Страница:
Долгое время здесь почти ничего не происходило. Правда, как-то ночью часовые открыли ружейную пальбу по каким-то темным силуэтам, принятым за вражеских лазутчиков, но оказалось, что это местные румыны воровали арбузы. Тьфу ты, пропасть! Пожалуй, вот так и просидишь всю войну без дела и вернешься домой, не «понюхав пороха». И что же тогда останется в памяти о Балканской кампании? Лагерная скука, поездка в Бухарест, посещение с командиром, Великим князем Алексеем Александровичем, румынских церквей? Пока самым сильным впечатлением был лазарет в Жирнее, куда Константин зашел скорее из любопытства и где от вида людских страданий ему стало дурно.
Безделье казалось еще более мучительным оттого, что неподалеку активно действовала русская Дунайская флотилия, мешавшая туркам выходить в море. Вся армия знала о подвиге лейтенанта Ф.В. Дубасова (1845—1912), командира миноносного катера «Цесаревич». В ночь на 14 мая 1877 года его команда при поддержке катера «Ксения» (под командой лейтенанта А. П. Шестакова) внезапно атаковала вражеские суда, стоявшие в Мачинском рукаве, и потопила панцирный броненосец «Сейф». Оба офицера первыми из моряков в этой войне были награждены Георгиевскими крестами. В России напечатали открытки с портретами героев и сочинили марш «Дубасов и Шестаков». Будущий адмирал и подавитель московского бунта 1905 года, Дубасов отличился на Дунае еще не раз: минировал фарватер, поддерживал с реки сухопутную атаку, утопил артиллерийским огнем турецкий корабль. Именно в таких делах и мечтал себя видеть Великий князь Константин.
Наконец, судьба над ним сжалилась и позволила побывать в бою. Возле городка Силистрии (ныне Силестра близ болгарско-румынской границы) гвардейцам предстояло провести понтоны из устья реки Ольбы к мосту у местечка Зимницы. Отправившись на катере в ночную разведку, Константин Константинович и его отряд неожиданно оказались под неприятельским огнем – стреляли издалека, особой опасности не было, но боевое крещение состоялось. Мало того, «дело под Силистрией» ознаменовалось подвигом Великого князя! В ночь на 3 октября он с небольшой командой моряков совершил нападение на вооруженный турецкий пароход. Действовали при помощи брандера – начиненного взрывчатыми и горючими веществами судна. Затея рискованная, требующая знаний, смекалки, расторопности. Надо было выбрать место атаки, правильно рассчитать движение брандера с учетом ветра и течения, не дать противнику заранее обнаружить себя и быстро уйти из-под ответного огня. Атаковали корабль, стоявший в дозоре возле острова Гоппо. Константин поджег просмоленную и пропитанную керосином лодку, и катер с миролюбивым названием «Птичка» потащил ее на буксире в сторону неприятеля. Когда раздался взрыв, русские моряки организованно вернулись в лагерь, где их встретили как героев.
Об удачной экспедиции рапортовал начальству руководивший ею В.Ф. Дубасов: «Оценивая каждого из офицеров, большинство которых было первый раз под неприятельским огнем, я считаю долгом прежде всего упомянуть об Его Императорском Высочестве Великом Князе Константине Константиновиче, хладнокровие и распорядительность которого несомненно гораздо выше его лет и опытности; выполненное им поручение лучше всего, впрочем, говорит само за себя». Всех участников атаки представили к наградам, но вместе с радостью Константин испытал смущение – «только бы не Георгия». Ему казалось, что подвиг несоразмерен с главным военным орденом и при награждении может сказаться Великокняжеский титул героя. Право, как-то неловко…
Скромность – одна из ценнейших добродетелей, и, заметьте, ее вдруг проявляет юноша, только что снискавший желанную военную славу. Не он ли еще недавно так мечтал о заслуженных почестях и наградах, не он ли полгода назад, сам устыдившись подобных мыслей, с горечью заключал: «…Я тщеславен, потому и всякие наружные отличия, как то: мундиры, чины меня прельщают и я не нахожу истинного своего достоинства в собственной душе» (23 апреля 1877 г.). Мечта осуществилась, и что же? Сомнение в справедливости омрачило весь праздник. И если бы только в этот раз! Чем дальше, тем больше Великий князь будет замечать окружавшую его неискренность: всевозможные почести и похвала превратятся в часть ритуала, в условность, продиктованную высоким положением Константина Константиновича. А ему-то всегда хотелось добиться чего-нибудь самостоятельно, реально, быть оцененным непредвзято, по существу.
В случае с боевой наградой Великий князь волновался напрасно. Он действительно заслужил ее по праву. Как говорилось в документах, «за храбрость и распорядительность при воспрепятствовании турецким войскам переправляться через Дунай» девятнадцатилетний мичман получал орден Святого Георгия четвертой степени. Увидев вручаемый ему белый крест на черно-оранжевой ленточке, Константин внутренне сконфузился, но быстро взял себя в руки и в ответ на поздравления бодро отчеканил: «Рад стараться!»
Но постараться в ратном деле больше не пришлось. Как ни надеялся новый георгиевский кавалер на очередные задания, как ни рвался в бой, стремясь оправдать оказанную наградой честь, приказ покинуть фронт не подлежал обсуждению. После падения Плевны (28 ноября 1877 года) исход войны был предрешен. Государь оставлял армию и, заботясь о безопасности племянника, забирал его с собой.
На какое-то время Константин оказался в центре внимания – петербургское общество жаждало подробностей о происходящем на Балканах, и юный герой по просьбе знакомых несколько раз повторял историю «под Силистрией». По горячим следам он даже стал набрасывать повесть о русских моряках на Дунае, но работа не клеилась и вскоре была заброшена.
Между тем военно-политические события развивались стремительно и драматично. В декабре семидесятитысячный отряд генерала И.В. Гурко (1828—1901) совершил труднейший переход через Балканы, считавшиеся недоступными зимой, освободил Софию и, разгромив турок в двух сражениях, без боя занял Адрианополь. Руководимый генералом М.Д. Скобелевым (1843—1882) авангард подошел к турецкой столице. «Со дня на день, – рассказывал участник похода, писатель В.И. Немирович-Данченко (1848/49—1936), – ждали приказа двинуться и занять Царь-град. Турки уже очищали там свои казармы для наших войск… Население готовило цветы и флаги, христиане поднимали головы… Даже нашим врагам казалась дикою мысль остановиться у ворот столицы и не занять ее хотя бы на время… На берегах Босфора толпы солдат и офицеров стояли у пристани в ярком мареве чудного сказочного города, сверкающего впереди под полным тишины и неги безоблачным небом… Дивным сном каким-то казался этот Рим европейского Востока, этот Рим славянства, за который пролилось так много слез и крови, так много слез, что, казалось, слейся вместе, – они бы затопили его до самых верхушек мусульманских храмов…»
Порта запросила мира. 19 февраля 1878 года, в годовщину вступления на престол Александра Второго, в городке Сан-Стефано (ныне Ещилькей близ Стамбула) был подписан мирный договор, согласно которому Болгария становилась единым и автономным государством. Босния и Герцеговина также получили автономию, Сербия, Черногория и Румыния – независимость. К России отходили Южная Бессарабия, потерянная после Крымской войны, и крепости Ардаган, Карс, Батум и Баязет. Русскому духовенству и паломникам обеспечивались на территории Турции те же права, что и у представителей других исповеданий, Россия могла оказывать покровительство своим духовным и благотворительным организациям в Палестине и помогать афонским монахам-соотечественникам. Словом, полный успех, настоящая победа! «Благодарение Богу! Мир наконец подписан, мир достойный и почетный для России», – писал Императору главнокомандующий, Великий князь Николай Николаевич. «Церемония девятнадцатого числа на параде, – продолжал военачальник, – была чудная, величественная. Она вовек не изгладится из памяти! Гвардия была блистательна и представилась могучими богатырями. Церемониального марша я в жизни не видел такого, все иностранцы были глубоко поражены и, действительно, с таким войском ничего нет невозможного, как они это на деле доказали. К тому же обстановка местности парада была поразительная, у стен Константинополя и в виду Св. Софии!»
Все это, конечно, замечательно, но у победителей невольно возникал вопрос – почему «у стен», почему только «в виду»? А как же заветный Царь-град, как же Византия, о которой, по словам В. Немировича-Данченко, «так мучительно, словно задыхаясь на безграничном просторе, столько веков мечтала отыскивающая выхода к южному морю Россия»? И если для «таких богатырей» действительно «нет ничего невозможного», то почему же они не сделали последнего, столь ожидаемого в этой войне шага?
«Вопрос, почему мы не заняли Босфора и не вступили в Константинополь, – отмечал генерал К.П. Кауфман (1818—1882), – вероятно, никогда не будет разрешен. Едва ли можно искать виновников в одном месте, в одном человеке». Ситуация и впрямь была сложная и противоречивая: победа России, ведущая к усилению русских позиций в Европе и в Азии, вызвала серьезное беспокойство «великих держав». Англия отреагировала особенно резко, немедленно отправив в Дарданеллы шесть боевых кораблей, что нарушало все международные соглашения. Австро-Венгрия объявила частичную мобилизацию и потребовала созвать европейскую конференцию. Германия предложила свое посредничество, но в ходе собравшегося в Берлине конгресса канцлер О. Бисмарк (1815—1898), играя роль «честного маклера», фактически занял антирусскую позицию.
Угроза новой войны и заставила Петербург вначале отказаться от сомнительного с точки зрения пользы захвата Константинополя, а затем согласиться на пересмотр Сан-Стефанского договора. В итоге не сделавшие ни одного выстрела Великобритания и Австро-Венгрия сумели не только отстоять свои интересы на Балканах и в Закавказье, но и ущемили положение южных славян, а, главное, отняли у России ряд добытых кровью территорий.
Русское общество заволновалось, загудело. Посыпались упреки правительству, генералам, дипломатам. «Трудно передать в подробностях, – записала в дневнике Анна Федоровна Аксакова (урожденная Тютчева), – все тяжелые впечатления, которые нам пришлось пережить этим скорбным летом. Читая иностранные газеты, полные наглого ликования по поводу каждой уступки, вырванной Европой у представителей русских интересов благодаря их безволию, глупости и, возможно, предательству, мы чувствовали, как краска стыда заливает нас». Ее супруг, известный публицист Иван Сергеевич Аксаков (1823—1886), не побоялся выступить публично и еще до завершения Берлинского конгресса, 22 июня 1878 года, произнес в Московском славянском комитете пламенную речь, в которой заявил, что вместо победного венца России досталась «шутовская шапка с погремушками» и что долг верноподданных – не молчать «в дни беззакония и неправды». Оратора выслали в деревню, номера газеты «Гражданин», рискнувшей напечатать речь, конфисковали, и само издательство закрыли на три месяца. Тогда появился «самиздат» – сотни рукописных копий запрещенной статьи разлетелись по стране, и молодежь заучивала ее наизусть. Сам И.С. Аксаков послал один экземпляр К.П. Победоносцеву для передачи Цесаревичу.
Каким-то путем текст нашумевшего выступления дошел и до Константина Константиновича. Речь Аксакова ему понравилась: «прекрасно сказана, замечательно справедлива и обличает то, что до сих пор только думали и не смели высказывать» (14 июля 1878 г.). Однако вскоре герой Силистрии заметил, что волна патриотизма, в той или иной степени захлестнувшая всех, быстро сошла на нет. Общественность переключилась на другие темы, Двор вернулся к привычному муссированию сплетен. Молодого Великого князя окружила рутина повседневности, в которой он начинал ощущать себя весьма неуютно.
Глава III
Ему исполнилось двадцать лет – срок совершеннолетия для члена Императорского Дома. Теперь он, Константин Константинович, самостоятельный человек, обладающий всеми положенными правами и обязанностями, теперь уже никто не назовет его «маленьким» и не сочтет его мнение «детским». Еще до этой формальной даты он прошел огонь, воду и медные трубы – испытания, выпадавшие не каждому взрослому. Но в мире, где ориентирами служат традиции, на него должны были обратить внимание только сейчас, с получением флигель-адъютантского звания. «Чего мне больше, – ликовал Константин, приняв от Государя эполеты с Царскими вензелями, – за двадцать лет я получил все, что может добиться самый честолюбивый человек, даже Георгиевский крест есть у меня. Не знаю, как отблагодарить Господа Бога. Я прошу у Него помощи и поддержки на честную и достойную жизнь» (9 августа 1878 г.).
В искренности его порывов сомневаться не приходится, другое дело – осознание им предоставленных для «честной и достойной жизни» возможностей и готовность к преодолению тех трудностей и препятствий, что неизбежно встанут на открывшемся пути. Пройдет ли Константин по нему не спотыкаясь, добьется ли высоких целей, реализует ли себя, как личность?
Проблемы не замедлили появиться и сразу же затронули службу. На первый взгляд здесь все складывалось благополучно, но Августейший офицер (с 25 мая 1878 года – лейтенант) все больше и больше осознавал чуждость выпавших ему обязанностей. Летом 1879 года он уже не может обманывать самого себя: «Иногда я втягиваюсь в общую работу, но часто отношусь так хладнокровно к окружающей меня возне, и находит такая апатия, что я, впадая как бы в сон, о чем-нибудь задумываюсь и ничего не слышу и не вижу. Мои товарищи давно и легко могли заметить, что я служу во флоте по необходимости, а не по собственному влечению».
Оставалось утешаться мыслью, что обогащение знаниями изменит ситуацию и примирит с морским делом. На то же надеялся и отец: Константин Николаевич брал сына на испытания «поповки»(корабля новой конструкции «Вице-адмирал Попов»), возил с собой во время инспекции на Черном море – пусть мальчик присмотрится, заинтересуется, втянется. Неплохо бы ему и поруководить, покомандовать. В Гвардейском экипаже, где Константин Константинович числился с самого рождения, ему доверили взвод, чем не столько обрадовали, сколько напугали. Следовало выучить морской и пехотный уставы, наблюдать за маршировкой и ружейными приемами моряков, принимать рапорты подчиненных. Тоска, да и только. Единственная отдушина нашлась в возможности обучать матросов грамоте.
Прошло всего два месяца, и с грехом пополам освоивший свои обязанности взводный был поднят на следующую ступеньку – командир роты. Теперь на плечи Константина легли учебные смотры, дисциплинарные разборки, финансовые и хозяйственные дела, в которых он почти ничего не понимал. Порой вопросы фельдфебеля ставили его в тупик, а при отдаче собственных распоряжений офицерам Великий князь робел, как невыучивший урок гимназист. Нет, уж лучше снова на корабль, в «кругосветку», где по крайней мере ощущаешь себя нужным и при этом узнаешь что-то интересное.
Ожидание очередного плавания растянулось на год. Служба шла своим чередом, не утомляя, но и не увлекая. Время от времени, как флигель-адъютант, Константин нес дежурство при Государе, как ротный командир, проверял подчиненных, как сын генерал-адмирала, присутствовал с отцом при спусках кораблей. Однообразие скрашивали полковые и общегвардейские праздники. Великий князь был не прочь повеселиться в компании сослуживцев – выпить шампанского, перекинуться в карты, поболтать о пустяках. Гвардейская среда раскрепощала, избавляя от закомплексованности перед светской двуличностью. Здесь ценились честность, преданность долгу, взаимовыручка, здесь можно было обсудить почти любой вопрос, называя вещи своими именами.
Быть одним из членов «полковой семьи» Константину нравилось, и, приглашая офицеров Экипажа в Мраморный дворец, он искренне надеялся, что великокняжеские апартаменты не смутят его товарищей и вполне сойдут за жилище «простого лейтенанта». Впрочем, дальше в заблуждениях такого рода он не заходил и, следуя наставлениям отца, старался не забывать, какая в нем течет кровь. Равенство равенством, а принципы принципами. Чтобы не потерять самоконтроль и не уронить честь, Великий князь, ссылаясь на головную боль, не пил на банкетах лишнего, исполняя тем самым и обещание, данное матери, – после того, как ее старший сын, Никола, начал в полку злоупотреблять алкоголем, Александра Иосифовна взяла с младших клятву избегать спиртного.
Претили Константину и некоторые, связанные с выпивкой, развлечения сослуживцев. Однажды, еще на фрегате «Светлана», товарищи подпоили нелюбимого всеми старого корабельного священника и заставили его в таком виде произносить проповедь. И сама выходка, и общий хохот офицеров покоробили Великого князя, хотя, видимо, из-за превратно понятой «солидарности» он не посмел пресечь недостойную шутку.
Столица предлагала более богатый выбор увеселений, но если не считать общие забавы всего петербургского света, собственно гвардейский досуг ничем не отличался от корабельного. Когда под влиянием моды офицеры увлеклись спиритизмом, вечера немного оживились, и Константин с интересом принял участие в столоверчениях. Потом эта ерунда надоела, а заменить ее оказалось нечем… Пройдет время и, служа в Измайловском полку, Великий князь попытается изменить ситуацию, внеся в армейскую жизнь интеллектуальное начало.
Пока же, как молодого офицера, его больше привлекала внешняя сторона армии, да и кого оставит равнодушным блеск и великолепие гвардейских парадов. Особенно хороши были полковые праздники конногвардейцев, отмечавшиеся 25 марта, в день Благовещения – нарядная публика собиралась в ложах роскошно убранного флагами, кирасами и пиками манежа; в порядке повышения чинов появлялось военное начальство и, наконец, стоявший у входа вахмистр выкрикивал: «Его Императорское Величество Государь Император изволит еха-ать!» Полк, взметнув палаши, замирал, трубачи играли гвардейский поход, а командир шел навстречу вошедшему в манеж Александру II, чтобы отдать рапорт. Затем Государь обходил полк, здороваясь и поздравляя конногвардейцев, и в ответ Ему неслось: «Покорно благодарим, Ваше Императорское Величество!», после чего раздавалось громогласное «Ура!».
В Лейб-гвардии Конногвардейском полку Константин Константинович числился номинально, но искушение покрасоваться на параде или, как сам он признавался, «пощеголять в красивом белом мундире», было слишком велико, чтобы отказаться от возможности дважды пройти в церемониальном марше перед Государем, услышав Царское «спасибо». Не менее приятно было услышать и комплименты знакомых, находивших, что в конногвардейской каске Великий князь очень похож на молодого Николая Первого.
Нет, Константин не был щеголем или франтом и однажды, явившись после парада на благотворительный концерт, «страшно конфузился» из-за своего роскошного мундира. Маленькая и вполне простительная для юноши слабость к красивой форме ничего не изменила в его характере, а родственная ей симпатия к знакам отличия и вовсе натолкнулась в нем на уже знакомую нам щепетильность. Получив от Государя знак минного офицера, Великий князь в очередной раз смутился – он всего лишь прослушал курс лекций по данной специальности и смыслил в ней не больше прежнего. «Нисколько не считаю себя достойным», – резюмировал новый «минер».
Между тем он давно заметил стремление многих офицеров к высоким чинам и наградам. Гвардия предоставляла прекрасные возможности для начала карьеры, и немало лиц (чего греха таить) служило в ней из расчета поскорее пробиться «на самый верх». Родственные связи, знакомства, благосклонность начальства, которому надо вовремя попасться на глаза, – вот ключи к успеху. Знания и умения котировались по этой шкале ниже, ведь с ними можно было полжизни проторчать на одной должности. Константин Константинович не раз встречал рядом с собой молодых командиров, не умевших ни отдать приказ, ни принять рапорт. У него самого тоже получалось далеко не все, но, во-первых, он прилагал большие усилия, чтобы исправить собственные недостатки, а во-вторых, обязанности члена Династии постоянно отвлекали его от углубленного освоения офицерского дела. Конечно, волноваться о будущем положении ему, как Великому князю, было незачем, однако его служба не ограничивалась лишь формальным исполнением долга – Константин искренно желал приносить реальную пользу Отечеству и мучительно искал свое настоящее поприще.
Где же оно находится, как его найти, как не ошибиться в выборе и встать на правильный путь? Душа двадцатидвухлетнего самокритика не находит покоя: «Впечатления долго у меня не остаются, а беспрестанно сменяют друг друга. То я сочиняю стихи, то пишу музыку, то собираюсь приняться за коллекцию старинных вещей, то готовлюсь в государственные люди. Я думаю, в конце концов, из меня выйдет Райский в “Обрыве” Гончарова. Я всего более этого боюсь. Как мне досадно, что на вид я всем нравлюсь, что меня находят премилым молодым человеком, с дарованием, и многообещающим, а я как грибы крашеные, внутри которых гниль… Впрочем, я верую в милость Божию, я не теряю надежды сделаться порядочным человеком» (13 июля 1880 г.). К двадцати восьми годам неверие в собственные силы все еще не оставляет Великого князя, ему кажется, что он совершенно не приспособлен к жизни: «…Я не могу изучить ничего во всей полноте, вникнуть в каждый вопрос, в каждое дело до его глубины, изучить его во всех подробностях. Я сознаю, что я человек недоразвитый, и боюсь, что таким останусь, несмотря на лучшие и искреннейшие стремления» (19 июля 1886 г.).
Прочитав эти честные признания, нетрудно понять, почему Константин Константинович начал постепенно отдаляться от окружавшего его мира. Мира, где царили тщеславие и карьеризм, где процветали ложь и низкопоклонство. Принадлежа к нему по рождению и занимая в нем одну из самых высоких ступенек, Великий князь не мог и не желал согласиться со всеми его правилами и наслаждаться выпавшей долей. Овладев способностью облекать свои мысли в стихи, он выразится яснее:
Бывало, он подвергал упрекам и свое пристрастие к широкому веселью. Но как, скажите, устоять перед напором праздничного вихря, кружившего весь Петербург с наступлением Рождества и Нового года! В феврале, набрав силу, он врывался в Зимний дворец и создавал потрясающее действо под названием придворный бал. Попадавшие туда счастливцы с трудом пробивались через заставленную каретами Дворцовую площадь, поднимались по широкой беломраморной лестнице в парадные залы и оказывались в ослепительной толпе гостей: придворные, генералы, офицеры, титулованные особы и все, «имеющие приезд ко Двору», – более трех тысяч человек! В ярком свете искрились ордена, эполеты и золотое шитье, сверкали бриллиантовые диадемы и ожерелья; вдоль стен, словно за окнами и не было мороза, зеленели пальмы и цвели орхидеи, чей аромат перебивался благоуханием женских духов.
В половине девятого, ударив жезлом об пол, церемониймейстер объявлял о выходе Царской семьи. Створки дверей распахивались, и в зале появлялась пышная процессия, возглавляемая Императором. Поскольку в конце семидесятых годов Императрица Мария Александровна часто болела и не принимала участия в балах, Государь вел под руку Цесаревну, а идущий следом Цесаревич кого-то из старших Великих княгинь. Толпа расступалась, мужчины склоняли головы, дамы приседали в реверансе. Через несколько минут торжественным полонезом открывался бал.
Безделье казалось еще более мучительным оттого, что неподалеку активно действовала русская Дунайская флотилия, мешавшая туркам выходить в море. Вся армия знала о подвиге лейтенанта Ф.В. Дубасова (1845—1912), командира миноносного катера «Цесаревич». В ночь на 14 мая 1877 года его команда при поддержке катера «Ксения» (под командой лейтенанта А. П. Шестакова) внезапно атаковала вражеские суда, стоявшие в Мачинском рукаве, и потопила панцирный броненосец «Сейф». Оба офицера первыми из моряков в этой войне были награждены Георгиевскими крестами. В России напечатали открытки с портретами героев и сочинили марш «Дубасов и Шестаков». Будущий адмирал и подавитель московского бунта 1905 года, Дубасов отличился на Дунае еще не раз: минировал фарватер, поддерживал с реки сухопутную атаку, утопил артиллерийским огнем турецкий корабль. Именно в таких делах и мечтал себя видеть Великий князь Константин.
Наконец, судьба над ним сжалилась и позволила побывать в бою. Возле городка Силистрии (ныне Силестра близ болгарско-румынской границы) гвардейцам предстояло провести понтоны из устья реки Ольбы к мосту у местечка Зимницы. Отправившись на катере в ночную разведку, Константин Константинович и его отряд неожиданно оказались под неприятельским огнем – стреляли издалека, особой опасности не было, но боевое крещение состоялось. Мало того, «дело под Силистрией» ознаменовалось подвигом Великого князя! В ночь на 3 октября он с небольшой командой моряков совершил нападение на вооруженный турецкий пароход. Действовали при помощи брандера – начиненного взрывчатыми и горючими веществами судна. Затея рискованная, требующая знаний, смекалки, расторопности. Надо было выбрать место атаки, правильно рассчитать движение брандера с учетом ветра и течения, не дать противнику заранее обнаружить себя и быстро уйти из-под ответного огня. Атаковали корабль, стоявший в дозоре возле острова Гоппо. Константин поджег просмоленную и пропитанную керосином лодку, и катер с миролюбивым названием «Птичка» потащил ее на буксире в сторону неприятеля. Когда раздался взрыв, русские моряки организованно вернулись в лагерь, где их встретили как героев.
Об удачной экспедиции рапортовал начальству руководивший ею В.Ф. Дубасов: «Оценивая каждого из офицеров, большинство которых было первый раз под неприятельским огнем, я считаю долгом прежде всего упомянуть об Его Императорском Высочестве Великом Князе Константине Константиновиче, хладнокровие и распорядительность которого несомненно гораздо выше его лет и опытности; выполненное им поручение лучше всего, впрочем, говорит само за себя». Всех участников атаки представили к наградам, но вместе с радостью Константин испытал смущение – «только бы не Георгия». Ему казалось, что подвиг несоразмерен с главным военным орденом и при награждении может сказаться Великокняжеский титул героя. Право, как-то неловко…
Скромность – одна из ценнейших добродетелей, и, заметьте, ее вдруг проявляет юноша, только что снискавший желанную военную славу. Не он ли еще недавно так мечтал о заслуженных почестях и наградах, не он ли полгода назад, сам устыдившись подобных мыслей, с горечью заключал: «…Я тщеславен, потому и всякие наружные отличия, как то: мундиры, чины меня прельщают и я не нахожу истинного своего достоинства в собственной душе» (23 апреля 1877 г.). Мечта осуществилась, и что же? Сомнение в справедливости омрачило весь праздник. И если бы только в этот раз! Чем дальше, тем больше Великий князь будет замечать окружавшую его неискренность: всевозможные почести и похвала превратятся в часть ритуала, в условность, продиктованную высоким положением Константина Константиновича. А ему-то всегда хотелось добиться чего-нибудь самостоятельно, реально, быть оцененным непредвзято, по существу.
В случае с боевой наградой Великий князь волновался напрасно. Он действительно заслужил ее по праву. Как говорилось в документах, «за храбрость и распорядительность при воспрепятствовании турецким войскам переправляться через Дунай» девятнадцатилетний мичман получал орден Святого Георгия четвертой степени. Увидев вручаемый ему белый крест на черно-оранжевой ленточке, Константин внутренне сконфузился, но быстро взял себя в руки и в ответ на поздравления бодро отчеканил: «Рад стараться!»
Но постараться в ратном деле больше не пришлось. Как ни надеялся новый георгиевский кавалер на очередные задания, как ни рвался в бой, стремясь оправдать оказанную наградой честь, приказ покинуть фронт не подлежал обсуждению. После падения Плевны (28 ноября 1877 года) исход войны был предрешен. Государь оставлял армию и, заботясь о безопасности племянника, забирал его с собой.
На какое-то время Константин оказался в центре внимания – петербургское общество жаждало подробностей о происходящем на Балканах, и юный герой по просьбе знакомых несколько раз повторял историю «под Силистрией». По горячим следам он даже стал набрасывать повесть о русских моряках на Дунае, но работа не клеилась и вскоре была заброшена.
Между тем военно-политические события развивались стремительно и драматично. В декабре семидесятитысячный отряд генерала И.В. Гурко (1828—1901) совершил труднейший переход через Балканы, считавшиеся недоступными зимой, освободил Софию и, разгромив турок в двух сражениях, без боя занял Адрианополь. Руководимый генералом М.Д. Скобелевым (1843—1882) авангард подошел к турецкой столице. «Со дня на день, – рассказывал участник похода, писатель В.И. Немирович-Данченко (1848/49—1936), – ждали приказа двинуться и занять Царь-град. Турки уже очищали там свои казармы для наших войск… Население готовило цветы и флаги, христиане поднимали головы… Даже нашим врагам казалась дикою мысль остановиться у ворот столицы и не занять ее хотя бы на время… На берегах Босфора толпы солдат и офицеров стояли у пристани в ярком мареве чудного сказочного города, сверкающего впереди под полным тишины и неги безоблачным небом… Дивным сном каким-то казался этот Рим европейского Востока, этот Рим славянства, за который пролилось так много слез и крови, так много слез, что, казалось, слейся вместе, – они бы затопили его до самых верхушек мусульманских храмов…»
Порта запросила мира. 19 февраля 1878 года, в годовщину вступления на престол Александра Второго, в городке Сан-Стефано (ныне Ещилькей близ Стамбула) был подписан мирный договор, согласно которому Болгария становилась единым и автономным государством. Босния и Герцеговина также получили автономию, Сербия, Черногория и Румыния – независимость. К России отходили Южная Бессарабия, потерянная после Крымской войны, и крепости Ардаган, Карс, Батум и Баязет. Русскому духовенству и паломникам обеспечивались на территории Турции те же права, что и у представителей других исповеданий, Россия могла оказывать покровительство своим духовным и благотворительным организациям в Палестине и помогать афонским монахам-соотечественникам. Словом, полный успех, настоящая победа! «Благодарение Богу! Мир наконец подписан, мир достойный и почетный для России», – писал Императору главнокомандующий, Великий князь Николай Николаевич. «Церемония девятнадцатого числа на параде, – продолжал военачальник, – была чудная, величественная. Она вовек не изгладится из памяти! Гвардия была блистательна и представилась могучими богатырями. Церемониального марша я в жизни не видел такого, все иностранцы были глубоко поражены и, действительно, с таким войском ничего нет невозможного, как они это на деле доказали. К тому же обстановка местности парада была поразительная, у стен Константинополя и в виду Св. Софии!»
Все это, конечно, замечательно, но у победителей невольно возникал вопрос – почему «у стен», почему только «в виду»? А как же заветный Царь-град, как же Византия, о которой, по словам В. Немировича-Данченко, «так мучительно, словно задыхаясь на безграничном просторе, столько веков мечтала отыскивающая выхода к южному морю Россия»? И если для «таких богатырей» действительно «нет ничего невозможного», то почему же они не сделали последнего, столь ожидаемого в этой войне шага?
«Вопрос, почему мы не заняли Босфора и не вступили в Константинополь, – отмечал генерал К.П. Кауфман (1818—1882), – вероятно, никогда не будет разрешен. Едва ли можно искать виновников в одном месте, в одном человеке». Ситуация и впрямь была сложная и противоречивая: победа России, ведущая к усилению русских позиций в Европе и в Азии, вызвала серьезное беспокойство «великих держав». Англия отреагировала особенно резко, немедленно отправив в Дарданеллы шесть боевых кораблей, что нарушало все международные соглашения. Австро-Венгрия объявила частичную мобилизацию и потребовала созвать европейскую конференцию. Германия предложила свое посредничество, но в ходе собравшегося в Берлине конгресса канцлер О. Бисмарк (1815—1898), играя роль «честного маклера», фактически занял антирусскую позицию.
Угроза новой войны и заставила Петербург вначале отказаться от сомнительного с точки зрения пользы захвата Константинополя, а затем согласиться на пересмотр Сан-Стефанского договора. В итоге не сделавшие ни одного выстрела Великобритания и Австро-Венгрия сумели не только отстоять свои интересы на Балканах и в Закавказье, но и ущемили положение южных славян, а, главное, отняли у России ряд добытых кровью территорий.
Русское общество заволновалось, загудело. Посыпались упреки правительству, генералам, дипломатам. «Трудно передать в подробностях, – записала в дневнике Анна Федоровна Аксакова (урожденная Тютчева), – все тяжелые впечатления, которые нам пришлось пережить этим скорбным летом. Читая иностранные газеты, полные наглого ликования по поводу каждой уступки, вырванной Европой у представителей русских интересов благодаря их безволию, глупости и, возможно, предательству, мы чувствовали, как краска стыда заливает нас». Ее супруг, известный публицист Иван Сергеевич Аксаков (1823—1886), не побоялся выступить публично и еще до завершения Берлинского конгресса, 22 июня 1878 года, произнес в Московском славянском комитете пламенную речь, в которой заявил, что вместо победного венца России досталась «шутовская шапка с погремушками» и что долг верноподданных – не молчать «в дни беззакония и неправды». Оратора выслали в деревню, номера газеты «Гражданин», рискнувшей напечатать речь, конфисковали, и само издательство закрыли на три месяца. Тогда появился «самиздат» – сотни рукописных копий запрещенной статьи разлетелись по стране, и молодежь заучивала ее наизусть. Сам И.С. Аксаков послал один экземпляр К.П. Победоносцеву для передачи Цесаревичу.
Каким-то путем текст нашумевшего выступления дошел и до Константина Константиновича. Речь Аксакова ему понравилась: «прекрасно сказана, замечательно справедлива и обличает то, что до сих пор только думали и не смели высказывать» (14 июля 1878 г.). Однако вскоре герой Силистрии заметил, что волна патриотизма, в той или иной степени захлестнувшая всех, быстро сошла на нет. Общественность переключилась на другие темы, Двор вернулся к привычному муссированию сплетен. Молодого Великого князя окружила рутина повседневности, в которой он начинал ощущать себя весьма неуютно.
Глава III
Баловни судьбы
Что людьми зовется верхом счастья,
То считал тяжелым игом он.
К.Р.
Ему исполнилось двадцать лет – срок совершеннолетия для члена Императорского Дома. Теперь он, Константин Константинович, самостоятельный человек, обладающий всеми положенными правами и обязанностями, теперь уже никто не назовет его «маленьким» и не сочтет его мнение «детским». Еще до этой формальной даты он прошел огонь, воду и медные трубы – испытания, выпадавшие не каждому взрослому. Но в мире, где ориентирами служат традиции, на него должны были обратить внимание только сейчас, с получением флигель-адъютантского звания. «Чего мне больше, – ликовал Константин, приняв от Государя эполеты с Царскими вензелями, – за двадцать лет я получил все, что может добиться самый честолюбивый человек, даже Георгиевский крест есть у меня. Не знаю, как отблагодарить Господа Бога. Я прошу у Него помощи и поддержки на честную и достойную жизнь» (9 августа 1878 г.).
В искренности его порывов сомневаться не приходится, другое дело – осознание им предоставленных для «честной и достойной жизни» возможностей и готовность к преодолению тех трудностей и препятствий, что неизбежно встанут на открывшемся пути. Пройдет ли Константин по нему не спотыкаясь, добьется ли высоких целей, реализует ли себя, как личность?
Проблемы не замедлили появиться и сразу же затронули службу. На первый взгляд здесь все складывалось благополучно, но Августейший офицер (с 25 мая 1878 года – лейтенант) все больше и больше осознавал чуждость выпавших ему обязанностей. Летом 1879 года он уже не может обманывать самого себя: «Иногда я втягиваюсь в общую работу, но часто отношусь так хладнокровно к окружающей меня возне, и находит такая апатия, что я, впадая как бы в сон, о чем-нибудь задумываюсь и ничего не слышу и не вижу. Мои товарищи давно и легко могли заметить, что я служу во флоте по необходимости, а не по собственному влечению».
Оставалось утешаться мыслью, что обогащение знаниями изменит ситуацию и примирит с морским делом. На то же надеялся и отец: Константин Николаевич брал сына на испытания «поповки»(корабля новой конструкции «Вице-адмирал Попов»), возил с собой во время инспекции на Черном море – пусть мальчик присмотрится, заинтересуется, втянется. Неплохо бы ему и поруководить, покомандовать. В Гвардейском экипаже, где Константин Константинович числился с самого рождения, ему доверили взвод, чем не столько обрадовали, сколько напугали. Следовало выучить морской и пехотный уставы, наблюдать за маршировкой и ружейными приемами моряков, принимать рапорты подчиненных. Тоска, да и только. Единственная отдушина нашлась в возможности обучать матросов грамоте.
Прошло всего два месяца, и с грехом пополам освоивший свои обязанности взводный был поднят на следующую ступеньку – командир роты. Теперь на плечи Константина легли учебные смотры, дисциплинарные разборки, финансовые и хозяйственные дела, в которых он почти ничего не понимал. Порой вопросы фельдфебеля ставили его в тупик, а при отдаче собственных распоряжений офицерам Великий князь робел, как невыучивший урок гимназист. Нет, уж лучше снова на корабль, в «кругосветку», где по крайней мере ощущаешь себя нужным и при этом узнаешь что-то интересное.
Ожидание очередного плавания растянулось на год. Служба шла своим чередом, не утомляя, но и не увлекая. Время от времени, как флигель-адъютант, Константин нес дежурство при Государе, как ротный командир, проверял подчиненных, как сын генерал-адмирала, присутствовал с отцом при спусках кораблей. Однообразие скрашивали полковые и общегвардейские праздники. Великий князь был не прочь повеселиться в компании сослуживцев – выпить шампанского, перекинуться в карты, поболтать о пустяках. Гвардейская среда раскрепощала, избавляя от закомплексованности перед светской двуличностью. Здесь ценились честность, преданность долгу, взаимовыручка, здесь можно было обсудить почти любой вопрос, называя вещи своими именами.
Быть одним из членов «полковой семьи» Константину нравилось, и, приглашая офицеров Экипажа в Мраморный дворец, он искренне надеялся, что великокняжеские апартаменты не смутят его товарищей и вполне сойдут за жилище «простого лейтенанта». Впрочем, дальше в заблуждениях такого рода он не заходил и, следуя наставлениям отца, старался не забывать, какая в нем течет кровь. Равенство равенством, а принципы принципами. Чтобы не потерять самоконтроль и не уронить честь, Великий князь, ссылаясь на головную боль, не пил на банкетах лишнего, исполняя тем самым и обещание, данное матери, – после того, как ее старший сын, Никола, начал в полку злоупотреблять алкоголем, Александра Иосифовна взяла с младших клятву избегать спиртного.
Претили Константину и некоторые, связанные с выпивкой, развлечения сослуживцев. Однажды, еще на фрегате «Светлана», товарищи подпоили нелюбимого всеми старого корабельного священника и заставили его в таком виде произносить проповедь. И сама выходка, и общий хохот офицеров покоробили Великого князя, хотя, видимо, из-за превратно понятой «солидарности» он не посмел пресечь недостойную шутку.
Столица предлагала более богатый выбор увеселений, но если не считать общие забавы всего петербургского света, собственно гвардейский досуг ничем не отличался от корабельного. Когда под влиянием моды офицеры увлеклись спиритизмом, вечера немного оживились, и Константин с интересом принял участие в столоверчениях. Потом эта ерунда надоела, а заменить ее оказалось нечем… Пройдет время и, служа в Измайловском полку, Великий князь попытается изменить ситуацию, внеся в армейскую жизнь интеллектуальное начало.
Пока же, как молодого офицера, его больше привлекала внешняя сторона армии, да и кого оставит равнодушным блеск и великолепие гвардейских парадов. Особенно хороши были полковые праздники конногвардейцев, отмечавшиеся 25 марта, в день Благовещения – нарядная публика собиралась в ложах роскошно убранного флагами, кирасами и пиками манежа; в порядке повышения чинов появлялось военное начальство и, наконец, стоявший у входа вахмистр выкрикивал: «Его Императорское Величество Государь Император изволит еха-ать!» Полк, взметнув палаши, замирал, трубачи играли гвардейский поход, а командир шел навстречу вошедшему в манеж Александру II, чтобы отдать рапорт. Затем Государь обходил полк, здороваясь и поздравляя конногвардейцев, и в ответ Ему неслось: «Покорно благодарим, Ваше Императорское Величество!», после чего раздавалось громогласное «Ура!».
В Лейб-гвардии Конногвардейском полку Константин Константинович числился номинально, но искушение покрасоваться на параде или, как сам он признавался, «пощеголять в красивом белом мундире», было слишком велико, чтобы отказаться от возможности дважды пройти в церемониальном марше перед Государем, услышав Царское «спасибо». Не менее приятно было услышать и комплименты знакомых, находивших, что в конногвардейской каске Великий князь очень похож на молодого Николая Первого.
Нет, Константин не был щеголем или франтом и однажды, явившись после парада на благотворительный концерт, «страшно конфузился» из-за своего роскошного мундира. Маленькая и вполне простительная для юноши слабость к красивой форме ничего не изменила в его характере, а родственная ей симпатия к знакам отличия и вовсе натолкнулась в нем на уже знакомую нам щепетильность. Получив от Государя знак минного офицера, Великий князь в очередной раз смутился – он всего лишь прослушал курс лекций по данной специальности и смыслил в ней не больше прежнего. «Нисколько не считаю себя достойным», – резюмировал новый «минер».
Между тем он давно заметил стремление многих офицеров к высоким чинам и наградам. Гвардия предоставляла прекрасные возможности для начала карьеры, и немало лиц (чего греха таить) служило в ней из расчета поскорее пробиться «на самый верх». Родственные связи, знакомства, благосклонность начальства, которому надо вовремя попасться на глаза, – вот ключи к успеху. Знания и умения котировались по этой шкале ниже, ведь с ними можно было полжизни проторчать на одной должности. Константин Константинович не раз встречал рядом с собой молодых командиров, не умевших ни отдать приказ, ни принять рапорт. У него самого тоже получалось далеко не все, но, во-первых, он прилагал большие усилия, чтобы исправить собственные недостатки, а во-вторых, обязанности члена Династии постоянно отвлекали его от углубленного освоения офицерского дела. Конечно, волноваться о будущем положении ему, как Великому князю, было незачем, однако его служба не ограничивалась лишь формальным исполнением долга – Константин искренно желал приносить реальную пользу Отечеству и мучительно искал свое настоящее поприще.
Где же оно находится, как его найти, как не ошибиться в выборе и встать на правильный путь? Душа двадцатидвухлетнего самокритика не находит покоя: «Впечатления долго у меня не остаются, а беспрестанно сменяют друг друга. То я сочиняю стихи, то пишу музыку, то собираюсь приняться за коллекцию старинных вещей, то готовлюсь в государственные люди. Я думаю, в конце концов, из меня выйдет Райский в “Обрыве” Гончарова. Я всего более этого боюсь. Как мне досадно, что на вид я всем нравлюсь, что меня находят премилым молодым человеком, с дарованием, и многообещающим, а я как грибы крашеные, внутри которых гниль… Впрочем, я верую в милость Божию, я не теряю надежды сделаться порядочным человеком» (13 июля 1880 г.). К двадцати восьми годам неверие в собственные силы все еще не оставляет Великого князя, ему кажется, что он совершенно не приспособлен к жизни: «…Я не могу изучить ничего во всей полноте, вникнуть в каждый вопрос, в каждое дело до его глубины, изучить его во всех подробностях. Я сознаю, что я человек недоразвитый, и боюсь, что таким останусь, несмотря на лучшие и искреннейшие стремления» (19 июля 1886 г.).
Прочитав эти честные признания, нетрудно понять, почему Константин Константинович начал постепенно отдаляться от окружавшего его мира. Мира, где царили тщеславие и карьеризм, где процветали ложь и низкопоклонство. Принадлежа к нему по рождению и занимая в нем одну из самых высоких ступенек, Великий князь не мог и не желал согласиться со всеми его правилами и наслаждаться выпавшей долей. Овладев способностью облекать свои мысли в стихи, он выразится яснее:
О том, чтобы двигаться против течения, речь, разумеется, не шла. Твердо усвоив фундаментальные принципы, племянник Императора ни на секунду не забывал о возложенной на него ответственности. Но там, где возможно, он периодически уклонялся от того, что сам называл «гвардейско-светской суетой». Давалось это с трудом: одно дело не поехать на очередной праздник Преображенского полка, сославшись на занятость в роте, и совсем другое – не появиться в нужный момент при Дворе. Решиться на последнее было немыслимо, и Константин обреченно приезжал на бесконечно длинные фамильные обеды у Государя. Скучнейшие разговоры за столом (большей частью об армии) нагоняли на него тоску, а главным впечатлением оставался порядок рассадки гостей: посаженный раз возле Цесаревны Марии Федоровны, Константин приободрился – какая честь! Парадоксально, но от одной напасти – придворной скуки – удалось тогда избавиться, поддавшись другой – тщеславию. То есть тому, за что Великий князь постоянно себя укорял.
Я баловень судьбы… Уж с колыбели
Богатство, почести, высокий сан
К возвышенной меня манили цели,
Рождением к величью я призван.
Но что мне роскошь, злато, власть и сила?
Не та же ль беспристрастная могила
Поглотит весь мишурный этот блеск,
И все, что здесь лишь внешностью нам льстило,
Исчезнет, как волны мгновенный всплеск.
Афины, 1883 г.
Бывало, он подвергал упрекам и свое пристрастие к широкому веселью. Но как, скажите, устоять перед напором праздничного вихря, кружившего весь Петербург с наступлением Рождества и Нового года! В феврале, набрав силу, он врывался в Зимний дворец и создавал потрясающее действо под названием придворный бал. Попадавшие туда счастливцы с трудом пробивались через заставленную каретами Дворцовую площадь, поднимались по широкой беломраморной лестнице в парадные залы и оказывались в ослепительной толпе гостей: придворные, генералы, офицеры, титулованные особы и все, «имеющие приезд ко Двору», – более трех тысяч человек! В ярком свете искрились ордена, эполеты и золотое шитье, сверкали бриллиантовые диадемы и ожерелья; вдоль стен, словно за окнами и не было мороза, зеленели пальмы и цвели орхидеи, чей аромат перебивался благоуханием женских духов.
В половине девятого, ударив жезлом об пол, церемониймейстер объявлял о выходе Царской семьи. Створки дверей распахивались, и в зале появлялась пышная процессия, возглавляемая Императором. Поскольку в конце семидесятых годов Императрица Мария Александровна часто болела и не принимала участия в балах, Государь вел под руку Цесаревну, а идущий следом Цесаревич кого-то из старших Великих княгинь. Толпа расступалась, мужчины склоняли головы, дамы приседали в реверансе. Через несколько минут торжественным полонезом открывался бал.