Глава вторая
— Разве ты не доволен тем, что теперь мы живем не в Крефельде? — спросила Анна-Луиза.
— Ты сказала, что здесь есть львы, тигры и другие дикие звери, — недовольным тоном ответил мальчик.
— Здесь есть и львы, и тигры, а вчера в лесу около фермы фрау Рихтер я видела даже слона.
— Ты просто придумываешь все это, — сказал мальчик, фыркнув от смеха.
— Ты съел яйцо? Тебе пора идти в школу. Уже почти девять часов.
Ганс торопливо собрал книги и тетради.
— Возьми дождевик, — продолжала она. — Сегодня будет дождь.
Анна-Луиза проверила, как мальчик застегнул пуговицы, все ли учебники и тетради он взял, поправила на нем воротник, провела гребнем по его коротко подстриженным волосам. Убедившись, что у мальчика все хорошо, она шутливо приставила руку к виску и отчеканила:
— Все в порядке, герр лейтенант! Попрощайся с папой.
Мальчик с важным видом взял под козырек и вышел. Анна-Луиза достала второе яйцо и осторожно опустила его в кипящую воду.
— Завтракать, герр Бах! — крикнула она.
Ни маленький мальчик, ни его отец, для которого она готовила сейчас завтрак, не состояли с Анной-Луизой ни в каких родственных отношениях. Она была членом военизированной трудовой организации, оказывающей помощь матерям и нуждающимся семьям военнослужащих. Немногим более года назад она начала работать у фрау Бах в Крефельде, расположенном в двенадцати километрах отсюда, в районе Рура. Работа ей нравилась, она очень полюбила мальчика, а сама фрау Бах оказалась довольно покладистым человеком. Приблизительно через месяц после того, как Анна-Луиза приступила к своей работе, фрау Бах погибла во время воздушного налета. Герр Бах и его старший сын Петер, рядовой солдат, которому едва исполнилось восемнадцать лет,. были возвращены с русского фронта в Германию. Начальство предложило эвакуировать Ганса в гитлеровский детский лагерь в протекторате Чехословакия, но герр Бах предпочел оставить мальчика под присмотром Анны-Луизы. Ему хотелось иметь какое-то место, о котором он мог бы думать как о своем домашнем очаге, хотя аренда квартиры для одного десятилетнего ребенка обходилась обер-лейтенанту непомерно дорого.
Двоюродный брат герра Баха Герд Бёлль предложил им занять домик в небольшом городке Альтгартен, неподалеку от нидерландской границы. Когда-то этот домик принадлежал отцу Герда и с тех пор, как тот умер, пустовал. Август Бах, командир радиолокационной станции «Горностай», принял предложение двоюродного брата и, поселившись в его домике, стал называть Альтгартен своим родным городом.
Сейчас, когда его радиолокационная станция находилась на побережье Нидерландов, он имел возможность довольно часто видеться со своим младшим сыном. В прошлое рождество его старший сын Пе-тер также провел свой отпуск дома. Это было отличное время.
— Завтрак готов, герр Бах, — еще раз позвала АннаЛуиза.
— Вы слышали гром? — спросил Бах.
— Я сказала Гансу, чтобы он взял дождевик.
— Это летняя гроза, — заметил Бах. — Она пройдет очень быстро.
— Хорошо бы, — согласилась Анна-Луиза. — Вам ведь так далеко ехать.
Когда Август Бах сел за стол, Анна-Луиза заметила, что он был одет в свой лучший мундир. Он очень нравился ей в форме. Несмотря на свои сорок шесть лет, это был высокий и стройный мужчина, а седеющие волосы лишь мягко подчеркивали его загорелое лицо. На шее у него сверкал орден «За заслуги».
— А где яйцо для вас, Анна-Луиза?
— Их было только два, герр Бах. Куры плохо несутся.
— Тогда возьмите вы. — Он передал ей яйцо и с интересом стал смотреть, как она начала его есть. Она подняла голову и улыбнулась. Анна-Луиза была очень красивой девушкой.
— Герр Бах, — обратилась она к нему после некоторого молчания, — а это правда, что многие девушки будут работать на зенитных батареях? Говорят, что из них даже будут формировать орудийные расчеты?
Бах постоянно опасался, как бы в одно прекрасное время Анна-Луиза не решила, что присматривать за маленьким Гансом — это недостаточный вклад в военные усилия.
— Вы недовольны вашей работой, Анна-Луиза? — спросил он. — Хотите уйти от нас?
— Я никогда не оставлю вас, герр Бах, — ответила она. — Никогда! Я готова присматривать за Гансом всю свою жизнь.
— Ну-ну, Анна-Луиза, таких слишком обязывающих обещаний давать нельзя.
— Но это правда, герр Бах. Я люблю Ганса как родного сына.
— Но тогда почему же вы спрашиваете меня о девушках, которые будут обслуживать зенитные батареи? — спросил Август. Анна-Луиза молча поднялась из-за стола и начала убирать посуду. — Ну что же вы не отвечаете, Анна-Луиза?
— Герр Бах… — медленно начала она. В этот момент она стояла у раковины, повернувшись к нему спиной. Он посмотрел на ее длинные стройные ноги и сильные молодые руки. «Обнаженная, она выглядела бы…» Август сразу же подавил мысль об этом. Она ведь совсем еще ребенок — наверное, на год или два старше его сына-пехотинца. Он должен заботиться об этой девушке, а не волочиться за ней.
— Скажите, герр Бах, — опять нерешительно начала Анна-Луиза, — а на вашей радиолокационной станции работают девушки?
Август Бах не рассмеялся, хотя ее слова о девушках в этом пустынном и безлюдном местечке на побережье Голландии красноречиво говорили о том, что Анна-Луиза не имеет ни малейшего представления о строгих и суровых условиях его службы на станции.
— Там нет никаких девушек, Анна-Луиза, — ответил Август. — Об этом там можно только мечтать, — добавил он шутливо, но, взглянув на девушку, заметил на ее лице слезы. Бах достал носовой платок и подошел к ней, чтобы вытереть их. — В чем дело? Что случилось, Анна-Луиза? — спросил он.
Она подняла к нему свое лицо, и в этот момент Август не удержался и горячо поцеловал ее.
— Я люблю вас, герр Бах, — тихо произнесла девушка.
Он погладил ее светлые волосы, и несколько раз прищелкнул языком, надеясь, что эти звуки приостановят ее слезы.
— Я люблю вас, — повторила она. — Что делать, если я люблю вас?
— Во-первых, перестаньте называть меня герр Бах.
— А что скажут люди? — тревожно спросила она.
— А вы думаете, они еще не сплетничают о нас?
— Сплетничают, — согласилась Анна-Луиза, — но это не имеет никакого значения. Я люблю вас.
— И я люблю вас, — медленно произнес он и ясно осознал, что действительно любит ее. Все свои отпуска за минувшие месяцы он провел в одном доме с этой девушкой. И если соседи говорят что-нибудь о них, то удивляться здесь нечему. Он уже не раз спрашивал себя, в какой мере он спешил попасть сюда, в этот дом, чтобы увидеть сына, и в какой мере из-за того, что этот семейный очаг создала Анна-Луиза. Ведь это она готовила ему любимые блюда и проигрывала на патефоне его любимые пластинки. — Я люблю тебя, Анна-Луиза, — повторил он. — Я хочу, чтобы ты вышла за меня замуж.
Она умоляюще взглянула на него:
— Но ведь у меня есть родители, герр Бах. Вам надо или побывать у них, или по крайней мере написать им.
— Я сделаю это сегодня же, — сказал Август.
Он снова нежно погладил ее волосы, взял ее руку в свою. Это была тонкая рука, покрасневшая от тяжелой работы, от мытья полов, стирки белья Ганса и рубашек Августа. Часы на расположенной по соседству церкви пробили девять. Мимо их дома, громыхая, проехала повозка, запряженная лошадью. От того, что всего в нескольких метрах от них город жил своей жизнью, интимность в их отношениях казалась еще более заговорщической. Август вытащил шпильки из ее волос, они распустились, и ее лицо в их обрамлении стало еще красивее. Он никогда не видел ее с распущенными волосами. Она улыбнулась, поцеловала его, и он медленно увлек ее в спальню…
— Ты знаешь, — прошептала Анна-Луиза, — я видела эту комнату тысячу раз с самых различных мест. Я видела ее даже из-под кровати, когда забиралась туда, протирая пол… Но мне и в голову не приходило, что я когда-нибудь увижу эту комнату вот из такого положения…
На прохладной, туго накрахмаленной простыне тело Анны-Луизы казалось теплым, а кожа бархатистой.
— Отныне ты будешь видеть эту комнату из такого положения так часто, как тебе захочется, — сказал он, улыбаясь.
— О, я всегда буду хотеть видеть ее отсюда, — сказала Анна-Луиза серьезно. Она коснулась его лица пальцами, и он уловил резкий запах кухонного мыла, смешанный с запахом ее одеколона. — Герр Август, — прошептала она, — я теперь всегда буду спать в этой кровати?
— Всегда, — ответил он.
Она крепко обняла Августа и прижалась лицом к его сильной руке, обливая ее слезами радости. Он взял со столика манильскую сигару и закурил. Ему хотелось рассказать Анне-Луизе обо всем, что он когда-либо делал или видел, но времени до отъезда оставалось очень мало.
— Ты всегда будешь добрым и ласковым со мной, Август?
Он поцеловал кончик ее носа:
— Доброта в мужчине — это такое качество, которым восхищаются лишь немногие женщины, особенно среди очень молодых и очень красивых.
— Я всегда буду восхищаться тобой, Август. Расскажи мне о твоем ордене, об ордене «За заслуги».
«Почему ее так интересует этот покрытый синей эмалью крест? — подумал Август Бах. — Что он может значить для нее?»
Самолеты были совсем иными, когда он заслужил этот орден. Это были маленькие хрупкие бипланы, сделанные из брусьев, проволоки и пропитанной краской ткани. Не то что современные сложные машины из металла! Их тогда покрывали бесформенными розовато-лиловыми, красноватыми и серыми пятнами. Он помнил даже запахи бензина и аэролака — резкие запахи, от которых першило в горле.
— Я помню день, когда сбил первого англичанина. Была чудесная солнечная погода, на небе ни облачка…
— А тебе было страшно? — спросила Анна-Луиза.
— Я боялся тогда, что кто-нибудь может подумать, будто мне страшно, — ответил Август. Это был обычный ответ на такой вопрос.
— Ты видел пилота этого английского самолета?
— Это был двухместный самолет, — с трудом вспоминал Август Бах. — Я видел, как над открытой кабиной развевался конец белого шелкового шарфа пилота. Я зашел на самолет со стороны солнца.
— А ты гордился тем, что сбил самолет?
— Я убил тогда двух человек, Анна-Луиза. Это ужасная вещь. Позднее я сходил к месту падения самолета, чтобы взять в качестве трофея опознавательный знак, но вся ткань, на которой были нарисованы эти знаки, пропиталась кровью убитых летчиков. Они оба погибли. Часовой сообщил мне, что белый шарф английского пилота взял один из санитаров. «Он продаст его за пять марок», — сказал часовой. Я очень расстроился тогда…
Неожиданно комнату осветило ярким красным светом.
— Одна тысяча, две тысячи… — отсчитывала АннаЛуиза. Когда прогремел гром, она заявила, что гроза разразилась в четырех километрах от них. Шума дождя пока еще не было слышно.
— А ты знаешь, как определить, далеко ли гроза? — спросила она.
— Да, но это не особенно точно, — ответил Август.
— Ты сказала, что здесь есть львы, тигры и другие дикие звери, — недовольным тоном ответил мальчик.
— Здесь есть и львы, и тигры, а вчера в лесу около фермы фрау Рихтер я видела даже слона.
— Ты просто придумываешь все это, — сказал мальчик, фыркнув от смеха.
— Ты съел яйцо? Тебе пора идти в школу. Уже почти девять часов.
Ганс торопливо собрал книги и тетради.
— Возьми дождевик, — продолжала она. — Сегодня будет дождь.
Анна-Луиза проверила, как мальчик застегнул пуговицы, все ли учебники и тетради он взял, поправила на нем воротник, провела гребнем по его коротко подстриженным волосам. Убедившись, что у мальчика все хорошо, она шутливо приставила руку к виску и отчеканила:
— Все в порядке, герр лейтенант! Попрощайся с папой.
Мальчик с важным видом взял под козырек и вышел. Анна-Луиза достала второе яйцо и осторожно опустила его в кипящую воду.
— Завтракать, герр Бах! — крикнула она.
Ни маленький мальчик, ни его отец, для которого она готовила сейчас завтрак, не состояли с Анной-Луизой ни в каких родственных отношениях. Она была членом военизированной трудовой организации, оказывающей помощь матерям и нуждающимся семьям военнослужащих. Немногим более года назад она начала работать у фрау Бах в Крефельде, расположенном в двенадцати километрах отсюда, в районе Рура. Работа ей нравилась, она очень полюбила мальчика, а сама фрау Бах оказалась довольно покладистым человеком. Приблизительно через месяц после того, как Анна-Луиза приступила к своей работе, фрау Бах погибла во время воздушного налета. Герр Бах и его старший сын Петер, рядовой солдат, которому едва исполнилось восемнадцать лет,. были возвращены с русского фронта в Германию. Начальство предложило эвакуировать Ганса в гитлеровский детский лагерь в протекторате Чехословакия, но герр Бах предпочел оставить мальчика под присмотром Анны-Луизы. Ему хотелось иметь какое-то место, о котором он мог бы думать как о своем домашнем очаге, хотя аренда квартиры для одного десятилетнего ребенка обходилась обер-лейтенанту непомерно дорого.
Двоюродный брат герра Баха Герд Бёлль предложил им занять домик в небольшом городке Альтгартен, неподалеку от нидерландской границы. Когда-то этот домик принадлежал отцу Герда и с тех пор, как тот умер, пустовал. Август Бах, командир радиолокационной станции «Горностай», принял предложение двоюродного брата и, поселившись в его домике, стал называть Альтгартен своим родным городом.
Сейчас, когда его радиолокационная станция находилась на побережье Нидерландов, он имел возможность довольно часто видеться со своим младшим сыном. В прошлое рождество его старший сын Пе-тер также провел свой отпуск дома. Это было отличное время.
— Завтрак готов, герр Бах, — еще раз позвала АннаЛуиза.
— Вы слышали гром? — спросил Бах.
— Я сказала Гансу, чтобы он взял дождевик.
— Это летняя гроза, — заметил Бах. — Она пройдет очень быстро.
— Хорошо бы, — согласилась Анна-Луиза. — Вам ведь так далеко ехать.
Когда Август Бах сел за стол, Анна-Луиза заметила, что он был одет в свой лучший мундир. Он очень нравился ей в форме. Несмотря на свои сорок шесть лет, это был высокий и стройный мужчина, а седеющие волосы лишь мягко подчеркивали его загорелое лицо. На шее у него сверкал орден «За заслуги».
— А где яйцо для вас, Анна-Луиза?
— Их было только два, герр Бах. Куры плохо несутся.
— Тогда возьмите вы. — Он передал ей яйцо и с интересом стал смотреть, как она начала его есть. Она подняла голову и улыбнулась. Анна-Луиза была очень красивой девушкой.
— Герр Бах, — обратилась она к нему после некоторого молчания, — а это правда, что многие девушки будут работать на зенитных батареях? Говорят, что из них даже будут формировать орудийные расчеты?
Бах постоянно опасался, как бы в одно прекрасное время Анна-Луиза не решила, что присматривать за маленьким Гансом — это недостаточный вклад в военные усилия.
— Вы недовольны вашей работой, Анна-Луиза? — спросил он. — Хотите уйти от нас?
— Я никогда не оставлю вас, герр Бах, — ответила она. — Никогда! Я готова присматривать за Гансом всю свою жизнь.
— Ну-ну, Анна-Луиза, таких слишком обязывающих обещаний давать нельзя.
— Но это правда, герр Бах. Я люблю Ганса как родного сына.
— Но тогда почему же вы спрашиваете меня о девушках, которые будут обслуживать зенитные батареи? — спросил Август. Анна-Луиза молча поднялась из-за стола и начала убирать посуду. — Ну что же вы не отвечаете, Анна-Луиза?
— Герр Бах… — медленно начала она. В этот момент она стояла у раковины, повернувшись к нему спиной. Он посмотрел на ее длинные стройные ноги и сильные молодые руки. «Обнаженная, она выглядела бы…» Август сразу же подавил мысль об этом. Она ведь совсем еще ребенок — наверное, на год или два старше его сына-пехотинца. Он должен заботиться об этой девушке, а не волочиться за ней.
— Скажите, герр Бах, — опять нерешительно начала Анна-Луиза, — а на вашей радиолокационной станции работают девушки?
Август Бах не рассмеялся, хотя ее слова о девушках в этом пустынном и безлюдном местечке на побережье Голландии красноречиво говорили о том, что Анна-Луиза не имеет ни малейшего представления о строгих и суровых условиях его службы на станции.
— Там нет никаких девушек, Анна-Луиза, — ответил Август. — Об этом там можно только мечтать, — добавил он шутливо, но, взглянув на девушку, заметил на ее лице слезы. Бах достал носовой платок и подошел к ней, чтобы вытереть их. — В чем дело? Что случилось, Анна-Луиза? — спросил он.
Она подняла к нему свое лицо, и в этот момент Август не удержался и горячо поцеловал ее.
— Я люблю вас, герр Бах, — тихо произнесла девушка.
Он погладил ее светлые волосы, и несколько раз прищелкнул языком, надеясь, что эти звуки приостановят ее слезы.
— Я люблю вас, — повторила она. — Что делать, если я люблю вас?
— Во-первых, перестаньте называть меня герр Бах.
— А что скажут люди? — тревожно спросила она.
— А вы думаете, они еще не сплетничают о нас?
— Сплетничают, — согласилась Анна-Луиза, — но это не имеет никакого значения. Я люблю вас.
— И я люблю вас, — медленно произнес он и ясно осознал, что действительно любит ее. Все свои отпуска за минувшие месяцы он провел в одном доме с этой девушкой. И если соседи говорят что-нибудь о них, то удивляться здесь нечему. Он уже не раз спрашивал себя, в какой мере он спешил попасть сюда, в этот дом, чтобы увидеть сына, и в какой мере из-за того, что этот семейный очаг создала Анна-Луиза. Ведь это она готовила ему любимые блюда и проигрывала на патефоне его любимые пластинки. — Я люблю тебя, Анна-Луиза, — повторил он. — Я хочу, чтобы ты вышла за меня замуж.
Она умоляюще взглянула на него:
— Но ведь у меня есть родители, герр Бах. Вам надо или побывать у них, или по крайней мере написать им.
— Я сделаю это сегодня же, — сказал Август.
Он снова нежно погладил ее волосы, взял ее руку в свою. Это была тонкая рука, покрасневшая от тяжелой работы, от мытья полов, стирки белья Ганса и рубашек Августа. Часы на расположенной по соседству церкви пробили девять. Мимо их дома, громыхая, проехала повозка, запряженная лошадью. От того, что всего в нескольких метрах от них город жил своей жизнью, интимность в их отношениях казалась еще более заговорщической. Август вытащил шпильки из ее волос, они распустились, и ее лицо в их обрамлении стало еще красивее. Он никогда не видел ее с распущенными волосами. Она улыбнулась, поцеловала его, и он медленно увлек ее в спальню…
— Ты знаешь, — прошептала Анна-Луиза, — я видела эту комнату тысячу раз с самых различных мест. Я видела ее даже из-под кровати, когда забиралась туда, протирая пол… Но мне и в голову не приходило, что я когда-нибудь увижу эту комнату вот из такого положения…
На прохладной, туго накрахмаленной простыне тело Анны-Луизы казалось теплым, а кожа бархатистой.
— Отныне ты будешь видеть эту комнату из такого положения так часто, как тебе захочется, — сказал он, улыбаясь.
— О, я всегда буду хотеть видеть ее отсюда, — сказала Анна-Луиза серьезно. Она коснулась его лица пальцами, и он уловил резкий запах кухонного мыла, смешанный с запахом ее одеколона. — Герр Август, — прошептала она, — я теперь всегда буду спать в этой кровати?
— Всегда, — ответил он.
Она крепко обняла Августа и прижалась лицом к его сильной руке, обливая ее слезами радости. Он взял со столика манильскую сигару и закурил. Ему хотелось рассказать Анне-Луизе обо всем, что он когда-либо делал или видел, но времени до отъезда оставалось очень мало.
— Ты всегда будешь добрым и ласковым со мной, Август?
Он поцеловал кончик ее носа:
— Доброта в мужчине — это такое качество, которым восхищаются лишь немногие женщины, особенно среди очень молодых и очень красивых.
— Я всегда буду восхищаться тобой, Август. Расскажи мне о твоем ордене, об ордене «За заслуги».
«Почему ее так интересует этот покрытый синей эмалью крест? — подумал Август Бах. — Что он может значить для нее?»
Самолеты были совсем иными, когда он заслужил этот орден. Это были маленькие хрупкие бипланы, сделанные из брусьев, проволоки и пропитанной краской ткани. Не то что современные сложные машины из металла! Их тогда покрывали бесформенными розовато-лиловыми, красноватыми и серыми пятнами. Он помнил даже запахи бензина и аэролака — резкие запахи, от которых першило в горле.
— Я помню день, когда сбил первого англичанина. Была чудесная солнечная погода, на небе ни облачка…
— А тебе было страшно? — спросила Анна-Луиза.
— Я боялся тогда, что кто-нибудь может подумать, будто мне страшно, — ответил Август. Это был обычный ответ на такой вопрос.
— Ты видел пилота этого английского самолета?
— Это был двухместный самолет, — с трудом вспоминал Август Бах. — Я видел, как над открытой кабиной развевался конец белого шелкового шарфа пилота. Я зашел на самолет со стороны солнца.
— А ты гордился тем, что сбил самолет?
— Я убил тогда двух человек, Анна-Луиза. Это ужасная вещь. Позднее я сходил к месту падения самолета, чтобы взять в качестве трофея опознавательный знак, но вся ткань, на которой были нарисованы эти знаки, пропиталась кровью убитых летчиков. Они оба погибли. Часовой сообщил мне, что белый шарф английского пилота взял один из санитаров. «Он продаст его за пять марок», — сказал часовой. Я очень расстроился тогда…
Неожиданно комнату осветило ярким красным светом.
— Одна тысяча, две тысячи… — отсчитывала АннаЛуиза. Когда прогремел гром, она заявила, что гроза разразилась в четырех километрах от них. Шума дождя пока еще не было слышно.
— А ты знаешь, как определить, далеко ли гроза? — спросила она.
— Да, но это не особенно точно, — ответил Август.
Глава третья
Огромный слой холодного воздуха, приближавшийся к Альтгартену, двигался через Европу на восток со скоростью двадцать миль в час. Однако ветер дул в северном направлении. Вследствие дождя уровень воды в небольших озерах около Утрехта повысился. В районе аэродрома Кронсдейк дождь молотил по постройкам сельского типа, по пруду, по мощенным булыжником и асфальтированным дорогам с таким остервенением, что во все стороны отскакивали мельчайшие брызги, создавая впечатление, будто все вокруг покрылось высокой белой травой.
В доме номер тридцать один дождь разбудил оберлейтенанта барона Виктора фон Лёвенгерца. Было десять часов по центрально-европейскому летнему времени, барометр упал необычайно низко. Погода представляла для Лёвенгерца большой интерес, ибо он был летчиком, а Кронсдейк — аэродромом ночных истребителей люфтваффе.
Военные объекты были построены так, чтобы они походили на голландские крестьянские домики. Около взлетно-посадочных полос «паслись» стада коров, сделанных из досок, фанеры и гипса. Эти коровы были предметом нескончаемых шуток и насмешек, но вместе с тем они достаточно хорошо имитировали настоящих животных, чтобы ввести в заблуждение аэрофотоаппараты.
Планы строительства этого аэродрома были разработаны за три года до оккупации Голландии. В настоящее время Кронсдейк играл чрезвычайно важную роль в противовоздушной обороне Германии. Он находился на прямом пути с аэродромов бомбардировочной авиации в восточной части Англии к Руру, как шлагбаум на темной, по оживленной дороге.
Обер-лейтенант барон Виктор фон Лёвенгерц бодро вскочил с постели и сделал зарядку: двадцать выжиманий в упоре и восемьсот шагов на месте.
Вот уже более трехсот лет семья Лёвенгерцев поставляла Пруссии солдат. Считалось вполне естественным, что и Виктор пойдет в армию, и хотя, будучи кадетом, он в действительности не испытывал никакой радости, теперь же, оглядываясь назад, был доволен и гордился этим. За серебряную раму в уголок портрета его матери был засунут любительский снимок, сделанный в Австрии, как она тогда называлась, во время аншлюса: пять улыбающихся кавалерийских офицеров, на их фуражках — бранденбургский драгунский орел, которым они явно очень гордились.
Закончив зарядку, Лёвенгерц застелил постель, принял душ и тщательно оделся. Он внимательно осмотрел свои блестящие сапоги и прикрепил Железный крест и Большой железный крест к карману свежевыглаженной тужурки. Посмотревшись в зеркало, быстро проверил свой внешний вид и лихо сдвинул набок белую форменную фуражку.
Выйдя из домика, Лёвенгерц направился в офицерскую столовую. На подходе к ней увидел одного из своих летчиков, шедшего по освещенному солнцем лесу прямо ему навстречу. Если бы тот видел, что идет по направлению к Лёвенгерцу, то наверняка свернул бы в сторону и избежал разговора со своим командиром эскадрильи.
Это был Христиан Гиммель, двадцатидвухлетний унтер-офицер, крепко сложенный молодой человек с неаккуратно подстриженными волосами. У него было круглое лицо, полные губы, серьезное выражение глаз. Ангельским Личиком прозвали его в лагере, где он отбывал трудовую повинность. Гиммель был очень стеснительным парнем, хотя оснований тушеваться перед обер-лейтенантом Лёвенгерцом у него было меньше, чем у кого бы то ни было во всем Кронсдейке. В июле 1940 года, в период первой фазы битвы за Англию, Гиммель, по словам многих, проявил редкое великодушие, поскольку охотно разрешал другим приписывать на их счет сбитые им самолеты.
В первых двух самолетах, сбитых Лёвенгерцом — «харрикейне» и «дифайэнте», — было много пуль Гиммеля, о чем Лёвенгерц сам первый и заявил. Однако Лёвенгерц был ведущим, а, как сказал Гиммель, хорошип ведущий должен разделять лавры любой победы. Гиммель был также опытным механиком, и его настойчивое стремление поддерживать самолеты эскадрильи в постоянной исправности служило своеобразным оправданием и застенчивости этого парня, и его молчаливости, и необщительности.
— Доброе утро, герр обер-лейтенант, — сказал он. От сильного порыва ветра Гиммель в комбинезоне механика поежился.
— Ну как, свечи все еще пропускают масло. Христиан? — спросил командир эскадрильи.
— Механики поставили новые уплотнительные кольца, но все это пока напрасный труд, герр обер-лейтенант. Это дало лишь незначительное улучшение.
— После того как вы вернетесь сегодня, я прикажу им погонять двигатель на больших оборотах. Если число оборотов будет по-прежнему снижаться, я прикажу поставить новый двигатель. Как по-вашему, Христиан?
— Спасибо, герр обер-лейтенант.
Лёвенгерц проследил, как Гиммель скрылся из виду за деревьями.
Стало заметно холодать, хотя и светило солнце. Порывы ветра налетали с северо-запада. Подойдя к офицерской столовой, Лёвенгерц взглянул на барометр: давление повысилось. Все указывало на то, что в ближайшие несколько дней будет отличная летная погода.
Большая столовая была залита солнечным светом. На стене в дальнем конце висели патриотические лозунги в призывы. Здесь же плакаты напоминали экипажам, как опасно вести неосторожные разговоры по служебным вопросам в общественных местах. Еще на одном плакате была нарисована летящая чайка, надпись под нею гласила: «Летчики! Это тоже ваш враг». Ниже висело фото поврежденного в столкновении с птицей самолета.
Два офицера из истребительной эскадрильи Лёвенгерца пили кофе.
— Разрешите присоединиться к вашей болтовне за чашкой кофе, — сказал Лёвенгерц, присаживаясь к их столу.
— Нужно изменить всю систему оценок и поощрений, — говорил лейтенант Кокке, молодой летчик из Берлина.
Лёвенгерц, заметив его грязную серую рубашку и нечищеные сапоги, решил сделать ему замечание в более подходящее время.
— На Восточном фронте, — говорил Кокке, — любой дурак может сбить десяток самолетов в день.
— В то время как мы тут соревнуемся, кому первому выпить захочется, — пожаловался Беер, мрачный низкорослый лейтенант из Регенсбурга.
Официант доставил на стол кофейник со свежим кофе.
— Кофе, герр обер-лейтенант?
— Спасибо, Кокке, — ответил Лёвенгерц. Он обратил внимание на то, как бородатый лейтенант наливает кофе в кружки. У него были музыкальные руки. Кокке хотел стать профессиональным пианистом, во война прервала его учебу. Теперь карьера, о которой он когда-то мечтал, стала для него недоступной. Кокке налил Лёвенгерцу кофе и вызывающе улыбнулся. Некоторые утверждали, будто молодой берлинец был платным агентом-провокатором гестапо. Лёвенгерц подозревал, что этот слух распространил сам Кокке, чтобы оправдать свою постоянную критику гитлеровского режима и его методов.
— За наши Рыцарские кресты! — произнес Лёвенгерц.
— За ваш я не пью, — сказал, Кокке, улыбаясь. — Если этот крест сейчас уже не в пути, значит, командование решило больше не награждать ими.
Лёвенгерц ответил на комплимент благодарным кивком, допил кофе и поднялся. Уже кивнув им на прощание, он обратил внимание, что лейтенант Беер одет в черную кожаную куртку на молнии, бриджи и сапоги.
— Уж не намерены ли вы лететь в этих сапогах, герр лейтенант?
— Нет, командир.
— То-то! На этот счет есть указание. Медицинская служба доложила командованию, что при ранениях ног, если раненый носил плотно облегающие сапоги, помощь оказывать очень трудно.
— Я читал вашу памятную записку, командир, — сдержанно ответил Беер.
— Отлично. Тогда все ясно. До свидания, господа!
Оба кивнули ему головой.
— Шельмец, изображающий из себя покровителя, — проворчал Беер.
— Можно мне процитировать тебя где-нибудь? — осведомился Кокке.
В фойе столовой Лёвенгерц встретил несколько офицеров, пришедших на второй завтрак. Он поприветствовал каждого из них едва заметным кивком головы и взял свою форменную фуражку у дневального по гардеробу. В фойе стояли мягкие кожаные кресла и низкие столики с разложенными на них газетами и журналами. На краю одного из кресел, явно нервничая, сидел Блессинг. Этот человек отвечал за вольнонаемных работников на аэродроме. Рядом с ним читал «Дойче цайтунг» пожилой мужчина в штатском костюме. Блессинг слегка коснулся колена соседа. Тот опустил газету и выглянул из-за нее. Блессинг кивнул в сторону Лёвенгерца.
Пожилой человек взял мягкую шляпу и кожаный портфель, встал с кресла и подошел к Лёвенгерцу с печальной улыбкой.
— Обер-лейтенант Виктор фон Лёвенгерц? — спросил он.
Пожилой человек пристально и спокойно смотрел на Лёвенгерца сквозь очки в золотой оправе. Его глаза были влажными, как у всякого пожилого человека, но очень живыми и несколько настороженными. Блессинг старательно поприветствовал Лёвенгерца на расстоянии, а пожилой мужчина протянул ему руку. Когда они обменивались рукопожатием, пожилой мужчина произнес «Хайль Гитлер» таким безразличным тоном, каким говорят о погоде. Он еще раз печально улыбнулся и представился:
— Фельдфебель доктор Ганс Штаркхоф, военная разведка.
Штаркхоф явно наблюдал, как будет реагировать Лёвенгерц на его низкий чин и нацистское приветствие, сопровождаемое легким гражданским пожатием руки. Его интересовала также реакция Лёвенгерца на слова «военная разведка». Такой метод неожиданного представления Штаркхоф часто использовал много лет назад, когда работал адвокатом по уголовным делам в Гамбурге. Однако со стороны Лёвенгерца не последовало никакой реакции, но у Штаркхофа была еще одна карта:
— Вероятно, я должен был представить… — Он повернулся к Блессингу.
— Фельдфебеля Блессинга я уже знаю, — холодно сказал Лёвенгерц.
— О да, совершенно верно, поэтому-то я и должен сообщить вам, что Блессинг тоже работает на нас.
— Могу я посмотреть ваше удостоверение личности? — спросил Лёвенгерц.
— Увы, мы не носим с собой никаких документов, кроме вермахтовского пропуска, но вы можете позвонить ко мне на службу, если вас что-нибудь волнует.
— Меня ничто не волнует, — буркнул Лёвенгерц.
— Отлично. Штаркхоф махнул рукой в сторону двери: — Давайте выйдем. На свежем воздухе вам, возможно, будет лучше… — Он надел шляпу и вышел на яркий солнечный свет. Похищен секретный документ, герр оберлейтенант, — сказал Штаркхоф, когда понял, что Лёвенгерц первым разговор начинать не намерен. Помолчав немного, Штаркхоф добавил: — И у нас нет сомнений относительно того, кто именно похитил этот документ.
— Я полагаю, — медленно произнес Лёвенгерц, — что вы пришли сюда вовсе не для того, чтобы хвастаться передо мной своими успехами.
— Совершенно верно, — согласился человек в штатском. — Мы, несомненно, оценим вашу откровенность в содействие.
— Что касается откровенности, то мы, разумеется, будем откровенны в любом случае, — заявил с едва заметной иронической ноткой Лёвенгерц. — А вот относительно содействия… Пока, вы не выскажетесь яснее, мы не в состоянии судить, принесет ли оно какую-нибудь пользу.
— Дорогой коллега Лёвенгерц, — возразил Штаркхоф, — вам следовало бы быть более обходительным с таким пожилым человеком, как я. Похищен секретный документ, и его надо во что бы то ни стало вернуть на место.
— Вот медицинская часть, герр доктор, — вмешался Блессинг, показывая на домик.
— Документ был похищен из этого дома, — объяснил Штаркхоф Лёвенгерцу. — Мы знаем, кто похитил его, но не имеем…
— …улик, — закончил фразу Лёвенгерц.
— Совершенно верно, — подтвердил Штаркхоф. — Преступник сначала незаконно овладел документом, а похитил его позже.
— Если это означает, что кто-то сначала где-то спрятал его, а потом пришел за ним, то почему бы не сказать об этом более ясно? У вас нет этого документа, следовательно, вы не поймали вора на… — Лёвенгерц не закончил фразы.
— Вы хотите сказать: на месте преступления, дорогой друг? Что ж, вы смело можете сказать это. — Быстро повернувшись, Штаркхоф добавил: — С поличным, дорогой Блессинг.
Блессинг улыбнулся. Трудно было догадаться, кого Штаркхоф хотел поставить в дурацкое положение: Лёвенгерца или Блессинга. Лёвенгерц спросил:
— Кто-нибудь из моей эскадрильи?
— Унтер-офицер Гиммель, — произнес Блессинг.
— Гиммель? — удивился Лёвенгерц. — Ну что вы, не может быть! Я готов поручиться за него собственной головой.
— Не слишком ли это поспешное заявление, герр обер-лейтенант? — подчеркнуто спросил Блессинг.
Некоторое время они шли молча. Потом Штаркхоф заметил:
— Конечно же нет. Герр обер-лейтенант сказал так потому, что они товарищи по оружию.
— Гиммель — отличный летчик, прилежный работник и вполне лоялен, — сказал Лёвенгерц.
— Дорогой коллега Лёвенгерц, — нудно произнес Штаркхоф, — судить в этом случае не вам. Мы считаем — и имеем все основания для этого, — что документ из медицинской части украл Гиммель. Мы просим вашего содействия только для того, чтобы вернуть этот документ на место.
— Каким же образом я могу помочь вам?
— Благодарю вас. Вчера вечером этот документ был в прикроватном шкафчике унтер-офицера Гиммеля. Сегодня утром, когда Блессинг прибыл в домик, чтобы арестовать Гиммеля, того на месте не оказалось. Документа в шкафчике тоже не было. Единственным, с кем Гиммель встретился сегодня утром, были вы…
— Что же, по-вашему, Гиммель сделал?
— Возможностей очень много: он мог выучить содержание документа наизусть и затем уничтожить его; он мог надежно спрятать его, с тем чтобы изъять документ из тайника позднее, и, наконец, мог передать его своему сообщнику.
— Неужели вы серьезно считаете, что Гиммель шпион?
Штаркхоф пожал плечами.
— А как он мог получить доступ к этому документу? — спросил Лёвенгерц.
— Видимо, случайно. Четырнадцатого числа текущего месяца Гиммель проходил обычный медицинскнй осмотр. Когда он зашел в кабинет начальника медицинской части, чтобы подписать свою карточку, документ лежал на столе начальника.
— Улика весьма косвенная, — сказал Лёвенгерц.
— Я придерживаюсь иного мнения, — заявил Блессинг.
— А я склонен согласиться с Лёвенгерцем, — вмешался Штаркхоф. — На основании такого доказательства уверенного обвинения не предъявишь. Начальник медицинской части был, бесспорно, неосторожен. Секретные документы надо держать в сейфе. — Он пристально смотрел на Лёвенгерца. — Ну, ничего! Если преступник будет уличен, а документ — возвращен на место, то необходимость вовлечения в это дело тех или иных сослуживцев Гиммеля или старших офицеров отпадет. Вы понимаете, меня, герр обер-лейтенант?
В доме номер тридцать один дождь разбудил оберлейтенанта барона Виктора фон Лёвенгерца. Было десять часов по центрально-европейскому летнему времени, барометр упал необычайно низко. Погода представляла для Лёвенгерца большой интерес, ибо он был летчиком, а Кронсдейк — аэродромом ночных истребителей люфтваффе.
Военные объекты были построены так, чтобы они походили на голландские крестьянские домики. Около взлетно-посадочных полос «паслись» стада коров, сделанных из досок, фанеры и гипса. Эти коровы были предметом нескончаемых шуток и насмешек, но вместе с тем они достаточно хорошо имитировали настоящих животных, чтобы ввести в заблуждение аэрофотоаппараты.
Планы строительства этого аэродрома были разработаны за три года до оккупации Голландии. В настоящее время Кронсдейк играл чрезвычайно важную роль в противовоздушной обороне Германии. Он находился на прямом пути с аэродромов бомбардировочной авиации в восточной части Англии к Руру, как шлагбаум на темной, по оживленной дороге.
Обер-лейтенант барон Виктор фон Лёвенгерц бодро вскочил с постели и сделал зарядку: двадцать выжиманий в упоре и восемьсот шагов на месте.
Вот уже более трехсот лет семья Лёвенгерцев поставляла Пруссии солдат. Считалось вполне естественным, что и Виктор пойдет в армию, и хотя, будучи кадетом, он в действительности не испытывал никакой радости, теперь же, оглядываясь назад, был доволен и гордился этим. За серебряную раму в уголок портрета его матери был засунут любительский снимок, сделанный в Австрии, как она тогда называлась, во время аншлюса: пять улыбающихся кавалерийских офицеров, на их фуражках — бранденбургский драгунский орел, которым они явно очень гордились.
Закончив зарядку, Лёвенгерц застелил постель, принял душ и тщательно оделся. Он внимательно осмотрел свои блестящие сапоги и прикрепил Железный крест и Большой железный крест к карману свежевыглаженной тужурки. Посмотревшись в зеркало, быстро проверил свой внешний вид и лихо сдвинул набок белую форменную фуражку.
Выйдя из домика, Лёвенгерц направился в офицерскую столовую. На подходе к ней увидел одного из своих летчиков, шедшего по освещенному солнцем лесу прямо ему навстречу. Если бы тот видел, что идет по направлению к Лёвенгерцу, то наверняка свернул бы в сторону и избежал разговора со своим командиром эскадрильи.
Это был Христиан Гиммель, двадцатидвухлетний унтер-офицер, крепко сложенный молодой человек с неаккуратно подстриженными волосами. У него было круглое лицо, полные губы, серьезное выражение глаз. Ангельским Личиком прозвали его в лагере, где он отбывал трудовую повинность. Гиммель был очень стеснительным парнем, хотя оснований тушеваться перед обер-лейтенантом Лёвенгерцом у него было меньше, чем у кого бы то ни было во всем Кронсдейке. В июле 1940 года, в период первой фазы битвы за Англию, Гиммель, по словам многих, проявил редкое великодушие, поскольку охотно разрешал другим приписывать на их счет сбитые им самолеты.
В первых двух самолетах, сбитых Лёвенгерцом — «харрикейне» и «дифайэнте», — было много пуль Гиммеля, о чем Лёвенгерц сам первый и заявил. Однако Лёвенгерц был ведущим, а, как сказал Гиммель, хорошип ведущий должен разделять лавры любой победы. Гиммель был также опытным механиком, и его настойчивое стремление поддерживать самолеты эскадрильи в постоянной исправности служило своеобразным оправданием и застенчивости этого парня, и его молчаливости, и необщительности.
— Доброе утро, герр обер-лейтенант, — сказал он. От сильного порыва ветра Гиммель в комбинезоне механика поежился.
— Ну как, свечи все еще пропускают масло. Христиан? — спросил командир эскадрильи.
— Механики поставили новые уплотнительные кольца, но все это пока напрасный труд, герр обер-лейтенант. Это дало лишь незначительное улучшение.
— После того как вы вернетесь сегодня, я прикажу им погонять двигатель на больших оборотах. Если число оборотов будет по-прежнему снижаться, я прикажу поставить новый двигатель. Как по-вашему, Христиан?
— Спасибо, герр обер-лейтенант.
Лёвенгерц проследил, как Гиммель скрылся из виду за деревьями.
Стало заметно холодать, хотя и светило солнце. Порывы ветра налетали с северо-запада. Подойдя к офицерской столовой, Лёвенгерц взглянул на барометр: давление повысилось. Все указывало на то, что в ближайшие несколько дней будет отличная летная погода.
Большая столовая была залита солнечным светом. На стене в дальнем конце висели патриотические лозунги в призывы. Здесь же плакаты напоминали экипажам, как опасно вести неосторожные разговоры по служебным вопросам в общественных местах. Еще на одном плакате была нарисована летящая чайка, надпись под нею гласила: «Летчики! Это тоже ваш враг». Ниже висело фото поврежденного в столкновении с птицей самолета.
Два офицера из истребительной эскадрильи Лёвенгерца пили кофе.
— Разрешите присоединиться к вашей болтовне за чашкой кофе, — сказал Лёвенгерц, присаживаясь к их столу.
— Нужно изменить всю систему оценок и поощрений, — говорил лейтенант Кокке, молодой летчик из Берлина.
Лёвенгерц, заметив его грязную серую рубашку и нечищеные сапоги, решил сделать ему замечание в более подходящее время.
— На Восточном фронте, — говорил Кокке, — любой дурак может сбить десяток самолетов в день.
— В то время как мы тут соревнуемся, кому первому выпить захочется, — пожаловался Беер, мрачный низкорослый лейтенант из Регенсбурга.
Официант доставил на стол кофейник со свежим кофе.
— Кофе, герр обер-лейтенант?
— Спасибо, Кокке, — ответил Лёвенгерц. Он обратил внимание на то, как бородатый лейтенант наливает кофе в кружки. У него были музыкальные руки. Кокке хотел стать профессиональным пианистом, во война прервала его учебу. Теперь карьера, о которой он когда-то мечтал, стала для него недоступной. Кокке налил Лёвенгерцу кофе и вызывающе улыбнулся. Некоторые утверждали, будто молодой берлинец был платным агентом-провокатором гестапо. Лёвенгерц подозревал, что этот слух распространил сам Кокке, чтобы оправдать свою постоянную критику гитлеровского режима и его методов.
— За наши Рыцарские кресты! — произнес Лёвенгерц.
— За ваш я не пью, — сказал, Кокке, улыбаясь. — Если этот крест сейчас уже не в пути, значит, командование решило больше не награждать ими.
Лёвенгерц ответил на комплимент благодарным кивком, допил кофе и поднялся. Уже кивнув им на прощание, он обратил внимание, что лейтенант Беер одет в черную кожаную куртку на молнии, бриджи и сапоги.
— Уж не намерены ли вы лететь в этих сапогах, герр лейтенант?
— Нет, командир.
— То-то! На этот счет есть указание. Медицинская служба доложила командованию, что при ранениях ног, если раненый носил плотно облегающие сапоги, помощь оказывать очень трудно.
— Я читал вашу памятную записку, командир, — сдержанно ответил Беер.
— Отлично. Тогда все ясно. До свидания, господа!
Оба кивнули ему головой.
— Шельмец, изображающий из себя покровителя, — проворчал Беер.
— Можно мне процитировать тебя где-нибудь? — осведомился Кокке.
В фойе столовой Лёвенгерц встретил несколько офицеров, пришедших на второй завтрак. Он поприветствовал каждого из них едва заметным кивком головы и взял свою форменную фуражку у дневального по гардеробу. В фойе стояли мягкие кожаные кресла и низкие столики с разложенными на них газетами и журналами. На краю одного из кресел, явно нервничая, сидел Блессинг. Этот человек отвечал за вольнонаемных работников на аэродроме. Рядом с ним читал «Дойче цайтунг» пожилой мужчина в штатском костюме. Блессинг слегка коснулся колена соседа. Тот опустил газету и выглянул из-за нее. Блессинг кивнул в сторону Лёвенгерца.
Пожилой человек взял мягкую шляпу и кожаный портфель, встал с кресла и подошел к Лёвенгерцу с печальной улыбкой.
— Обер-лейтенант Виктор фон Лёвенгерц? — спросил он.
Пожилой человек пристально и спокойно смотрел на Лёвенгерца сквозь очки в золотой оправе. Его глаза были влажными, как у всякого пожилого человека, но очень живыми и несколько настороженными. Блессинг старательно поприветствовал Лёвенгерца на расстоянии, а пожилой мужчина протянул ему руку. Когда они обменивались рукопожатием, пожилой мужчина произнес «Хайль Гитлер» таким безразличным тоном, каким говорят о погоде. Он еще раз печально улыбнулся и представился:
— Фельдфебель доктор Ганс Штаркхоф, военная разведка.
Штаркхоф явно наблюдал, как будет реагировать Лёвенгерц на его низкий чин и нацистское приветствие, сопровождаемое легким гражданским пожатием руки. Его интересовала также реакция Лёвенгерца на слова «военная разведка». Такой метод неожиданного представления Штаркхоф часто использовал много лет назад, когда работал адвокатом по уголовным делам в Гамбурге. Однако со стороны Лёвенгерца не последовало никакой реакции, но у Штаркхофа была еще одна карта:
— Вероятно, я должен был представить… — Он повернулся к Блессингу.
— Фельдфебеля Блессинга я уже знаю, — холодно сказал Лёвенгерц.
— О да, совершенно верно, поэтому-то я и должен сообщить вам, что Блессинг тоже работает на нас.
— Могу я посмотреть ваше удостоверение личности? — спросил Лёвенгерц.
— Увы, мы не носим с собой никаких документов, кроме вермахтовского пропуска, но вы можете позвонить ко мне на службу, если вас что-нибудь волнует.
— Меня ничто не волнует, — буркнул Лёвенгерц.
— Отлично. Штаркхоф махнул рукой в сторону двери: — Давайте выйдем. На свежем воздухе вам, возможно, будет лучше… — Он надел шляпу и вышел на яркий солнечный свет. Похищен секретный документ, герр оберлейтенант, — сказал Штаркхоф, когда понял, что Лёвенгерц первым разговор начинать не намерен. Помолчав немного, Штаркхоф добавил: — И у нас нет сомнений относительно того, кто именно похитил этот документ.
— Я полагаю, — медленно произнес Лёвенгерц, — что вы пришли сюда вовсе не для того, чтобы хвастаться передо мной своими успехами.
— Совершенно верно, — согласился человек в штатском. — Мы, несомненно, оценим вашу откровенность в содействие.
— Что касается откровенности, то мы, разумеется, будем откровенны в любом случае, — заявил с едва заметной иронической ноткой Лёвенгерц. — А вот относительно содействия… Пока, вы не выскажетесь яснее, мы не в состоянии судить, принесет ли оно какую-нибудь пользу.
— Дорогой коллега Лёвенгерц, — возразил Штаркхоф, — вам следовало бы быть более обходительным с таким пожилым человеком, как я. Похищен секретный документ, и его надо во что бы то ни стало вернуть на место.
— Вот медицинская часть, герр доктор, — вмешался Блессинг, показывая на домик.
— Документ был похищен из этого дома, — объяснил Штаркхоф Лёвенгерцу. — Мы знаем, кто похитил его, но не имеем…
— …улик, — закончил фразу Лёвенгерц.
— Совершенно верно, — подтвердил Штаркхоф. — Преступник сначала незаконно овладел документом, а похитил его позже.
— Если это означает, что кто-то сначала где-то спрятал его, а потом пришел за ним, то почему бы не сказать об этом более ясно? У вас нет этого документа, следовательно, вы не поймали вора на… — Лёвенгерц не закончил фразы.
— Вы хотите сказать: на месте преступления, дорогой друг? Что ж, вы смело можете сказать это. — Быстро повернувшись, Штаркхоф добавил: — С поличным, дорогой Блессинг.
Блессинг улыбнулся. Трудно было догадаться, кого Штаркхоф хотел поставить в дурацкое положение: Лёвенгерца или Блессинга. Лёвенгерц спросил:
— Кто-нибудь из моей эскадрильи?
— Унтер-офицер Гиммель, — произнес Блессинг.
— Гиммель? — удивился Лёвенгерц. — Ну что вы, не может быть! Я готов поручиться за него собственной головой.
— Не слишком ли это поспешное заявление, герр обер-лейтенант? — подчеркнуто спросил Блессинг.
Некоторое время они шли молча. Потом Штаркхоф заметил:
— Конечно же нет. Герр обер-лейтенант сказал так потому, что они товарищи по оружию.
— Гиммель — отличный летчик, прилежный работник и вполне лоялен, — сказал Лёвенгерц.
— Дорогой коллега Лёвенгерц, — нудно произнес Штаркхоф, — судить в этом случае не вам. Мы считаем — и имеем все основания для этого, — что документ из медицинской части украл Гиммель. Мы просим вашего содействия только для того, чтобы вернуть этот документ на место.
— Каким же образом я могу помочь вам?
— Благодарю вас. Вчера вечером этот документ был в прикроватном шкафчике унтер-офицера Гиммеля. Сегодня утром, когда Блессинг прибыл в домик, чтобы арестовать Гиммеля, того на месте не оказалось. Документа в шкафчике тоже не было. Единственным, с кем Гиммель встретился сегодня утром, были вы…
— Что же, по-вашему, Гиммель сделал?
— Возможностей очень много: он мог выучить содержание документа наизусть и затем уничтожить его; он мог надежно спрятать его, с тем чтобы изъять документ из тайника позднее, и, наконец, мог передать его своему сообщнику.
— Неужели вы серьезно считаете, что Гиммель шпион?
Штаркхоф пожал плечами.
— А как он мог получить доступ к этому документу? — спросил Лёвенгерц.
— Видимо, случайно. Четырнадцатого числа текущего месяца Гиммель проходил обычный медицинскнй осмотр. Когда он зашел в кабинет начальника медицинской части, чтобы подписать свою карточку, документ лежал на столе начальника.
— Улика весьма косвенная, — сказал Лёвенгерц.
— Я придерживаюсь иного мнения, — заявил Блессинг.
— А я склонен согласиться с Лёвенгерцем, — вмешался Штаркхоф. — На основании такого доказательства уверенного обвинения не предъявишь. Начальник медицинской части был, бесспорно, неосторожен. Секретные документы надо держать в сейфе. — Он пристально смотрел на Лёвенгерца. — Ну, ничего! Если преступник будет уличен, а документ — возвращен на место, то необходимость вовлечения в это дело тех или иных сослуживцев Гиммеля или старших офицеров отпадет. Вы понимаете, меня, герр обер-лейтенант?