Страница:
Говард не успел соврать про скрипку, потому что мама взглянула на Громилу и спросила:
– Кто такой Арчер?
Громила немножко подумал и ответил:
– Окучивает энергию. Газ, электричество. Еще деньги. Вас не тронет. Вы под колпаком у Торкиля.
– То есть Арчер – чиновник из Городского совета? – уточнила мама.
Такое предположение неимоверно развеселило Громилу. Он запрокинул стриженую головенку, расхохотался и звонко хлопнул себя ручищей по колену.
– Ай, класс! Я похож на чиновника?
– На чиновника вы не очень-то похожи, – отозвалась мама.
По-видимому, Громила не внушал ей ни малейшего трепета.
– Кажется, он вполне безобидный, – поделилась мама с Говардом и принялась помогать Фифи готовить ужин. – Уберите-ка ноги, – велела она Громиле.
Тот беспрекословно подтянул ноги как можно выше – так, что колени поджались к ушам, – и стал смахивать на огромного неуклюжего кузнечика. А мама занялась ужином. Похоже, она нашла на Громилу управу, сообразил Говард – и решил последовать ее примеру. Он велел Громиле отодвинуться, иначе было не залезть в ящик со столовыми приборами. Громила с ухмылкой повиновался.
– Накрывай на шестерых, Говард, – попросила мама. – Думаю, Громила тоже не откажется от печенки и бекона.
– Буду! – горячо поддержал ее Громила, втянул аромат жареного лука и ухмыльнулся еще шире.
Говард понял, что мама просто-напросто не воспринимает Громилу всерьез. Тарелки уже были расставлены, но папина машинка продолжала ожесточенно стучать наверху, и мама попросила:
– Говард, сходи позови папу и Катастрофу.
– Сайкса не дергать, пусть закончит, – заявил Громила.
Мама даже не поинтересовалась, в чем дело, а отправила Говарда с подносом к папе в кабинет. Папа оторвался от пишущей машинки, отсутствующе глянул на Говарда и сказал:
– Поставь вот сюда, на бумаги.
«Кажется, папа тоже ничуть не разволновался», – удивился Говард. А вслух произнес:
– Пап, по-моему, мама не очень понимает, что творится. Она кормит Громилу ужином! Разве чужих наемников сажают ужинать со всеми?
Папа усмехнулся.
– Нет, но, когда за твоими санями гонится волк, лучше кинуть ему мяса, – объяснил он. Шутит или всерьез? Наверно, и то и другое. – Все, не мешай мне, иначе мы никогда не избавимся от Громилы.
Измученный Говард вернулся в кухню и обнаружил, что Громила неуклюже пытается задвинуть колени под стол, а Катастрофа наотрез отказывается от такого соседства.
– Не буду с ним ужинать! – верещала она. – Он в меня ножом кидался!
– А нечего было орать, – припечатал Громила. Стол приподнялся у него на коленях, посуда поехала как с горки, Фифи подхватила тарелки и приборы. Похоже было, что Фифи замучилась не меньше Говарда.
Громила встревоженно покосился на маму и загнул ноги под стул. Теперь ему пришлось есть в неудобной позе – почти что стоя на коленях.
– Кидался! Ножом! Честное слово! – настаивала Катастрофа. – И вообще, от него воняет! – Не дождавшись никакого отклика, она объявила: – Я на вас всех обиделась. Кроме Фифи.
– На меня-то за что? – возмутился Говард.
– За то, что ты боишься Громилы, – ответила Катастрофа.
Говард, к своему удивлению, виновато переглянулся с Громилой.
– А чего, я иногда сам себя боюсь, – признался тот, осторожно орудуя ножом и вилкой.
Он изо всех сил пытался вести себя прилично и культурно и поминутно вскидывал глазки на маму и Фифи, проверяя, довольны ли они его поведением. И жевать старался с закрытым ртом – Говарду даже померещилось, будто раз или два Громила едва не поперхнулся. Однако, несмотря ни на что, он умудрялся уминать за обе щеки. Говард в жизни не видел такой гигантской порции картошки на одной тарелке и чтобы картошка исчезала так быстро. Насытившись, Громила с удовлетворенным видом пересел на прежнее место, мешая остальным проходить, и принялся ковырять в зубах ножом.
– Не хотите пока посмотреть телевизор в гостиной? – предложила Фифи, в шестой раз споткнувшись о ножищи Громилы.
Но Громила помотал головой и остался на своем посту. Он сидел и сидел. Фифи убрала со стола и ушла к себе в мансарду, а он все сидел. Мама вымыла посуду, а он все сидел. Мама отправилась спать, а Громила продолжал сидеть в кухне. «Пожалуй, и я никуда отсюда не двинусь, на всякий случай», – решил Говард. Должен же кто-то присмотреть за Громилой! Говард притащил в кухню сумку с учебниками, в которой зияла прореха, оставленная ножом Громилы, и сел готовить уроки за кухонным столом. Но он не мог сосредоточиться. При Громиле у Говарда никак не получалось половину времени придумывать и рисовать космические корабли, а именно так он и привык делать уроки. Говард ощущал, как Громила пялится на него, и краем глаза улавливал, как посверкивает нож, тот самый, что разодрал Говарду сумку. Когда папа наконец-то вернулся в кухню с четырьмя готовыми страницами, Говард вздохнул с облегчением.
Громила вскочил – тоже с явным облегчением, – выхватил у папы машинописные страницы и вперился в них маленькими кругленькими глазками. «Надо же, читать умеет», – поразился Говард.
– Придется вам довольствоваться этим, – твердо сказал папа в ответ на вопросительный взгляд Громилы. – Тут не совсем то же, что я посылал Маунтджою, но как смог, так по памяти и восстановил.
– Не копия? – подозрительно спросил Громила. – Совершенно точно не копия, – заверил его папа.
Громила кивнул, сложил страницы и упрятал за пазуху кожаной куртки.
– Снесу Арчеру. Счастливо.
С этими словами он протопал к двери, пригнулся, чтобы не стукнуться головой, и вышел вон.
Как только дверь захлопнулась, в кухню влетели мама с Катастрофой.
– Убрался? – выпалила Катастрофа.
А мама насела на папу:
– А теперь объясни, что это было.
– Ничего особенного, пустяки, – слишком уж туманно ответил папа. – Это Маунтджой так шутит.
Мама устремила на папу пристальный взгляд – прямо-таки буравила его глазами.
– Квентин, – сурово произнесла она. – Так не пойдет. Он говорил о каком-то Арчере, а вовсе не о Маунтджое. Изволь объяснить.
Глава вторая
– Но мне нечего объяснять насчет Арчера, – сказал папа, уселся в Громилино кресло и потянулся. – Я знаю только Маунтджоя. Катастрофа, завари-ка мне чайку, – попросил он и поспешно добавил вдогонку Катастрофе, которая с готовностью ринулась к чайнику: – Залить кипятком два пакетика, и смотри мне, кроме молока, ничего в чашку не подмешивать! Чтоб никаких там горчицы и уксуса, а тем более перца!
– У, зараза, – буркнула Катастрофа. Подмешивать всякое в чай – это она обожала. – Что за жизнь! – воскликнул папа. – Чаю хочешь попить – и то изволь торговаться. Катастрофе наплевать, что я знаменитый писатель.
Никакого почтения к родному отцу и его громкому имени! Ни тени уважения и послушания! Катастрофа, ты хотя бы понимаешь, какие это весомые слова: «Мой папа – писатель»? Как они звучат!
– «Унитаз» – это тоже весомо, – съязвила Катастрофа, наливая воду в чайник. – Мам, папа увиливает.
– Ничего подобного, я рассуждаю вслух, – живо возразил папа.
– Тогда хватит болтать, и объясни, ради всего святого, зачем Арчеру нужны от тебя две тысячи слов!
– Полагаю, Арчеру они и не нужны. Наверняка это шуточки Маунтджоя, – ответил папа.
Он сцепил руки над головой и задумчиво уставился на собственный живот – мягкий круглый холмик, выпирающий из-под свитера.
– Хотя если поразмыслить… – протянул папа. – Когда-то, лет восемь назад, Маунтджой упоминал какого-то «вышестоящего». Я и позабыл. Но вообще-то, насколько я понимаю, это была шутка. Маунтджой решил таким образом исцелить меня от творческого кризиса. Маунтджой ведь порядочный человек, он ни в чем подозрительном не замешан. Я с ним познакомился на гольфе незадолго до рождения Говарда – у меня тогда приключился мучительный творческий кризис, я ужасно страдал и всем рассказывал…
– Помню-помню, – кивнула мама. – Молочнику ты дожаловался до того, что он отказался возить нам молоко – лишь бы тебя не выслушивать.
– Но мне и правда было худо! – жалобно проговорил папа. – Вы, счастливцы, даже не ведаете, как это невыносимо, когда в голове нет ни одной мысли, а если она и есть, то на бумагу ее почему-то никак не перенесешь. А если и напишешь что-то, каждое слово кажется никчемным и тусклым и каждая фраза упирается в тупик. И тут ка-ак запаникуешь: не пишется – не заработаешь, а от таких мыслей еще хуже. К тому же подобное может тянуться годами, поэтому…
«Какое счастье, что я не собираюсь быть писателем, – думал тем временем Говард. – Изобретать космические корабли, похоже, куда легче».
Тут встряла Катастрофа:
– А я знаю, знаю! Это как когда в школе велят нарисовать древних бриттов, а я не в рисовальном настроении.
– Да, очень похоже, – согласился папа. – Можешь себе представить мое облегчение, когда Маунтджой позвонил мне, вызвал к себе в контору и заявил, будто придумал, как исцелить меня от простоя. Уверял, что знает способ помочь. И ведь не соврал. «Все, что от вас требуется, – сказал он тогда, – это раз в три месяца присылать мне две тысячи слов о чем угодно, на любую тему. Главное – чтобы вы сами их написали, не повторяясь и не перепевая старое, а сочиняли совершенно новое. Обещайте. А сдавать будете прямо мне на работу, в Городской совет». – «Но вдруг у меня и это не получится?» – возразил я. Маунтджой в ответ расхохотался и говорит: «В том-то весь и фокус!
Вообразите, будто я в силах – через Городской совет – отключить вам свет, газ, воду и прочее за задолженности, и дело у вас сразу пойдет как по маслу. Да, и еще представьте, что у вас перестанут вывозить мусор. Если вы по-настоящему испугаетесь такой угрозы, запросто накатаете две тысячи слов». И Маунтджой как в воду глядел! Я до сих пор ему признателен. Ведь я тогда пошел прямиком домой и снова принялся писать как одержимый. В тот же месяц я написал «Настырную мантикору» и черновой вариант «Непреклонного» за считаные…
– Постой-постой, – наморщила лоб мама. – Но если ты на протяжении тринадцати лет раз в три месяца шлешь Маунтджою по куску текста, а тот сдает их Арчеру, то сколько же этого добра у Арчера накопилось? И что Арчер с ним делает?
– Пап, а если Арчер все это издает? Тогда он здорово на тебе нажился!
Папа помотал головой, но как-то неуверенно: – На таком не наживешься, Говард. Ему я всегда писал разные глупости, которые вряд ли кому придет в голову публиковать. И в большинстве случаев это всего лишь обрывки, незаконченные фрагменты. На четырех страничках особенно не развернешься. Ну вот взять хоть прошлый год – я послал Маунтджою рассуждение на тему «Если бы кролики стали плотоядными». А в последний раз накропал про старушечий бунт на Мукомольной улице.
– И что ты про них придумал? – вмешалась Катастрофа, которая наконец-то принесла, плюхая переполненной кружкой, слабенький серенький чай.
– Они дрались сумочками, – ответствовал папа. – Спасибо.
– Да я про кроликов, глупый ты мой, – раздосадованно объяснила Катастрофа.
– Разумеется, я заставил их питаться мышами, умная ты моя, – сказал папа. – Нет, Говард, если бы такое кто и напечатал, я бы не упустил. Уверяю тебя, ни буковки не издали.
– И ты впервые задолжал слова Маунтджою? Папа вновь помотал головой:
– Нет, они впервые затерялись. Хотя мне уже неоднократно случалось просрочить и сдать позже, но Маунтджой ничего не говорил, только вот однажды… – Папа озадаченно уставился в чашку. – Тогда только-только родилась Катастрофа. Уж ты-то помнишь, Катриона. Она не давала нам спать ночи напролет, и я так вымотался от недосыпа, что мне было не до писания, я каждую свободную минуту старался прикорнуть. И вдруг в доме поотключалось буквально все: мы сидели без света, тепла, воды, да еще и машина не заводилась.
– Как же мне не помнить, – вздохнула мама. – Говард мерз так, что плакал не меньше Катастрофы, а уж стирки сколько копилось… Нам тогда никто из ремонтников не мог сказать ничего путного – электрик, сантехник, газовщик только руками разводили: вроде бы все в порядке, но отчего-то не работает. Что это было?
– Я сходил тогда к Маунтджою, – признался папа. – Просто из суеверных соображений. Отлично помню, как он был озадачен – пробормотал, что его начальник не так терпелив, как он сам. Потом засмеялся и сказал: «Напишите обычную порцию слов, глядишь, все и починится». Я написал – и, пока работал, оно все и починилось. Я так и не понял, что тогда произошло. И до сих пор не пойму.
Папа поднес чашку ко рту, и Катастрофа впилась в него нетерпеливым взглядом.
– И не пойму, откуда этот Арчеров Громила узнал… – Папа поставил чашку на стол. – Катастрофа, я забыл сказать: сыпать в чай соль тоже запрещено. Что ты натворила с чашкой?
Он поднес чашку к свету. На боку у нее как будто были процарапаны кривые буквы.
– Это не я, а вовсе даже Громила своим ножом, – оправдалась Катастрофа. – А чай не соленый, там только сахар. Громила швырнул в меня ножом, но нож не швырнулся и остался у него в руке.
– Прекрати пороть чепуху, – строго сказала здравомыслящая мама. Взяла чашку, провела пальцем по выщербинам. – Нет, это не ножом, тут сверху сплошная глазурь, – наверно, дефект был еще в магазине.
– Да нет же, это Громила! – поддержал сестренку Говард. – Я своими глазами видел.
Папа забрал чашку и повертел на свету.
– Тогда что это значит? С одного боку то ли «В», то ли «Б», а с другого – то ли «Э», то ли «З», то ли вообще тройка…
Тут Говард разочарованно понял: папа не воспринимает всерьез историю с Громилой. И мама тоже! Она лишь засмеялась:
– Что ж, Квентин, в другой раз сдавай слова вовремя. Зачем нам Арчеровы громилы? Совершенно незачем.
Отчего-то Говарду полегчало. Громила его по-настоящему напугал. Но поскольку ни папа, ни мама не разволновались, значит все в порядке. Говард поднялся в свою комнату, устроился поудобнее среди родных плакатов с астронавтами и аэропланами и до позднего вечера увлеченно придумывал и рисовал очередной космический корабль, стараясь не думать о Громиле. Но мысли его снова и снова возвращались к загадочным словам, которые папа сдавал Арчеру. Что же Арчер с ними делал? Неужели они так нужны Арчеру, что он вон даже Громилу прислал?
Ночью ударные инструменты, которые Громила накануне вечером внес в прихожую, начали приглушенно погромыхивать. Никто бы и не заметил, если бы не мама, всегда вздрагивавшая от любого шума. За ночь она трижды будила всех – трижды вставала и спускалась в прихожую, чтобы унять неугомонные барабаны. В первый раз мама предположила: «Наверно, это они от проходящих машин». Но ударные упорно продолжали гудеть и подрагивать. Во второй раз мама обложила их носовыми платками. В третий – прослоила носками. Наконец, перебудив весь дом в четвертый и пятый раз, она закутала инструменты во все одеяла, какие только нашлись, но и тогда по-прежнему утверждала, будто слышит их перестук.
Наутро раздраженный папа прошлепал в кухню и, не в силах открыть глаза, сказал:
– Наша мама всю ночь напролет сражалась с шумом в собственных ушах. Где мой чай? Скорую чайную помощь мне, срочно!
– У тебя живот из пижамы торчит, – сообщила папе Катастрофа. – А твои заветные чайные запасы прикончил Громила.
– Во всяком случае, Громила был последним, кто их трогал, – сквозь зевок добавила Фифи.
– За какие прегрешения небо наградило меня такой доченькой? – вопросил папа. – Фифи, забудь про Громилу и свари мне чаю. Всё, забыли про Громилу!
Говард охотно забыл про Громилу, забыл как про страшный сон. Он пошел в школу. В школе он весь день благополучно рисовал космические корабли. Он забыл про Громилу настолько основательно, что когда вместе с друзьями вышел с уроков и увидел Громилу посреди улицы, то встал как вкопанный. Громила высился, будто маяк. Он тоже увидел Говарда. На небольшой Громилиной физиономии медленно появилось новое выражение – он узнал Говарда и, рассекая толпу, двинулся прямиком к нему.
Обычно маяком или хотя бы башней над толпой ощущал себя сам Говард, а тут он мгновенно показался себе хлипким и крошечным, всем по колено. Говард заозирался, рассчитывая на помощь друзей, но каждый, кто попадался Громиле на пути, вдруг вспоминал о важных и неотложных делах, срочно призывавших куда-то подальше отсюда. Друзья незаметно растворились, и Говард остался лицом к лицу с Громилой, который навис у него над головой.
– Я обратно, – осклабясь, объявил Громила и навис еще сильнее.
– Да уж вижу. Правда, я не сразу вас заметил, – отозвался Говард. – А что вам теперь от меня понадобилось?
– Ну так слова, – пояснил Громила. – Те не пошли. Не то.
– А от меня вы что хотите насчет слов?
– Отец дома? – кратко спросил Громила.
– Вроде бы должен быть дома, – ответил Говард.
– Пошли, отведешь, я с ним потолкую, – велел Громила.
Поскольку он был не из тех, кому рискнешь возражать, они двинулись к дому. Говард задумчиво проговорил:
– Но зачем вам непременно идти со мной? Сами не дойдете, что ли?
Громила посмотрел на Говарда очень сверху очень вниз.
– Не боишься меня, – заявил он.
– Что вы, я вас жутко боюсь, как увижу – прямо больной делаюсь, – заверил его Говард.
– Чего я тебе расскажу, – пообещал Громила. – Про Арчера и вообще.
– Не хочу ничего знать, – отрезал Говард, но не удержался и встревоженно спросил: – Арчер рассердился, что слова оказались неудачными? Так?
Громила кивнул и, лучась самодовольством, добавил:
– А я тебе по душе.
– Никому вы не по душе, это в принципе невозможно, – ответил Говард. – Лучше скажите, что же все-таки решил Арчер?
– Прислать меня, – ухмыльнулся Громила. – Вы собираетесь и сегодня устраивать папе неприятности? – забеспокоился Говард.
– Там поглядим, – неопределенно пообещал Громила.
Говард решился на эксперимент.
– В таком случае, – храбро заявил он, – мы пойдем не домой, а куда-нибудь еще.
Он развернулся и направился совсем в другую сторону. Громила тоже развернулся всем своим обширным телом и потопал рядом с Говардом.
– Ну, куда бы нам пойти? – спросил Говард. – Арчера повидать? Хочешь? А других? – предложил Громила.
– Давайте пойдем к мистеру Маунтджою, – наугад сказал Говард.
– Лады, – согласился Громила, но шаг замедлил.
К немалому удивлению Говарда, ноги понесли его в центр города, по Мукомольной, а потом по Главной улице. Громила маячил у него за спиной и не отставал. Они быстро взбежали по лестнице Городского совета, будто и правда явились по делу. «Ничего, нас скоро остановят», – с надеждой подумал Говард.
Огромные двери привели их в просторный мраморный вестибюль. Говарду почудилось, будто краем глаза он заметил кого-то в форме, может даже полицейских, но, подобно друзьям Говарда, при виде Громилы полицейские испарились. Торопливые шаги Говарда и Громилы гулким эхом отдавались под потолком вестибюля. За окошком с табличкой «Справочное» восседала свирепая дама. Говард и глазом не успел моргнуть, а Громила уже отыскал рядом с окошком дверь в справочное и, всунувшись туда, навис над дамой – маленькая головенка на широченных плечах.
Даме пришлось неудобно задрать голову, чтобы посмотреть Громиле в лицо, терявшееся где-то в вышине.
– Что вам нужно?
Громила искательно ухмыльнулся.
– Маунтджой? – произнес он.
Дама оказалась из тех, кто обожает давать всем от ворот поворот. Поэтому она, не скрывая удовольствия, отчеканила:
– Мистер Маунтджой не принимает рядовых посетителей без предварительной записи. Запишитесь на прием через секретаря, вам назначат время.
Но Громила словно и не услышал.
– Кабинет шестьсот девятый где?
– В отделе градостроительства, – ответила справочная дама, – но…
– Найти как? – уточнил Громила.
– Но я вам не скажу, – не сдавалась справочная дама.
Громила мотнул Говарду подбородком.
– Пошли поищем.
– Так нельзя, так не положено! – возмутилась дама.
Громила и ухом не повел. Он вылез из справочного закутка и гулко зашагал через мраморный вестибюль к мраморной же лестнице, а Говард потрусил за ним. Справочная дама что-то кричала им вслед, а когда это не подействовало, выскочила из своего закута и завопила:
– Вернитесь сейчас же!
Говарду очень хотелось вернуться. Когда Громила затопал вверх по мраморной лестнице, Говард с надеждой подумал: «Сейчас нас арестуют», но не тут-то было. Громила в ответ громко крикнул справочной даме:
– Маунтджой – ну?
– Я вам не скажу! – взвизгнула та. – Сию же минуту вернитесь!
Громила снова повелительно мотнул головой, и Говарду пришлось последовать за ним по лестнице. Потом начались самые неловкие минуты в жизни Говарда. Громила со своей туповатой ухмылкой преспокойно заходил во все двери подряд. Они с Говардом вторгались в большие и малые конференц-залы, помещения архивов, справочные, кабинеты, даже туалеты. «Нас вот-вот арестуют! – стучало в голове у Говарда. – Мы нарушаем правила!» Время от времени возмущенные вторжением сотрудники (ростом не меньше Говарда) пытались преградить Громиле дорогу, но Громила или ухмылялся еще шире и отодвигал их в сторону, словно мебель, или кратко вопрошал: «Маунтджой?», получал в ответ: «Не здесь» – и двигался дальше. А большинство сотрудников Городского совета просто испарялись у Громилы с дороги, не дожидаясь вопросов.
«Прет как центурионская колесница сквозь масло!» – подумал ошеломленный Говард. Громила шел вперед да вперед, и Говарду только и оставалось, что следовать за ним. В одном конференц-зале, с ковром, действительно шло совещание – за большим столом собралось с дюжину человек. Когда Громила бодро шагнул в дверь, сердитый чиновник в темном костюме воскликнул:
– Тут вам не публичные слушания, это закрытое совещание!
Громила снова осклабился в туповатой ухмылочке, углядел дверь на другом конце зала и целеустремленно затопал к ней по ковру. Темный костюм схватился за телефон и негодующе заклекотал в трубку.
«Ну уж теперь нас как пить дать арестуют!» – подумал Говард, поторапливаясь за Громилой. Ему было неловко за их с Громилой неподобающее поведение, и он все время ждал, что их перехватят. Но похоже, Громилу было не остановить. Он повел Говарда по очередной лестнице, затем по длинному коридору с матовыми стеклами в окнах, который привел их в другое крыло Городского совета. Громила рванул на себя дверь. За ней началась анфилада кабинетов, где печатали, расхаживали и советовались по поводу архитектурных чертежей.
Громила подмигнул Говарду:
– Градостроительство. Теплее.
Он размашисто зашагал из кабинета в кабинет.
Все вокруг казались рядом с ним маленькими и щупленькими, все возмущались и пытались остановить неуклонный ход Громилы, но он нацелился на дверь, замыкавшую череду служебных помещений. На ней висела табличка «М. Дж. Маунтджой». Ручища Громилы легко распахнула и эту дверь. Обитатель кабинета подскочил от неожиданности.
– Вот, Маунтджой, – объявил Громила и гордо заухмылялся, словно мистер Маунтджой был невесть каким сокровищем и он, Громила, лично раскопал этот клад.
– Да, меня зовут Маунтджой, – откликнулся хозяин кабинета.
Он вопросительно воззрился на Говарда в школьном форменном свитере, с учебной сумкой через плечо. Взгляд Маунтджоя уперся в заплатку из липкой ленты – это Говард наскоро зачинил прореху от Громилиного ножа. Потом мистер Маунтджой снова посмотрел на Громилу. «Ясное дело, он подумал, что мы странная парочка», – понял Говард.
Сам мистер Маунтджой очень подходил к своему гладкому и округлому голосу, который запомнился Говарду по телефонному разговору. Мистер Маунтджой был гладкий и округлый, с прилизанными волосами. Держался он вальяжно, но глаза у него были въедливые.
– Поговори с ним, – велел Громила Говарду. – Э-э… – замялся тот. – Мой папа – Квентин Сайкс…
Больше он ни слова вымолвить не успел: в дверь ввалилась целая толпа, и все наперебой спрашивали, цел ли мистер Маунтджой. Они все его любили и взволновались за него. Говард окончательно сконфузился. Кое-кто спрашивал, не выставить ли Громилу вон без всяких церемоний. Громила развернулся всем корпусом и внимательно оглядел энтузиастов, словно сама идея показалась ему удивительной. А она не удивительная, она просто невыполнимая, подумал Говард.
Мистер Маунтджой в замешательстве потеребил свой строгий галстук.
– Благодарю вас, я в полном порядке, – звучно пророкотал он. – Пожалуйста, дайте нам побеседовать. Все под контролем.
Но когда сочувствующие повалили вон, Говард расслышал, как мистер Маунтджой добавил себе под нос: «Надеюсь».
Как только дверь затворилась, мистер Маунтджой еще больше ослабил галстук.
– Так о чем вы говорили, юноша? – спросил он Говарда, не сводя завороженных глаз с Громилы.
– Зачем вы заставляете моего отца сдавать вам по две тысячи слов каждые три месяца? Только отвечайте по правде! – с нажимом сказал Говард.
– Юноша, я его не заставляю, – улыбнулся мистер Маунтджой. – Это всего-навсего дружеская хитрость, приемчик, который я изобрел, чтобы впредь уберечь Квентина от писательских кризисов.
– Кто такой Арчер?
Громила немножко подумал и ответил:
– Окучивает энергию. Газ, электричество. Еще деньги. Вас не тронет. Вы под колпаком у Торкиля.
– То есть Арчер – чиновник из Городского совета? – уточнила мама.
Такое предположение неимоверно развеселило Громилу. Он запрокинул стриженую головенку, расхохотался и звонко хлопнул себя ручищей по колену.
– Ай, класс! Я похож на чиновника?
– На чиновника вы не очень-то похожи, – отозвалась мама.
По-видимому, Громила не внушал ей ни малейшего трепета.
– Кажется, он вполне безобидный, – поделилась мама с Говардом и принялась помогать Фифи готовить ужин. – Уберите-ка ноги, – велела она Громиле.
Тот беспрекословно подтянул ноги как можно выше – так, что колени поджались к ушам, – и стал смахивать на огромного неуклюжего кузнечика. А мама занялась ужином. Похоже, она нашла на Громилу управу, сообразил Говард – и решил последовать ее примеру. Он велел Громиле отодвинуться, иначе было не залезть в ящик со столовыми приборами. Громила с ухмылкой повиновался.
– Накрывай на шестерых, Говард, – попросила мама. – Думаю, Громила тоже не откажется от печенки и бекона.
– Буду! – горячо поддержал ее Громила, втянул аромат жареного лука и ухмыльнулся еще шире.
Говард понял, что мама просто-напросто не воспринимает Громилу всерьез. Тарелки уже были расставлены, но папина машинка продолжала ожесточенно стучать наверху, и мама попросила:
– Говард, сходи позови папу и Катастрофу.
– Сайкса не дергать, пусть закончит, – заявил Громила.
Мама даже не поинтересовалась, в чем дело, а отправила Говарда с подносом к папе в кабинет. Папа оторвался от пишущей машинки, отсутствующе глянул на Говарда и сказал:
– Поставь вот сюда, на бумаги.
«Кажется, папа тоже ничуть не разволновался», – удивился Говард. А вслух произнес:
– Пап, по-моему, мама не очень понимает, что творится. Она кормит Громилу ужином! Разве чужих наемников сажают ужинать со всеми?
Папа усмехнулся.
– Нет, но, когда за твоими санями гонится волк, лучше кинуть ему мяса, – объяснил он. Шутит или всерьез? Наверно, и то и другое. – Все, не мешай мне, иначе мы никогда не избавимся от Громилы.
Измученный Говард вернулся в кухню и обнаружил, что Громила неуклюже пытается задвинуть колени под стол, а Катастрофа наотрез отказывается от такого соседства.
– Не буду с ним ужинать! – верещала она. – Он в меня ножом кидался!
– А нечего было орать, – припечатал Громила. Стол приподнялся у него на коленях, посуда поехала как с горки, Фифи подхватила тарелки и приборы. Похоже было, что Фифи замучилась не меньше Говарда.
Громила встревоженно покосился на маму и загнул ноги под стул. Теперь ему пришлось есть в неудобной позе – почти что стоя на коленях.
– Кидался! Ножом! Честное слово! – настаивала Катастрофа. – И вообще, от него воняет! – Не дождавшись никакого отклика, она объявила: – Я на вас всех обиделась. Кроме Фифи.
– На меня-то за что? – возмутился Говард.
– За то, что ты боишься Громилы, – ответила Катастрофа.
Говард, к своему удивлению, виновато переглянулся с Громилой.
– А чего, я иногда сам себя боюсь, – признался тот, осторожно орудуя ножом и вилкой.
Он изо всех сил пытался вести себя прилично и культурно и поминутно вскидывал глазки на маму и Фифи, проверяя, довольны ли они его поведением. И жевать старался с закрытым ртом – Говарду даже померещилось, будто раз или два Громила едва не поперхнулся. Однако, несмотря ни на что, он умудрялся уминать за обе щеки. Говард в жизни не видел такой гигантской порции картошки на одной тарелке и чтобы картошка исчезала так быстро. Насытившись, Громила с удовлетворенным видом пересел на прежнее место, мешая остальным проходить, и принялся ковырять в зубах ножом.
– Не хотите пока посмотреть телевизор в гостиной? – предложила Фифи, в шестой раз споткнувшись о ножищи Громилы.
Но Громила помотал головой и остался на своем посту. Он сидел и сидел. Фифи убрала со стола и ушла к себе в мансарду, а он все сидел. Мама вымыла посуду, а он все сидел. Мама отправилась спать, а Громила продолжал сидеть в кухне. «Пожалуй, и я никуда отсюда не двинусь, на всякий случай», – решил Говард. Должен же кто-то присмотреть за Громилой! Говард притащил в кухню сумку с учебниками, в которой зияла прореха, оставленная ножом Громилы, и сел готовить уроки за кухонным столом. Но он не мог сосредоточиться. При Громиле у Говарда никак не получалось половину времени придумывать и рисовать космические корабли, а именно так он и привык делать уроки. Говард ощущал, как Громила пялится на него, и краем глаза улавливал, как посверкивает нож, тот самый, что разодрал Говарду сумку. Когда папа наконец-то вернулся в кухню с четырьмя готовыми страницами, Говард вздохнул с облегчением.
Громила вскочил – тоже с явным облегчением, – выхватил у папы машинописные страницы и вперился в них маленькими кругленькими глазками. «Надо же, читать умеет», – поразился Говард.
– Придется вам довольствоваться этим, – твердо сказал папа в ответ на вопросительный взгляд Громилы. – Тут не совсем то же, что я посылал Маунтджою, но как смог, так по памяти и восстановил.
– Не копия? – подозрительно спросил Громила. – Совершенно точно не копия, – заверил его папа.
Громила кивнул, сложил страницы и упрятал за пазуху кожаной куртки.
– Снесу Арчеру. Счастливо.
С этими словами он протопал к двери, пригнулся, чтобы не стукнуться головой, и вышел вон.
Как только дверь захлопнулась, в кухню влетели мама с Катастрофой.
– Убрался? – выпалила Катастрофа.
А мама насела на папу:
– А теперь объясни, что это было.
– Ничего особенного, пустяки, – слишком уж туманно ответил папа. – Это Маунтджой так шутит.
Мама устремила на папу пристальный взгляд – прямо-таки буравила его глазами.
– Квентин, – сурово произнесла она. – Так не пойдет. Он говорил о каком-то Арчере, а вовсе не о Маунтджое. Изволь объяснить.
Глава вторая
– У, зараза, – буркнула Катастрофа. Подмешивать всякое в чай – это она обожала. – Что за жизнь! – воскликнул папа. – Чаю хочешь попить – и то изволь торговаться. Катастрофе наплевать, что я знаменитый писатель.
Никакого почтения к родному отцу и его громкому имени! Ни тени уважения и послушания! Катастрофа, ты хотя бы понимаешь, какие это весомые слова: «Мой папа – писатель»? Как они звучат!
– «Унитаз» – это тоже весомо, – съязвила Катастрофа, наливая воду в чайник. – Мам, папа увиливает.
– Ничего подобного, я рассуждаю вслух, – живо возразил папа.
– Тогда хватит болтать, и объясни, ради всего святого, зачем Арчеру нужны от тебя две тысячи слов!
– Полагаю, Арчеру они и не нужны. Наверняка это шуточки Маунтджоя, – ответил папа.
Он сцепил руки над головой и задумчиво уставился на собственный живот – мягкий круглый холмик, выпирающий из-под свитера.
– Хотя если поразмыслить… – протянул папа. – Когда-то, лет восемь назад, Маунтджой упоминал какого-то «вышестоящего». Я и позабыл. Но вообще-то, насколько я понимаю, это была шутка. Маунтджой решил таким образом исцелить меня от творческого кризиса. Маунтджой ведь порядочный человек, он ни в чем подозрительном не замешан. Я с ним познакомился на гольфе незадолго до рождения Говарда – у меня тогда приключился мучительный творческий кризис, я ужасно страдал и всем рассказывал…
– Помню-помню, – кивнула мама. – Молочнику ты дожаловался до того, что он отказался возить нам молоко – лишь бы тебя не выслушивать.
– Но мне и правда было худо! – жалобно проговорил папа. – Вы, счастливцы, даже не ведаете, как это невыносимо, когда в голове нет ни одной мысли, а если она и есть, то на бумагу ее почему-то никак не перенесешь. А если и напишешь что-то, каждое слово кажется никчемным и тусклым и каждая фраза упирается в тупик. И тут ка-ак запаникуешь: не пишется – не заработаешь, а от таких мыслей еще хуже. К тому же подобное может тянуться годами, поэтому…
«Какое счастье, что я не собираюсь быть писателем, – думал тем временем Говард. – Изобретать космические корабли, похоже, куда легче».
Тут встряла Катастрофа:
– А я знаю, знаю! Это как когда в школе велят нарисовать древних бриттов, а я не в рисовальном настроении.
– Да, очень похоже, – согласился папа. – Можешь себе представить мое облегчение, когда Маунтджой позвонил мне, вызвал к себе в контору и заявил, будто придумал, как исцелить меня от простоя. Уверял, что знает способ помочь. И ведь не соврал. «Все, что от вас требуется, – сказал он тогда, – это раз в три месяца присылать мне две тысячи слов о чем угодно, на любую тему. Главное – чтобы вы сами их написали, не повторяясь и не перепевая старое, а сочиняли совершенно новое. Обещайте. А сдавать будете прямо мне на работу, в Городской совет». – «Но вдруг у меня и это не получится?» – возразил я. Маунтджой в ответ расхохотался и говорит: «В том-то весь и фокус!
Вообразите, будто я в силах – через Городской совет – отключить вам свет, газ, воду и прочее за задолженности, и дело у вас сразу пойдет как по маслу. Да, и еще представьте, что у вас перестанут вывозить мусор. Если вы по-настоящему испугаетесь такой угрозы, запросто накатаете две тысячи слов». И Маунтджой как в воду глядел! Я до сих пор ему признателен. Ведь я тогда пошел прямиком домой и снова принялся писать как одержимый. В тот же месяц я написал «Настырную мантикору» и черновой вариант «Непреклонного» за считаные…
– Постой-постой, – наморщила лоб мама. – Но если ты на протяжении тринадцати лет раз в три месяца шлешь Маунтджою по куску текста, а тот сдает их Арчеру, то сколько же этого добра у Арчера накопилось? И что Арчер с ним делает?
– Пап, а если Арчер все это издает? Тогда он здорово на тебе нажился!
Папа помотал головой, но как-то неуверенно: – На таком не наживешься, Говард. Ему я всегда писал разные глупости, которые вряд ли кому придет в голову публиковать. И в большинстве случаев это всего лишь обрывки, незаконченные фрагменты. На четырех страничках особенно не развернешься. Ну вот взять хоть прошлый год – я послал Маунтджою рассуждение на тему «Если бы кролики стали плотоядными». А в последний раз накропал про старушечий бунт на Мукомольной улице.
– И что ты про них придумал? – вмешалась Катастрофа, которая наконец-то принесла, плюхая переполненной кружкой, слабенький серенький чай.
– Они дрались сумочками, – ответствовал папа. – Спасибо.
– Да я про кроликов, глупый ты мой, – раздосадованно объяснила Катастрофа.
– Разумеется, я заставил их питаться мышами, умная ты моя, – сказал папа. – Нет, Говард, если бы такое кто и напечатал, я бы не упустил. Уверяю тебя, ни буковки не издали.
– И ты впервые задолжал слова Маунтджою? Папа вновь помотал головой:
– Нет, они впервые затерялись. Хотя мне уже неоднократно случалось просрочить и сдать позже, но Маунтджой ничего не говорил, только вот однажды… – Папа озадаченно уставился в чашку. – Тогда только-только родилась Катастрофа. Уж ты-то помнишь, Катриона. Она не давала нам спать ночи напролет, и я так вымотался от недосыпа, что мне было не до писания, я каждую свободную минуту старался прикорнуть. И вдруг в доме поотключалось буквально все: мы сидели без света, тепла, воды, да еще и машина не заводилась.
– Как же мне не помнить, – вздохнула мама. – Говард мерз так, что плакал не меньше Катастрофы, а уж стирки сколько копилось… Нам тогда никто из ремонтников не мог сказать ничего путного – электрик, сантехник, газовщик только руками разводили: вроде бы все в порядке, но отчего-то не работает. Что это было?
– Я сходил тогда к Маунтджою, – признался папа. – Просто из суеверных соображений. Отлично помню, как он был озадачен – пробормотал, что его начальник не так терпелив, как он сам. Потом засмеялся и сказал: «Напишите обычную порцию слов, глядишь, все и починится». Я написал – и, пока работал, оно все и починилось. Я так и не понял, что тогда произошло. И до сих пор не пойму.
Папа поднес чашку ко рту, и Катастрофа впилась в него нетерпеливым взглядом.
– И не пойму, откуда этот Арчеров Громила узнал… – Папа поставил чашку на стол. – Катастрофа, я забыл сказать: сыпать в чай соль тоже запрещено. Что ты натворила с чашкой?
Он поднес чашку к свету. На боку у нее как будто были процарапаны кривые буквы.
– Это не я, а вовсе даже Громила своим ножом, – оправдалась Катастрофа. – А чай не соленый, там только сахар. Громила швырнул в меня ножом, но нож не швырнулся и остался у него в руке.
– Прекрати пороть чепуху, – строго сказала здравомыслящая мама. Взяла чашку, провела пальцем по выщербинам. – Нет, это не ножом, тут сверху сплошная глазурь, – наверно, дефект был еще в магазине.
– Да нет же, это Громила! – поддержал сестренку Говард. – Я своими глазами видел.
Папа забрал чашку и повертел на свету.
– Тогда что это значит? С одного боку то ли «В», то ли «Б», а с другого – то ли «Э», то ли «З», то ли вообще тройка…
Тут Говард разочарованно понял: папа не воспринимает всерьез историю с Громилой. И мама тоже! Она лишь засмеялась:
– Что ж, Квентин, в другой раз сдавай слова вовремя. Зачем нам Арчеровы громилы? Совершенно незачем.
Отчего-то Говарду полегчало. Громила его по-настоящему напугал. Но поскольку ни папа, ни мама не разволновались, значит все в порядке. Говард поднялся в свою комнату, устроился поудобнее среди родных плакатов с астронавтами и аэропланами и до позднего вечера увлеченно придумывал и рисовал очередной космический корабль, стараясь не думать о Громиле. Но мысли его снова и снова возвращались к загадочным словам, которые папа сдавал Арчеру. Что же Арчер с ними делал? Неужели они так нужны Арчеру, что он вон даже Громилу прислал?
Ночью ударные инструменты, которые Громила накануне вечером внес в прихожую, начали приглушенно погромыхивать. Никто бы и не заметил, если бы не мама, всегда вздрагивавшая от любого шума. За ночь она трижды будила всех – трижды вставала и спускалась в прихожую, чтобы унять неугомонные барабаны. В первый раз мама предположила: «Наверно, это они от проходящих машин». Но ударные упорно продолжали гудеть и подрагивать. Во второй раз мама обложила их носовыми платками. В третий – прослоила носками. Наконец, перебудив весь дом в четвертый и пятый раз, она закутала инструменты во все одеяла, какие только нашлись, но и тогда по-прежнему утверждала, будто слышит их перестук.
Наутро раздраженный папа прошлепал в кухню и, не в силах открыть глаза, сказал:
– Наша мама всю ночь напролет сражалась с шумом в собственных ушах. Где мой чай? Скорую чайную помощь мне, срочно!
– У тебя живот из пижамы торчит, – сообщила папе Катастрофа. – А твои заветные чайные запасы прикончил Громила.
– Во всяком случае, Громила был последним, кто их трогал, – сквозь зевок добавила Фифи.
– За какие прегрешения небо наградило меня такой доченькой? – вопросил папа. – Фифи, забудь про Громилу и свари мне чаю. Всё, забыли про Громилу!
Говард охотно забыл про Громилу, забыл как про страшный сон. Он пошел в школу. В школе он весь день благополучно рисовал космические корабли. Он забыл про Громилу настолько основательно, что когда вместе с друзьями вышел с уроков и увидел Громилу посреди улицы, то встал как вкопанный. Громила высился, будто маяк. Он тоже увидел Говарда. На небольшой Громилиной физиономии медленно появилось новое выражение – он узнал Говарда и, рассекая толпу, двинулся прямиком к нему.
Обычно маяком или хотя бы башней над толпой ощущал себя сам Говард, а тут он мгновенно показался себе хлипким и крошечным, всем по колено. Говард заозирался, рассчитывая на помощь друзей, но каждый, кто попадался Громиле на пути, вдруг вспоминал о важных и неотложных делах, срочно призывавших куда-то подальше отсюда. Друзья незаметно растворились, и Говард остался лицом к лицу с Громилой, который навис у него над головой.
– Я обратно, – осклабясь, объявил Громила и навис еще сильнее.
– Да уж вижу. Правда, я не сразу вас заметил, – отозвался Говард. – А что вам теперь от меня понадобилось?
– Ну так слова, – пояснил Громила. – Те не пошли. Не то.
– А от меня вы что хотите насчет слов?
– Отец дома? – кратко спросил Громила.
– Вроде бы должен быть дома, – ответил Говард.
– Пошли, отведешь, я с ним потолкую, – велел Громила.
Поскольку он был не из тех, кому рискнешь возражать, они двинулись к дому. Говард задумчиво проговорил:
– Но зачем вам непременно идти со мной? Сами не дойдете, что ли?
Громила посмотрел на Говарда очень сверху очень вниз.
– Не боишься меня, – заявил он.
– Что вы, я вас жутко боюсь, как увижу – прямо больной делаюсь, – заверил его Говард.
– Чего я тебе расскажу, – пообещал Громила. – Про Арчера и вообще.
– Не хочу ничего знать, – отрезал Говард, но не удержался и встревоженно спросил: – Арчер рассердился, что слова оказались неудачными? Так?
Громила кивнул и, лучась самодовольством, добавил:
– А я тебе по душе.
– Никому вы не по душе, это в принципе невозможно, – ответил Говард. – Лучше скажите, что же все-таки решил Арчер?
– Прислать меня, – ухмыльнулся Громила. – Вы собираетесь и сегодня устраивать папе неприятности? – забеспокоился Говард.
– Там поглядим, – неопределенно пообещал Громила.
Говард решился на эксперимент.
– В таком случае, – храбро заявил он, – мы пойдем не домой, а куда-нибудь еще.
Он развернулся и направился совсем в другую сторону. Громила тоже развернулся всем своим обширным телом и потопал рядом с Говардом.
– Ну, куда бы нам пойти? – спросил Говард. – Арчера повидать? Хочешь? А других? – предложил Громила.
– Давайте пойдем к мистеру Маунтджою, – наугад сказал Говард.
– Лады, – согласился Громила, но шаг замедлил.
К немалому удивлению Говарда, ноги понесли его в центр города, по Мукомольной, а потом по Главной улице. Громила маячил у него за спиной и не отставал. Они быстро взбежали по лестнице Городского совета, будто и правда явились по делу. «Ничего, нас скоро остановят», – с надеждой подумал Говард.
Огромные двери привели их в просторный мраморный вестибюль. Говарду почудилось, будто краем глаза он заметил кого-то в форме, может даже полицейских, но, подобно друзьям Говарда, при виде Громилы полицейские испарились. Торопливые шаги Говарда и Громилы гулким эхом отдавались под потолком вестибюля. За окошком с табличкой «Справочное» восседала свирепая дама. Говард и глазом не успел моргнуть, а Громила уже отыскал рядом с окошком дверь в справочное и, всунувшись туда, навис над дамой – маленькая головенка на широченных плечах.
Даме пришлось неудобно задрать голову, чтобы посмотреть Громиле в лицо, терявшееся где-то в вышине.
– Что вам нужно?
Громила искательно ухмыльнулся.
– Маунтджой? – произнес он.
Дама оказалась из тех, кто обожает давать всем от ворот поворот. Поэтому она, не скрывая удовольствия, отчеканила:
– Мистер Маунтджой не принимает рядовых посетителей без предварительной записи. Запишитесь на прием через секретаря, вам назначат время.
Но Громила словно и не услышал.
– Кабинет шестьсот девятый где?
– В отделе градостроительства, – ответила справочная дама, – но…
– Найти как? – уточнил Громила.
– Но я вам не скажу, – не сдавалась справочная дама.
Громила мотнул Говарду подбородком.
– Пошли поищем.
– Так нельзя, так не положено! – возмутилась дама.
Громила и ухом не повел. Он вылез из справочного закутка и гулко зашагал через мраморный вестибюль к мраморной же лестнице, а Говард потрусил за ним. Справочная дама что-то кричала им вслед, а когда это не подействовало, выскочила из своего закута и завопила:
– Вернитесь сейчас же!
Говарду очень хотелось вернуться. Когда Громила затопал вверх по мраморной лестнице, Говард с надеждой подумал: «Сейчас нас арестуют», но не тут-то было. Громила в ответ громко крикнул справочной даме:
– Маунтджой – ну?
– Я вам не скажу! – взвизгнула та. – Сию же минуту вернитесь!
Громила снова повелительно мотнул головой, и Говарду пришлось последовать за ним по лестнице. Потом начались самые неловкие минуты в жизни Говарда. Громила со своей туповатой ухмылкой преспокойно заходил во все двери подряд. Они с Говардом вторгались в большие и малые конференц-залы, помещения архивов, справочные, кабинеты, даже туалеты. «Нас вот-вот арестуют! – стучало в голове у Говарда. – Мы нарушаем правила!» Время от времени возмущенные вторжением сотрудники (ростом не меньше Говарда) пытались преградить Громиле дорогу, но Громила или ухмылялся еще шире и отодвигал их в сторону, словно мебель, или кратко вопрошал: «Маунтджой?», получал в ответ: «Не здесь» – и двигался дальше. А большинство сотрудников Городского совета просто испарялись у Громилы с дороги, не дожидаясь вопросов.
«Прет как центурионская колесница сквозь масло!» – подумал ошеломленный Говард. Громила шел вперед да вперед, и Говарду только и оставалось, что следовать за ним. В одном конференц-зале, с ковром, действительно шло совещание – за большим столом собралось с дюжину человек. Когда Громила бодро шагнул в дверь, сердитый чиновник в темном костюме воскликнул:
– Тут вам не публичные слушания, это закрытое совещание!
Громила снова осклабился в туповатой ухмылочке, углядел дверь на другом конце зала и целеустремленно затопал к ней по ковру. Темный костюм схватился за телефон и негодующе заклекотал в трубку.
«Ну уж теперь нас как пить дать арестуют!» – подумал Говард, поторапливаясь за Громилой. Ему было неловко за их с Громилой неподобающее поведение, и он все время ждал, что их перехватят. Но похоже, Громилу было не остановить. Он повел Говарда по очередной лестнице, затем по длинному коридору с матовыми стеклами в окнах, который привел их в другое крыло Городского совета. Громила рванул на себя дверь. За ней началась анфилада кабинетов, где печатали, расхаживали и советовались по поводу архитектурных чертежей.
Громила подмигнул Говарду:
– Градостроительство. Теплее.
Он размашисто зашагал из кабинета в кабинет.
Все вокруг казались рядом с ним маленькими и щупленькими, все возмущались и пытались остановить неуклонный ход Громилы, но он нацелился на дверь, замыкавшую череду служебных помещений. На ней висела табличка «М. Дж. Маунтджой». Ручища Громилы легко распахнула и эту дверь. Обитатель кабинета подскочил от неожиданности.
– Вот, Маунтджой, – объявил Громила и гордо заухмылялся, словно мистер Маунтджой был невесть каким сокровищем и он, Громила, лично раскопал этот клад.
– Да, меня зовут Маунтджой, – откликнулся хозяин кабинета.
Он вопросительно воззрился на Говарда в школьном форменном свитере, с учебной сумкой через плечо. Взгляд Маунтджоя уперся в заплатку из липкой ленты – это Говард наскоро зачинил прореху от Громилиного ножа. Потом мистер Маунтджой снова посмотрел на Громилу. «Ясное дело, он подумал, что мы странная парочка», – понял Говард.
Сам мистер Маунтджой очень подходил к своему гладкому и округлому голосу, который запомнился Говарду по телефонному разговору. Мистер Маунтджой был гладкий и округлый, с прилизанными волосами. Держался он вальяжно, но глаза у него были въедливые.
– Поговори с ним, – велел Громила Говарду. – Э-э… – замялся тот. – Мой папа – Квентин Сайкс…
Больше он ни слова вымолвить не успел: в дверь ввалилась целая толпа, и все наперебой спрашивали, цел ли мистер Маунтджой. Они все его любили и взволновались за него. Говард окончательно сконфузился. Кое-кто спрашивал, не выставить ли Громилу вон без всяких церемоний. Громила развернулся всем корпусом и внимательно оглядел энтузиастов, словно сама идея показалась ему удивительной. А она не удивительная, она просто невыполнимая, подумал Говард.
Мистер Маунтджой в замешательстве потеребил свой строгий галстук.
– Благодарю вас, я в полном порядке, – звучно пророкотал он. – Пожалуйста, дайте нам побеседовать. Все под контролем.
Но когда сочувствующие повалили вон, Говард расслышал, как мистер Маунтджой добавил себе под нос: «Надеюсь».
Как только дверь затворилась, мистер Маунтджой еще больше ослабил галстук.
– Так о чем вы говорили, юноша? – спросил он Говарда, не сводя завороженных глаз с Громилы.
– Зачем вы заставляете моего отца сдавать вам по две тысячи слов каждые три месяца? Только отвечайте по правде! – с нажимом сказал Говард.
– Юноша, я его не заставляю, – улыбнулся мистер Маунтджой. – Это всего-навсего дружеская хитрость, приемчик, который я изобрел, чтобы впредь уберечь Квентина от писательских кризисов.