Фрэнсис Дик. Испытай себя

   Мастерская, в которой Перкин создавал свои будущие антикварные ценности, была внушительных размеров, впрочем, как и все помещения в этом громадном доме. Здесь царила неописуемая чистота, чему я был в некотором роде удивлен: на полированном бревенчатом полу я не заметил ни стружки, ни опилок, ни мельчайшего пятнышка.
   Когда я поделился этим открытием с Гаретом, он сказал, что это всегда было так. Перкин, перед тем как начать работать очередным инструментом, всегда кладет прежний на место. Резцы, кривоугольные струги и тому подобные вещи.
   — Чертовски педантичный, — добавил Гарет. — Хлопотун.
   К моему удивлению, рядом с одной из стен я заметил газовую плиту.
   — Он подогревает на ней клей, — сказал Гарет, заметив мой взгляд, — и разные другие вещества, льняное масло например.
   Гарет указал на противоположную стену:
   — Там его токарный станок, электропила и шлифовальная установка. Я не часто видел его за работой. Он не любит, когда за ним наблюдают, говорит, что это мешает ему сосредоточиться.
   По голосу Гарета я понял, что он в это не верит, однако сам подумал: стой кто-нибудь у меня над душой, я не написал бы и строчки и вообще не сделал бы чего-нибудь путного.
   — А что он мастерит в данный момент? — поинтересовался я.
   — Не знаю.
   Он прошелся по комнате, разглядывая листы фанеры, уложенные вдоль стены, и небольшие аккуратные квадратной формы заготовки из экзотических черных и золотистых пород орехового дерева.
   — Из этих заготовок он вырезает ножки, — объяснил Гарет.
   Он остановился рядом с удлиненным цельным брусом, напоминающим колоду, на которой мясники разделывают туши.
   — Мне кажется, он начал что-то делать из этого бревна.
   Я подошел посмотреть и увидел исполненный в карандаше эскиз ларца какой-то необычной, загадочной формы, предназначающегося явно для того, чтобы любоваться не им самим, а его содержимым.
   На листе с эскизом лежали два бруска: один, как мне показалось, вишневого дерева, а другой — мореного дуба, впрочем, я больше привык иметь дело с живыми деревьями, чем со срубленными.
   — Он часто соединяет различные породы дерева, — сказал Гарет. — Получается эдакий слоеный пирог. Его поделки на самом деле выглядят очень неплохо. Их постоянно покупают.
   — Я этому не удивляюсь.
   — Неужели? — с явным удовольствием переспросил он, будто боялся, что работы его брата не произведут на меня впечатления; мне же они нравились, и даже очень.
   Когда мы собрались уходить, я спросил:
   — Это в их гостиной умерла та несчастная девушка?
   — Просто ужасно, — кивнул Гарет. — Я ее не видел. Перкин — тот видел. Он вошел сразу после Мэкки и Гарри, когда все было кончено. Отвратительно... когда увезли труп, нужно было отчищать ковер. Когда им разрешили это сделать, они не смогли. Поэтому пришлось получать по страховке новый ковер, и, даже когда его постелили, Перкин вел себя так, будто и на этом ковре есть пятна, — взял и передвинул на это место диван.
   Я подумал, что, вероятно, сделал бы то же самое. Кому приятно ежедневно ходить по смертному одру?
   У Перкина и Мэкки мы пробыли совсем недолго и вновь спустились в семейную комнату. К этому времени Тремьен благополучно проснулся и позевывал, готовясь к вечернему обходу конюшен. Он предложил мне прогуляться вместе с ним, я с удовольствием согласился.
   На ужин я приготовил цветную капусту с сыром, и Тремьен съел это блюдо глазом не моргнув.
   Ближе к полуночи, веселый и довольный, он появился вновь после ночной проверки и, дыша на руки, сообщил:
   — Явно потеплело. Снег тает, и началась капель. Слава богу.
   И действительно, за ночь мир переменился — из белого стал зеленым. Шеллертон зажил новой жизнью, жизнью спортивного азарта и скачек.
   В глухом лесу на растаявшей земле Анжела Брикел провела свою последнюю спокойную ночь среди муравьев и других мелких существ, которые благословили ее, дочиста обглодав ее кости. Ни запаха, ни страха. Омытая дождями, она удалилась на вечный покой.

Глава 8

   В понедельник утром Тремьен доверил мне более резвого скакуна, девятилетнего жеребца по кличке Дрифтер. Мне также было разрешено проездить его хорошим тренировочным галопом, в ходе которого я, к своему величайшему счастью, не свалился. Ни Тремьен, ни Мэкки не сделали каких-либо замечаний относительно моих способностей (или их отсутствия), их интересовала только спортивная подготовка лошади. Я осознал, что они уверены во мне. Эта мысль мне льстила, и я был вполне доволен.
   Когда мы вернулись из обновленного зелено-коричневого Даунса, во дворе я заметил незнакомый мне автомобиль, а на кухне встретился с незнакомым мужчиной, потягивающим кофе, причем незнакомцем он оказался только для меня, все остальные его прекрасно знали.
   Он был молод, невысок, худощав, угловат и лыс. Одет довольно броско. Вскоре я убедился, что он такой же сквернослов, как и Нолан, но в отличие от Нолана сквернослов веселый.
   — Привет, Сэм, — поприветствовал его Тремьен. — Готов к работе?
   — Разумеется. А то у меня уже там начало ржаветь, как у фригидной девственницы.
   Интересно, лениво подумал я, скольких девственниц лично он сделал фригидными, — было в его облике нечто наталкивающее на эту мысль.
   — Это Сэм Ягер, Наш жокей, — представил его мне Тремьен.
   Он также отрекомендовал и меня, объяснил мое присутствие и сообщил, что я тоже участвую в проездках.
   Сэм Ягер кивнул мне, явно прикидывая в уме, представляю ли я для него опасность или же наоборот — мое присутствие пойдет ему на пользу. Он недоверчиво прошелся взглядом по моим бриджам и задумался, явно пытаясь навскидку определить мой вес. Его переживания показались мне совершенно излишними, ибо мои шесть футов роста уже начисто отметали всякие страхи относительно того, что я смогу каким-то образом составить ему конкуренцию в скачках.
   Сам он тоже был в бриджах и в ярко-желтом спортивном свитере. Пестрый анорак, родной брат куртки Гарета, был переброшен через спинку кресла; Сэм захватил с собой и каску пронзительно бирюзового цвета с большими красными буквами спереди — Ягер. Он был начисто лишен скромности и застенчивости.
   Ди-Ди, зайдя на кухню за своим кофе, при виде его засияла, как стосвечовая лампочка.
   — Доброе утро, любимец женщин, — поздоровалась она.
   Любимец женщин попытался хлопнуть Ди-Ди по заду, когда она проходила мимо него, причем она никак на это не отреагировала.
   Ну и ну, подумал я, где-то внутри этой поглощенной в себя недотроги явно сидит блудливая кошечка.
   Она приготовила себе кофе и села за стол рядом с жокеем; нельзя сказать, что они флиртовали, но были явно на дружеской ноге.
   Я поставил в духовку тосты, достал сок, масло, мармелад. Сэм Ягер наблюдал за мной, комично приподняв брови.
   — Разве Тремьен не говорил, что вы писатель? — наконец спросил он.
   — Большую часть времени. Хотите тостов?
   — Один тост. Слегка подрумяненный. Вы не похожи на долбаного писателя.
   — Многие люди не похожи.
   — Не похожи на кого?
   — На тех, кто они есть. Будь они долбаные или нет.
   — На кого же похож я? — требовательно спросил он, однако в его голосе я заметил неподдельное любопытство.
   — На того, кто в прошлом году участвовал в восьмидесяти девяти заездах, выиграл скачки Гранд нэшнал и стоит третьим в списке лучших жокеев.
   — Вы ясновидящий? — удивился он.
   — В самое ближайшее время я задам вам несколько вопросов относительно того, как вы оцениваете своего босса в качестве тренера.
   — И будет лучше, если твои оценки окажутся положительными, — с наигранной строгостью вмешался в разговор Тремьен.
   — Окажутся чертовски положительными, разве нет?
   — Конечно, если в тебе есть хоть доля здравого смысла, — согласился Тремьен, кивая головой.
   Я вытащил из духовки тосты и заложил в держатель новую порцию. В ходе всего завтрака Сэм был явным лидером. Его присутствие ощущалось физически, и у меня промелькнула мысль: как он уживается с Ноланом? Ведь это же две стороны одной медали.
   Я задал этот вопрос Ди-Ди, после того как Тремьен и Сэм ушли контролировать тренировку второй смены; спросил я ее об этом в конторе, куда зашел, чтобы проверить по старым формулярам кое-какие факты.
   — Уживаются? — с иронией в голосе переспросила Ди-Ди. — Нет, они не могут ладить друг с другом.
   Она замолчала, раздумывая, стоит ли продолжать, пожала плечами и добавила:
   — Сэм недолюбливает Нолана за то, что в его распоряжении слишком много лошадей из наших конюшен. Нолан выступает практически на всех скакунах, принадлежащих Фионе. С этим бы Сэм еще смирился, но Тремьен заявляет к скачкам любителей большее количество лошадей, чем остальные тренеры. Это приносит ему, естественно, большее количество побед. Владельцам, которые делают крупные ставки, это нравится. Ведь Нолан, как бы мы к нему ни относились, прекрасный наездник. Он возглавляет список лучших жокеев-любителей уже много лет подряд.
   — Почему он не хочет перейти в профессионалы?
   — Сама мысль об этом нагоняет на Сэма страх, — спокойно ответила Ди-Ди. — Но я не думаю, что это когда-либо произойдет. Сейчас же это совсем маловероятно из-за обвинения. Нолану нравится его статус любителя. На Сэма он смотрит свысока — как белый воротничок на голубой. Именно поэтому...
   Она осеклась на полуслове, как будто на пути от головы до языка поставили преграду. Я сразу же заинтересовался, но постарался не подать виду:
   — Поэтому что?
   — Нечестно выбалтывать чужие секреты.
   — Продолжайте, пожалуйста, — попросил я, но без особого нажима. — Я буду нем как рыба и не проболтаюсь.
   — Это не поможет вам в ваших писательских трудах.
   — Но это поможет мне понять всю здешнюю систему работы и отгадать секрет успеха без учета таланта Тремьена. Предположим, частично его можно объяснить соперничеством двух жокеев, не желающих уступать друг другу пальму первенства.
   — А у вас изворотливый ум, — взглянула она на меня. — Никогда бы не подумала.
   Ди-Ди размышляла, мне же ничего не оставалось, как ждать ответа.
   — Дело не только в скачках, — наконец произнесла Ди-Ди. — Дело в женщинах.
   — Женщинах?
   — На этом поприще они тоже соперничают. В тот вечер, когда Нолан... я имею в виду вечер, когда Олимпия умерла...
   Я заметил, что все они говорят «когда Олимпия умерла» и никто еще до сих пор не сказал «когда Нолан убил Олимпию», впрочем, Ди-Ди была близка к этому.
   — Сэм положил глаз на Олимпию, — каким-то отрешенным тоном сказала Ди-Ди. — Нолан привел ее на вечеринку, и, естественно, Сэм начал к ней клеиться.
   В ее спокойном голосе я уловил какие-то нотки снисхождения к Сэму и явного осуждения Нолана, несмотря на то что именно последний оказался в проигрыше.
   — А Сэм... э-э... знал Олимпию?
   — До того вечера — нет. Никто ее не знал. Нолан придерживал ее для себя. Когда же он ее привел и она бросила первый взгляд на Сэма, то сразу начала хихикать. Я там была и сама это видела. На женщин Сэм производит такой эффект, — Ди-Ди подняла брови. — Не удивляйтесь. Я тоже подвержена его влиянию. Ничего не могу с собой поделать. Он веселый.
   — Это заметно, — согласился я.
   — Заметно? Немудрено. Как только Нолан отошел, чтобы приготовить ей коктейль, она сразу же кинулась на шею Сэму. А когда тот вернулся, их с Сэмом уже не было. Я же говорила вам, в какую оранжевую дрянь она была одета... в самый раз для визита по письменному приглашению. Нолан, видимо, решил, что они уединились в конюшнях, быстренько рванул туда, но безрезультатно. — Она снова замолчала, обуреваемая сомнениями в необходимости всех этих откровений, но, по всей видимости, закончить ей было труднее, чем начать. — Нолан, изрыгая проклятия, в бешенстве вернулся в гостиную и сказал мне, что он задушит эту... э-э... суку. В принципе он обвинял ее, а не Сэма в том, что остался в дураках. Он, Нолан, белый воротничок — ив дураках! Поскольку он не хотел, чтобы эта история стала достоянием остальной публики, то быстренько заткнулся, хотя и кипел от гнева. Ну вот и приехали — все произошло именно так.
   — Именно так, — медленно повторил я. — В суде об этом никто не рассказал.
   — Естественно, нет. Я имею в виду, что об этом мало кто знал, и это давало Нолану мотив.
   — Да, давало.
   — Но это не означает, что он собирался ее убить. Это всем известно. Если бы он набросился на Сэма и убил его, было бы совсем другое дело.
   — А это не вы заявили в суде, что слышали слова Нолана о том, что он удушит эту суку?
   — Нет, естественно, не я. Прежде чем он подошел ко мне, его слова успели услышать другие, но они не знали, почему он их говорит. В то время это не имело значения. Естественно, никто меня с тех пор не спросил, знаю ли я причину этого высказывания, вот так все и покрыто мраком неизвестности.
   — Но обвиняющая сторона должна была спросить Нолана о мотиве этих слов?
   — Да, конечно, но он ответил, что взбесился из-за того, что не мог ее найти, и ничего более. Просто экстравагантная фигура речи, и никакой угрозы.
   — Сэм тоже не ответил на вопрос почему. Видимо, из-за того, что откровенный ответ не лучшим образом отразился бы на его и без того шаткой репутации.
   — Именно. Но в любом случае он не допускал, что Нолан всерьез намеревался убить ее. Он сам сказал мне об этом. Он также поведал мне, что они с Ноланом не в первый раз спят с одними и теми же девушками, что Нолан иногда уводил девушку у него из-под носа, что делалось это все забавы ради и об убийстве не могло быть и речи.
   — Сэм чаще выходил победителем, — предположил я.
   — Возможно, — пожала плечами Ди-Ди. — У меня уйма работы.
   — Часть ее вы уже сделали. И моей тоже.
   — Надеюсь, это не попадет в книгу? — ужаснулась она.
   — Обещаю, что нет, — заверил я.
   Я ретировался в свою комнату и, поскольку жизненный путь Тремьена начал обретать какие-то осязаемые формы, стал прикидывать построение своей книги — разбивку на главы и заголовки.
   До сих пор я не написал еще ни строчки, и меня приводила в ужас лежащая передо мной пачка бумаги. Мне приходилось слышать о писателях, которые не могут оторваться от пишущей машинки, как от своей любовницы. У меня бывали дни, когда я прокручивал в голове свои мысли, но так и не брался за перо, ибо чувствовал, что не смогу отразить их на бумаге.
   Мне самому не верилось, что я выбрал такое неблагодарное занятие, — лучше бы себе сидел и глазел в одиночестве на звезды.
   Я вспомнил расхожий постулат о том, что следует делать то, к чему лежит душа, и решил отложить все дела до завтра. Если все будет в порядке, я решу свои проблемы без особых усилий.
   В глухом лесу старший инспектор Дун угрюмо смотрел на груду костей, а патологоанатом докладывал ему о том, что эти останки принадлежат явно молодой девушке и что они лежат здесь почти год. Пока фотограф щелкал своим аппаратом, лесник отметил на крупномасштабной карте это место. Патологоанатом сказал, что без детального исследования невозможно определить причину смерти и даже этот анализ может не дать определенного результата.
   С определенным почтением к праху погибшей эксперт уложил череп и кости в ящик, по форме напоминающий гроб, отнес в машину и увез эти останки в морг.
   Старший инспектор Дун, видя, что искать следы автомобильных шин, отпечатки пальцев или окурки бесполезно, оставил с собой двух констеблей, поручив им порыться в траве в поисках возможно сохранившихся обрывков одежды, обуви и тому подобных, не успевших сгнить вещей; именно таким образом под слоем опавших листьев были найдены мокрые грязные джинсы, бюстгальтер маленького размера, трусы и блузка с выцветшей надписью на груди.
   Старший инспектор Дун наблюдал, как констебли упаковывают эти жалкие остатки одежды в пластиковый пакет, и думал о том, что ни один из этих предметов не был найден на месте, где лежали кости, и даже поблизости от них.
   Девушка, заключил он, в момент смерти была раздета догола.
   Он глубоко вздохнул. Он терпеть не мог таких дел. У него у самого были дочери.
   Со второй смены Тремьен вернулся в хорошем расположении духа, он даже что-то насвистывал сквозь зубы. Он прямиком отправился в контору, выдал Ди-Ди свежую порцию инструкций и сделал несколько коротких телефонных звонков. Потом он зашел в столовую, сообщил мне о положении дел и попросил оказать ему пару услуг, причем выразил уверенность (очень вежливо), что я не смогу ему отказать.
   Покореженный джип отправили на свалку. За заменой, подержанным, но вполне пригодным «лендровером», нужно было ехать в Ньюбери. Тремьен хотел, чтобы я поехал туда вместе с ним на «вольво», а затем пригнал новую машину обратно в Шеллертон.
   — Вез всяких разговоров, — согласился я.
   Индустрия скачек вновь набирала темп, уже в среду открывался ипподром в Виндзоре. Тремьен заявил к скачкам четырех своих лошадей и желал, чтобы я отправился туда вместе с ним и полюбовался на результаты его работы.
   — С удовольствием — ответил я.
   Еще он сказал, что собирается вечером пойти к друзьям поиграть в покер, и спросил, не смогу ли я приглядеть за Гаретом.
   — Разумеется, — сказал я.
   — Он вполне взрослый и может сам о себе позаботиться, но... вот...
   — В компании веселее. Всегда лучше, когда кто-то рядом.
   Он кивнул.
   — Всегда к вашим услугам, — заверил я его.
   — Ди-Ди считает, что мы злоупотребляем вашей любезностью, — прямо заявил он. — Это так?
   — Нет, — удивился я. — Мне нравится то, что я делаю.
   — Кухарка, нянька, бесплатный шофер, бесплатный конюх?
   — Вполне подходит.
   — Вы имеете право отказаться, — неуверенно промычал он.
   — Как только мне надоест, я сразу же извещу вас. Что до настоящего момента, то мой статус меня вполне устраивает, мне приятно быть полезным. О'кей?
   Тремьен кивнул.
   — К тому же это помогает мне лучше узнать вас. Для нашей книги.
   Впервые за все время нашего знакомства я заметил на его лице слабую тень беспокойства — он, видимо, не хотел выставлять всего себя напоказ толпе, хотя я и не собирался раскрывать каких-либо секретов без его на та соизволения. Меня пригласили не для того, чтобы я все кругом вынюхивал, а затем забавлял публику жареными фактами; от меня требовался всесторонний портрет человека, подтверждающий неукротимую жажду жизни. Можно, конечно, упомянуть об одной или двух бородавках, но нельзя выпячивать самые незначительные огрехи.
   День катился по намеченному курсу; кроме того, по дороге в Ньюбери Тремьен пронесся галопом по своим постъюношеским годам и поведал о своем знакомстве с тотализатором (естественно, с подачи отца). Он поведал, что отец советовал ему делать максимальные ставки, поскольку в ином случае не почувствуешь ни радости победы, ни горечи поражения.
   — Отец был, естественно, прав, — говорил Тремьен. — Но я более осмотрителен. Я играю в покер, беспокоюсь о своих лошадках, делаю скромные ставки, немного выигрываю, немного проигрываю — мой пульс от этого не скачет. Я знаю некоторых владельцев, которые во время забегов бледнеют и трясутся. Их вот-вот хватит кондрашка от неуверенности, выиграют они крупную сумму или все проиграют. Мой папаша был из этой породы, я же подобного не понимаю.
   — Вся ваша жизнь — тоже азартная игра, — сказал я. На секунду он застыл в недоумении.
   — Вы подразумеваете мою тренерскую работу? Здесь вы правы. Когда победил мой Заводной Волчок, я дрожал от восторга, но ведь и горечи поражений я тоже испытал немало. Так что можно сказать, что я в большей мере делаю ставку на свой душевный покой, чем на денежный выигрыш.
   Я записал этот пассаж. Тремьен, автоматически крутя баранку, покосился на мой блокнот, и я подумал: «Он явно доволен, что эта цитата может попасть в книгу».
   Мне это показалось логичным — пусть сам герой напрямую беседует с читателем, я же буду ему лишь немного помогать.
   Вечером, когда Тремьен ушел играть в покер, Гарет попросил меня научить его готовить.
   Эта просьба поставила меня в тупик.
   — В этом нет ничего сложного.
   — А как вы сами научились готовить?
   — Не знаю. Возможно, наблюдая за своей матерью. — Я взглянул на его лицо и осекся. — Извини, я совсем забыл.
   — Мне было нелегко с моей матерью. Она всегда говорила, что я путаюсь у нее под ногами.
   Моя же мать всегда разрешала мне, насколько я помнил, вылизывать из миски остатки сладкой массы, приготовленной для кекса. И еще она любила поболтать со мной, пока возилась на кухне.
   — Ну, так что же ты хотел приготовить?
   Мы проследовали на кухню, и Гарет настоятельно попросил меня испечь картофельный пирог с мясом, причем настоящий, а не тот, что продается в магазине и воняет коробкой и которым невозможно накормить даже пигмея.
   — Будем делать пирог, согласен. Но прежде найди того пастуха, — усмехнулся я.
   Моя шутка вызвала и у него улыбку, он внимательно начал наблюдать за тем, как я рублю мясо, режу лук, развожу сухую подливку и готовлю приправу.
   — Порошковая подливка сокращает время готовки, — объяснил я. — Твоя мать пришла бы в ужас, но, кроме того, она размягчает мясо и придает ему особый вкус.
   Я растворил в воде часть порошка, вылил раствор в мясо, добавил кусочки нарезанной луковицы и сдобрил все это сушеной зеленью. Затем накрыл кастрюлю крышкой и поставил на слабый огонь.
   — А теперь мы должны решить, — предложил я, — брать ли картошку в клубнях или измельченные гранулы. Свежий картофель не пойдет? Нет? Тогда гранулированный.
   Он кивнул.
   — Будем готовить в соответствии с инструкциями на пакете.
   — Давай вскипятим восемь унций воды и четыре унции молока, — прочитал я. Гарет поднял на меня глаза.
   — Вы говорили, что воду следует кипятить. А в чем это лучше делать? Я улыбнулся.
   — Лучше всего для этого дела подойдет жестянка из-под кока-колы. Их везде навалом, все привыкли бросать их где попало; стоит промыть их водой, смыть всех пауков — ив них можно готовить. Эти жестянки всегда чистые.
   — Шикарно, — оценил он мой совет. — Но для нашей картошки нам потребуются масло и соль... А не могли бы вы записать то, что купили на прошлой неделе, чтобы я имел возможность все это снова купить?
   — Безусловно.
   — Мне бы хотелось, чтобы вы не уезжали. В его голосе я услышал страх одиночества.
   — Я еще пробуду здесь три недели, — обнадежил его я. — А тебе не хотелось бы совершить со мной в следующее воскресенье, если выдастся хороший день, небольшую прогулку по близлежащим полям и лесам?
   Он просиял. Мое предложение ему явно пришлось по вкусу.
   — Можно, я захвачу с собой Кокоса?
   — Естественно.
   — Исключительно стремно!
   С этими словами он радостно высыпал сушеный картофель в кипящую воду, после чего мы все это варево положили на противень с уже поджаренным мясом, затем поставили блюдо в гриль, чтобы подрумянить верх.
   Этот наш кулинарный изыск удовлетворил нас обоих.
   — А в наш поход мы захватим спасательный набор? — спросил он.
   — Конечно.
   — И костер разожжем?
   — Если только на вашей земле, при условии, что твой отец разрешит нам. Ведь у нас в Англии не разрешается разжигать костры где заблагорассудится. Во всяком случае, без крайней на то необходимости. В любом случае всегда следует получить согласие владельца частной собственности.
   — Отец разрешит нам.
   — Я тоже так думаю.
   — Я сгораю от нетерпения.
   Во вторник утром патологоанатом положил свой отчет на стол старшего инспектора Дуна.
   — Кости принадлежат взрослой молодой женщине примерно четырех или пяти футов ростом. Возраст — около двадцати лет, плюс-минус два года. На черепе остатки волос, по которым невозможно определить их истинную прижизненную длину.
   — Когда примерно она умерла? — спросил Дун.
   — Полагаю, прошлым летом.
   — А каковы причины смерти? Наркотики? Солнечный Удар?
   — Если это наркотики, то нужно будет брать остатки волос на анализ, чтобы понять, с чем мы имеем дело. Но травка здесь явно не замешана, как мне кажется. Дело в другом.
   — А в чем же может быть дело? — вздохнул Дун.
   — У нее раздроблена челюстная кость, — ответил врач.
   — Это точно?
   — Абсолютно. Ее задушили.
   Жизнь в усадьбе Тремьена шла своим чередом: утренняя проездка, завтрак, вырезки из газет, обед, ужин, обработка материала, небольшая выпивка.
   Утром следующего дня я застал в конторе плачущую Ди-Ди и предложил ей платок.
   — Не обращайте внимания, — сказала она, всхлипывая.
   — Могу я предложить свою жилетку?
   — Не пойму, почему я с вами так откровенна?
   — Слушаю вас.
   Она промокнула слезы и бросила на меня быстрый извиняющийся взгляд.
   — Видимо, оттого что я старше вас. Мне ведь уже тридцать шесть. — По тому, с каким отчаянием это было сказано, я понял, что она явно тяготится своим возрастом, будто сама цифра 36 вызывает у нее ужас.
   — Тремьен сказал мне, что вы испытали разочарование на личном фронте? — неуверенно спросил я. — Но он этого никак не уточнил.
   — Разочарование?! Ого? Я любила эту скотину. Я даже гладила ему рубашки. Мы много лет были любовниками, а он постоянно относился ко мне, как к игрушке, которую в любой момент можно выбросить. И вот сейчас Мэкки готовится стать матерью. Ее глаза вновь наполнились слезами, в которых нельзя было не прочитать тоску по давно желаемому материнству. Такую боль в лице мне приходилось видеть только у женщин, похоронивших любимого человека.
   — А вы знаете, в чем тут дело? — загадочно спросила Ди-Ди. — Этот подонок не соглашался на ребенка до нашего замужества. Только после. А жениться на мне он вовсе не собирался. Теперь я это прекрасно знаю, но я надеялась ради него... и теряла время... три года.