Диккенс Чарльз. Статьи и речи

   И тем не менее, что бы Джоб ни делал, он всю свою жизнь страдает от подозрений в злостном хулиганстве, в котором его можно обвинить с таким же основанием, как и в том, что в жилах его течет королевская кровь.
   Шесть дней недели Джоба отданы тяжелому, однообразному, изнурительному труду. На седьмой день Джоб, его жена и дети, может быть, хотят погулять в парке, полюбоваться картиной, цветами, дикими зверями или даже огромной игрушкой, сделанной в подражание одному из чудес света. Большинство склонно думать, что Джоб поступает вполне разумно. Но тут появляется Британия и с воплями начинает рвать у себя на голове волосы: "Никогда! Никогда! Вы видите Слоггинса с разбитым носом, с синяком под глазом и с бульдогом? Слоггинс уничтожит все, что доставляет Джобу Смиту радость. Поэтому Джоб Смит не должен радоваться!" И Джоб Смит опять целый день сидит дома в гнетущей обстановке, усталый и расстроенный, или проводит все воскресенье, стоя у забора.
   Мало кому известно, что этот ненавистный Слоггинс - злой гений Джоба, преследующий его всю жизнь. Никогда у Джоба не было в доме маленького бочонка пива или бутылки спиртного. Все, что когда-нибудь приходилось пить ему и его жене, покупалось в самых небольших количествах в пивной. Как ни трудно джентльменам из Вестминстерского клуба представить себе подобного рода существование, Джоб ведет его уже долгие годы, и он знает несравненно лучше, чем весь клуб, когда ему нужно выпить "кружку пива" и как лучше и удобнее это сделать. Но против жизненного опыта Джоба восстает Британия и, преисполнившись к нему нежности, испускает вопли, терзая свои волосы: "А Слоггинс! Слоггинс с разбитым носом, подбитым глазом и бульдогом! Ведь он погибнет (как будто он и так давным-давно уже не погиб!), если Джоб Смит станет пить пиво, когда ему хочется". И Джоб, безмерно дивясь, пьет пиво тогда, когда, по мнению Британии, это удобно для Слоггинса.
   Но изумление его достигает предела, когда, получив напечатанное огромными буквами приглашение прийти послушать евангелиста ораторского красноречия или апостола чистоты нравов (я заметил, что ораторы в подобных приглашениях именуются в достаточной степени громкими, чтобы не сказать смелыми, титулами), он подходит к открытой двери и видит на возвышении громко взывающего к нему субъекта: "Взгляните на меня! Я тоже был Слоггинсом! Я тоже ходил с разбитым носом, подбитым глазом и с бульдогом. Глядите же хорошенько! Выпрямился мой нос, здоров мой глаз, сдох мой бульдог. Я, бывший раньше Слоггинсом, а теперь ставший евангелистом (или апостолом, смотря по обстоятельствам), громко взываю среди пустыни к тебе, Джоб Смит, ибо я был Слоггинсом, а стал святым, и поэтому ты, Джоб Смит (никогда не бывший Слоггинсом и не имевший с ним ничего общего), должен, повинуясь закону, принять то, что принимаю Я, отречься от того, от чего отрекся Я, стать Моим образом и подобием и следовать за Мной". И мало кому известно, что бедный Джоб, которого бог наградил умом, достаточным, чтобы понять, что самое лучшее и самое похвальное для него - держаться подальше от этого вездесущего Слоггинса, - так никогда и не сможет постичь, какое же все это имеет отношение к нему, потому что он не только никогда не имел ничего общего со Слоггинсом, но питал к нему ненависть и отвращение.
   Мало кому известно, что Джоб Смит любит музыку. Но тем не менее это так. Он, несомненно, музыкален от природы. Вкус Джоба не очень развит, потому что билеты в Итальянскую оперу стоят слишком дорого (ведь иначе придет Слоггинс и устроит беспорядок во время представления), и все-таки ему приятно слушать музыку, она смягчает его душу, и он отдыхает, слушая музыку, насколько позволяют ему его скромные средства. Любит Джоб и драму. Он не лишен природного вкуса, свойственного ребенку и дикарю, и этого вкуса не убить образованию. Радости и горести смертных, их пороки и добродетели, победы и поражения, представленные на сцене мужчинами и женщинами, производят на него сильное впечатление. Сам Джоб неважный танцор, но ему нравится смотреть на танцующих, его старший сын неплохо танцует, да и сам он не прочь при случае тряхнуть стариной и пройтись по кругу. И вот по этим-то причинам в те редкие дни, когда Джоб не работает, его иногда можно встретить на дешевом концерте, в дешевом театре, в дешевом танцевальном зале. Казалось бы, что уж здесь-то его наконец оставят в покое - он заплатил деньги и пусть себе веселится, если это доставляет ему удовольствие. Однако мало кому известно, что время от времени целая армия ополчается против этих скромных развлечений и нагоняет на бедного Джоба смертельный страх. Мало кому известно, зачем это делается. Мало кому известно, что виноват в этом Слоггинс. Двадцать пять тюремных священников, люди честные и благочестивые, взяли по Слоггинсу в оборот и обратили их. И все 25 Слоггинсов, заключенные в одиночные камеры, сразу же признались во всем 25-ти священникам. И вот Слоггинс, это порождение зла, вся кровь которого до последней капли отравлена ложью, стал воплощением духа Истины. Слоггинс заявил, что "во всем виноваты развлечения". Слоггинс провозгласил, что музыка довела его до этого. Слоггинс сознался, что если бы не театр, он не стукнул бы свою старую мать головой об стенку. Слоггинс утверждает, что из-за карт он не ходил в церковь.
   Слоггинс написал в своем признании: "Дарогой сэр, если бы я ни видил оппру Фрадьяволо я бы никогда дарогой сэр не дашел до такой глупости чтобы бить Бетси расколенной качиргошк Слоггинс советует навсегда закрыть все театры, снести все танцевальные залы и никогда больше не исполнять ни одного музыкального произведения, ибо считает, что все это создано на пагубу человечества. Выражает уверенность, что если бы не они, он бы завоевал себе положение в обществе и пользовался всеобщим уважением.
   Таким образом, все двадцать пять Слоггинсов в своих двадцати пяти честных и искренних признаниях требуют, чтобы к нуждам и заслугам Джоба Смита отнеслись со всем возможным презрением и пренебрежением, чтобы самые естественные и искренние человеческие стремления были смяты и растоптаны; чтобы слово Слоггинса стало законом для всего разумного и деятельного мира; чтобы Слоггинс правил на земле и на море; чтобы британцы были рабами Слоггинса и ныне, и присно, и во веки веков...
   Я беру на себя смелость утверждать, что эта серьезная и опасная ошибка мало кому известна и мало кто склонен задуматься над ней.
   2 сентября 1854 г.
   К РАБОЧИМ ЛЮДЯМ
   Перевод Т. Литвиновой
   Сейчас, когда еще свежа память об ужасном море *, когда всякий, кто только не закрывает себе глаза нарочно, может на каждом шагу наблюдать последствия этого мора в виде душераздирающих картин бедности и разорения, священный долг всех журналистов - объявить своим читателями, к каким бы слоям общества они ни принадлежали, что в глазах господа бога они будут повинны в массовом убийстве, покуда не возьмутся всерьез за благоустройство своих городов и не примут мер к улучшению условий жизни в домах, где обитают неимущие.
   Впрочем, лучшие наши газеты, отдавая себе отчет в ответственности, на них лежащей, будоражили общественную совесть с такой силой, что по поводу этого животрепещущего вопроса почти ничего не остается добавить.
   Однако нам хотелось бы пойти еще дальше наших коллег из "Таймса", выступивших с весьма энергичным обращением к рабочим людям Англии, и умолять их (с тем, чтобы они не повторили роковой ошибки в будущем) - не поступаться своими исконными интересами и не давать обманывать себя политиканам, стоящим у власти - с одной стороны, и наглым мошенникам - с другой. Высокородный лорд и досточтимый баронет, почтенный джентльмен и почтенный ученый джентльмен, так же как почтенный и достославный джентльмен, как весь этот почтенный круг, борясь за место, власть, протекцию и земные блага, отвлекают внимание рабочего человека от его основных нужд - так же, как в свое время отвлекал его внимание этот злополучный и некогда популярный горе-вождь, ныне доживающий свой век в сумасшедшем доме * в состоянии безнадежного слабоумия. Ко всем их туманным посулам, которые они предложат взамен истинных благ, народ - и это его первейшая обязанность - должен оставаться неколебимо слеп и глух. Превыше всего следует твердо настаивать на своем праве и на праве своих детей пользоваться всеми благами жизни и здоровья, которые провидение предназначает для всех; народ ни в коем случае не должен давать какой бы то ни было партии действовать от его имени, пока не будут очищены жилища и не будут обеспечены средства для поддержания в них чистоты и порядка.
   Позволим себе заметить, что этот, наисущественнейший из вопросов земного бытия, поднимается нами не впервые. Задолго до того, как увидел свет этот наш журнал, мы систематически стремились заставить литературу служить благородному делу обличения жалкого, убогого и вместе с тем вполне предотвратимого состояния, в котором живут огромные массы людей. Мы неустанно выражали нашу почерпнутую из жизни уверенность в том, что прежде каких бы то ни было иных реформ следует провести реформу в области жилья и что без этой реформы все прочие обречены на провал. Ни религия, ни просвещение не двинутся вперед в этом девятнадцатом столетии христианской эры, покуда наше христианское правительство не выполнит первейшую свою обязанность и не предоставит народу жилища, годные для жизни, вместо тех зловонных лачуг, в которых он ютится сейчас.
   Разумеется, всякому мало-мальски смышленому рабочему человеку совершенно ясно, что проблема была бы решена, если бы только парламент искренне этого захотел и посвятил бы ей одно-единственное заседание. А в том, что ни правительство, ни парламент сами по себе пальцем не шевельнут, чтобы спасти его жизнь, он может легко убедиться. Пусть он поинтересуется, какие меры были приняты кабинетом или парламентом для улучшения условий работников и их семей со времени последней вспышки холеры пять лет назад? Пусть спросит, много ли внимания уделило правительство вопросу о положении рабочего сословия, много ли членов парламента присутствовало во время обсуждения этого вопроса - я не говорю о том вечернем заседании, которое состоялось нынче в августе, когда вопрос перешел на личности и сделался предметом шуток и когда лорд Сеймур, член палаты лордов от Тоткееа, доказал свое право вершить государственные дела умением острить - а публика при этом смеялась! - по поводу неистовствовавшего в то время страшного мора. Ознакомившись с этими простыми фактами, рабочий должен понять, что если он не поможет себе сам, ему никто не поможет, его оставят погибнуть в неравном бою с болезнью и смертью. Поэтому он должен все свои силы направить на то, чтобы устранить эту чудовищную несправедливость и хотя бы на время забыть все прочие общественные проблемы, ибо все они - песчинки по сравнению с этой. Драгоценное право отдать свой голос лорду Такому-то (например, Сеймуру) или лорду Джону Другому; состояние умственного развития в Абиссинии; основание университета в Мейнуте; пошлина на бумагу; пошлина на газету; пять процентов; двадцать пять процентов. Он должен забыть всю эту чепуху, которой ему пускают пыль в глаза. Из-за этой пыли ему подчас уже не виден собственный очаг, и только ангел смерти своими крылами может ее развеять. Следует отбросить все, что отвлекает от цели, и не переставая твердить лишь одно: "Ночью и днем я и моя семья, все мы дышим отравленным воздухом. Уродливое развитие, преждевременная дряхлость - вот удел тех, кто мне дороже жизни. Я рождаю на свет детей, которых Творец в своем милосердии предназначил для жизни, а они гибнут, претерпев неслыханные муки. Прелесть и красота, свойственные младенческому возрасту, сокрыты от моих глаз, ибо я вижу на коленях изможденной матери всего лишь сгусток недугов и страданий. Попранное человеческое достоинство из-за отсутствия простейших удобств, а ведь они-то и отличают человека от животного, - вот все мое наследство. И таких семей, обреченных служить пищей для страшных недугов - десятки тысяч". Пусть рабочий вспомнит, что он рожден Человеком, пусть он решит: "Я больше не согласен терпеть такое, я положу этому конец! "
   Теперь, в наше время, больше, чем когда-либо, рабочие люди - если только они останутся верны себе и друг другу, могут рассчитывать на заслуженное сочувствие общества и готовность прийти к ним на помощь. Весь наш могущественный средний класс, заново пробужденный голосом совести, гораздо более убедительным, смеем сказать, нежели низменные доводы самозащиты и страха, - охотно их поддержит. Наша печать готова употребить все свое влияние, чтобы помочь им. Но для того, чтобы это движение оказалось непобедимым, оно должно исходить от них самих, от страждущих масс. Первый шаг должен быть сделан ими, они должны обратиться к среднему сословию, и тогда оно пойдет им навстречу всей душой! Пусть рабочие люди столицы и всех наших больших городов приложат весь свой ум, всю свою энергию, используют свою многочисленность, свою способность к единению, свое терпение и упорство для достижения одной-единственной цели. Тогда к рождеству они увидят на Даунинг-стрит правительство, а рядом, в палате общин, представительство, не имеющие ни малейшего фамильного сходства с холодной бездарностью, которой покуда славится все это сонное царство.
   Только оказав давление на правительство и можно вынудить его исполнить свои первейший долг - исправить страшное зло, которое представляют собой нынешние жилища бедных. Конечно, с помощью специального ведомства по охране здоровья можно достигнуть многого, но этого многого очень мало. Нужны деньги, нужны сила и власть, которые заставили бы мелкие интересы отступить перед интересами общества, которые обрушились бы на невежд, упорствующих в косности, которые ввели бы соответствующие законы и наказывали бы всех, кто, угрожая общественному здоровью, нарушает их. Если рабочие, объединившись со средним сословием, решились бы во что бы то ни стало добиться таких законов, то даже всемогущая великобританская волокита не в состоянии была бы помешать их установлению.
   Совершенно очевидно, что, если бы такое объединение было достигнуто, значительно сократился бы, а в конце концов и совершенно исчез скорбный перечень бедствий, порожденных недопустимой и жестокой небрежностью, которая обнаружилась во время последнего (и увы, не первого!) мора. Впрочем, благотворные последствия подобного союза не исчерпались бы одним этим. Взаимопонимание между нашими двумя наиболее многочисленными сословиями, установление близких и теплых отношений между ними, рост взаимного уважения и искренности, большая терпимость к чужим убеждениям - все это привело бы к таким положительным переменам, к такому плодотворному общению, что даже мы, с нашей ограниченной способностью правильно оценивать текущие события, научились бы благословлять этот тяжелый год, в который - на почве, утучненной злом, - столь пышно расцвело добро.
   Мы обращаемся к рабочим людям Англии, преисполненные искренности, душевного сочувствия и горячего желания помочь им занять принадлежащее им по праву место в обшей системе, ибо назначение этой системы - объединить всех, и способствовать тому, чтобы каждый мог быть счастлив в тех границах, которые проложены неизбежным различием в общественном положении людей. Пришло наконец время, когда каждый рабочий человек, опираясь на помощь и поддержку друзей, должен подняться на борьбу, на борьбу без насилия, без несправедливости, без побежденных, на борьбу, из которой победителем должно выйти все наше общество в целом.
   Во многих семьях к этой зиме образовалась зияющая и невосполнимая брешь. И тем не менее мы обращаем свои слова даже к тем, кому пришлось пройти сквозь это тяжкое испытание, понести эти горькие утраты - ибо сколь утешительней стремиться спасти оставшихся в живых, нежели сидеть возле могилы со скорбным лицом!
   7 октября 1834 г.
   РАЗМЫШЛЕНИЯ ЛОРД-МЭРА
   Перевод М. Беккер
   - Мне говорят, - сказал лорд-мэр Лондона, когда он остался один в своей гардеробной после торжественного приема и начал снимать огромную цепь, которую носит на шее лорд-мэр Лондона - совсем как президент Королевской академии художеств и конюхи на главных стоянках наемных карет, - итак, мне говорят, - повторил лорд-мэр, взглянув на себя в зеркало, - и притом теперь, в настоящий исторический момент довольно часто, что я шарлатан.
   Неважно, кто именно из лорд-мэров Лондона высказался подобным образом. Любой нынешний лорд-мэр Лондона мог бы припомнить скрупулезно цитируемые нами выражения, в которых повсеместно отдают дань его почетному званию.
   - Мне это сказали, - продолжал лорд-мэр Лондона, который имел обыкновение, оставаясь в одиночестве, упражняться в ораторском искусстве, подобно Демосфену и с аналогичной целью - исправить любопытный недостаток своей речи, состоявший в том, что он упорно произносил звук "х", когда в нем не было ни малейшей надобности, и упорно отекал его, когда без него нельзя было обойтись *. - Мне это сказали, - продолжал лорд-мэр, - на том основании, что налоги, подати, пошлины и другие тяготы, налагаемые моим правительством, суть пережитки веков, во всех отношениях непохожих на нынешние: веков, когда нравы и обычаи людей были иными, когда торговля понималась и велась по-иному, когда потребности и нужды этой столицы напоминали нынешние так же мало, как сама эта огромная столица на карте времен королевы Виктории напоминает едва различимое горчичное зернышко, изображавшее Лондон на карте времен королевы Елизаветы. Мне это сказали на том основании, что в дни, когда маленькое лондонское Сити, в котором я занимаю свой почетный пост, действительно было Лондоном, а граждане его лондонцами, должность моя представляла собой нечто заслуживающее уважения; тогда как теперь, когда жители Сити не составляют и двенадцатой части населения столицы, а площадь Сити не составляет и десятой от Лондона, должность эта - просто пышная бутафория. Такова, как я узнал, краткая сводка причин, почему граждане Лондона, которые занимают первое место по размерам своих торговых операций и по своим умственным способностям, всегда стараются уклониться от избрания на мою почетную должность, и почему законно учрежденные комиссии довольно неохотно признали, что я официально, - это слово лорд-мэр повторил дважды, - официально - не что иное, как нелепейшее создание и, в сущности, не более как вышеупомянутый шарлатан.
   Заключив таким образом свою речь, лорд-мэр Лондона потер рукавом свою золотую цепь, положил ее на туалетный столик, надел фланелевый халат, уселся в кресло перед зеркалом и снова обратился к самому себе в следующих изящных и отточенных выражениях:
   - Итак, милорд, - произнеся это слово, лорд-мэр поклонился и подобострастно улыбнулся, - вы отлично знаете, что эти наветы завистников ни на чем не основаны. Это тень, которую отбрасывает свет величия. (Здесь лорд-мэр остановился и записал это замечание, чтобы как-нибудь использовать его в послеобеденной беседе.) Кто может удостоверить ваше истинное положение? Главный судья города? Секретарь городского совета? Казначеи города Лондона? Церемониймейстер? Лицо, провозглашающее тосты на банкетах? Все это надежные свидетели, и они в любое время подтвердят, что вы почтенный сановник, что ваша должность - предмет высочайших устремлений человека, один из ярчайших венцов доблести, один из благороднейших объектов земного честолюбия. Но, милорд, - здесь лорд-мэр снова улыбнулся и поклонился самому себе, - разве только город говорит о высоких достоинствах вашей должности и о пустоте и испорченности комиссии, которая хочет вас свергнуть? Я думаю, что нет. Я думаю, что вы можете спросить Восток, Запад, Север и Юг, особенно Запад, - сказал лорд-мэр, который был светским человеком *, - особенно Запад, то есть моих друзей-аристократов, и еще раз убедиться в том, что лорд-мэр Лондона - величайшая после Милосердия драгоценность в британской короне и зеница ока Соединенного Королевства.
   - Кому можно верить? - спросил лорд-мэр, положив ногу на ногу, и, чтобы подчеркнуть важность сказанного, погрозил самому себе в зеркало указательным пальцем. - Высшим классам (моим превосходным и дорогим друзьям) или комиссиям и авторам газетных статей? Ответ, разумеется, гласит: высшим классам. А раз так, давайте послушаем, что говорят мои дорогие и почтенные друзья - высшие классы.
   - Начнем с моих выдающихся и высокопочитаемых друзей, - сказал лорд-мэр. - с моих уважаемых братьев (если они позволят мне так их назвать) - членов кабинета министров. Что говорит член кабинета министров, когда он приходит ко мне на обед? Он встает и говорит собравшимся, что все официальные почести ничто по сравнению с честью прийти на обед к лорд-мэру. Он дает им понять, что когда его обуревают сомнения, мысли его инстинктивно обращаются за советом к лорд-мэру, что при всех своих многочисленных победах он ожидает завершающей моральной поддержки от лорд-мэра, что при всех своих немногочисленных поражениях он ждет утешения от лорд-мэра. Он утверждает, что если лорд-мэр хотя бы только одобряет его политическую карьеру, - он счастлив; если лорд-мэр ее не одобряет, он несчастен. Его уважение к высокому сану лорд-мэра беспрерывно возрастает. Он имел честь пользоваться щедрым гостеприимством других лорд-мэров, но никогда еще не знал такого лорд-мэра, как этот лорд-мэр, и такого обеда у лорд-мэра, как этот обед. И многое другое в том же роде. А я думаю, - сказал лорд-мэр Лондона с подобострастной улыбкой, - я думаю, что мои благородные и уважаемые друзья члены кабинета министров - никогда ни над кем не подшучивают.
   - А теперь, - сказал лорд-мэр Лондона, - теперь возьмем моих увешанных орденами друзей - представителей иностранных дворов. Они самым учтивым образом уверяют гостей, что когда они сообщают своим правительствам, что имели честь обедать у лорд-мэра, их правительства просто умирают от восторга. А я надеюсь, - сказал лорд-мэр, подобострастно улыбаясь, - я надеюсь, что их превосходительства - мои дипломатические друзья - обычно говорят то, что думают.
   - Какие чувства выражают представители армии и флота, когда они приходят на обед в ратушу или во дворец лорд-мэра? Не то, чтобы они утверждали, будто наши бравые солдаты и отважные моряки рвутся в бой, подбодряя друг друга великим национальным кличем: "Лорд-мэр!", но можно сказать, что они не далеки от этого. Они намекают, что храбрость наших защитников катастрофически упала бы, если бы не было лорд-мэра; что Нельсон и Веллингтон всегда думали о лорд-мэре (без сомнения, именно так оно и было), когда совершали свои самые блестящие подвиги, и что они всегда ожидали от лорд-мэра высочайших наград (без сомнения, именно так они и делали). А я думаю, - сказал лорд-мэр, подобострастно улыбаясь, - я думаю, что мои достойные и доблестные друзья - фельдмаршалы и адмиралы нашей прославленной страны - не станут зря говорить комплименты.
   - Мои высокопреосвященные друзья архиепископы и епископы уж во всяком случае не занимаются праздной болтовней, - сказал лорд-мэр. - и все же, когда они оказывают мне честь, не задумываясь (я бы сказал) над тем, что они будут есть и что они будут пить, но с величайшей учтивостью съедая и выпивая (я горжусь этой мыслью) не меньше, чем на сумму в три фунта стерлингов на человека, они не отстают от всех прочих. Они видят в лорд-мэре столп великого здания церкви и государства; они знают, что лорд-мэр необходим для истинной веры; они глубоко убеждены в том, что лорд-мэр - общественный институт, который нельзя затронуть, не подвергая опасности ортодоксальное благочестие. А если я не ошибаюсь, - сказал лорд-мэр, подобострастно улыбаясь, - если я не ошибаюсь, слова моих личных друзей - пастырей церкви, архиепископов и епископов, заслуживают полного доверия.
   - Мои высокочтимые и ученые друзья судьи! - с восторгом вскричал лорд-мэр. - Когда они обедают за моим столом, они не поощряют рекомендаций продажных комиссий. Наоборот, из их речей я заключаю, что они не в состоянии понять, каким образом в этой стране могли бы осуществляться правосудие и справедливость, если бы была уничтожена должность лорд-мэра. Из их слов мне становится ясно, что именно лорд-мэр каким-то образом заставляет судей быть честными: что если бы не было лорд-мэра, они стали бы нечестными: что если бы они не обедали у лорд-мэра по крайней мере раз в год, они не могли бы удержаться от взяток и тому подобных проступков. А ведь мне кажется, общее мнение состоит в том, - сказал лорд-мэр, подобострастно улыбаясь, - что мои друзья - судьи, стоящие на страже закона, умеют как следует излагать суть дела присяжным.
   - То же самое можно сказать о моих почтенных друзьях-законодателях членах палаты общин, о моих благородных и совещательных друзьях - членах палаты лордов и о моих ученых друзьях - представителях свободной профессии адвокатов! - Воскликнул лорд-мэр. - Все они уверены (когда приходят на обед), что без лорд-мэра - именно лорд-мэра, и никого другого, кроме лорд-мэра, - произойдет то, что я называю национальной катастрофой. Все они согласны с тем, что общество - нечто вроде бочки, состоящей из большого количества досок, скрепленных очень малым количеством обручей: и что лорд-мэр Лондона - такой крепкий обруч, что если его снять, то все доски развалятся и вся бочка разлетится. Это чрезвычайно утешительно, это чрезвычайно важно, это чрезвычайно достойно, это чрезвычайно справедливо. Я горжусь этим глубоким убеждением. Ибо я уверен, - сказал лорд-мэр, подобострастно улыбаясь, - я уверен, что это выдающееся собрание моих красноречивых и велеречивых друзей уж во всяком случае способно произносить речи.