие, спеленатые, словно куклы.
Наверное, да, конечно, их не упоминали в победных реляциях, а они сами, своей кровью, подчас жизнью, добывали эту победу не на всем фронте, а у "незнакомого поселка, у безымянной высоты". Но из их подвига складывался общий подвиг народа, из успеха на этой высоте - наша общая большая Победа.
Об этом думалось, когда мы стояли возле остановившихся машин с ранеными.
27 августа мы, наконец-то, добрались до места назначения. Начальник отдела кадров 1-го штурмового авиационного корпуса в тот же день под вечер представил нас командиру корпуса В. Г. Рязанову. Тот только что прилетел с передовой, но успел пообедать, когда мы пришли в штаб-квартиру. Генерал сидел без кителя, в одной сорочке, наслаждаясь коротким отдыхом. Это придало разговору несколько неофициальный характер. Узнав, что мы прибыли с высших тактических курсов усовершенствования командиров эскадрилий, он удовлетворенно завершил беседу:
- Это хорошо. Значит, вы с опытом летной работы. Назначим вас командирами эскадрилий. Давайте входите в строй. Время сейчас благоприятное: истребительная авиация врага противодействует незначительно, зенитная оборона тоже не так уж сильна. Действуйте.
Вестовой из штаба довел меня до полуразрушенного дома, в котором сохранилась одна комната. Здесь я и должен был переночевать.
Немного прибравшись, устроив что-то вроде постели, вышел на улицу, чтобы осмотреться, познакомиться с обстановкой, да и просто подышать прохладным вечерним воздухом. У соседнего большого лд.-шия, также сильно побитого, толпились летчики, механики, мотористы, солдаты аэродромной службы и довольно много местных жителей, главным образом пожилых женщин. А из окон лился мощный и очень знакомый бас:
Вдоль по Питерской,
По Тверской - Ямской...
Подошел ближе. "Ну, конечно же, пост Максим Дормидонтович Михайлов! Как не узнал сразу!" Какой-то летчик объяснил, что идет концерт московских артистов, уже пел Семен Иванович Козловский, выступали другие члены фронтовой бригады. Я попробовал проникнуть в этот необычный "концертный зал", но, увы, он оказался настолько переполненным, что пришлось остаться на улице.
Земля под крылом
Аннотация издательства: Автор, Герой Советского Союза, рассказывает о своем боевом пути о товарищах и друзьях, с которыми крылом к крылу громил фашистских захватчиков. За его плечами - девяносто один боевой вылет как ведущего группы штурмовиков, множество воздушных схваток с противником. Его записи помогают понять природу патриотизма советских людей, сущность их подвига в Великой Отечественной войне.
Об авторе: Девятьяров Александр Андреевич (15.06.1907 - 02.03.1985). Лётчик-штурмовик, Герой Советского Союза (1945), гвардии майор. Участник Великой Отечественной войны с августа 1943 г. Воевал в составе 140 гв.шап, был пом. командира полка по воздушно-стрелковой службе. Совершил более 80 боевых вылетов. До 1946 г. служил в ВВС. Затем работал в ДОСААФ, был председателем Удмуртского республиканского комитета. Позже работал в тресте "Гражданстрой". Автор книги "Земля под крылом" (www.airforce.ru)
Содержание
Слово автора
Путь в авиацию
Боевым курсом
Земля под крылом
Днепр
Над Яссами
За Вислой
Последний вылет
Слово автора
Мне довольно часто приходится выступать перед молодежью, в частности, перед школьниками, бывать в рабочих и колхозных клубах. Ведь интерес к событиям Великой Отечественной войны, когда нашему народу пришлось пережить тягчайшие испытания, когда советские люди на фронте и в тылу проявляли невиданный массовый героизм - этот интерес не проходит с годами. Даже, наоборот, он расширяется н углубляется. Юноши и девушки, вступающие или уже вступившие в жизнь, стремятся как можно больше и полнее знать о том. как их отцы и братья, сестры и матери сломили хребет фашистскому зверю.
Тысяча четыреста восемнадцать дней и ночей не прекращалась грандиозная битва на советско-германском фронте, пока над Берлином не взвился красный флаг нашей Победы.
Во время встреч, в письмах мне обычно задают вопрос:
- За что Вы получили высокое звание Героя Советского Союза, какой подвиг совершили? Спрашивают о том, как я стал летчиком, о моем детстве. По возможности я отвечаю на эти вопросы. Но, конечно, в коротких беседах, а тем более в письмах всего, что испытал и пережил, с кем встречался и бок о бок воевал, - всего этого не расскажешь. Поэтому я и взялся за перо.
Эти записи не претендуют на подробное описание боевых действий моего родного полка, с которым я прошел путь от Харькова до Берлина, они не дают детальной характеристики обстановки на том или ином участке фронта. Всех этих вопросов я касаюсь постольку, поскольку они требуются для большей ясности рассказа. Это мои личные воспоминания как рядового летчика-солдата Великой Отечественной войны. Конечно, при этом я пользовался старыми дневниковыми записями, сохранившимися с того времени картами, многое подсказали фронтовые друзья-товарищи, с которыми переписываюсь и изредка встречаюсь.
Я буду очень благодарен, если читатели, познакомившись с книгой, поделятся своим мнением о ней.
Путь в авиацию
Я родился в 1907 году в крестьянской семье. Отец, Андрей Дмитриевич, занимался хлебопашеством, мать, Евгения Терентьевна, тоже работала в поле, как все крестьянские женщины, и вела все домашнее хозяйство - ухаживала за огородом, за скотинок, стирола и мыла, кормила и поила семью. Правда, ей помогала жившая с нами моя бабушка.
На следующий год после моего рождения в семье появился братишка Петр. В деревне Ильнеш, современного Коракулинского района Удмуртской АССР, наше хозяйство считалось бедняцким. Да и где было взяться богатству! Отец на небольшом наделе трудился, по существу, один и сколько не бился, а из нужды выбраться не смог. Хлеба не хватало даже до нового урожая. А земли у нас были плодородные. Но вся беда в том, что лучшие и ближние из них захватили кулаки, нам же оставались песчаники и подзолы. С них много но соберешь.
Детства, как мы его понимаем теперь, я и не видел. Только стал на ноги, более или менее окреп и отец стал приучать к труду - нелегкому и каждодневному. Бывало, солнце еще только-только поднялось над дальним лесом, а мать уже будит:
- Вставай, сынок, проснись. Отец уже во дворе. Пора в поле. А хотелось сбегать в лес за грибами, ягодами, искупаться в речке.
Однажды в августе (мне было семь лет, но я хорошо это помню и сейчас) деревню переполошил набат. Он гудел долго, надрывая сердца какой-то надвинувшейся бедой. Это была действительно страшная беда. Какой-то человек, приехавший из волости, объявил, что на матушку-Россию напал германский император, что надо идти защищать "веру, царя и отечество". Мужики стояли на сходе, хмуро глядя в землю, а женщины заголосили, как на похоронах.
Вскоре мобилизовали в царскую армию и моего отца. Вот тогда я познал все тяготы крестьянского хлеборобского труда. Вместе с матерью мы пахали, сеяли, жали, приучали к этому же Петра.
Этот постоянный изнуряющий труд выматывал все силы, и единственной думой была забота о хлебе. Может, поэтому так смутно доходили до сознания слухи и разговоры о том, что свергли царя, о каких-то "временных", об эсерах, большевиках, о том, что скоро жизнь крестьянская улучшится, бедноте дадут землю.
Действительно, может не всем, но мне жизнь облегчилась - с фронта вернулся отец. Теперь уж мы вдвоем, а иногда привлекая Петра, управлялись с хозяйскими заботами.
В гражданскую войну наши места дважды захватывали белогвардейцы. Как и везде, они жестоко расправлялись с теми, кто поддерживал Советскую власть, выгребали последнее зерно, забирали коров, лошадей. Только в начале лета девятнадцатого года Красная Армия освободила нас от белогвардейщины. Крестьяне сразу же начали восстанавливать нарушенное хозяйство. Но снова несчастье. В самую жаркую страдную пору, не знаю по чьей вине, в деревне вспыхнул пожар и через какой-то час-два от нее ничего не осталось.
Огонь пожрал и все наше хозяйство. Спасибо, Советская власть помогла: погорельцам выдали государственную ссуду.
Но, как говорят, пришла беда-отворяй ворота. Только-только начали становиться на ноги, как обрушился страшный неурожай 1921 года, а с ним пришел небывалый голод. Вымирали целыми семьями, деревнями. От голода, от голодной смерти уходили куда глаза глядят. Отец продал сохранившуюся чудом лошадь, забрал меня, Петра, бабушку Лиду и двинулся в Сибирь-там, как шли разговоры, края были богатые, можно было не только сохраниться, но и не работать, а заработанное прислать в родной Ильнеш, где оставались мать, младшие два брата и сестра, вторая бабушка.
Конечно, никаких обетованных земель я Сибири мы не нашли. Там была такая же нужда. В таежных селах и деревнях мы могли бы заработать себе на питание, но чтобы скопить что-то для оставшихся в родных местах - об этом и думать было нечего. К тому же, вдоль всей великой Сибирской железнодорожный магистрали свирепствовал тиф, оставленный еще бежавшей колчаковской армией. Им сразу заболели ослабленные долгой голодухой отец. Петр и бабушка Лида. Вскоре я остался один. Решил во что бы то ни стало вернуться обратно. Как тогда не заболел, как смог выбраться из Сибири - до сих пор не могу понять.
Вот так вместо радости я привез матери еще одно горе-весть о смерти отца, брита и бабушки. Это было уже весной тысяча девятьсот двадцать второго года. Приближалась пора сева. Но что сеять - у семьи ни зернышка, нет даже картошки для огороди, Однако так вот сидеть, сложа руки, ни мать, и" я не могли. У меня ведь еще были младшие брат и сестра, нельзя допустить, чтобы они отправились на сильно разросшееся кладбище. Надо было что-то предпринимать.
Однажды вечером к нам зашли несколько соседских мужиков. Накурились злого самосада, поговорили о том, о сем и, как бы между прочим, поделились своим намерением съездить в Костромскую губернию, где, как передавали, есть возможность купить или заработать немного картошки. Не прямо, а намеками предложили матери составить им компанию: чем артель больше, тем лучше. Целую ночь мы прикидывали с матерью и так и сяк. Выходило одно - надо ехать, а чтобы скопить кое-какие деньжонки - продать оставшиеся пожитки.
Через несколько дней мы тронулись в путь. Мужики купили железнодорожные билеты, а для меня посчитали его приобретение излишней роскошью.
Нелегким было это длинное по тогдашним временам и долгое "путешествие". Однако я привез около сорока пудов картофеля, которого хватило до нового урожая.
Голод между тем постепенно ослаб, полегчало. Конечно, в этом огромную роль сыграло наше рабоче-крестьянское государство, которое из своих скудных резервов выделяло голодающим губерниям семенное зерно, картофель, помогало чем могло. Сельское хозяйство начало подниматься. Наша семья отстроила дом и хозяйственные постройки, засеяла земельный клин.
Я теперь трудился уже наравне со взрослыми мужиками: работал серпом, литовкой, пахал сохой, клал клади, таскал мешки и солому на токах, в лесу заготовлял дрова. Был я подростком рослым, не по годам сильным и выносливым. Видимо, сказывалась ранняя трудовая физическая закалка.
Но жилось все еще трудно. Нехватки и недостатки подпирали со всех сторон. Поэтому приходилось браться за всякое дело. Бывало, закончится страда, придут долгие зимние вечера - мать с сестрой садятся за прялки, а я брал несложный инструмент и, как умел, подшивал старые растасканные валенки соседей и соседок. Но однажды решил еще раз попытать счастья.
Несколько наших деревенских побывали на Урале, привезли кое-какие деньги и сказали, что там можно подзаработать. К зиме 1926 года я тоже двинулся туда: в одном леспромхозе устроился лесорубом, потом работал на железнодорожной станции грузчиком древесного угля, который выжигали в том же леспромхозе для нужд восстанавливаемых старых уральских металлургических заводов. Тогда у меня зародилась мечта; стану я паровозным машинистом и вот так же буду махать рукой, проносясь мимо станций, полной грудью хватать воздух на дальних перегонах, чувствовать себя свободным, как птица. В крайнем случае, думал я, попрошусь на паровоз кочегаром, буду подбрасывать в топку дрова, шуровать, чтобы дым из трубы тянулся вдоль всего состава и рассеивался где-нибудь среди тайги или таял, как туман, над осенними опустевшими полями.
Но жизнь повернулась по-другому. Думал проработать на Урале одну зиму, а провел там три года, Младшие в семье - два брата и сестра-к тому времени уже подросли; я помогал матери частью своего заработка, и она была довольна. Отсюда, из леспромхоза в двадцать девятом году я ушел на действительную службу в армию, которая стала для меня настоящей школой в полном смысле этого слова. Вначале я был рядовым, затем учился в полковой школе, стал командиром отделения. Армия привила мне огромную тягу к знаниям, и после демобилизации я уехал в Ижевск, поступил на машиностроительный завод, стал заниматься в механико-металлургическом вечернем техникуме (был тогда такой). Думал стать инженером.
Но однажды в 1933 году вызвали к директору техникума. В кабинете сидели два незнакомых товарища. Беседа оказалась короткой. Они спросили:
- Действительную отслужил?
- Да. Последнее время был командиром отделения.
- Член партии?
- Да. Приняли в армии.
- Что вы думаете о том, чтобы поехать в авиационное училище. Вы рабочий, член партии. Авиация наша быстро развивается. Какое ваше мнение?
Я поначалу растерялся: очень уж это было неожиданно. Но потом ответил:
- Если надо, то согласен.
Вот так вскоре я и оказался курсантом Оренбургского авиационного училища, с этого и началась моя летная жизнь, которая не прерывалась тринадцать лет.
* * *
После училища служил в Новочеркасске. Правда, летал слабо: не клеилось с техникой пилотирования, поэтому попал в особый тренировочный отряд. Да и откуда можно было стать сильным летчиком, если за год мы налетали всего 20-30 часов. Но я твердо верил, что в конце концов научусь летать, по крайней мере, не хуже других.
Правда, дело чуть-чуть не повернулось по-другому: мне предложили пойти учиться в военно-политическое училище в Ленинград. Моя кандидатура была одобрена, уже заполнено личное дело и подготовлена вся необходимая документация, и вот состоялась окончательная беседа с представителем политуправления.
А какое ваше личное желание, товарищ Девятьяров? - спросил он.
Подумав, ответил:
- Мне хотелось бы по командной линии, но если надо, то согласен заняться политической работой.
- Вы недооцениваете партийно-политическую работу. Отложим пока ваше личное дело.
Так на этом все закончилось. Меня вскоре направили летчиком в тяжелый бомбардировочный полк.
В апреле 1940 года меня с двумя товарищами откомандировали инструктором в школу пилотов. За год, ведя курс по сокращенной программе, я выпустил группу, обучая курсантов полетам на самолетах По-2 и Р-5. Тут уж пришлось полетать! Только посадок сделал 1237, а в воздухе пробыл более 280i часов.
После расформирования школы осенью 1940 года меня назначили командиром корабля ТВ-3 в школу стрелков-бомбардиров.
Здесь меня и застала Великая Отечественная война. Конечно, мы все думали, что нас, опытных летчиков, немедленно направят на запад, на фронт и мы будем бить ненавистного врага, бомбить его войске, взрывать штабы и склады, а если разрешат, то побываем И в небе над фашистской Германией. По "место итого школу эвакуировали на Урал и там слили с училищем штурманов. Меня назначили командиром отряда, в котором было около 150 курсантов и 10 человек летного состава. Мы готовили летчиков для ночных бомбардировочных полков, которые защищали Москву.
Однажды (это было зимой 1942 годи) мне и летчику Бондаренко (он являлся старшим) приказали на двух самолетах Р-5 перебросить во вновь организованные авиационные мастерские эмалит, который необходим для ремонта самолетов. Но когда мы сели на конечном аэродроме, я заметил, что на моей машине лопнула откачивающая масляная трубка, масло лилось. Процедура ее ремонта была довольно сложной: надо было снять трубку, слить воду, чтобы не заморозить мотор и радиатор, а после того, как трубку запаяли - привезти горячую воду, залить ее и только тогда запустить мотор. В общем понадобилось для всего этого около двух часов. Бондаренко ждать не стал, улетел обратно. Без меня он улетел с промежуточного аэродрома, куда я добрался к ночи и где переночевал. А утром вручили телеграмму, которой начальник штаба запретил дальнейший полет до особого распоряжения.
Оказывается, Бондаренко улетел к месту назначения вопреки запрещению метеостанции, попал в сильнейший снегопад, сделал вынужденную посадку, угодив в каменноугольный карьер. Конечно, самолет оказался сильно поврежденным. И это в то время, когда мы считали каждую машину больше чем на вес золота. Вполне понятно, что Бондаренко больше не поднимался в воздух.
В нашем летном деле нет мелочей, каждая небрежность влечет за собой порой трагические последствия;
И хорошо бы только для себя. Но неряшливость, неумение сосредоточиться, недисциплинированность ведут часто и к гибели товарища. Это особенно мы ощутили позднее, во фронтовой обстановке.
Боевым курсом
Шел второй год Отечественной войны. Мы перетерпели горечь лета сорок первого, когда фашистская авиация безнаказанно хозяйничала в воздухе, расстреливала с бреющего полета колхозные обозы, уходившие на восток, эшелоны с заводскими грузами и санитарные поезда, когда на приграничных аэродромах мы потеряли значительную часть своих боевых машин, когда над отступающими частями Красной Армии днем и ночью висели эти стервятники "юнкерсы", "мессершмитты", "фокке-вульфы".
Потом наступил декабрь, и голос Левитана торжественно и строго сообщил о московском сражении, об отступлении фашистской армии, о ее первом крупном поражении во второй мировой войне, ко трое стало предвестником краха "тысячелетнего" рейха Гитлера.
Мы задыхались от горечи и гнева, когда летом сорок второго года запылали донские станицы, приволжские поселки и города, на кавказских хребтах появились гитлеровские автоматчики. Сталинград! Хотелось ежеминутно, каждый час, знать, что там происходит, как сражаются наши герои, но Совинформбюро давало скудную ежедневную порцию новостей, которые обсуждали со всех концов и строили свои "гениальные" планы разгрома захватчиков.
Это не только мое мнение, но на этом сходятся пес, кто занимается историей Великой Отечественной войны, - ее очевидцы, историографы, что зима 1941 года, когда развернулась битва под Москвой, и осень 1942 года, когда фашисты прорвались к Сталинграду, Орлово-Курская операция, явились решающими моментами, поворотными пунктами не только событий на советско-германском фронте, но и всего хода второй мировой войны.
Недалеко от нашего тылового аэродрома проходила линия железной дороги и, поднявшись в небо с очередным курсантом, я видел, как один за другим стремительно мчались на запад эшелоны с уральскими танками и пушками, сибирской пехотой. Тихо катились навстречу им скорбные санитарные поезда, стучали на стыках составы с металлическим ломом войны - искоряженные огнем, бомбами и снарядами танки, обшивки самолетов, стволы и лафеты пушек - все, что можно было отправить в жадное горло мартенов, переплавить на сталь и снова воплотить в грозное оружие войны.
Сталинград вверг в траур всю фашистскую Германию, заставил думать сателлитов Гитлера, оглядываться и прикидывать, как бы не угодить на виселицу вместе с "бесноватым". Красная Армия уверенно шла на запад.
А мы все летали в безоблачном небе над полигонами далекого тылового авиационного училища, бомбили макеты танков, огневые позиции "вражеской" артиллерии, учили курсантов отбивать атаки истребителей "противника".
У меня были все данные, чтобы попасть в действующую армию: опыт пилота, навыки работать с людьми, наконец, желание сражаться. Верил, что на фронте не спасую, смогу воевать не хуже, а, может, даже лучше некоторых других. Но, как и многим товарищам, командование отвечало: "Вы нужны здесь, в тылу, чтобы готовить резервы для фронта".
Более того, нас самих учили. Это было правильно, мы понимали, однако подобная ситуация не совпадала с нашими желаниями. Так, в августе 1942 года я попал вместо фронта на высшие тактические курсы усовершенствования командиров авиационных эскадрилий. На мандатной комиссии задали вопрос:
- Не желаете ли переучиться на пикирующем бомбардировщике Пе-2?
Я уверенно ответил:
- Нет. Хочу быть штурмовиком.
Еще в июле 1941 года я впервые увидел самолет - штурмовик "Ильюшин-2", или просто "Ил-2", и с тех пор был покорен его грозной боевой мощью. "Летающий танк" - так называли его не только советские солдаты, но и фашистское командование. Немецкие солдаты и офицеры дали ему еще одно название-"Черная смерть". Штурмовик имел мощную броневую защиту: две 20-37-миллиметровые пушки, два пулемета, восемь реактивных снарядов и до шестисот килограммов бомб, крупнокалиберный пулемет у стрелка.
Мандатная комиссия согласилась со мной, а я никогда не раскаивался в своем выборе, совершив ведущим на "Иле" 91 боевой вылет.
После курсов меня вместе с однокашником еще по авиационному училищу Федей Дигелевым наконец-то направили в действующую армию на Cтепной фронт.
За окнами и дверями уходили назад телеграфные столбы, и ни одного огонька не было видно в ближайших деревнях, на станциях. Не так уж далеко проходила линия фронта, и в ночном небе то и дело слышался прерывистый, ноющий гул моторов фашистских бомбардировщиков. Тогда в вагоне затихали, прислушивались к нему, а когда самолеты проходили дальше, разговоры возобновлялись.
- Третий раз возвращаюсь на фронт, басил кто-то из ближнего угла,-но все равно дойду до Берлина. Они меня, гады, не сломят.
- Да не курите вы, мужики, - просил женский голос. В вагоне в самом деле нечем было дышать. Даже открытая дверь теплушки не могла вытянуть махорочный чад.
- Ничего, молодушка, дым да спирт человеку не вредят. Говорят, проспиртованный век лежит в могиле, а потом достают его как живого, в целости и сохранности.
Бас продолжал:
- Даже пуля в лоб попала, а он все бежит - флягу спирта выпил. Фашисты, они всегда так: насосутся, а потом прут.
- Ох, когда же все это кончится.
Молодой задиристый голос отозвался на ее причитание:
- Вот мы приедем, сразу дадим фрицам. Бас усмехнулся:
- В штаны не наклади.
- Помолчи, батя. Залез в угол и помалкивай. Ты, наверное, и на передовой больше в обозе отлеживался.
Батя-бас ответил не сразу:
- Сосунок ты. Не видел еще, как кишки свои на кулак наматывают, вот и блеешь, словно овца, - ни толку, ни разума. Нам, как я понимаю, воевать еще долго. Фрицы, они пока еще сильны. А сосунок этот тоже, наверное, научится от мин прятаться, если, дай бог, минует его пуля.
Мы с Дигелевым больше стояли у дверей: все-таки так было свежее. Но разговоры вязли в ушах. Мы понимали, более того, были на стороне молодого задиры - как так, чтобы мы, приехав на фронт, не добились перелома всей войны - у нас техника, умение и мы, конечно, заставим фашистов или сдаваться, или удирать. Но, с другой стороны, мы верили и басистому солдату - война еще продлится немало, много придется пролить крови, чтобы прорваться в небо Берлина. Но так свежи были в памяти результаты Курской битвы, когда фашисты оставили на ржаных полях русской земли тысячи танков, усеяли их своим" трупами, вспороли остатками самолетов со свастикой. Наконец, наши войска, начав наступление северо-западнее Белгорода, освободили Харьков. Еще в Москве мы наблюдали артиллерийский салют в честь освобождения второй столицы нашей Украины. Так было завершено крупнейшее сражение Великой Отечественной воины, и ходе которого была разгромлена главная группировка фашистов.
В разговорах и думах, в негодовании но поводу частых остановок мы добрались до Старого Оскола. Там не повезло. Оказалось, что наша часть перебазировалась под Харьков и добираться туда надо попутными автомашинами. Но первая машина провезла совсем немного, ушла в сторону от нашего маршрута. В селе заночевали, а утром все-таки поймали попутную "полуторку". Правда, она была перегружена ящиками с минами, но шофер все же согласился взять нас,
- Откуда катишь? - спросили его. Молодой разбитной шофер, глаза которого покраснели от бессонницы и напряжения, ответил:
- Из-под Воронежа. Ночью выехали. Отмахали шестьсот километров.
- Под Харьков?
- Ага. Ну, лезьте, товарищи командиры, в кузов. Если ничего не случится, то доставим нас до места.
Но мы задержались. Рядом ocтановились несколько автомашин, идущих со стороны фронта. У головной собрались офицеры, в основном женщины, из кабин вылезли шоферы, чтобы размять ноги, появились медицинские сестры, кто с котелком, кто с флягами устремились к ближайшему колодцу. К нашему водителю подошел шофер, попросил:
- Земляк, нет ли закурить. Со вчерашнего дня мучаюсь.
Прикурив самокрутку, он глубоко и с удовольствием затянулся раз, другой.
- Ну, кажется, полегчало. Без курева нам, шоферам, никак нельзя - того и гляди заснешь за баранкой.
Повылезали и некоторые ходячие раненые, тоже задымили махоркой. Они были еще возбуждены недавними боями, говорили громко, перебивая друг друга. Фронт был близко. Так я впервые встретился с ранеными.
Раньше мы видели их только с высоты, когда проходили под крыльями санитарные поезда. Теперь они встали воочию: у одного перебинтована голова, у второго - рука, которую он поддерживал, как самую драгоценную ношу, третий опирался на самодельный костыль, болезненно морщась, неловко ступая. А в машинах лежали забинтованные по всему туловищу, хрипящие, спеленатые, словно куклы.
Наверное, да, конечно, их не упоминали в победных реляциях, а они сами, своей кровью, подчас жизнью, добывали эту победу не на всем фронте, а у "незнакомого поселка, у безымянной высоты". Но из их подвига складывался общий подвиг народа, из успеха на этой высоте - наша общая большая Победа.
Об этом думалось, когда мы стояли возле остановившихся машин с ранеными.
27 августа мы, наконец-то, добрались до места назначения. Начальник отдела кадров 1-го штурмового авиационного корпуса в тот же день под вечер представил нас командиру корпуса В. Г. Рязанову. Тот только что прилетел с передовой, но успел пообедать, когда мы пришли в штаб-квартиру. Генерал сидел без кителя, в одной сорочке, наслаждаясь коротким отдыхом. Это придало разговору несколько неофициальный характер. Узнав, что мы прибыли с высших тактических курсов усовершенствования командиров эскадрилий, он удовлетворенно завершил беседу:
- Это хорошо. Значит, вы с опытом летной работы. Назначим вас командирами эскадрилий. Давайте входите в строй. Время сейчас благоприятное: истребительная авиация врага противодействует незначительно, зенитная оборона тоже не так уж сильна. Действуйте.
Вестовой из штаба довел меня до полуразрушенного дома, в котором сохранилась одна комната. Здесь я и должен был переночевать.
Немного прибравшись, устроив что-то вроде постели, вышел на улицу, чтобы осмотреться, познакомиться с обстановкой, да и просто подышать прохладным вечерним воздухом. У соседнего большого лд.-шия, также сильно побитого, толпились летчики, механики, мотористы, солдаты аэродромной службы и довольно много местных жителей, главным образом пожилых женщин. А из окон лился мощный и очень знакомый бас:
Вдоль по Питерской,
По Тверской - Ямской...
Подошел ближе. "Ну, конечно же, пост Максим Дормидонтович Михайлов! Как не узнал сразу!" Какой-то летчик объяснил, что идет концерт московских артистов, уже пел Семен Иванович Козловский, выступали другие члены фронтовой бригады. Я попробовал проникнуть в этот необычный "концертный зал", но, увы, он оказался настолько переполненным, что пришлось остаться на улице.