Доктор Стокстилл знал, что под зданием одного из больших банков находится квартальное бомбоубежище, но он не мог вспомнить – под каким именно. Держа за руку свою секретаршу, он выбежал из офиса, пересек Сентр-стрит, ища черно-белый указатель, который давно уже был частью постоянного фона дневной деловой жизни шумной улицы. Указатель примелькался, стал незаметным, а сейчас Стокстилл нуждался в нем; он хотел, чтобы указатель появился перед ним, как в первый раз, – реальный знак чего-то очень важного, средство для спасения жизни.
Но первой заметила знак его секретарша и дернула доктора за рукав, указывая дорогу; она кричала ему в ухо снова и снова, пока он не услышал, – и тогда он тоже увидел знак. Доктор Стокстилл повернул, они пересекли улицу, огибая замершие машины и лавируя между пешеходами, и потом они сражались за то, чтобы попасть в подвальное бомбоубежище.
Пробиваясь все ниже и ниже в подвал, все глубже и глубже втискиваясь в людскую массу, доктор Стокстилл вспомнил о пациенте, которого он только что видел, он думал о мистере Тризе и мысленно обратился к нему: ты сделал это. Посмотри, что ты сделал, ты убил нас всех.
Его секретаршу оттерли от него, и доктор остался один среди незнакомых людей; он дышал им в лица и ощущал их дыхание. И все время он слышал вопли, крик женщин и, наверное, маленьких детей. Сюда попали покупательницы из окрестных магазинов, обычные домохозяйки. Закрыты ли двери? – подумал доктор. Началось ли уже? Началось. Он закрыл глаза и стал громко молиться, пытаясь услышать свой голос. Но голос терялся в шуме.
– Прекратите причитать, – сказала какая-то женщина так близко около его уха, что оно заболело.
Он открыл глаза; пожилая дама свирепо смотрела на него, как будто не происходило ничего особенного – только он слишком громко молился. Все ее силы были направлены на то, чтобы заставить его замолчать, и он, изумленный, действительно замолчал.
– Это все, о чем вы думаете? – удивился он, почти восхищаясь прямизной ее мышления и ее сумасшедшей настойчивостью.
Конечно, сказал он про себя.
– Ты, чертова дура, – сказал он громко, но она не услышала. – Я что, тебе мешаю? – продолжал он, но она по-прежнему не слышала его, она уже свирепо смотрела на кого-то другого, кто ударил или толкнул ее. – Извините, – сказал он, – извините, но вы – старая глупая корова, вы…
Он бранился с женщиной вместо того, чтобы молиться, и чувствовал при этом большое облегчение; это было даже лучше молитвы.
И вдруг, в середине его возмущенной речи, к нему пришла таинственная необъяснимая уверенность: началась война, их бомбят, возможно, они погибнут, но уронил на них бомбы Вашингтон, а вовсе не китайцы и не русские; что-то случилось с автоматикой космической системы обороны, она вышла из строя – и никто ничего не может сделать. Да, война и смерть, но в то же время и ошибка – отсутствует цель. Он не ощущал враждебности к силам наверху. Они не мстили, не действовали обдуманно; они были глухи, холодны, полностью равнодушны. Как будто его же автомобиль переехал его; это могло произойти и не было бы осознанным действием. Не политика – просто авария, неудача, случайность.
Сейчас он чувствовал себя полностью свободным от ненависти к врагу, потому что не мог вообразить, действительно не верил и даже не понимал самой идеи. Как будто его последний пациент мистер Триз, он же доктор Блутгельд, или как там его, собрал всю ненависть, ничего не оставив кому-нибудь еще. Блутгельд превратил Стокстилла в другую личность, которая не могла ненавидеть даже сейчас. Безумный Блутгельд сделал безумной саму идею Врага.
– Мы отплатим им, мы отплатим, мы отплатим… – монотонно твердил кто-то рядом с доктором.
Стокстилл удивленно посмотрел на него: кому тот собирается отплатить? На них падали с неба неодушевленные предметы, как отплатить за них небу? Повернуть вспять естественные силы, как бы пустить фильм задом наперед? Своеобразно, но бессмысленно. Похоже, что человек находился в тисках своего подсознания. Он не был больше живущим, рационально мыслящим существом, он скатился к некоему архетипу.
Когда началась атака, Джим Фергюссон как раз спустился вниз в отдел ремонта. Взглянув на Хоппи Харрингтона, он увидел выражение его лица в тот момент, когда по ЧМ-радиосети передали сигнал атомной тревоги и сразу же включилась система защиты. Он увидел на тонком, костлявом лице фокомелуса ухмылку, как будто, услышав и осознав сообщение, Хоппи исполнился радости, радости самой жизни. Фок засиял в то же мгновение, сбросил все, что ограничивало его или держало на поверхности земли, все, что замедляло его движения. Глаза его закрылись, губы искривились; он, казалось, высунул язык, поддразнивая Фергюссона.
Фергюссон сказал ему:
– Ты грязный маленький уродец.
Фок засмеялся:
– Это конец!
Лицо его уже приняло обычное выражение. Возможно, он даже не слышал, что сказал ему Фергюссон; он, казалось, находился в состоянии самопогружения. Он весь дрожал, и его искусственные ручные экстензоры, торчавшие из коляски, ходили ходуном.
– Все слушайте меня, – сказал Фергюссон, – мы ниже уровня улицы.
Он поймал и удержал телемастера Боба Рубинштейна.
– Ты, слабоумный осел, стой, где стоишь. Я поднимусь наверх и приведу сюда людей. Расчистите для них место, как можно больше…
Он отпустил телемастера и побежал по лестнице вверх.
Когда он поднялся на одну-две ступеньки, держась за перила, используя их как опору, что-то произошло с его ногами. Нижняя часть туловища осталась на месте, а сам он завалился назад, упал и покатился, и на него дождем посыпались тонны белой штукатурки. Он ударился головой о бетонный пол и понял, что здание разрушено, исчезло вместе со всеми находившимися в нем людьми. Он тоже ранен, разорван на две половины, и только Хоппи и Боб Рубинштейн, может быть, остались в живых.
Он попытался заговорить, но не смог.
Хоппи все еще находился у верстака, когда почувствовал толчок и увидел, как дверной проем наполнился кусками штукатурки и деревянными обломками лестницы, а среди них виднелось что-то мягкое, куски плоти; если это было Фергюссоном, то он был мертв. Здание содрогнулось и ухнуло, как будто одновременно захлопнулись все двери. Мы заперты, подумал Хоппи. Верхний свет погас, и сейчас он не видел ничего. Тьма. Пронзительно закричал Боб Рубинштейн.
Фок покатил свою коляску назад в черную пустоту подвала, направляя себя экстензорами. Он ощупью находил путь среди штабелей больших картонных коробок с телевизорами; он забирался как можно дальше, медленно и осторожно прокладывая себе путь, прокапывая ход от дверей в глубь подвала. На него ничего не упало. Фергюссон был прав: здесь, ниже уровня улицы, безопаснее. Все, кто оставался наверху, превратились в лохмотья плоти, перемешанные с белым сухим порошком, бывшим некогда зданием, но здесь – другое дело. У нас просто не хватило времени, подумал Хоппи. Они объявили тревогу, и все сразу же началось – и до сих пор продолжается. Он мог чувствовать ветер, который сейчас беспрепятственно гулял по поверхности, – все, что могло встать на его пути, исчезло. Наверх спешить не стоит, решил фок. Радиация. Не будем повторять ошибку япошек, которые сразу же вылезли наружу и заулыбались.
Интересно, сколько я смогу продержаться здесь, подумал он. Месяц? Без воды, разве что труба лопнет. Без воздуха, разве что его молекулы просочатся через развалины. Все же лучше оставаться тут, чем пытаться пробиться наверх. Я не выйду, повторял он. Я знаю, что делаю. Я не так глуп, как другие.
Сейчас он не слышал ничего. Никаких толчков, никакого дождя падающих обломков в темноте вокруг него: только дребезжали маленькие предметы, не закрепленные на стеллажах и полках. Молчание… Он не слышал и Боба Рубинштейна… Спички. Он достал из кармана спички, зажег одну и увидел, что коробки с телевизорами упали и отрезали его от остального помещения. Он был один в своем собственном укрытии.
Парень, сказал он себе с ликованием, ты счастливчик! Это место предназначено как раз для тебя. Я останусь здесь надолго; я могу провести здесь много дней и все равно выживу, я знаю, я избран, чтобы остаться в живых, как Фергюссон был избран, чтобы умереть немедленно. Это воля Господа. Господь знает, что делает. Нет никаких сомнений в том, что Он следит за нами. Проводится большая чистка мира. Надо же освободить место для избранных, например для меня.
Он погасил спичку, и темнота вернулась, но он не возражал. Скрючившись в середине коляски и ожидая, он думал: это мой шанс, все это не случайно. Когда я выберусь отсюда, начнется другая жизнь. Судьба целенаправленно поработала над этим с самого начала, еще до моего рождения. Сейчас я все понял: я вижу, почему мое существование так отличалось от других. Причина ясна. Интересно, сколько уже прошло времени, подумал он, начиная испытывать нетерпение. Час? Я не могу сидеть и ждать, понял он. То есть, если я должен, я буду ждать, но хотелось бы, чтобы все произошло скорее. Он старался уловить звуки, которые могли бы означать, что наверху работают люди – спасательные армейские команды, но нет – ничего до сих пор не слышно.
Надеюсь, сказал он себе, это продлится не слишком долго. Так много дел, работы выше головы.
Когда я выберусь отсюда, мне следует взяться за организацию, думал он, потому что именно это будет нужнее всего: организация и руководство, каждый будет вкалывать. Может быть, я и сейчас могу кое-что обдумать.
Сидя в темноте, он строил планы. Воображение его разыгралось. Он не тратил времени зря, не ленился только потому, что не мог двигаться. Голова его распухла от оригинальных идей; он с трудом выносил ожидание, представляя себе, как эти идеи заработают, стоит только начать. Большая часть их касалась изменения образа жизни. Исчезнет любая зависимость от большого общества. Маленькие города будут полностью обособлены, как описывает в своих книгах Эйн Рэнд. Конец подчинения, массового сознания и ненужного хлама; никакого фабричного барахла вроде этих штабелей коробок с цветными телевизорами, окружающих его со всех сторон. Сердце Хоппи колотилось от волнения и нетерпения, он еле выдерживал ожидание – ему казалось, что прошли уже миллионы лет. А его все еще не нашли, хотя поиски уже начались. Он знал это, он чувствовал, как они работают, приближаются к нему…
– Скорее! – громко закричал он, размахивая ручными экстензорами, концы которых ударяли по коробкам с телевизорами, издавая глухой звук. Барабанная дробь неслась из темноты, как будто в подвале собралось множество живых существ, целый выводок людей, а не только один Хоппи Харрингтон.
Находясь в своем доме на склоне одного из холмов округа Марин, Бонни Келлер услышала, что классическая музыка, лившаяся из стереоприемника в гостиной, прекратилась. Она вышла из спальни, вытирая акварельную краску с рук и гадая, перегорела ли опять та же самая лампа, которую Джордж недавно менял. И тут, поглядев в окно, она увидела на юге, на фоне неба, толстый столб дыма, плотный и коричневый, как обрубок дерева. Пока она изумленно рассматривала его, оконное стекло лопнуло, рассыпалось в пыль, и Бонни упала и заскользила по полу вместе с порошкообразными остатками стекла. И все предметы домашней обстановки, перекувырнувшись, упали и разбились, как будто дом наклонился в сторону.
Опять разлом Сан-Андреас, подумала Бонни. Опять такое же ужасное землетрясение, как восемьдесят лет назад, и все, что мы построили, – все погибло. Перекатываясь, она ударилась о противоположную стену дома, только сейчас стена была под ней, а пол поднялся; она увидела, как лампы, столы и стулья мчатся вниз, разбиваются и разламываются, – и так странно было вдруг осознать их непрочность. Она не могла понять, как ее вещи, которыми она владела годы, могли так легко распасться. Сейчас одна лишь стена под ней оставалась прочной.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента