Диккенс Чарльз. Крошка Доррит (Книга 2)

   Эффери возглавляла исследовательскую партию, а Иеремия замыкал ее. Он явно не намерен был от них отставать. Оглянувшись и увидев, как он спокойно и деловито спускается с лестницы ступеньки на две или на три позади, Кленнэм шепнул Флоре: "Неужели мы так и не избавимся от него?" Флора поспешила его успокоить: "Ничего, Артур, будь это кто-нибудь чужой или просто кто-нибудь помоложе, я бы, конечно, и мысли не допустила, но он другое дело, так что хоть это и не совсем прилично, можете обнять меня, если уж вам так хочется, только не слишком крепко".
   Не найдя в себе духу объяснить, что у него вовсе не то было в мыслях, Артур обвил рукой талию Флоры. "Ах, бог мой, - сказала она, - какой вы послушный, и как это деликатно и благородно с вашей стороны, но так уж и быть, если вам очень хочется прижать меня чуть-чуть покрепче, я не рассержусь".
   В описанном положении, довольно нелепом и как нельзя менее подходившем к его тревожным мыслям, Кленнэм дошел до подвала, по дороге успев заметить, что вес Флоры странным образом колеблется в зависимости от освещения: где темно, она тяжелее, где светло - легче. Из мрачных и неприглядных кухонных глубин они поднялись в комнату покойного отца Артура, потом прошли в столовую; Эффери со свечой в руке все время шла впереди, точно призрак, который нельзя ни схватить, ни догнать, и сколько раз Артур ни шептал ей: "Эффери, мне нужно поговорить с вами!" - она не оглядывалась и не отвечала. Когда они были в столовой, Флора вдруг почувствовала сентиментальное желание заглянуть в чулан - драконову пасть, не раз заглатывавшую Артура в дни его детства; должно быть не последнюю роль тут играло соображение, что в темноте чулана вес может удвоиться. Артур, близкий к отчаянию, уже ступил на порог, как вдруг кто-то постучал в наружную дверь.
   Миссис Эффери испустила сдавленный крик и накинула передник на голову.
   - В чем дело? Захотелось получить порцию? - грозно спросил мистер Флинттшнч. - Не беспокойся, голубушка, получишь, и какую еще! С перцем, с табачком, с присыпкой!
   - А пока что не пойдет ли кто-нибудь отворить дверь? - сказал Артур.
   - Пока что я пойду отворить дверь, сэр, - сказал старик со злостью, ясно доказывавшей, что в случае возможности выбора он предпочел бы этого не делать. - А вы дожидайтесь меня здесь. Эффери, старуха, попробуй только шевельнуться или вымолвить хоть слово по своей дурости, и ты получишь даже не двойную, а тройную порцию!
   Как только Иеремия ушел, Артур выпустил миссис Финчинг из своих объятий - что не так-то легко было сделать, ибо любезная вдовушка, по-прежнему заблуждаясь относительно его намерений, напротив, приготовилась уже к объятиям более жарким.
   - Эффери, теперь мы с вами можем поговорить.
   - Не троньте меня, Артур! - воскликнула старуха, отшатнувшись. - Не подходите ко мне близко. Он увидит. Иеремия увидит. Не подходите.
   - Не увидит, если я задую свечу, - возразил Артур, тут же приводя свои слова в исполнение.
   - Он услышит!
   - Не услышит, если я войду с вами в чулан, - возразил Артур, приводя и это в исполнение. - Вот, а теперь говорите. Почему вы прячете лицо?
   - Потому что боюсь что-то увидеть.
   - Но в этой темноте вы ничего увидеть не можете.
   - Нет, могу. Скорей даже, чем при свете.
   - Почему вы так боитесь, Эффери?
   - Потому что в этом доме кругом все тайны да секреты, потому что в нем постоянно шепчутся и сговариваются, потому что он весь полон каких-то шорохов. Не знаю, есть ли другой такой дом, где бы постоянно что-то шелестело и шуршало. Я умру от всего этого, если только Иеремия меня не задушит раньше - что, пожалуй, вернее.
   - Я никогда здесь но слышал ничего такого, о чем стоило бы говорить.
   - Небось услышали бы, если б жили здесь и должны были расхаживать по всему дому, как я, - сказала Эффери. - Тогда не сказали бы, что об этом не стоит говорить; лопнуть были бы готовы оттого, что вам не позволяют говорить... Иеремия! Теперь он меня убьет из-за вас!
   - Милая моя Эффери, даю вам слово, что я вижу в сенях свет, который падает из отворенной двери; откройте лицо и выгляните, и вы сами увидите.
   - Не открою, - сказала Эффери. - Ни за что не открою, Артур. Я всегда прячусь под передником, когда Иеремии нет рядом, а иной раз даже и при нем.
   - Я увижу, когда он закроет дверь, - сказал Артур. - Со мной вы в полной безопасности, как если бы он находился за пятьдесят миль.
   - Вот бы хорошо! - воскликнула Эффери.
   - Эффери, я хочу знать, что тут у вас происходит; помогите мне пролить свет на тайны этого дома.
   - Я ведь вам уже сказала, Артур, - прервала она. - Шорохи - вот его тайны; шуршание, скрип, беготня внизу, беготня над головой.
   - Но это - не все тайны.
   - Не знаю, ничего не знаю, - сказала Эффери. - И не задавайте больше вопросов. Ваша бывшая зазноба недалеко, а у нее язык на привязи не бывает.
   Его бывшая зазноба, которая и в самом деле была недалеко, - точней сказать, томно прижималась к плечу Артура под углом в сорок пять градусов, вступила в разговор и весьма горячо, если и не весьма вразумительно, стала заверять Эффери, что будет нема, как могила "хотя бы ради Артура совершенно недопустимая фамильярность - Дойса и Кленнэма".
   - Эффери, вы - одно из немногих добрых воспоминаний моего детства, не отказывайте же мне в моей просьбе, сделайте это ради моей матери, ради вашего мужа, ради меня самого, ради нашего общего блага. Ведь я убежден, что вы могли бы мне сказать, зачем приходил сюда этот исчезнувший иностранец.
   - Так вот, если хотите знать, - начала миссис Эффери. - Ой... Иеремия!
   - Да нет же, нет. Дверь все еще открыта, и он с кем-то разговаривает на крыльце.
   - Если хотите знать, - повторила Эффери, прислушавшись, - этот иностранец, он тоже слышал шорох, когда был тут первый раз - "Это что такое?" - спрашивает он меня. "Не знаю, - говорю я, уцепившись за него со страху, - только я это чуть не каждый день слышу". А он на меня смотрит, да сам так и трясется весь.
   - Он часто приходил сюда?
   - Всего два раза: в тот вечер, и потом еще в последний вечер.
   - А в последний вечер, что тут было после моего ухода?
   - Они остались втроем, оба умника и он. Только что я заперла за вами дверь, Иеремия подобрался ко мне бочком (он всегда ко мне бочком подбирается, когда хочет прибить) и говорит: "Ну, говорит, Эффери, пойдем-ка, я тебя провожу домой". Схватил меня сзади за шею, сдавил так, что мне ни охнуть, ни вздохнуть, и давай толкать вперед, пока не дотолкал до постели. Это у него и называется - проводить домой. Душегуб, как есть душегуб!
   - И больше вы ничего не видели и не слыхали?
   - Говорят же вам, что он меня спать отправил! Вот он идет!
   - Нет, нет, он еще на крыльце. Послушайте, Эффери, вы сказали, что они все шепчутся и сговариваются - о чем же?
   - Откуда мне знать? Не спрашивайте вы меня, Артур! Оставьте меня!
   - Но, милая Эффери, я должен проникнуть в эту тайну вопреки моей матери и вашему мужу, иначе быть беде!
   - Не спрашивайте меня ни о чем, - повторила Эффери. - Меня совсем замучили сны. Уходите, уходите!
   - Я уже слышал это от вас однажды, - сказал Артур. - Этими самыми словами вы в тот вечер ответили на мой вопрос, что у вас тут происходит? Объясните же мне, что это за сны такие?
   - Ничего я вам не стану объяснять. Оставьте меня! Будь вы тут один, и то не стала бы; а уж при вашей старой зазнобе и подавно.
   Напрасны были все уговоры Артура и заверения Флоры. Эффери ничего не желала слушать и, дрожа всем телом, рвалась из чулана.
   - Лучше я Иеремию позову, чем скажу хоть единое слово. Сейчас же позову, если вы еще будете приставать ко мне. А покуда еще не позвала, вот вам мой последний сказ, Артур. Если когда-нибудь вы захотите взять верх над ними, над умниками (давно бы пора, я вам это еще тогда говорила, когда вы только вернулись - ведь вас за эти годы не запугали до смерти, как меня) сделайте это так, чтобы я видела, и тогда можете сказать мне: "Эффери, расскажи свои сны!" Может быть, тогда я и расскажу!
   Стук затворяемой двери не дал Артуру ответить. Все трое поспешили вернуться туда, где Иеремия оставил их; и Кленнэм, выйдя навстречу старику, сказал, что нечаянно загасил свечку. Мистер Флинтвинч посмотрел, как он вновь зажигает ее от лампы в сенях, и ни словом не обмолвился о том, с кем он так долго беседовал на крыльце. Быть может, разговор был неприятный, и он теперь искал, на чем бы сорвать досаду, но так или иначе, зрелище Эффери с передником на голове привело его в неописуемую ярость; подскочив к ней, он ухватил двумя пальцами ее торчавший под передником нос и крутнул с такой силой, словно хотел вовсе открутить.
   Продолжая свой обход по настоянию Флоры, которая становилась все тяжелее и тяжелее, они попали в ту комнату под самой крышей, что когда-то служила Артуру спальней. Мысли Артура были заняты совсем другим; и все же многое врезалось ему в память (как он поздней имел случай убедиться): спертый, застоявшийся воздух в комнатах верхнего этажа; отпечатки их ног на полу, покрытом густым слоем пыли; и как одна из дверей долго не открывалась, и миссис Эффери в страхе уверяла, что кто-то держит ее изнутри, да так и осталась при своем убеждении, хотя все поиски "кого-то" ни к чему не привели. Когда, наконец, они вернулись в комнату больной, Патриарх стоял у камина и слушал миссис Кленнэм, которая, заслонясь от огня рукой в митенке, говорила ему что-то вполголоса; он встретил их несколькими простыми словами, но его голубые глаза, отполированный череп и шелковистые кудри придали этим словам величайшее глубокомыслие и пронизали их пафосом любви к ближнему.
   - Так вы, стало быть, осматривали дом, осматривали дом, - дом осматривали дом!
   И эта фраза, ничем не замечательная сама по себе, в его устах становилась истинным перлом мудрости и красноречия, так что хотелось оправить ее в рамку и повесить над своим изголовьем.
   ГЛАВА XXIV - Вечер долгого дня
   Великий Мердл, краса и гордость нации, продолжал свой триумфальный путь. Уже для всех стало ясно, что человек, облагодетельствовавший общество, выкачав из него столько денег, не может долее оставаться в рядах среднего сословия. Утверждали, что ему сулят баронетство, поговаривали даже о звании пэра. Упорно держался слух, будто он не пожелал украсить свое золотое чело бароиетской короной, будто откровенно дал понять лорду Децимусу, что баронета ему мало, будто так прямо и сказал: "Нет; либо пэр, либо просто Мердл". Если верить тому же слуху, последнее обстоятельство заставило лорда Децимуса погрузиться в трясину сомнений чуть не до самого своего аристократического подбородка. Ибо Полипы, образуя в мироздании замкнутую систему, были твердо убеждены, что такая честь подобает только им, и если какой-нибудь полководец, моряк или законоблюститель удостаивался титула, они смотрели на него как на непрошеного гостя, которого скрепя сердце пришлось впустить в семейную резиденцию, но за которым тотчас же снова захлопывалась дверь. Лорд Децимус и сам разделял этот наследственный предрассудок, но его затруднения (твердила неугомонная молва) усугублялись еще тем, что указанной чести давно уже домогалось несколько Полипов, и великий муж являлся для них нежелательным и грозным конкурентом. Словом, слухов, справедливых или ложных, ходило множество; и лорд Децимус, занятый или якобы занятый поисками достойного разрешения задачи, сам давал им пищу, когда у всех на глазах со слоновьей грацией подхватывал мистера Мердла хоботом и пускался в джунгли трескучих фраз о Колоссальной предприимчивости, Благосостоянии нации, Кредите, Капитале, Процветании и прочее и прочее.
   Время тихо размахивало своей древней косой, и вот уже три месяца пролетело с того дня, когда на Иностранном кладбище в Риме опустили в одну могилу двух братьев-англичан. Мистер и миссис Спарклер успели переселиться в собственное гнездышко - небольшой особняк в полипьем духе, весь пропахший конюшней и позавчерашним супом, образец всех возможных неудобств, который, однако же, стоил неслыханных денег по причине своего местонахождения в центре обитаемого мира. Обретя, наконец, это завидное пристанище (для многих и в самом деле служившее предметом зависти), миссис Спарклер собралась было немедленно приступить к сокрушению Бюста, но начало военных действий пришлось отложить в связи с прибытием из Италии курьера, привезшего скорбную весть. Миссис Спарклер, отнюдь не бесчувственная от природы, встретила эту весть бурным приступом горя, продолжавшимся целых двенадцать часов, после чего оправилась и занялась своим трауром, который требовал неукоснительного внимания, чтобы, упаси боже, не оказаться менее элегантным, чем у миссис Мердл. Курьер же, согласно светской хронике повергнув в печаль не одно благородное семейство, уехал обратно в Рим.
   Мистер и миссис Спарклер только что отобедали под сенью своей печали, и миссис Спарклер полулежала в гостиной на диване. Был жаркий летний воскресный вечер. Пристанищу в центре обитаемого мира всегда недоставало воздуху, словно оно страдало хроническим насморком, но в этот вечер там просто нечем было дышать. Колокола ближних церквей уже перестали врезываться в нестройный уличный шум, и церковные окна в серой сумеречной мгле из желтых сделались черными; свет в них погас, и жизнь замерла. Миссис Спарклер, лежа на диване, могла смотреть в раскрытое окно, где над ящиками с резедой и другими цветами виднелась стена противоположного дома, но это зрелище надоело ей. Миссис Спарклер могла смотреть в другое окно, за которым был виден ее муж, стоявший на балконе, но и это зрелище надоело ей. Миссис Спарклер могла созерцать собственную фигуру в изящном траурном наряде, но даже и это зрелище надоело ей - хотя, разумеется, меньше, чем другие два.
   - Точно в колодце лежишь, - сказала миссис Спарклер, раздраженно меняя позу. - Господи, Эдмунд, скажи хоть что-нибудь, если тебе есть что сказать!
   Мистер Спарклер мог бы ответить, не погрешив против истины: "Жизнь моя, мне нечего сказать". Но, не додумавшись до такого ответа, он удовольствовался тем, что вернулся с балкона в комнату и стал перед диваном жены.
   - Ах, боже мой, Эдмунд! - воскликнула миссис Спарклер, раздражаясь еще сильней. - Ты сейчас втянешь эту резеду в нос. Перестань!
   Мистер Спарклер, мысли которого находились далеко - от его головы во всяком случае, - держал в руке веточку резеды и так энергично нюхал ее, что указанная опасность, пожалуй, не была преувеличена. Смущенно улыбнувшись, он сказал: "Виноват, душа моя!" - и выбросил резеду в окно.
   - Не стой тут, ради бога, у меня от этого голова болит, - снова начала миссис Спарклер через минуту. В этой полутьме ты возвышаешься, точно башня какая-то. Сядь, сделай милость.
   - Сейчас, душа моя, - сказал мистер Спарклер и покорно придвинул себе стул.
   - Если бы я не знала, что самый долгий день в году уже миновал, сказала Фанни, отчаянно зевая, - я подумала бы, что это именно сегодня. За всю жизнь не запомню такого бесконечного дня.
   - Это твой веер, любовь моя? - спросил мистер Спарклер, поднимая с полу упомянутый предмет.
   - Эдмунд, - в изнеможении отозвалась его супруга, - умоляю тебя, не задавай глупых вопросов. Чей же здесь еще может быть веер?
   - Да я так и думал, что он твой, - сказал мистер Спарклер.
   - Зачем же было спрашивать? - возразила Фаинн. Минуту спустя она повернулась на диване и воскликнула: - Господи боже мой, неужели этот день никогда не кончится! - Еще минуту спустя она встала, прошлась по комнате и вернулась на прежнее место.
   - Душа моя, - сказал мистер Спарклер, осененный неожиданной догадкой, ты, кажется, немножко не в духе.
   - Немножко не в духе! - повторила его супруга. - Молчи уж лучше!
   - Мое сокровище, - заметил мистер Спарклер, - не понюхать ли тебе туалетного уксусу? Родительница в таких случаях всегда нюхает туалетный уксус, и ей очень помогает. А она, ты сама знаешь, замечательная женщина, без всяких там...
   - Милосердный боже! - вскричала Фанни, снова срываясь с дивана. - Это свыше моих сил! Нет, решительно такого невыносимого дня еще никогда не бывало!
   Мистер Спарклер не без опаски поглядывал, как она мечется по комнате, швыряя что ни подвернется под руку. Выглянув поочередно во все три окна и ничего не увидев на темной уже улице, она вернулась к дивану и бросилась на подушки.
   - Поди сюда, Эдмунд! Поближе: я буду ударять тебя веером, чтобы ты лучше усвоил то, что я собираюсь сказать. Так, достаточно. Ближе не нужно. Фу, до чего же ты огромный!
   Мистер Спарклер покорно признал это обстоятельство, но отважился заметить, что не виноват, и добавил, что "наши" (кто такие "наши", осталось невыясненным) всегда звали его Квинбус-Флестрин-младший или Человечек-Гора *.
   - Ты мне этого раньше не говорил. - пожаловалась Фанни.
   - Душа моя, - отвечал мистер Спарклер, не на шутку польщенный, - я бы непременно сказал, если б догадался, что тебе это интересно.
   - Ну хорошо, хорошо, а теперь замолчи, ради бога, - сказала Фанни. Говорить буду я, а ты слушай. Эдмунд, мы слишком много времени проводим одни. Так дальше продолжаться не может. Необходимо принять меры, чтобы впредь у меня не повторялись такие приступы тоски, как сегодня.
   - Душа моя, - отвечал мистер Спарклер, - всем известно, что ты замечательная женщина, и без всяких там...
   - Милосердный боже!!! - закричала Фанни, вскочив с дивана и тотчас же снова кидаясь на диван.
   Мистер Спарклер был так потрясен этим бурным проявлением чувств, что прошло несколько минут, прежде чем он обрел способность пояснить свою мысль.
   - Я только хотел сказать, душа моя: всем известно, что ты создана, чтобы блистать в обществе.
   - Создана, чтобы блистать в обществе! - со злостью подхватила Фанни. Вот именно! И что же происходит? Только что я собралась вновь начать выезжать после смерти бедного папы и бедного дяди - хотя не стану лукавить, для дяди это был счастливый выход; если уж ты непрезентабелен, так лучше умри...
   - Ты это не обо мне, радость моя? - осторожно осведомился мистер Спарклер.
   - Эдмунд, Эдмунд, ты святого выведешь из терпения! Разве не ясно, что я говорю о бедном дяде?
   - Ты так выразительно поглядела на меня, моя кошечка, что мне стало немного не по себе, - сказал мистер Спарклер. - Мерси, мой ангел.
   - Теперь я из-за тебя забыла, что хотела сказать, - заметила Фанни, безнадежно махнув веером. - Пойду лучше спать.
   - Нет, нет, не уходи, любовь моя, - взмолился мистер Спарклер. - Ты подумай, может быть, вспомнишь.
   Фанни думала довольно долго - откинувшись на спинку дивана, закрыв глаза и подняв брови с таким выражением, будто дела мирские ее более не волнуют. Потом вдруг открыла глаза и как ни в чем не бывало продолжала резким, отрывистым тоном:
   - Что же происходит, я спрашиваю? Что происходит? В то время, когда я могла бы блистать в обществе, когда мне особенно хотелось бы, в силу некоторых важных причин, блистать в обществе, в это самое время я оказываюсь в положении, которое отнимает у меня возможность бывать в обществе! Право, это уж слишком!
   - Душа моя, - сказал мистер Спарклер, - но разве в твоем положении обязательно сидеть дома?
   - Эдмунд, ты просто нелепое существо! - с негодованием воскликнула Фанни. - Неужели ты думаешь, что женщина в расцвете лет и не лишенная привлекательности допустит, чтобы в такое время ее фигуру сравнивали с фигурой другой женщины, уступающей ей во всем прочем? Если ты так думаешь, Эдмунд, - твоя глупость поистине безгранична!
   Мистер Спарклер заикнулся было, что ее положение "не очень заметно".
   - Ах, не очень заметно! - повторила Фанни с неизмеримым презрением.
   - Пока, - добавил мистер Спарклер.
   Оставив без внимания эту жалкую поправку, миссис Спарклер с горечью объявила, что это, право, уж слишком и что тут поневоле захочешь умереть.
   - Впрочем, - сказала она после паузы, несколько приглушив в себе чувство личной обиды, - хоть это и возмутительно и жестоко, а приходится, видно, смириться.
   - Тем более что тут нет ничего неожиданного, - вставил мистер Спарклер.
   - Эдмунд, - возразила его супруга, - если ты не можешь придумать себе другой забавы, кроме как оскорблять женщину, удостоившую тебя чести быть ее мужем - оскорблять в тяжелую для нее минуту, - пожалуй, лучше тебе идти спать.
   Мистер Спарклер крайне огорчился брошенным ему упреком и от всей души стал вымаливать прощения. Прощение было дано; но за ним последовал приказ пересесть на другой конец дивана, поближе к окну, и не раскрывать больше рта.
   - Так вот, Эдмунд, - миссис Спарклер вытянула руку на всю длину и коснулась супруга веером. - Вот что я собиралась сказать, когда ты по своей привычке перебил меня какими-то дурацкими рассуждениями: мы должны поменьше оставаться вдвоем, и потому, когда обстоятельства запретят мне выезжать в свет, нужно, чтобы у нас постоянно кто-то бывал, так как еще одного такого дня я не выдержу.
   Мистер Спарклер коротко, но решительно одобрил этот план: главное, хорошо, что без всяких там фиглей-миглей.
   - Кроме того, - добавил он, - ведь скоро приезжает твоя сестра.
   - Да, моя дорогая, милая Эми! - воскликнула миссис Спарклер с радостным вздохом. - Бесценная моя сестренка! Но, Эдмунд, это еще не разрешение вопроса.
   Мистер Спарклер хотел произнести "Нет?" с вопросительной интонацией. Но вовремя учуял опасность и произнес с утвердительной:
   - Нет! Разумеется, это не разрешение вопроса.
   - Ни в какой степени, Эдмунд. Прежде всего наша милая девочка такая тихая и скромная, что оценить ее можно только по контрасту; нужно, чтобы вокруг была жизнь, было движение - вот тогда ее несравненные достоинства заиграют во всем блеске. А кроме того, ей ведь тоже не мешает встряхнуться.
   - Точно, - подтвердил мистер Спарклер. - Встряхнуться.
   - Опять, Эдмунд? Что за отвратительная манера перебивать другого, когда самому решительно нечего сказать! Надо тебя отучить от этого. Да, так я об Эми - бедная девочка до того была привязана к бедному папе, воображаю, как она горевала, как оплакивала эту потерю. Я это знаю по себе. Для меня это был жестокий удар. Но для Эми он, верно, был еще более жестоким - ведь она никогда не расставалась с папой и была при нем до последней минуты, не то что я, бедная.
   Тут Фанни остановилась, чтобы немножко всплакнуть, приговаривая: Милый, дорогой папа! Такой благородный, такой джентльмен! Полная противоположность бедному дяде.
   - Конечно же, моей бедной маленькой мышке необходимо встряхнуться после всех этих тяжелых переживаний, - продолжала Фанни. - Ведь ей еще пришлось ухаживать за больным Эдвардом, который и сейчас нездоров, и неизвестно, сколько еще проболеет - что очень некстати, так как из-за его болезни задерживается приведение в порядок дел бедного папы. Счастье еще, что все его бумаги хранятся у его поверенных в том виде, как он их оставил в свой последний приезд в Англию; и все запечатано и заперто, так что можно ждать, когда Эдвард, который сейчас в Сицилии, окончательно выздоровеет и сможет приехать для утверждения в правах наследства, или ввода во владение, или что там еще полагается.
   - С такой сиделкой он быстро поправится, - отважился намекнуть мистер Спарклер.
   - Как ни странно, на этот раз я готова с тобой согласиться, - сказала супруга, искоса скользнув по нем томным взглядом (до сих пор ее речь была как бы обращена к мебели). - Готова даже повторить твои слова: с такой сиделкой он быстро поправится. Человеку с живым складом ума моя дорогая сестренка может подчас показаться скучноватой; но как сиделка она незаменима. Душенька Эми!
   Мистер Спарклер, ободренный успехом, заметил, что Эдварда, видно, не на шутку скрутило.
   - Если "скрутило" означает, что человек заболел, - возразила миссис Спарклер, - твое замечание справедливо, Эдмунд. Если же нет, могу только выразить свое удивление по поводу жаргона, на котором ты считаешь уместным со мной изъясняться. Что Эдвард простудился, то ли когда день и ночь без передышки мчался в Рим - и все равно не застал бедного папу в живых, - то ли при других неблагоприятных обстоятельствах, это бесспорно, если только ты это имел в виду. Равно как и то, что беспорядочная жизнь, которую он ведет, сделала его особенно восприимчивым к болезни.
   Мистер Спарклер вспомнил, к случаю, что вот так же в Вест-Индии кое-кто из наших подцепил Желтого Джека *. Но миссис Спарклер тотчас же закрыла глаза, явно не желая ничего знать о Вест-Индии, о наших и о Желтом Джеке.
   - Итак, - продолжала она, снова открыв глаза после небольшой паузы, Эми необходимо встряхнуться и отдохнуть после многодневных волнений и забот. Кроме того, полезно будет отвлечь ее от одной злосчастной склонности, которую она таит в своем сердце, но которая мне очень хорошо известна. Не допытывайся, что это за склонность, Эдмунд, я тебе все равно не скажу.
   - А я и не допытываюсь, душа моя, - сказал мистер Спарклер.
   - Словом, я должна буду заняться моей дорогой сестренкой, - продолжала миссис Спарклер. - Скорей бы уж она приезжала, радость моя ненаглядная! А что касается устройства папиных дел, то в этом вопросе у меня вполне бескорыстный интерес. Бедный папа был так щедр, когда я выходила замуж, что теперь я многого не ожидаю. Только бы не оказалось, что он по завещанию оставил что-то миссис Дженерал, больше мне ничего не нужно. Ах, милый папа, милый папа!
   Она было снова расплакалась, но миссис Дженерал действовала на нее лучше успокоительных капель. Звука этого имени оказалось достаточно, чтобы ее слезы высохли сами собой.
   - Одно обстоятельство служит мне утешением, - сказала она, - и убеждает меня, что Эдвард не утратил способности разумно мыслить и разумно действовать - во всяком случае до самой кончины дорогого папы. Он немедля учинил расчет миссис Дженерал и выпроводил ее вон. Молодец! Я многое готова ему простить за то, что он с такой распорядительностью поступил именно так, как поступила бы я сама.