Страница:
Чтобы лучше представить происходящее, обратимся к впечатлениям иностранца и представим слово французскому писателю Теофилю Готье (1811—1872), побывавшему на одном из таких праздников. И хотя рассказал он о бале 1859 года, за истекшие двадцать лет, кроме фасона платьев, в картине не изменилось ничего. «Весь зал, – сообщает неискушенный наблюдатель, – походил на жаркое сияющее пламя, пламенеющее сияние – можно было даже подумать о пожаре. Огненные линии тянулись по карнизам, в простенках между окнами, торшеры в тысячу свечей горели как неопалимая купина, сотни люстр спускались с потолка, словно созвездия, горящие фосфоресцирующим туманом. И все эти огни, скрещивая свои лучи, создавали самую ослепительную иллюминацию, которая когда-либо зажигала свое солнце над каким-либо праздником (…) Процессия (полонеза. – Д. Г.) продвигается, и к ней присоединяются новые пары: какой-нибудь господин отделяется от зрителей, подает руку даме, стоящей напротив, и новая пара пускается в путь, замедляя или убыстряя шаги, в ногу с теми, кто идет впереди… Женщины шествуют под перьями, цветами, бриллиантами, скромно опустив глаза или блуждая ими с видом совершенной невинности, легким движением тела или пристукиванием каблука управляя волнами шелка и кружев своих платьев, обмахиваясь веерами так же непринужденно, как если бы они прогуливались в одиночестве по аллее парка(…)
Когда в полонезе пройдены были зал и галерея, бал начался (…) Вихри вальсов раздували платья, и в быстроте движений бриллианты, серебряное и золотое оружие у мужчин, словно молнии, сияли зигзагообразными линиями. Маленькие, затянутые в перчатку руки, положенные на плечи вальсирующих мужчин, имели вид белых камелий в вазах из массивного золота (…)
Императрица (Мария Александровна в то время не пропускала придворных празднеств. – Д. Г.), окруженная несколькими лицами высокого ранга, взошла на помост, где был поставлен подковообразный стол. За ее золоченым креслом, словно гигантский растительный фейерверк, распускалась огромная, распластанная по мраморной стене ветвь бело-розовой камелии. Двенадцать высоких негров, выбранных среди самых красивых представителей африканской расы, одетых мамлюками в белых тюрбанах, в зеленых куртках с золотыми обшлагами, широких красных шароварах… ходили туда и обратно по лестнице помоста, передавая тарелки лакеям (…) Во главе стола сидели дамы в богатых платьях, расшитых серебром и золотом, с фигурами или цветами, мифологическими сценами или орнаментальными фантазиями. Канделябры перемежались с пирамидами из фруктов и высокими предметами утвари роскошно убранного стола (…)
Император переходил от стола к столу, обращаясь с несколькими словами к тем, кого хотел отметить, иногда присаживаясь и пригубляя бокал шампанского, затем шел дальше. Эти остановки на несколько минут считаются большой честью. После ужина танцы возобновились (…)».
Вместе со всеми Константин Константинович кружился в таких же фантастических калейдоскопах, привлекая внимание стройной фигурой и изящными манерами. Его считали хорошим танцором, и дамы с удовольствием составляли ему пару, а Великая княгиня Мария Павловна даже специально выбирала красавца кузена для некоторых своих танцев. В доме Марии Павловны (по семейному Михень) и ее супруга, Великого князя Владимира Александровича, тоже устраивались блистательные балы, претендовавшие на соперничество с Императорскими. Считавшиеся большими эстетами хозяева всегда вносили в них какую-нибудь «изюминку»: например, гостей просили явиться в современных туалетах, но со старинными прическами. Немало шума наделал и прошедший у них в 1882 году костюмированный бал, на котором часть публики предстала в нарядах эпохи Елизаветы Петровны и Екатерины Великой, а большинство Великих князей оделись боярами времен первых Романовых. На другой аналогичный праздник Константин Константинович и его отец приехали в морской форме образца XVIII века, изображая, видимо, героев Чесмы.
Балы придворные, костюмированные, благотворительные, белые (для впервые входящих в свет девушек), розовые (в честь молодоженов), детские… Полонезы, вальсы, мазурки, кадрили, котильоны – голова легко могла пойти кругом. Первоначально это пьянящее чувство нравилось Константину: усталый, но довольный он возвращался с очередного бала и с гордостью подсчитывал «трофеи»– дамские банты, подаренные за танцы. Потом беззаботное веселье прискучило, надоело. Отправляясь на бал, он брал с собой литературный журнал и, уединившись в гостиной, принимался читать. Увы, полностью отдаться любимому занятию, когда рядом гудело безудержное веселье, было невозможно – посидев какое-то время в одиночестве, Великий князь не выдерживал и, по его собственному выражению, «расплясывался».
Вплоть до наступления Великого поста аристократический Петербург жил развлечениями – балы сменялись приемами, приемы театрами, театры банкетами, концертами и ночными ужинами. С окончанием сезона возвращались прежние заботы, и Константин Константинович делил свое время между службой и Двором. Обычно его день начинался в семь часов утра: пара чашек кофе, сигара, занесение в дневник вчерашних впечатлений. Затем недолгая прогулка верхом, музицирование или изучение новой дисциплины. Время с одиннадцати до двух посвящалось основным делам – посещению роты, служебным поездкам по министерствам и штабам, ведению корреспонденции. Если выдавались свободные минуты, читал или пробовал сочинять. В два пополудни – завтрак, проходивший, как правило, в кругу семьи, после чего до обеда, подававшегося в семь часов вечера, Великий князь делал визиты.
Вечер посвящался театру или ужину в гостях. Воскресенья и праздники выделялись торжественными богослужениями в храмах (нередко дворцовых), парадами и, в особых случаях, большими выходами Императорской Фамилии. Это зрелище имело внушительный вид: по залам и галереям дворца медленно двигалась пышная процессия, открываемая церемониймейстерами. Придворные, сановники, гвардейцы и дипломаты теснились по двум сторонам помещений, встречая Венценосцев и шествующих за Ними попарно, в порядке династического старшинства, Великих князей и княгинь.
Перед глазами Константина Константиновича, ведущего под руку кого-то из родственниц (после свадьбы – жену), проплывали длинные многоцветные ряды мундиров, парадных платьев в русском стиле, шлейфов, кокошников. Некоторые из склонявшихся в поклоне фигур были ему хорошо знакомы – завсегдатаи дворцовых гостиных, светские «львы и львицы», записные авторитеты «общества». Он постоянно видел их на многочисленных придворных церемониях, на великосветских обедах, свадьбах, юбилеях, именинах, крестинах и т. п. При ближайшем рассмотрении они оказывались порой довольно пустыми людьми с повышенным тщеславием и самомнением, а главное их достоинство на поверку составляло лишь высокое происхождение. В определенном смысле они были такими же, как и он сам, «баловнями судьбы» и составляли тот круг, к которому должен был принадлежать Константин Константинович. Однако, по мере возможностей, он старался всячески дистанцироваться от подобных личностей. Отголоском этих настроений прозвучат через много лет слова Понтия Пилата в созданной Великим князем драме «Царь Иудейский»:
Редкое исключение представлял собой дом известного государственного деятеля, гофмейстера Императорского Двора Александра Агеевича Абаза (1821—1895), ставшего в 1880 году министром финансов. Жена министра, Юлия Федоровна Абаза (1830—1915), держала литературно-музыкальный салон, в котором собирались известные композиторы, философы и писатели, включая И.С. Тургенева (1818—1883) и Ф.М. Достоевского (1821—1881). Хозяева хорошо знали, как организовываются такие дела: Александр Агеевич несколько лет прослужил при дворе Великой княгини Елены Павловны, куда часто приглашались интересные и талантливые люди, а Юлия Федоровна сама принадлежала к миру искусства – профессионально пела и даже сочиняла музыку. В их особняке на Фонтанке звучали стихи и романсы, ставились в концертном исполнении оперы (в частности, «Демон» А. Рубинштейна с аккомпанементом автора), обсуждались новинки литературы.
Возможно, что именно под влиянием салона Абаза любивший бывать в нем Константин Константинович взялся за устройство литературных вечеров у себя дома. Александра Иосифовна согласилась предоставить для собраний свои комнаты и разрешила использовать ее имя при рассылке приглашений. Допускались только близкие знакомые, а «приманкой», как выражался Константин, должны были служить культурные знаменитости. Однажды, в марте 1880 года, в качестве «гвоздя программы» он выбрал Ивана Сергеевича Тургенева. Уже тяжелобольной писатель, доживавший последние годы, работал тогда над циклом «Senilia», более известным как «Стихотворения в прозе». Великий князь надеялся, что Иван Сергеевич прочтет что-нибудь из недавно написанного и это придаст вечеру особую прелесть, однако из задуманного ничего не вышло. Затея Константина вообще оказалась рискованной – мучимый мыслями о состоянии родины и терзаемый предчувствиями скорой катастрофы, разочарованный в жизни Тургенев мало подходил для гостиных Мраморного дворца, вдобавок Петербург сильно подозревал писателя в революционном нигилизме, и в итоге, чтобы не возбуждать в обществе лишних слухов и не подставлять под них Мама инициатор вечера отменил мероприятие.
Присмотревшись к жизни молодого Константина Константиновича, можно прийти к выводу, что в нем каким-то причудливым образом уживались сразу два человека. Первый мучительно задыхался в бездушной столице, где, по его же словам, «нет места для ума, для души, для сердца», постоянно корил себя за бестолковую трату времени, повсюду находил одну лишь «внешность и видимость». Окружавшее общество раздражало его своей пустотой. Императорский дворец одним названием – Зимний – вызывал ассоциацию с ледником, а его обитатели казались сосульками. Его тянуло за город, на природу. Он рвался к тишине и одиночеству. Но второй не давал превратиться в отшельника – жаждал общения, стремился быть замеченным и выделенным, любил похвалу.
Такое единство противоположностей свойственно натурам одаренным, творческим. Помогая им подчас создавать великолепные творения, в бытовой повседневности оно чаще доставляет страдание, порождает помехи и воздвигает преграды. Проблемы могут возникнуть там, где у «обычных» людей не бывает затруднений. Например, в дружеских отношениях. Человек импульсивный, Константин быстро привязывался к тому из товарищей, кто вызывал у него особую симпатию, и поддавшись воображению, представлял его своим настоящим другом. Иногда это напоминало страсть – долгое отсутствие любимца или несостоявшаяся с ним встреча выводили из равновесия и портили настроение, в то время как предвкушение минуты, когда можно будет посидеть вдвоем, «расшевеливая душу заоблачными разговорами», наполняло сердце радостью и блаженством.
Увлечения проходили столь же внезапно, как и возникали. А ведь выбор Великого князя нельзя было назвать случайным – рядом с собой он хотел видеть человека образованного, нравственного, способного оказать положительное влияние. Но от ошибок и разочарований не застрахован никто. Век живи – век учись. Читая переписку А.С. Пушкина, Константин заинтересовался наставлениями поэта брату Льву, в которых говорилось об отношениях к товарищам. Сочтя их очень полезными для себя, он переписал советы не только в дневник, но и в специальную книжку для важных мыслей. «Пушкин предостерегает младшего брата от увлечений и очарований, советует иметь возможно худое мнение о новых знакомых: оно само собою уничтожится при более тесном сближении; таким образом не будешь встречать печальных разочарований, так больно действующих на молодую, доверчивую душу и уничтожающих прелесть и привлекательность жизни»(8 октября 1879 г.).
Да, найти друга, близкого по интересам и тем более по духу, не так-то просто. Но, может быть, как человек «домашний», Константин находил отдушину в семье? К сожалению, и здесь все складывалось далеко не гладко. Если отношения с матерью были теплые и доверительные, то контакты с отцом принимали все более напряженный характер. Его общество тяготило – хотелось поскорее закончить разговор и уйти. Даже любимый Павловск терял свою привлекательность, если в нем находился Папа, действующий на Константина удручающе. «Я с Папа почти никогда не бываю совершенно покоен, – с горечью констатировал сын, – он так порабощен своими привычками и требует подражания им, что чувствуешь себя как в деспотическом государстве» (19 июля 1880 г.). Постепенно они совершенно перестали понимать друг друга. Был ли тому виной груз государственных забот, лежащий на плечах генерал-адмирала, очерствел ли он душой или просто отдалился от семьи под влиянием новой любовной связи, о которой вовсю судачили при Дворе, суть дела не менялась – Константин Николаевич стал чужим в собственном семействе и «Костюшке», с его легко ранимой душой, это причиняло особую боль.
Отдаление отца привело к большему сближению с матерью. Константин вдруг заметил ее неувядающую, несмотря на шестой десяток лет, красоту, ее изящество, моложавость и шарм. Это доставило сыну гордость, а вот участившиеся недомогания матушки заставили его серьезно волноваться. Он старался уделять ей по возможности больше времени, заходя в ее комнаты для беседы или сопровождая при выездах и визитах; охотно общался с ее знакомыми. Со своей стороны Александра Иосифовна стала относиться к Косте значительно теплее – ранняя кончина младшего сына, несчастье, постигшее старшего, наконец, отчуждение мужа, заставили ее ухватиться за доброго и заботливого сыночка, как за спасительную соломинку. Однако при всей нежности их отношения так и не стали по-настоящему доверительными. Мир матери и мир сына были слишком далеки друг от друга, и своими сокровенными думами Константин никогда не делился с дорогой Мама. И еще одна показательная деталь – из-под поэтического пера сына не выйдет ни одного стихотворения, посвященного матери. Конечно, к ее именинам и другим праздникам он писал рифмованные поздравительные строчки, но на создание настоящих стихов материнский образ его не вдохновлял. Видимо, у Константина не было оснований сказать того же, что сказал в своем «Сонете матери» его родственник (двоюродный племянник), князь Владимир Палей (1896—1918), также наделенный поэтическим даром:
Из трех своих братьев Константин особенно любил Вячеслава, самого младшего, называемого в семье Славой. Вячеслав, как уже говорилось, родился в Варшаве, во время польского наместничества отца, и явно в угоду полякам получил столь нетрадиционное для Императорской Семьи имя. Он рос очень милым и общительным мальчиком, прилежно учился и рано проявил незаурядные музыкальные способности. Ему прочили блестящее будущее, но судьба распорядилась иначе. На семнадцатом году жизни Слава тяжело заболел – появились сильные боли в голове, открылась рвота. Диагноз, поставленный лучшими врачами, оказался неутешительным – туберкулез. Предпринятые меры не помогли. После тяжелых страданий Вячеслав скончался.
Константин был потрясен. Ему вспомнилось, как в детстве Слава любил рисовать похоронные процессии со всеми подробностями печальной церемонии, а повзрослев, своеобразно шутил по поводу своего высокого роста, говоря, что его гроб застрянет в дверях Мраморного дворца. Теперь это казалось чем-то зловещим, мистическим…
Мириться с утратой не хотелось, и Константин долго переживал случившееся: усердно молился за упокоение души брата, часто посещал его могилу, приходил к установленному в Павловском парке памятнику – мраморному ангелу, держащему овальный портрет Вячеслава…
С братом Дмитрием сближал возраст. Костя и Митя вместе росли, вместе воспитывались, у них была общая няня и общий наставник. Предполагалась и одинаковая служба – вслед за «Костюхой» отец, мечтавший о военно-морской династии Константиновичей, отправил Митю во флот, но, в отличие от второго сына, третий резко воспротивился такому решению. Поводом для бунта послужила мучившая Дмитрия морская болезнь, о которой он, набравшись смелости, сообщил отцу. Константин Николаевич рассвирепел: «Уйди с глаз моих! – закричал он на сына. – Адмирал Нельсон тоже страдал морской болезнью, но это не помешало ему стать великим моряком!» И все-таки юноша добился своего: в восемнадцать лет сын ушел из флота и поступил в кавалерию.
С детства любивший лошадей, Дмитрий нашел в Лейб-гвардии Конном полку родную стихию. Здесь, чуждый карьеризма, он исключительно честным и четким исполнением служебных обязанностей дослужился до командирской должности (1892), но и возглавив полк, не утратил таких качеств, как скромность и застенчивость. Будучи неприхотливым в быту, он прославился щедрой благотворительностью – жертвовал на нужды полка, на подарки солдатам и особенно на монастыри и храмы. Как человек высоконравственный, Дмитрий Константинович избегал фривольных разговоров и никогда не притрагивался к спиртному. Последнее обстоятельство создало барьер между ним (и без того трудно сходившимся с людьми) и непонимавшими подобного поведения офицерами. Лишь после того, как Великий князь, испросив разрешения матери, стал употреблять по праздникам легкое вино, он нашел общий язык с сослуживцами и окончательно сделался их кумиром.
Константину нравились в брате его оптимизм («бодрость духа»), справедливость, рассудительность, искренняя доброта и неподдельная благочестивость. С Дмитрием бывало интересно; хорошо и всесторонне образованный, прекрасно разбиравшийся в классической литературе и проявивший актерский талант в домашних спектаклях, он мог быть очень приятным собеседником, но его главная страсть – лошади – постепенно отдаляла Великого князя от тех, кого не интересовали вопросы коневодства, и в первую очередь от брата. Породы, селекция, полковые конюшни, собственный конный завод под Полтавой… В представлении Константина все это выглядело ужасно скучно, и ему оставалось только сожалеть, что с выбравшим такую дорогу Митей они, при всей взаимной симпатии, оказались в разных мирах.
Старшего брата, Николая, жизнь и вовсе отбросила в сторону, причем таким страшным образом, что не хотелось вспоминать. Поначалу ничто не предвещало беды – детские «странности» Николы, казалось, прошли сами собой, он блестяще окончил Академию Генерального штаба, поступил в Лейб-гвардии Конный полк, к двадцати четырем годам стал полковником. Семья им гордилась: бравый офицер, участник Хивинского похода (1873), завершившего присоединение к России территорий Средней Азии, поклонник искусства и, наконец, первый красавец в Императорской Фамилии. Образ жизни первенца интересовал родителей меньше, а между тем, как истинный баловень судьбы, Николай Константинович прожигал молодость «почем зря». Пировал в компаниях петербургской «золотой молодежи», придавался сомнительным утехам в Европе и повсюду сорил деньгами. Легко увлекаясь женщинами и так же легко с ними расставаясь, он цинично утверждал, что любую из них можно купить и вся разница заключается только в цене. Вскоре на его пути повстречалась дама, за которую Николе предстояло заплатить своей исковерканной судьбой…
Они познакомились в Париже в 1871 году. Звали «роковую красавицу» Фани Лир, и за ее плечами тянулся длинный шлейф «пикантных приключений». Уроженка Соединенных Штатов «мисс Лир» имела темное прошлое: говорили, что ее подлинное имя Хетти Эли, что, сбежав из дома в шестнадцать лет, она «ходила по рукам» многих мужчин, а потом, спасаясь от американских блюстителей морали, перебралась во Францию, где принялась заманивать в свои сети богачей. В парижских кафешантанах ей удалось заморочить немало голов и опустошить при помощи «упоительных прелестей» далеко не один тугой кошелек. Так что, когда судьба свела ее с русским Великим князем, перед Николаем Константиновичем предстала уже не заурядная куртизанка, а хитрая и расчетливая охотница за деньгами, этакая акула в море ночных услад. Новая «добыча» превзошла все ее ожидания, и прелестная хищница решила не упускать столь редкий шанс. Никола был обречен.
Все, что случилось дальше, походило на кошмарное сновидение. Великий князь по уши влюбился в «распутницу» и, совершенно потеряв разум, позабыл и о своем положении и о рамках приличий. В Павловске он снял для «прекрасной Фанни» дачу, а в столице – особняк; не считаясь с затратами, осыпал ее дорогими подарками, возил в самые фешенебельные рестораны. Они совместно путешествовали по Европе, поражая шиком то итальянцев, то французов. В Греции Николай и вовсе решил на правах брата познакомить со своей любовницей Королеву Ольгу, чем вызвал первый громкий скандал и гнев самого Императора. Но это были еще «цветочки».
Вернувшись из Хивинского похода, «благородный рыцарь» поселил «даму сердца» у себя под крылышком, в собственном новом дворце. «По широкой лестнице розового мрамора с великолепными вазами и бронзовыми фигурами, – рассказывала позже Фанни Лир, – мы поднялись во внутренние апартаменты, состоявшие из ряда комнат одна лучше другой. Тут я увидела огромную бальную залу, белую с позолотой, в стиле эпохи Возрождения; великолепный салон во вкусе Людовика XIV и другую гостиную, увешанную выцветшими гобеленами Людовика XV; курительную комнату мавританского стиля; будуар, обтянутый розовым шелком; туалетный кабинет с превосходной мраморной ванной; большую столовую, обтянутую кордовской кожей; залу елизаветинского стиля; его кабинет; полузаброшенную домашнюю церковь (довольно показательная деталь! – Д. Г.) и запущенный сад. Всюду драгоценные вещи, фарфор, картины, ковры. Я онемела от изумления при виде этого великолепия! Ни один дворец, кроме Мирамары, не мог бы поспорить в красоте с этим». Уютное гнездышко виделось, однако, временным приютом – в голове Николы вызревал план побега за границу и тайного венчания. И тут произошло страшное.
В начале 1874 года в Императорском Доме стали замечать странные вещи. Сначала после фамильного обеда в Зимнем дворце у Императрицы Марии Александровны пропали со стола какие-то ценные безделушки. Когда Великий князь Константин Николаевич сообщил об этом жене, та всплеснула руками: «Ах, это Никола!» Муж рассердился: что за чушь, что за нелепые фантазии! Но, похоже, сердце Александры Иосифовны, лучше знавшей своего первенца, подсказало ей правильную разгадку. В марте она вдруг столкнулась с пропажей уже личных драгоценностей – изумрудных серег, подаренных когда-то супругом, а через несколько дней из дворцовой церкви исчезли старинные кресты. Великая княгиня еще не успела прийти в себя и собраться с мыслями, когда 9 апреля проникший в ее будуар злоумышленник похитил драгоценные камни из оклада иконы. Варварскому разорению подвергся тот самый образ, который в день свадьбы Константина Николаевича подарил молодоженам Император Николай I и который Александра Иосифовна почитала охранителем семейного благополучия. От такого удара Великая княгиня слегла – и без того склонная видеть в каждом загадочном событии «знак свыше», она была уверена, что это святотатство предвещает ее дому большую беду.
Когда в полонезе пройдены были зал и галерея, бал начался (…) Вихри вальсов раздували платья, и в быстроте движений бриллианты, серебряное и золотое оружие у мужчин, словно молнии, сияли зигзагообразными линиями. Маленькие, затянутые в перчатку руки, положенные на плечи вальсирующих мужчин, имели вид белых камелий в вазах из массивного золота (…)
Императрица (Мария Александровна в то время не пропускала придворных празднеств. – Д. Г.), окруженная несколькими лицами высокого ранга, взошла на помост, где был поставлен подковообразный стол. За ее золоченым креслом, словно гигантский растительный фейерверк, распускалась огромная, распластанная по мраморной стене ветвь бело-розовой камелии. Двенадцать высоких негров, выбранных среди самых красивых представителей африканской расы, одетых мамлюками в белых тюрбанах, в зеленых куртках с золотыми обшлагами, широких красных шароварах… ходили туда и обратно по лестнице помоста, передавая тарелки лакеям (…) Во главе стола сидели дамы в богатых платьях, расшитых серебром и золотом, с фигурами или цветами, мифологическими сценами или орнаментальными фантазиями. Канделябры перемежались с пирамидами из фруктов и высокими предметами утвари роскошно убранного стола (…)
Император переходил от стола к столу, обращаясь с несколькими словами к тем, кого хотел отметить, иногда присаживаясь и пригубляя бокал шампанского, затем шел дальше. Эти остановки на несколько минут считаются большой честью. После ужина танцы возобновились (…)».
Вместе со всеми Константин Константинович кружился в таких же фантастических калейдоскопах, привлекая внимание стройной фигурой и изящными манерами. Его считали хорошим танцором, и дамы с удовольствием составляли ему пару, а Великая княгиня Мария Павловна даже специально выбирала красавца кузена для некоторых своих танцев. В доме Марии Павловны (по семейному Михень) и ее супруга, Великого князя Владимира Александровича, тоже устраивались блистательные балы, претендовавшие на соперничество с Императорскими. Считавшиеся большими эстетами хозяева всегда вносили в них какую-нибудь «изюминку»: например, гостей просили явиться в современных туалетах, но со старинными прическами. Немало шума наделал и прошедший у них в 1882 году костюмированный бал, на котором часть публики предстала в нарядах эпохи Елизаветы Петровны и Екатерины Великой, а большинство Великих князей оделись боярами времен первых Романовых. На другой аналогичный праздник Константин Константинович и его отец приехали в морской форме образца XVIII века, изображая, видимо, героев Чесмы.
Балы придворные, костюмированные, благотворительные, белые (для впервые входящих в свет девушек), розовые (в честь молодоженов), детские… Полонезы, вальсы, мазурки, кадрили, котильоны – голова легко могла пойти кругом. Первоначально это пьянящее чувство нравилось Константину: усталый, но довольный он возвращался с очередного бала и с гордостью подсчитывал «трофеи»– дамские банты, подаренные за танцы. Потом беззаботное веселье прискучило, надоело. Отправляясь на бал, он брал с собой литературный журнал и, уединившись в гостиной, принимался читать. Увы, полностью отдаться любимому занятию, когда рядом гудело безудержное веселье, было невозможно – посидев какое-то время в одиночестве, Великий князь не выдерживал и, по его собственному выражению, «расплясывался».
Вплоть до наступления Великого поста аристократический Петербург жил развлечениями – балы сменялись приемами, приемы театрами, театры банкетами, концертами и ночными ужинами. С окончанием сезона возвращались прежние заботы, и Константин Константинович делил свое время между службой и Двором. Обычно его день начинался в семь часов утра: пара чашек кофе, сигара, занесение в дневник вчерашних впечатлений. Затем недолгая прогулка верхом, музицирование или изучение новой дисциплины. Время с одиннадцати до двух посвящалось основным делам – посещению роты, служебным поездкам по министерствам и штабам, ведению корреспонденции. Если выдавались свободные минуты, читал или пробовал сочинять. В два пополудни – завтрак, проходивший, как правило, в кругу семьи, после чего до обеда, подававшегося в семь часов вечера, Великий князь делал визиты.
Вечер посвящался театру или ужину в гостях. Воскресенья и праздники выделялись торжественными богослужениями в храмах (нередко дворцовых), парадами и, в особых случаях, большими выходами Императорской Фамилии. Это зрелище имело внушительный вид: по залам и галереям дворца медленно двигалась пышная процессия, открываемая церемониймейстерами. Придворные, сановники, гвардейцы и дипломаты теснились по двум сторонам помещений, встречая Венценосцев и шествующих за Ними попарно, в порядке династического старшинства, Великих князей и княгинь.
Перед глазами Константина Константиновича, ведущего под руку кого-то из родственниц (после свадьбы – жену), проплывали длинные многоцветные ряды мундиров, парадных платьев в русском стиле, шлейфов, кокошников. Некоторые из склонявшихся в поклоне фигур были ему хорошо знакомы – завсегдатаи дворцовых гостиных, светские «львы и львицы», записные авторитеты «общества». Он постоянно видел их на многочисленных придворных церемониях, на великосветских обедах, свадьбах, юбилеях, именинах, крестинах и т. п. При ближайшем рассмотрении они оказывались порой довольно пустыми людьми с повышенным тщеславием и самомнением, а главное их достоинство на поверку составляло лишь высокое происхождение. В определенном смысле они были такими же, как и он сам, «баловнями судьбы» и составляли тот круг, к которому должен был принадлежать Константин Константинович. Однако, по мере возможностей, он старался всячески дистанцироваться от подобных личностей. Отголоском этих настроений прозвучат через много лет слова Понтия Пилата в созданной Великим князем драме «Царь Иудейский»:
И все-таки отказаться от общения или просто соприкосновения со столь не любимым бомондом Константин в силу своего положения не мог и потому продолжал посещать светские мероприятия, надеясь найти там хоть что-нибудь для своей души. Предлагавшийся же в аристократических домах набор развлечений не давал пищи ни уму, ни сердцу: все те же карты, спиритические сеансы, самодеятельные, часто низкого качества, концерты. Большой успех имели так называемые «живые картины»: зрители занимали места перед сценой, поднимался тяжелый бархатный занавес, и участники представления составляли композицию на тему известного художественного полотна. Декорации, костюмы и позы, в которых замирали персонажи, в точности соответствовали образцам – жанровым сценам А. Остаде (1610—1685) или пасторалям Ф. Буше (1703—1770). Устраивались и более интересные мероприятия, например домашние спектакли, но действительно удачные постановки случались редко, а посредственность Константин не воспринимал ни в чем. Приходилось довольствоваться тем, что есть, равно как и теми, в чьем обществе проводился досуг. «Вчера был большой вечер у Половцевых на Большой Морской, – записал Великий князь в дневнике 1 февраля 1889 года – Туда был зван весь наш свет. В нарочно устроенной зале Мазини (итальянский тенор, представитель бельканто, 1844—1926 – Д. Г.) со своей труппой пел Elisir d’amore («Любовный напиток», опера Г. Доницетти, 1797—1848. – Д. Г.). Музыка эта и все наше блестящее и гнусное общество не по мне. Донельзя обнаженные грудь и плечи вокруг… увивающаяся золотая молодежь, пустые, часто нескромные речи, весь этот блеск, шум и чад меня раздражали. Отрадно было глядеть за ужином на свежие цветы: на одном столе розы, на другом – гиацинты, на третьем – тюльпаны, действовали освежающим и успокоительным образом на глаза и душу».
Не выношу я этих гордецов
Сенаторов надменное сословье,
Знать золотая, баловни судьбы!
Им счастие дается без усилья,
До них далеко всадникам, второму
Сословью, нам, и потом и трудом
Добившимся чинов, наград и званий!
Редкое исключение представлял собой дом известного государственного деятеля, гофмейстера Императорского Двора Александра Агеевича Абаза (1821—1895), ставшего в 1880 году министром финансов. Жена министра, Юлия Федоровна Абаза (1830—1915), держала литературно-музыкальный салон, в котором собирались известные композиторы, философы и писатели, включая И.С. Тургенева (1818—1883) и Ф.М. Достоевского (1821—1881). Хозяева хорошо знали, как организовываются такие дела: Александр Агеевич несколько лет прослужил при дворе Великой княгини Елены Павловны, куда часто приглашались интересные и талантливые люди, а Юлия Федоровна сама принадлежала к миру искусства – профессионально пела и даже сочиняла музыку. В их особняке на Фонтанке звучали стихи и романсы, ставились в концертном исполнении оперы (в частности, «Демон» А. Рубинштейна с аккомпанементом автора), обсуждались новинки литературы.
Возможно, что именно под влиянием салона Абаза любивший бывать в нем Константин Константинович взялся за устройство литературных вечеров у себя дома. Александра Иосифовна согласилась предоставить для собраний свои комнаты и разрешила использовать ее имя при рассылке приглашений. Допускались только близкие знакомые, а «приманкой», как выражался Константин, должны были служить культурные знаменитости. Однажды, в марте 1880 года, в качестве «гвоздя программы» он выбрал Ивана Сергеевича Тургенева. Уже тяжелобольной писатель, доживавший последние годы, работал тогда над циклом «Senilia», более известным как «Стихотворения в прозе». Великий князь надеялся, что Иван Сергеевич прочтет что-нибудь из недавно написанного и это придаст вечеру особую прелесть, однако из задуманного ничего не вышло. Затея Константина вообще оказалась рискованной – мучимый мыслями о состоянии родины и терзаемый предчувствиями скорой катастрофы, разочарованный в жизни Тургенев мало подходил для гостиных Мраморного дворца, вдобавок Петербург сильно подозревал писателя в революционном нигилизме, и в итоге, чтобы не возбуждать в обществе лишних слухов и не подставлять под них Мама инициатор вечера отменил мероприятие.
Присмотревшись к жизни молодого Константина Константиновича, можно прийти к выводу, что в нем каким-то причудливым образом уживались сразу два человека. Первый мучительно задыхался в бездушной столице, где, по его же словам, «нет места для ума, для души, для сердца», постоянно корил себя за бестолковую трату времени, повсюду находил одну лишь «внешность и видимость». Окружавшее общество раздражало его своей пустотой. Императорский дворец одним названием – Зимний – вызывал ассоциацию с ледником, а его обитатели казались сосульками. Его тянуло за город, на природу. Он рвался к тишине и одиночеству. Но второй не давал превратиться в отшельника – жаждал общения, стремился быть замеченным и выделенным, любил похвалу.
Такое единство противоположностей свойственно натурам одаренным, творческим. Помогая им подчас создавать великолепные творения, в бытовой повседневности оно чаще доставляет страдание, порождает помехи и воздвигает преграды. Проблемы могут возникнуть там, где у «обычных» людей не бывает затруднений. Например, в дружеских отношениях. Человек импульсивный, Константин быстро привязывался к тому из товарищей, кто вызывал у него особую симпатию, и поддавшись воображению, представлял его своим настоящим другом. Иногда это напоминало страсть – долгое отсутствие любимца или несостоявшаяся с ним встреча выводили из равновесия и портили настроение, в то время как предвкушение минуты, когда можно будет посидеть вдвоем, «расшевеливая душу заоблачными разговорами», наполняло сердце радостью и блаженством.
Увлечения проходили столь же внезапно, как и возникали. А ведь выбор Великого князя нельзя было назвать случайным – рядом с собой он хотел видеть человека образованного, нравственного, способного оказать положительное влияние. Но от ошибок и разочарований не застрахован никто. Век живи – век учись. Читая переписку А.С. Пушкина, Константин заинтересовался наставлениями поэта брату Льву, в которых говорилось об отношениях к товарищам. Сочтя их очень полезными для себя, он переписал советы не только в дневник, но и в специальную книжку для важных мыслей. «Пушкин предостерегает младшего брата от увлечений и очарований, советует иметь возможно худое мнение о новых знакомых: оно само собою уничтожится при более тесном сближении; таким образом не будешь встречать печальных разочарований, так больно действующих на молодую, доверчивую душу и уничтожающих прелесть и привлекательность жизни»(8 октября 1879 г.).
Да, найти друга, близкого по интересам и тем более по духу, не так-то просто. Но, может быть, как человек «домашний», Константин находил отдушину в семье? К сожалению, и здесь все складывалось далеко не гладко. Если отношения с матерью были теплые и доверительные, то контакты с отцом принимали все более напряженный характер. Его общество тяготило – хотелось поскорее закончить разговор и уйти. Даже любимый Павловск терял свою привлекательность, если в нем находился Папа, действующий на Константина удручающе. «Я с Папа почти никогда не бываю совершенно покоен, – с горечью констатировал сын, – он так порабощен своими привычками и требует подражания им, что чувствуешь себя как в деспотическом государстве» (19 июля 1880 г.). Постепенно они совершенно перестали понимать друг друга. Был ли тому виной груз государственных забот, лежащий на плечах генерал-адмирала, очерствел ли он душой или просто отдалился от семьи под влиянием новой любовной связи, о которой вовсю судачили при Дворе, суть дела не менялась – Константин Николаевич стал чужим в собственном семействе и «Костюшке», с его легко ранимой душой, это причиняло особую боль.
Отдаление отца привело к большему сближению с матерью. Константин вдруг заметил ее неувядающую, несмотря на шестой десяток лет, красоту, ее изящество, моложавость и шарм. Это доставило сыну гордость, а вот участившиеся недомогания матушки заставили его серьезно волноваться. Он старался уделять ей по возможности больше времени, заходя в ее комнаты для беседы или сопровождая при выездах и визитах; охотно общался с ее знакомыми. Со своей стороны Александра Иосифовна стала относиться к Косте значительно теплее – ранняя кончина младшего сына, несчастье, постигшее старшего, наконец, отчуждение мужа, заставили ее ухватиться за доброго и заботливого сыночка, как за спасительную соломинку. Однако при всей нежности их отношения так и не стали по-настоящему доверительными. Мир матери и мир сына были слишком далеки друг от друга, и своими сокровенными думами Константин никогда не делился с дорогой Мама. И еще одна показательная деталь – из-под поэтического пера сына не выйдет ни одного стихотворения, посвященного матери. Конечно, к ее именинам и другим праздникам он писал рифмованные поздравительные строчки, но на создание настоящих стихов материнский образ его не вдохновлял. Видимо, у Константина не было оснований сказать того же, что сказал в своем «Сонете матери» его родственник (двоюродный племянник), князь Владимир Палей (1896—1918), также наделенный поэтическим даром:
1916 г.
(…) На жизненном пути я не видал угрозы,
Мой юный горизонт никто не омрачал,
Все слезы для меня – одни Твои лишь слезы,
Все думы, все мечты – один Твой идеал!
Ты мне вдохнула мощь, и веру, и надежды,
Ты душу облекла в блестящие одежды,
Дрожала надо мной, как я дрожу теперь,
Когда передо мной открыта Рифмы дверь…
Тебя, а не меня архангелы коснулись:
Мои стихи – Твои. Они к тебе вернулись.
Из трех своих братьев Константин особенно любил Вячеслава, самого младшего, называемого в семье Славой. Вячеслав, как уже говорилось, родился в Варшаве, во время польского наместничества отца, и явно в угоду полякам получил столь нетрадиционное для Императорской Семьи имя. Он рос очень милым и общительным мальчиком, прилежно учился и рано проявил незаурядные музыкальные способности. Ему прочили блестящее будущее, но судьба распорядилась иначе. На семнадцатом году жизни Слава тяжело заболел – появились сильные боли в голове, открылась рвота. Диагноз, поставленный лучшими врачами, оказался неутешительным – туберкулез. Предпринятые меры не помогли. После тяжелых страданий Вячеслав скончался.
Константин был потрясен. Ему вспомнилось, как в детстве Слава любил рисовать похоронные процессии со всеми подробностями печальной церемонии, а повзрослев, своеобразно шутил по поводу своего высокого роста, говоря, что его гроб застрянет в дверях Мраморного дворца. Теперь это казалось чем-то зловещим, мистическим…
Мириться с утратой не хотелось, и Константин долго переживал случившееся: усердно молился за упокоение души брата, часто посещал его могилу, приходил к установленному в Павловском парке памятнику – мраморному ангелу, держащему овальный портрет Вячеслава…
С братом Дмитрием сближал возраст. Костя и Митя вместе росли, вместе воспитывались, у них была общая няня и общий наставник. Предполагалась и одинаковая служба – вслед за «Костюхой» отец, мечтавший о военно-морской династии Константиновичей, отправил Митю во флот, но, в отличие от второго сына, третий резко воспротивился такому решению. Поводом для бунта послужила мучившая Дмитрия морская болезнь, о которой он, набравшись смелости, сообщил отцу. Константин Николаевич рассвирепел: «Уйди с глаз моих! – закричал он на сына. – Адмирал Нельсон тоже страдал морской болезнью, но это не помешало ему стать великим моряком!» И все-таки юноша добился своего: в восемнадцать лет сын ушел из флота и поступил в кавалерию.
С детства любивший лошадей, Дмитрий нашел в Лейб-гвардии Конном полку родную стихию. Здесь, чуждый карьеризма, он исключительно честным и четким исполнением служебных обязанностей дослужился до командирской должности (1892), но и возглавив полк, не утратил таких качеств, как скромность и застенчивость. Будучи неприхотливым в быту, он прославился щедрой благотворительностью – жертвовал на нужды полка, на подарки солдатам и особенно на монастыри и храмы. Как человек высоконравственный, Дмитрий Константинович избегал фривольных разговоров и никогда не притрагивался к спиртному. Последнее обстоятельство создало барьер между ним (и без того трудно сходившимся с людьми) и непонимавшими подобного поведения офицерами. Лишь после того, как Великий князь, испросив разрешения матери, стал употреблять по праздникам легкое вино, он нашел общий язык с сослуживцами и окончательно сделался их кумиром.
Константину нравились в брате его оптимизм («бодрость духа»), справедливость, рассудительность, искренняя доброта и неподдельная благочестивость. С Дмитрием бывало интересно; хорошо и всесторонне образованный, прекрасно разбиравшийся в классической литературе и проявивший актерский талант в домашних спектаклях, он мог быть очень приятным собеседником, но его главная страсть – лошади – постепенно отдаляла Великого князя от тех, кого не интересовали вопросы коневодства, и в первую очередь от брата. Породы, селекция, полковые конюшни, собственный конный завод под Полтавой… В представлении Константина все это выглядело ужасно скучно, и ему оставалось только сожалеть, что с выбравшим такую дорогу Митей они, при всей взаимной симпатии, оказались в разных мирах.
Старшего брата, Николая, жизнь и вовсе отбросила в сторону, причем таким страшным образом, что не хотелось вспоминать. Поначалу ничто не предвещало беды – детские «странности» Николы, казалось, прошли сами собой, он блестяще окончил Академию Генерального штаба, поступил в Лейб-гвардии Конный полк, к двадцати четырем годам стал полковником. Семья им гордилась: бравый офицер, участник Хивинского похода (1873), завершившего присоединение к России территорий Средней Азии, поклонник искусства и, наконец, первый красавец в Императорской Фамилии. Образ жизни первенца интересовал родителей меньше, а между тем, как истинный баловень судьбы, Николай Константинович прожигал молодость «почем зря». Пировал в компаниях петербургской «золотой молодежи», придавался сомнительным утехам в Европе и повсюду сорил деньгами. Легко увлекаясь женщинами и так же легко с ними расставаясь, он цинично утверждал, что любую из них можно купить и вся разница заключается только в цене. Вскоре на его пути повстречалась дама, за которую Николе предстояло заплатить своей исковерканной судьбой…
Они познакомились в Париже в 1871 году. Звали «роковую красавицу» Фани Лир, и за ее плечами тянулся длинный шлейф «пикантных приключений». Уроженка Соединенных Штатов «мисс Лир» имела темное прошлое: говорили, что ее подлинное имя Хетти Эли, что, сбежав из дома в шестнадцать лет, она «ходила по рукам» многих мужчин, а потом, спасаясь от американских блюстителей морали, перебралась во Францию, где принялась заманивать в свои сети богачей. В парижских кафешантанах ей удалось заморочить немало голов и опустошить при помощи «упоительных прелестей» далеко не один тугой кошелек. Так что, когда судьба свела ее с русским Великим князем, перед Николаем Константиновичем предстала уже не заурядная куртизанка, а хитрая и расчетливая охотница за деньгами, этакая акула в море ночных услад. Новая «добыча» превзошла все ее ожидания, и прелестная хищница решила не упускать столь редкий шанс. Никола был обречен.
Все, что случилось дальше, походило на кошмарное сновидение. Великий князь по уши влюбился в «распутницу» и, совершенно потеряв разум, позабыл и о своем положении и о рамках приличий. В Павловске он снял для «прекрасной Фанни» дачу, а в столице – особняк; не считаясь с затратами, осыпал ее дорогими подарками, возил в самые фешенебельные рестораны. Они совместно путешествовали по Европе, поражая шиком то итальянцев, то французов. В Греции Николай и вовсе решил на правах брата познакомить со своей любовницей Королеву Ольгу, чем вызвал первый громкий скандал и гнев самого Императора. Но это были еще «цветочки».
Вернувшись из Хивинского похода, «благородный рыцарь» поселил «даму сердца» у себя под крылышком, в собственном новом дворце. «По широкой лестнице розового мрамора с великолепными вазами и бронзовыми фигурами, – рассказывала позже Фанни Лир, – мы поднялись во внутренние апартаменты, состоявшие из ряда комнат одна лучше другой. Тут я увидела огромную бальную залу, белую с позолотой, в стиле эпохи Возрождения; великолепный салон во вкусе Людовика XIV и другую гостиную, увешанную выцветшими гобеленами Людовика XV; курительную комнату мавританского стиля; будуар, обтянутый розовым шелком; туалетный кабинет с превосходной мраморной ванной; большую столовую, обтянутую кордовской кожей; залу елизаветинского стиля; его кабинет; полузаброшенную домашнюю церковь (довольно показательная деталь! – Д. Г.) и запущенный сад. Всюду драгоценные вещи, фарфор, картины, ковры. Я онемела от изумления при виде этого великолепия! Ни один дворец, кроме Мирамары, не мог бы поспорить в красоте с этим». Уютное гнездышко виделось, однако, временным приютом – в голове Николы вызревал план побега за границу и тайного венчания. И тут произошло страшное.
В начале 1874 года в Императорском Доме стали замечать странные вещи. Сначала после фамильного обеда в Зимнем дворце у Императрицы Марии Александровны пропали со стола какие-то ценные безделушки. Когда Великий князь Константин Николаевич сообщил об этом жене, та всплеснула руками: «Ах, это Никола!» Муж рассердился: что за чушь, что за нелепые фантазии! Но, похоже, сердце Александры Иосифовны, лучше знавшей своего первенца, подсказало ей правильную разгадку. В марте она вдруг столкнулась с пропажей уже личных драгоценностей – изумрудных серег, подаренных когда-то супругом, а через несколько дней из дворцовой церкви исчезли старинные кресты. Великая княгиня еще не успела прийти в себя и собраться с мыслями, когда 9 апреля проникший в ее будуар злоумышленник похитил драгоценные камни из оклада иконы. Варварскому разорению подвергся тот самый образ, который в день свадьбы Константина Николаевича подарил молодоженам Император Николай I и который Александра Иосифовна почитала охранителем семейного благополучия. От такого удара Великая княгиня слегла – и без того склонная видеть в каждом загадочном событии «знак свыше», она была уверена, что это святотатство предвещает ее дому большую беду.