В трубке теперь слышны были только машины, зато сама Инна появилась в арке. В сумасшедших, вставших дыбом на голове кудряшках, в пальто, полы которого развевались по ветру, открывая любопытным взорам ее непристойный вид, она была похожа на ведьму. Только растерянную и обессилевшую.
– Слушай, иди домой, – с раздражением в голосе попросила Сашка, – я скоро буду.
– Когда?
– Через десять минут.
Она отключилась. Убедившись в том, что Инна вошла в подъезд, начала осторожно сползать с крыши гаража. Колени, на которые Мака приземлилась, когда врезалась в «мерс» и перелетела через руль мотоцикла, саднило. Но раны были ерундой по сравнению с тем, что теперь ей предстояло добыть круглую сумму – надо будет посмотреть в Интернете, сколько стоит замена двери такой машины. Наверняка мужик запросит с мамаши по полной. И Маке еще крупно повезло, что мотоцикл, для которого авария тоже не прошла бесследно, принадлежал Димке: он влюблен в нее с детского сада и ни за что не натравит своих предков. Скажет, сам потерял управление на мокром асфальте и навернулся.
А вообще, слишком дорого обошлась ей эта идея: покататься с пацанами наперегонки. Конечно, обогнала всех – кто бы сомневался! – только вот не успела вовремя затормозить.
– Как ты? – Инна стояла в проеме входной двери, распахнутой настежь.
– Все норм, – Мака отвела взгляд.
– Джинсы порвала, – жалобно запричитала мать в своей дурацкой манере.
– Надо было в грязных идти, – отбила Мака, – они старые. Их не жалко.
Инна скорчила необъяснимую гримасу – то ли боли, то ли отчаяния – по ее половинчатой мимике Мака никогда не могла понять, что к чему.
– А колени? – спросила она.
– Поцарапала.
Инна дождалась, когда Мака скинет кроссовки. Потом завела ее в кухню, усадила на стул. Джинсы сняли, а вот с колготами пришлось повозиться – запекшаяся кровь намертво приклеила к ранам разодранный капрон. Инна налила в плошку теплой воды, оторвала кусок ваты и стала смачивать колени. Мака хотела припомнить, что именно мать заставила ее надеть эту дрянь, но в последний момент одумалась и решила не накалять обстановку.
– Ты в Париж свой летишь? – вместо этого поинтересовалась она.
– Нет.
– Почему?! Командировку отменили?
– Не в этом дело, – Инне удалось наконец отлепить капрон от коленей.
Девочка поморщилась.
– А в чем?
– Не могу оставить тебя.
– А без работы, – хмыкнула Мака, – остаться можешь?
Инна пожала плечами, и девочка в который раз поразилась собственной матери: все люди как люди, о чем-то переживают, из-за чего-то мучаются, а эта сделана из пуленепробиваемого железа.
– Надо лететь, – не выдержала она, – со мной Светочка побудет!
– Не называй ее так.
– А как? Бабуля?
– Бабуля, – кивнула Инна и, немного помешкав, спросила: – У кого ты взяла мотоцикл?
– У Димки.
– Больше никогда, – оторвавшись от коленей дочери, которые обрабатывала перекисью водорода, Инна посмотрела на нее снизу вверх, – никогда не садись на мотоцикл!
– Больше мне никто и не даст, – печально вздохнула Мака.
А потом они долго сидели на мамином диване рядом друг с другом, и Мака рассказывала, рассказывала. Ее вдруг захотелось, чтобы мама узнала обо всех ее бедах, чтобы пожалела и приласкала, как маленькую. И Инна слушала, вздыхала расстроенно, а один раз даже вскрикнула – когда узнала, что не было никакой лестницы. Зато была Ритка со своей стаей…
Наутро Мака проснулась рано. В перевязанных коленях пульсировала боль – теперь недели две заживать будет, – а по квартире разносился едва различимый шорох. Прислушавшись, Мака поняла, что Инна собирает свой чемодан.
Минут через десять легкие шаги матери приблизились к ее комнате. Она потопталась с минуту на пороге, словно раздумывая, будить – не будить, потом осторожно приоткрыла дверь. Мака притворилась спящей.
Она слышала, как Инна вздыхает, и сквозь прикрытые веки наблюдала за выражением лица своей матери: ей даже почудилось, что в черных глазах, которые та обычно спешила спрятать, сосредоточилась острая боль. Неужели из-за нее?
Нет. В это было трудно поверить – скорее всего, померещилось.
Мака проследила за тем, как Инна скрылась за дверью, бесшумно затворив ее, и распахнула глаза.
Если бы мать в самом деле переживала, она бы не оставалась такой безразличной; не сидела бы без конца за компьютером, не пропадала бы целыми днями, а иногда и вечерами черт знает где. Хотя насчет вечеров у Маки с недавних пор появились точные данные, и постыдная тайна Инны оказалась раскрыта благодаря позаимствованному телефону. У матери был любовник!
И он писал ей пламенные послания на прежний номер. Несколько дней Мака осторожно отвечала, стараясь копировать сдержанную манеру Инны, чтобы себя не выдать. А он вдруг позвонил, и с места в карьер: «Инночка, что с тобой? Ты стала такой отстраненной! Обиделась?» Мака в тот момент ошалела от возмущения: так, значит, вот на кого тратила Инна свою любовь, вот почему для дочери ее ни капли не оставалось! А она-то считала ее железной.
Поначалу Мака думала незаметно вернуть Инне телефон – брала ведь только на пару дней, и то потому, что деньги на ее собственном счету внезапно закончились, а на номере матери лежала целая тысяча. Но теперь планы ее изменились – она во что бы то ни стало решила разобраться с этим негодяем. Игорем Варшавским.
– Инна забыла свой телефон в спортзале, – моментально сориентировалась она, стараясь говорить низким голосом, – несколько дней уже не приходит и не звонит.
– Простите, – мужчина смутился, – когда Инна появится, не могли бы вы ей передать, что звонил Игорь?
– Конечно.
– Если не возражаете, я через пару дней еще наберу.
– Как вам будет угодно, – манерничала девочка, – меня зовут Александрой.
– Очень приятно. Спасибо.
Он тут же повесил трубку, а Мака пообещала себе, что выведет этих двоих на чистую воду.
Глава 7
– Слушай, иди домой, – с раздражением в голосе попросила Сашка, – я скоро буду.
– Когда?
– Через десять минут.
Она отключилась. Убедившись в том, что Инна вошла в подъезд, начала осторожно сползать с крыши гаража. Колени, на которые Мака приземлилась, когда врезалась в «мерс» и перелетела через руль мотоцикла, саднило. Но раны были ерундой по сравнению с тем, что теперь ей предстояло добыть круглую сумму – надо будет посмотреть в Интернете, сколько стоит замена двери такой машины. Наверняка мужик запросит с мамаши по полной. И Маке еще крупно повезло, что мотоцикл, для которого авария тоже не прошла бесследно, принадлежал Димке: он влюблен в нее с детского сада и ни за что не натравит своих предков. Скажет, сам потерял управление на мокром асфальте и навернулся.
А вообще, слишком дорого обошлась ей эта идея: покататься с пацанами наперегонки. Конечно, обогнала всех – кто бы сомневался! – только вот не успела вовремя затормозить.
– Как ты? – Инна стояла в проеме входной двери, распахнутой настежь.
– Все норм, – Мака отвела взгляд.
– Джинсы порвала, – жалобно запричитала мать в своей дурацкой манере.
– Надо было в грязных идти, – отбила Мака, – они старые. Их не жалко.
Инна скорчила необъяснимую гримасу – то ли боли, то ли отчаяния – по ее половинчатой мимике Мака никогда не могла понять, что к чему.
– А колени? – спросила она.
– Поцарапала.
Инна дождалась, когда Мака скинет кроссовки. Потом завела ее в кухню, усадила на стул. Джинсы сняли, а вот с колготами пришлось повозиться – запекшаяся кровь намертво приклеила к ранам разодранный капрон. Инна налила в плошку теплой воды, оторвала кусок ваты и стала смачивать колени. Мака хотела припомнить, что именно мать заставила ее надеть эту дрянь, но в последний момент одумалась и решила не накалять обстановку.
– Ты в Париж свой летишь? – вместо этого поинтересовалась она.
– Нет.
– Почему?! Командировку отменили?
– Не в этом дело, – Инне удалось наконец отлепить капрон от коленей.
Девочка поморщилась.
– А в чем?
– Не могу оставить тебя.
– А без работы, – хмыкнула Мака, – остаться можешь?
Инна пожала плечами, и девочка в который раз поразилась собственной матери: все люди как люди, о чем-то переживают, из-за чего-то мучаются, а эта сделана из пуленепробиваемого железа.
– Надо лететь, – не выдержала она, – со мной Светочка побудет!
– Не называй ее так.
– А как? Бабуля?
– Бабуля, – кивнула Инна и, немного помешкав, спросила: – У кого ты взяла мотоцикл?
– У Димки.
– Больше никогда, – оторвавшись от коленей дочери, которые обрабатывала перекисью водорода, Инна посмотрела на нее снизу вверх, – никогда не садись на мотоцикл!
– Больше мне никто и не даст, – печально вздохнула Мака.
А потом они долго сидели на мамином диване рядом друг с другом, и Мака рассказывала, рассказывала. Ее вдруг захотелось, чтобы мама узнала обо всех ее бедах, чтобы пожалела и приласкала, как маленькую. И Инна слушала, вздыхала расстроенно, а один раз даже вскрикнула – когда узнала, что не было никакой лестницы. Зато была Ритка со своей стаей…
Наутро Мака проснулась рано. В перевязанных коленях пульсировала боль – теперь недели две заживать будет, – а по квартире разносился едва различимый шорох. Прислушавшись, Мака поняла, что Инна собирает свой чемодан.
Минут через десять легкие шаги матери приблизились к ее комнате. Она потопталась с минуту на пороге, словно раздумывая, будить – не будить, потом осторожно приоткрыла дверь. Мака притворилась спящей.
Она слышала, как Инна вздыхает, и сквозь прикрытые веки наблюдала за выражением лица своей матери: ей даже почудилось, что в черных глазах, которые та обычно спешила спрятать, сосредоточилась острая боль. Неужели из-за нее?
Нет. В это было трудно поверить – скорее всего, померещилось.
Мака проследила за тем, как Инна скрылась за дверью, бесшумно затворив ее, и распахнула глаза.
Если бы мать в самом деле переживала, она бы не оставалась такой безразличной; не сидела бы без конца за компьютером, не пропадала бы целыми днями, а иногда и вечерами черт знает где. Хотя насчет вечеров у Маки с недавних пор появились точные данные, и постыдная тайна Инны оказалась раскрыта благодаря позаимствованному телефону. У матери был любовник!
И он писал ей пламенные послания на прежний номер. Несколько дней Мака осторожно отвечала, стараясь копировать сдержанную манеру Инны, чтобы себя не выдать. А он вдруг позвонил, и с места в карьер: «Инночка, что с тобой? Ты стала такой отстраненной! Обиделась?» Мака в тот момент ошалела от возмущения: так, значит, вот на кого тратила Инна свою любовь, вот почему для дочери ее ни капли не оставалось! А она-то считала ее железной.
Поначалу Мака думала незаметно вернуть Инне телефон – брала ведь только на пару дней, и то потому, что деньги на ее собственном счету внезапно закончились, а на номере матери лежала целая тысяча. Но теперь планы ее изменились – она во что бы то ни стало решила разобраться с этим негодяем. Игорем Варшавским.
– Инна забыла свой телефон в спортзале, – моментально сориентировалась она, стараясь говорить низким голосом, – несколько дней уже не приходит и не звонит.
– Простите, – мужчина смутился, – когда Инна появится, не могли бы вы ей передать, что звонил Игорь?
– Конечно.
– Если не возражаете, я через пару дней еще наберу.
– Как вам будет угодно, – манерничала девочка, – меня зовут Александрой.
– Очень приятно. Спасибо.
Он тут же повесил трубку, а Мака пообещала себе, что выведет этих двоих на чистую воду.
Глава 7
Париж как Париж. Прохладно и сыро, магазины закрыты, в оковах бетонной набережной плещется утомленная после бессонной ночи Сена.
Инна брела вдоль закрытых поутру книжных развалов, неподалеку от которых расположился ее отель, и ругала себя за то, что прилетела в эту командировку. Нужно было остаться с Сашкой, попытаться разобраться в том, что на душе у ребенка. Конечно, Лада бы не простила, но сколько можно плясать под чужую дудку?
Она подняла глаза на стены Версаля – давно не была в Лувре, со студенческих лет, когда они с Любой попали во Францию по студенческому обмену.
Как жаль, что у Сашки нет визы! Прилетели бы вместе, побродили по улицам, заглянули в музеи, поужинали в каком-нибудь шумном ресторанчике, куда заходят посте работы парижане. И бог с ними, с двумя днями школы.
Игорь, чей образ Инна боялась привезти с собой в Париж, теперь абсолютно не тревожил ее – перед глазами стояли разбитые Сашкины колени и ее лицо, отчаянное и растерянное. Бедная девочка. Как же трудно быть взрослой женщиной и маленьким ребенком одновременно; находиться в состоянии постоянной войны с самой собой. Она-то думает, что сражается с окружающим миром, постоянно доказывает свою взрослость всем, кто вокруг, а на самом деле вслепую бродит по лабиринтам собственной незнакомой души, то и дело натыкаясь на углы и на стены.
Инна всю жизнь старалась договориться с Сашкой, этой оголенной эмоцией. Пыталась уравновесить спокойствием, логикой и удержать в общении разумный баланс, но было видно, что усилия ее проходят даром. Или даже вызывают в дочери еще больший гнев. Сашка постоянно злилась, ощетинивалась, как волчонок, и с ненавистью смотрела на мать. Каждый такой взгляд, выпущенный, словно стрела с ядом, больно ранил, но Инна понимала, что во всем виновата сама.
Если бы у Саши был отец, это могло бы многое изменить в их жизни. Но папа отказался от дочки задолго до ее рождения и – вот этого невозможно было понять – ни разу не попытался с ней встретиться. Хотя Инна писала ему постоянно, даже фотографии посылала.
Сашка, как только подросла, выпытала у Инны об отце все, что мать смогла ей рассказать. Кажется, с тех пор ее дочь возненавидела еще и церковь, заодно с богом.
Инна с надрывом вздохнула. Все и сразу невозможно успеть – несколько лет она обманывала саму себя, веря в разумные отношения с Сашей, в личное счастье, в успех на работе. Она настолько завралась перед собой, что даже решила, будто ей доступно еще и творчество. Нет. Женщина, у которой есть ребенок, не принадлежит своим желаниям, а потому она обязана отбросить все лишнее и посвящать время Саше. Личная жизнь исчезла – вот и прекрасно, самое время о ней забыть. Рукопись она не успела исправить – вот и отлично, бросит писать ради того, чтобы расчистить в жизненном пространстве место для дочери. Останутся только работа – без денег им все равно не прожить – и Саша.
Инна перешла через Сену к Лувру по мосту Искусств и продолжила неспешный путь сквозь Версаль, мимо Триумфальной арки, по улице Риволи. Все-таки она вышла слишком рано – разница во времени и мысли о Саше подняли с постели ни свет ни заря, когда за окном еще не было слышно ни единой машины, а в отеле даже не думали подавать завтрак. Она долго крутилась в кровати, принимала целую вечность душ и сушила феном волосы, вставшие дыбом от парижской воды. И за какие такие грехи ей досталось в наследство от отца это сущее наказание?! Хорошо, что у Сашки волосы в бабушку.
Остановившись на углу, Инна посмотрела направо – до площади Вандом было уже рукой подать. Рано она пришла, до интервью целых полтора часа. А организаторы, сумасшедшие люди, еще такси заказать предлагали. Тут пешком, самым медленным шагом, тридцать минут.
Инна развернулась на сто восемьдесят градусов и направилась в обратную сторону. Нужно было как-то добить это бестолковое парижское утро…
Не дойдя сотни метров до отеля «Риц», Инна взглянула на себя в первую попавшуюся витрину. Обрамленная ювелирными безумствами с гигантскими алмазами, рубинами и изумрудами, она выглядела невзрачной и даже жалкой. Не живое лицо, а посмертная маска несчастной женщины. Широкий бескровный лоб, тонкий нос, бледные губы. Разве что огромные черные глаза, украшенные неправдоподобно длинными ресницами и густыми, изогнутыми бархатной лентой бровями, слегка оживляли картину.
После двухчасовой прогулки на свежем воздухе ее щеки так и не порозовели, только ошалевшие кудри стали торчать в разные стороны, грозя до смерти напугать неподготовленного собеседника. Инна с тяжелым вздохом извлекла из сумочки расческу и постаралась приладить непослушные волосы к голове. Провозившись добрых десять минут и решив, что теперь интервьюируемый гуру отделается только легким испугом, она отправилась к входу.
– Bonjour, – отвлекла она от важных дел мужчину, напоминавшего наряженную в шикарную униформу, жердь, – j’avais interview avec Serge Lutens[4].
– Bonjour, – заулыбался консьерж, – 353, s’il vous plaît![5]
Он указал на лифт за спиной Инны, здраво рассудив, что иностранка с ее ломаным французским так скорее сообразит, что к чему. Инна благодарно кивнула и нажала кнопку.
– Troisième[6], – предупредил вдогонку консьерж и для верности показал три вытянутых вверх пальца.
Инна улыбнулась ему, давая понять, что все ясно, и скрылась в кабине. К счастью, она пришла за десять минут до назначенного времени – не слишком рано, чтобы выглядеть неприлично, и как раз вовремя для того, чтобы успеть воспользоваться туалетной комнатой, которая, к счастью, располагалась у самого входа. Раскланявшись с помощниками месье Лютанса, она скрылась за спасительной дверью.
Пока довершала начатое сражение с непослушными кудрями, пока подкрашивала губы и пудрила щеки, Инна думала, с чего бы начать разговор. О Лютансе ходили самые разные слухи: говорили, что журналистов он не жалует, рассказывать о себе не любит, а большинство тем обходит стороной так умело, что собеседник остается в дураках, получив на конкретный вопрос абстрактный ответ.
И все же Инна знала себя: пока не почувствует человека и не поймет, что им в этой жизни движет, не успокоится. Ей не было дела до новых ароматов Сержа Лютанса – чтобы написать о них пару строк, достаточно прочитать пресс-релизы, а не тащиться в Париж, – но внутренний мир таинственного гения, приоткрытый хотя бы до крохотной щелки, был ей необходим. Иначе интервью не назовешь успешным.
Закончив с приготовлениями, Инна почувствовала приятный азарт, который возникал всякий раз, когда ей доводилось встречаться с людьми искусства. Беседовать с ними, писать о них, размышлять о том таинственном элементе в душе человека, который побуждал его к творчеству, Инна могла бесконечно.
Преображенная, с сияющими глазами и порозовевшим от загоревшейся в ней энергии лицом, она вышла из туалетной комнаты.
– Я готова, – весело сообщила она.
– Проходите, – улыбнулись ей.
Небольшая заминка, знакомство с представителями компании, директором магазина и появление самого Сержа Лютанса, который прибыл минута в минуту. Ему представили Инну, затем переводчицу – к его радости и изумлению, имена у девушек совпадали, – и проводили троицу к журнальному столику, уютно примостившемуся между шикарными креслами и диваном.
Пора было начинать.
Инна открыла рот и – не понимая, кто ее за язык потянул! – произнесла целую речь. О журнале, в котором будет опубликовано интервью, о его русских читателях, даже о том, что сама она, хоть и работает в глянцевом издании, пишет в свободное время книги…
– Мне так нравится русский язык, – обернулся Лютанс к своей помощнице, – очень певучий, – а потом перевел смеющийся взгляд на Инну, – говорите еще!
От неожиданности она замерла, а потом рассмеялась: деликатный гуру давал понять, что отведенное на беседу время не превратится внезапно в вечность. Месье Лютанс широко улыбался, глядя в ее сияющие глаза.
– Первый вопрос, – Инна выполнила его просьбу и перешла к делу, – вы говорите: «То, что создает человек, – это выражение его самого». В России достаточно известно о ваших ароматах и очень мало – о вас самом. Вы мечтали о парфюмерии с детства?
Она сделала паузу, давая тезке возможность перевести, и превратилась в слух, с нетерпением поглядывая на Сержа Лютанса.
– В жизни человека все запрограммировано. – Он взял в руки чашку и сделал первый, неторопливый, глоток, – все начинается рано, и для вас, и для меня. В возрасте семи лет мы уже полностью сформированы – после происходит лишь поиск и приобретение того, что заложено в человеке…
Он продолжал говорить, прерываясь лишь изредка, напряженно работала переводчица, писал диктофон, а Инна вдруг мысленно перенеслась в свое детство – тот самый возраст, о котором сейчас говорил Лютанс.
Она вспомнила, как после школы сломя голову бежала домой, чтобы поскорее усесться за письменный стол. Все в классе считали ее ненормальной – ни погулять, ни развлечься, – только мама была рада тому, что дочь постоянно занята уроками: перед Инной всегда были разложены тетради, учебники. Правда, бедная мама понятия не имела о том, что дочь обманывает ее изо дня в день. Под учебниками математики, русского языка и природоведения лежала толстая тетрадь в кожаном переплете, в которую она записывала свои волшебные истории. О драконах, василисках, русалках, водяных, домовых, оборотнях, с которыми приходилось иметь дело юным героям, очень похожим на ее одноклассников. Нечисть подстерегала ребят повсюду – в старом портфеле, заброшенном на шкаф, в огромном аквариуме в кабинете директора, в проржавевшей кастрюле школьной столовой, под кроватью в родительской спальне. И поскольку дети постоянно совали нос куда не следует, им же потом и приходилось спасать мир от выпущенных на волю злых духов.
До домашних заданий дело доходило нечасто. Инна пропадала в лабиринтах собственных сказок до самого вечера, пока не приходила с работы мама. Лишь услышав звяканье ключа в замке, а потом и окрик, она вздрагивала и прятала тетрадь под подушку.
Инна и сейчас вздрогнула, словно услышала тот самый мамин голос из далекого прошлого, и очнулась.
– Меня отдали на воспитание одной семье, они были нашими дальними родственниками, – продолжал свой рассказ Лютанс, – я видел мать очень редко, а потому мне приходилось задействовать воображение, чтобы воссоздавать и даже придумывать ее образ. Думаю, именно это и положило во мне начало фантазии, которая стала единственным оружием против одиночества.
Инна слушала завороженно, перед ее глазами возник крохотный чернявый мальчик – наполовину немец, наполовину француз, – стоявший перед большим затуманенным зеркалом. Только оно в старом бедном доме и отличалось изяществом. Все остальное – простой деревянный стол, грубо сработанные стулья, кособокий буфет – было невзрачным и даже уродливым. Но в зеркале! В нем богатым убранством и сочными красками искрился восточный дворец, посреди которого стояла невероятной и меланхоличной красоты женщина. Она ласково смотрела на мальчика, а он любовался ее бледным лицом, замысловатым блеском черных бриллиантов в мочках ушей; наблюдал за движениями губ и тонкой бледной шеи, которую оттеняли массивные украшения из драгоценных камней. Он вздыхал одновременно с шорохом струящегося в пол платья и был счастлив.
– Самые большие несчастья порождают самые большие счастья, – произнес Серж, и Инна удивилась, снова увидев перед собой лицо семидесятилетнего человека – язык не повернулся бы даже мысленно назвать его «стариком» – красивого, светящегося изнутри силой фантазии, которая захватила его в плен в раннем детстве.
Интервью давно закончилось, Инна тепло попрощалась с Лютансом, но его история, рассказанная так ярко и красочно, не выходила у нее из головы. Она бродила по длинным галереям Лувра – пришла сюда сразу из отеля «Риц», – а в голове все еще звучал необычный рассказ.
«Однажды, когда мне было лет 15, к нам в парикмахерскую пришла молодая женщина. Меня попросили заняться клиенткой.
Глядя на меня, можно сказать, что я очень мягкий и сбалансированный человек. Но, с другой стороны, за этим шелком кроется действительно большая энергия. В ней, наверно, и лежит основа творчества.
Но представьте себе ту эпоху – у женщин не было никакой свободы в создании образа. Постоянные локоны и бигуди. Одежда была некрасивой. Все было шаблонным.
И вот, посмотрев на эту красивую и грустную женщину, я взял в руки ножницы. В конце пятидесятых никто вообще не пользовался ножницами! Я сделал ей пробор посередине головы, разделил волосы на две части и отрезал с одного края огромный кусок. Волосы с пустым звуком упали на землю. А у меня возникло ощущение, что на пол упал мертвый зародыш. И именно я был этим мертвым зародышем.
Начиная с того момента я перерезал пуповину – почувствовал, что существую по-настоящему, – и обрел себя».
Инна прокручивала и прокручивала рассказ, словно пленку, в голове и наконец поняла, что именно держит ее в плену!
Она, женщина, прошедшая добрую половину жизненного пути, так и не перерезала собственную пуповину. Не позволила себе жить, освободив чувства и выпустив на волю фантазию. Она до сих пор не избавилась от чувства вины и, как подросток, находится в состоянии постоянной войны с самой собой.
Инна брела вдоль закрытых поутру книжных развалов, неподалеку от которых расположился ее отель, и ругала себя за то, что прилетела в эту командировку. Нужно было остаться с Сашкой, попытаться разобраться в том, что на душе у ребенка. Конечно, Лада бы не простила, но сколько можно плясать под чужую дудку?
Она подняла глаза на стены Версаля – давно не была в Лувре, со студенческих лет, когда они с Любой попали во Францию по студенческому обмену.
Как жаль, что у Сашки нет визы! Прилетели бы вместе, побродили по улицам, заглянули в музеи, поужинали в каком-нибудь шумном ресторанчике, куда заходят посте работы парижане. И бог с ними, с двумя днями школы.
Игорь, чей образ Инна боялась привезти с собой в Париж, теперь абсолютно не тревожил ее – перед глазами стояли разбитые Сашкины колени и ее лицо, отчаянное и растерянное. Бедная девочка. Как же трудно быть взрослой женщиной и маленьким ребенком одновременно; находиться в состоянии постоянной войны с самой собой. Она-то думает, что сражается с окружающим миром, постоянно доказывает свою взрослость всем, кто вокруг, а на самом деле вслепую бродит по лабиринтам собственной незнакомой души, то и дело натыкаясь на углы и на стены.
Инна всю жизнь старалась договориться с Сашкой, этой оголенной эмоцией. Пыталась уравновесить спокойствием, логикой и удержать в общении разумный баланс, но было видно, что усилия ее проходят даром. Или даже вызывают в дочери еще больший гнев. Сашка постоянно злилась, ощетинивалась, как волчонок, и с ненавистью смотрела на мать. Каждый такой взгляд, выпущенный, словно стрела с ядом, больно ранил, но Инна понимала, что во всем виновата сама.
Если бы у Саши был отец, это могло бы многое изменить в их жизни. Но папа отказался от дочки задолго до ее рождения и – вот этого невозможно было понять – ни разу не попытался с ней встретиться. Хотя Инна писала ему постоянно, даже фотографии посылала.
Сашка, как только подросла, выпытала у Инны об отце все, что мать смогла ей рассказать. Кажется, с тех пор ее дочь возненавидела еще и церковь, заодно с богом.
Инна с надрывом вздохнула. Все и сразу невозможно успеть – несколько лет она обманывала саму себя, веря в разумные отношения с Сашей, в личное счастье, в успех на работе. Она настолько завралась перед собой, что даже решила, будто ей доступно еще и творчество. Нет. Женщина, у которой есть ребенок, не принадлежит своим желаниям, а потому она обязана отбросить все лишнее и посвящать время Саше. Личная жизнь исчезла – вот и прекрасно, самое время о ней забыть. Рукопись она не успела исправить – вот и отлично, бросит писать ради того, чтобы расчистить в жизненном пространстве место для дочери. Останутся только работа – без денег им все равно не прожить – и Саша.
Инна перешла через Сену к Лувру по мосту Искусств и продолжила неспешный путь сквозь Версаль, мимо Триумфальной арки, по улице Риволи. Все-таки она вышла слишком рано – разница во времени и мысли о Саше подняли с постели ни свет ни заря, когда за окном еще не было слышно ни единой машины, а в отеле даже не думали подавать завтрак. Она долго крутилась в кровати, принимала целую вечность душ и сушила феном волосы, вставшие дыбом от парижской воды. И за какие такие грехи ей досталось в наследство от отца это сущее наказание?! Хорошо, что у Сашки волосы в бабушку.
Остановившись на углу, Инна посмотрела направо – до площади Вандом было уже рукой подать. Рано она пришла, до интервью целых полтора часа. А организаторы, сумасшедшие люди, еще такси заказать предлагали. Тут пешком, самым медленным шагом, тридцать минут.
Инна развернулась на сто восемьдесят градусов и направилась в обратную сторону. Нужно было как-то добить это бестолковое парижское утро…
Не дойдя сотни метров до отеля «Риц», Инна взглянула на себя в первую попавшуюся витрину. Обрамленная ювелирными безумствами с гигантскими алмазами, рубинами и изумрудами, она выглядела невзрачной и даже жалкой. Не живое лицо, а посмертная маска несчастной женщины. Широкий бескровный лоб, тонкий нос, бледные губы. Разве что огромные черные глаза, украшенные неправдоподобно длинными ресницами и густыми, изогнутыми бархатной лентой бровями, слегка оживляли картину.
После двухчасовой прогулки на свежем воздухе ее щеки так и не порозовели, только ошалевшие кудри стали торчать в разные стороны, грозя до смерти напугать неподготовленного собеседника. Инна с тяжелым вздохом извлекла из сумочки расческу и постаралась приладить непослушные волосы к голове. Провозившись добрых десять минут и решив, что теперь интервьюируемый гуру отделается только легким испугом, она отправилась к входу.
– Bonjour, – отвлекла она от важных дел мужчину, напоминавшего наряженную в шикарную униформу, жердь, – j’avais interview avec Serge Lutens[4].
– Bonjour, – заулыбался консьерж, – 353, s’il vous plaît![5]
Он указал на лифт за спиной Инны, здраво рассудив, что иностранка с ее ломаным французским так скорее сообразит, что к чему. Инна благодарно кивнула и нажала кнопку.
– Troisième[6], – предупредил вдогонку консьерж и для верности показал три вытянутых вверх пальца.
Инна улыбнулась ему, давая понять, что все ясно, и скрылась в кабине. К счастью, она пришла за десять минут до назначенного времени – не слишком рано, чтобы выглядеть неприлично, и как раз вовремя для того, чтобы успеть воспользоваться туалетной комнатой, которая, к счастью, располагалась у самого входа. Раскланявшись с помощниками месье Лютанса, она скрылась за спасительной дверью.
Пока довершала начатое сражение с непослушными кудрями, пока подкрашивала губы и пудрила щеки, Инна думала, с чего бы начать разговор. О Лютансе ходили самые разные слухи: говорили, что журналистов он не жалует, рассказывать о себе не любит, а большинство тем обходит стороной так умело, что собеседник остается в дураках, получив на конкретный вопрос абстрактный ответ.
И все же Инна знала себя: пока не почувствует человека и не поймет, что им в этой жизни движет, не успокоится. Ей не было дела до новых ароматов Сержа Лютанса – чтобы написать о них пару строк, достаточно прочитать пресс-релизы, а не тащиться в Париж, – но внутренний мир таинственного гения, приоткрытый хотя бы до крохотной щелки, был ей необходим. Иначе интервью не назовешь успешным.
Закончив с приготовлениями, Инна почувствовала приятный азарт, который возникал всякий раз, когда ей доводилось встречаться с людьми искусства. Беседовать с ними, писать о них, размышлять о том таинственном элементе в душе человека, который побуждал его к творчеству, Инна могла бесконечно.
Преображенная, с сияющими глазами и порозовевшим от загоревшейся в ней энергии лицом, она вышла из туалетной комнаты.
– Я готова, – весело сообщила она.
– Проходите, – улыбнулись ей.
Небольшая заминка, знакомство с представителями компании, директором магазина и появление самого Сержа Лютанса, который прибыл минута в минуту. Ему представили Инну, затем переводчицу – к его радости и изумлению, имена у девушек совпадали, – и проводили троицу к журнальному столику, уютно примостившемуся между шикарными креслами и диваном.
Пора было начинать.
Инна открыла рот и – не понимая, кто ее за язык потянул! – произнесла целую речь. О журнале, в котором будет опубликовано интервью, о его русских читателях, даже о том, что сама она, хоть и работает в глянцевом издании, пишет в свободное время книги…
– Мне так нравится русский язык, – обернулся Лютанс к своей помощнице, – очень певучий, – а потом перевел смеющийся взгляд на Инну, – говорите еще!
От неожиданности она замерла, а потом рассмеялась: деликатный гуру давал понять, что отведенное на беседу время не превратится внезапно в вечность. Месье Лютанс широко улыбался, глядя в ее сияющие глаза.
– Первый вопрос, – Инна выполнила его просьбу и перешла к делу, – вы говорите: «То, что создает человек, – это выражение его самого». В России достаточно известно о ваших ароматах и очень мало – о вас самом. Вы мечтали о парфюмерии с детства?
Она сделала паузу, давая тезке возможность перевести, и превратилась в слух, с нетерпением поглядывая на Сержа Лютанса.
– В жизни человека все запрограммировано. – Он взял в руки чашку и сделал первый, неторопливый, глоток, – все начинается рано, и для вас, и для меня. В возрасте семи лет мы уже полностью сформированы – после происходит лишь поиск и приобретение того, что заложено в человеке…
Он продолжал говорить, прерываясь лишь изредка, напряженно работала переводчица, писал диктофон, а Инна вдруг мысленно перенеслась в свое детство – тот самый возраст, о котором сейчас говорил Лютанс.
Она вспомнила, как после школы сломя голову бежала домой, чтобы поскорее усесться за письменный стол. Все в классе считали ее ненормальной – ни погулять, ни развлечься, – только мама была рада тому, что дочь постоянно занята уроками: перед Инной всегда были разложены тетради, учебники. Правда, бедная мама понятия не имела о том, что дочь обманывает ее изо дня в день. Под учебниками математики, русского языка и природоведения лежала толстая тетрадь в кожаном переплете, в которую она записывала свои волшебные истории. О драконах, василисках, русалках, водяных, домовых, оборотнях, с которыми приходилось иметь дело юным героям, очень похожим на ее одноклассников. Нечисть подстерегала ребят повсюду – в старом портфеле, заброшенном на шкаф, в огромном аквариуме в кабинете директора, в проржавевшей кастрюле школьной столовой, под кроватью в родительской спальне. И поскольку дети постоянно совали нос куда не следует, им же потом и приходилось спасать мир от выпущенных на волю злых духов.
До домашних заданий дело доходило нечасто. Инна пропадала в лабиринтах собственных сказок до самого вечера, пока не приходила с работы мама. Лишь услышав звяканье ключа в замке, а потом и окрик, она вздрагивала и прятала тетрадь под подушку.
Инна и сейчас вздрогнула, словно услышала тот самый мамин голос из далекого прошлого, и очнулась.
– Меня отдали на воспитание одной семье, они были нашими дальними родственниками, – продолжал свой рассказ Лютанс, – я видел мать очень редко, а потому мне приходилось задействовать воображение, чтобы воссоздавать и даже придумывать ее образ. Думаю, именно это и положило во мне начало фантазии, которая стала единственным оружием против одиночества.
Инна слушала завороженно, перед ее глазами возник крохотный чернявый мальчик – наполовину немец, наполовину француз, – стоявший перед большим затуманенным зеркалом. Только оно в старом бедном доме и отличалось изяществом. Все остальное – простой деревянный стол, грубо сработанные стулья, кособокий буфет – было невзрачным и даже уродливым. Но в зеркале! В нем богатым убранством и сочными красками искрился восточный дворец, посреди которого стояла невероятной и меланхоличной красоты женщина. Она ласково смотрела на мальчика, а он любовался ее бледным лицом, замысловатым блеском черных бриллиантов в мочках ушей; наблюдал за движениями губ и тонкой бледной шеи, которую оттеняли массивные украшения из драгоценных камней. Он вздыхал одновременно с шорохом струящегося в пол платья и был счастлив.
– Самые большие несчастья порождают самые большие счастья, – произнес Серж, и Инна удивилась, снова увидев перед собой лицо семидесятилетнего человека – язык не повернулся бы даже мысленно назвать его «стариком» – красивого, светящегося изнутри силой фантазии, которая захватила его в плен в раннем детстве.
Интервью давно закончилось, Инна тепло попрощалась с Лютансом, но его история, рассказанная так ярко и красочно, не выходила у нее из головы. Она бродила по длинным галереям Лувра – пришла сюда сразу из отеля «Риц», – а в голове все еще звучал необычный рассказ.
«Однажды, когда мне было лет 15, к нам в парикмахерскую пришла молодая женщина. Меня попросили заняться клиенткой.
Глядя на меня, можно сказать, что я очень мягкий и сбалансированный человек. Но, с другой стороны, за этим шелком кроется действительно большая энергия. В ней, наверно, и лежит основа творчества.
Но представьте себе ту эпоху – у женщин не было никакой свободы в создании образа. Постоянные локоны и бигуди. Одежда была некрасивой. Все было шаблонным.
И вот, посмотрев на эту красивую и грустную женщину, я взял в руки ножницы. В конце пятидесятых никто вообще не пользовался ножницами! Я сделал ей пробор посередине головы, разделил волосы на две части и отрезал с одного края огромный кусок. Волосы с пустым звуком упали на землю. А у меня возникло ощущение, что на пол упал мертвый зародыш. И именно я был этим мертвым зародышем.
Начиная с того момента я перерезал пуповину – почувствовал, что существую по-настоящему, – и обрел себя».
Инна прокручивала и прокручивала рассказ, словно пленку, в голове и наконец поняла, что именно держит ее в плену!
Она, женщина, прошедшая добрую половину жизненного пути, так и не перерезала собственную пуповину. Не позволила себе жить, освободив чувства и выпустив на волю фантазию. Она до сих пор не избавилась от чувства вины и, как подросток, находится в состоянии постоянной войны с самой собой.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента