В Мраморный дворец нагрянула полиция, но обыски и допросы слуг ничего не дали, зато рыскавшие по всему Петербургу жандармы нашли в одном из ломбардов бриллиант, схожий по описанию с похищенным. Из записей явствовало, что камень принес адъютант… Великого князя Николая Константиновича. Дело принимало скандальный оборот, и начальник Третьего отделения граф Петр Андреевич Шувалов (1827—1889), взяв его под личный контроль, засекретил все материалы следствия. Прямо скажем вовремя – задержанный адъютант поведал, как Его Высочество передал ему бриллианты, велев переправить их для продажи в Париж (офицер промедлил с отъездом и комбинация сорвалась). Завершили его показания красочные подробности романа Николая Константиновича и Фанни Лир.
Шеф полиции растерялся. По закону спецслужбам запрещалось вторгаться в жизнь членов Династии и перед дальнейшими действиями П.А.Шувалову следовало обо всем проинформировать Государя. Но как опытный царедворец граф решил оповестить вначале отца подозреваемого. В крайне осторожных выражениях он поделился с Константином Николаевичем добытой информацией и, ошибочно приняв его молчание за согласие с доводами следствия, предложил замять дело с помощью подставного лица, готового за деньги взять на себя всю вину. Лишь только он умолк, генерал-адмирал дал полную волю своему гневу. Да как смеет эта жалкая ищейка порочить его сына! Это, несомненно, очередные происки врагов, вечно стремящихся свалить Царского брата, реформатора, главу Государственного совета! Ну уж нет, подлые интриганы, этот номер у вас не пройдет! Вот сейчас он позовет Николу, и пусть забывший свое место полицейский попробует обвинить Государева племянника в лицо! Шувалов поспешил ретироваться, а все-таки вызванный к отцу Николай сходу отмел от себя все подозрения.
Реакция Александра II, к которому наконец-то поспешил глава жандармов, была другой. Вначале Император просто не мог поверить в случившееся, но затем, подробно расспросив Петра Андреевича обо всех обстоятельствах, убедился в неопровержимости фактов. Последняя надежда на то, что здесь какая-то ошибка, рассеялась после того, как, не осмелившись врать в глаза Государю, спрошенный напрямик Никола признался Ему в краже. Боже, какой стыд, какой позор! Оглушенный открытой истиной Александр II с трудом взял себя в руки. Что же теперь делать? Императрица Мария Александровна, женщина высочайшей нравственности, требовала применить к вору и богохульнику самые строгие меры, но не сажать же Царского родственника в тюрьму!
Решить столь щекотливый вопрос поручили спешно созданной Высочайшей тайной комиссии, а самого виновника скандала заключили под домашний арест. В ответ, загнанный в угол Великий князь разразился проклятиями. «Если я преступник, – писал он своим «обидчикам», – судите меня. Если я безумен, лечите меня. Но только дайте мне луч надежды на то, что я снова когда-нибудь увижу свет и свободу. То, что вы делаете, жестоко и бесчеловечно». И это вместо ожидавшегося от него раскаяния! Да он, несчастный, и впрямь лишился рассудка! Значит, так тому и быть.
Лейб-медики быстро поставили диагноз – «дегенеративная форма помешательства», – и в декабре 1874 года Николай Константинович был официально признан душевнобольным. Над ним учреждался надзор, над его имуществом – опека. Местом жительства «сумасшедшего» определялось Крымское имение Орианда.
Знакомясь со всей этой историей, трудно отделаться от ощущения какой-то недосказанности. Взять хотя бы мотивы: зачем Великому князю потребовалось совершать воровство? Нехватка денег? Разумеется, баснословные траты на Фанни Лир (чего стоили одни букеты роз, ежедневно, даже зимой, посылаемые красавице) неизбежно вели к финансовым проблемам. Кредиторы помочь не могли – Николай Константинович не спешил возвращать долги, и доверие к нему скоро исчезло. Но почему же тогда он не прибег к распродаже собственных сокровищ, например ценнейших картин из собранной коллекции? Из-за любви к искусству, оказавшейся сильнее, чем страсть к женщине? Или, скажем, как объяснить тот факт, что при обыске в доме Николы была обнаружена крупная сумма наличности, втрое превышавшая выручку за украденный бриллиант? Ясно, что крайней нужды он не испытывал и хотя недостаточность – свойство любых денег, у его преступления должна была иметься дополнительная причина.
Родители во всем винили проклятую «искусительницу», сумевшую в самом начале скандала благополучно унести ноги. «Красавица Фанни» действительно могла бы ради каприза подтолкнуть своего обожателя к экстравагантному поступку, известный прием из серии «докажи, что ты меня любишь», несомненно, числился в ее арсенале. Украшение с Царского стола или алмазы с Великокняжеской иконы в данном случае ничем не отличались от гоголевских «черевичек, которые сама Царица носит». Нельзя сбрасывать со счетов и какую-то болезненную тягу самого Николая к мелким хищениям. Слуги Мраморного дворца периодически замечали, как сын хозяев уносил к себе то чашку из китайского сервиза, то прикарманенный карандаш с отцовского стола, а во время проведенного у него обыска полиция нашла целую кучу чужого барахла: склянки из-под духов, веера, дешевые табакерки и статуэтки.
Есть такой недуг – клептомания – непреодолимое стремление к воровству. Им-то и можно было бы объяснить преступные действия Николы, хотя в дальнейшем ничего подобного за ним не наблюдалось. Домашний врач Великого князя предполагал, что у того произошел нервный срыв, вызванный участившимися раздорами родителей и приведший к временному нарушению психики. Возможно и так, но в последнее время Николай Константинович жил отдельно, и свидетелями семейных сцен были его братья.
Психика человека – темная бездна и не нам бродить по ней в поисках убедительного ответа на поставленный вопрос. Скажем только, что дальнейшая жизнь Великого князя продемонстрировала всю сложность и противоречивость его характера. «Высокородного больного» не раз перевозили с места на место – Крым, Владимирская, Киевская и Подольская губернии, Оренбург, Самара… И везде, не сидя сложив руки, он искал себе дело, проявляя ум, находчивость, инициативу. Занимался проблемами степного коневодства, участвовал в Каракумской экспедиции, о результатах которой написал две книги, доказал возможность прокладки через пустыню железной дороги, исследовал истоки Амударьи. После перевода в Ташкент он занялся благоустройством окрестностей, организовав постройку оросительных каналов и новых поселков, основал и снабдил современным оборудованием две фабрики! В самом городе построил дешевые квартиры для отставных солдат, Дом офицеров, Дом инвалидов, кинематограф.
О себе тоже не забывал – скупал в Ташкенте дома и, сдавая их внаем, он значительно приумножил свои капиталы и к началу XX века стал миллионером. Это позволяло ему не оставлять прежних увлечений. Великий князь продолжал коллекционировать всевозможные редкости (теперь преимущественно восточные) и собрал их столько, что впоследствии они составили основу сразу нескольких музеев. Пополнялась и другая его «коллекция» – «разбитых женских сердец». Еще с крымского «сидения» тянулся долгий и бурный роман с Александрой Демидовой, урожденной Абаза (1853—1894), от которой Николай Константинович имел двух детей. Находясь под надзором, он ухитрился дважды вступить в тайный брак: сначала в Оренбурге с дочерью полицмейстера Надеждой Дрейер (1861—1929), а затем в Ташкенте с шестнадцатилетней гимназисткой Варварой Хмельницкой (1885—?). Оба брака (от первого родилось двое сыновей) власти не признали. Кроме того, Великий князь приобрел себе за деньги «официальную» наложницу, а уж мимолетным увлечениям не вел счета.
Женщины всегда находили его милым, любезным в общении и очень остроумным. Посылаемые же в Петербург отчеты об Августейшем поднадзорном рисовали совсем иной образ: вместе с «предупредительной внимательностью и добротой обращения» отмечались «патологический характер и склад ума», «безнравственные тенденции», «предосудительные поступки» и т. п. Иногда, словно нарочно дразня врачей и чиновников, Николай Константинович вел себя крайне эпатажно. То же остроумие пускал в ход по отношению к членам Императорской Фамилии, отказался присягать вступившему на престол Александру III (сумасшедшие, мол, не присягают), не хотел возвращать Андреевский орден и грозился, надев награды, «пойти в народ», отчего едва не угодил за решетку. Поразительно, но одновременно он как ни в чем не бывало просил разрешения приехать в Петербург на похороны погибшего Александра Второго! «Ты не достоин, – написал ему новый Государь, – поклониться праху моего Отца. Не забывай того, что ты покрыл нас всех позором».
Отверженного родственника окончательно вычеркнули из Династии, и он мстил, как умел: поносил власть, язвил над Царской Семьей, родную мать, которая, несмотря ни на что, продолжала его жалеть и тщетно ждала от него писем, откровенно называл дурой.
Немногие близкие избежали насмешек изгнанника и среди них Константин Константинович. «У Константина, – говорил Николай, – чрезвычайно нежное сердце». Между братьями не было особой близости. Слишком разные натуры, разные представления о жизни. Но взаимная симпатия существовала, и младший тяжело переживал произошедшее со старшим. «Скоро ли кончится мучительное положение, из которого бедному Николе не дают никакого выхода? Самого кроткого человека можно бы таким образом из терпения вывести, у Николы еще есть довольно силы выносить свое заключение и нравственную тюрьму» (18 ноября 1879 г.). Сочувствуя Николаю, он силился разобраться в истоках случившегося, беседовал с людьми, хорошо знавшими брата, с наблюдавшими его врачами. Сам от крайних оценок воздерживался, но понимал, что с Николой явно не все в порядке.
Только через шесть лет после того страшного события Константин решился написать брату – поздравил его с тридцатилетием. Контакт не установился, Никола вспоминался все реже, от случая к случаю, но однажды пути братьев пересеклись, и в апреле 1901 года, в Твери, куда Константин Константинович заехал по делам службы, они встретились. Свидание, произошедшее на вокзале, в вагоне поезда, оставило горький осадок. «Мне слышался его неприятный, какой-то визгливый и как будто не соответствующий наружности голос, – записал Константин в тот же день, – одевшись, пошел к нему. Мы обнялись… Чувствовал себя крайне неловко и, думаю, Никола испытывал то же самое, мы говорили много, но все о ненужном ни ему, ни мне, как бы опасаясь затронуть другие вопросы… Прощаясь со мной, Никола был видимо тронут и прослезился. Жаль его! Болезнь (душевная) уничтожила в нем сознание добра и зла, он является жертвой человечества и государства (смело! – Д. Г.), заключенной в заколдованный круг, из которого нет выхода».
Второй и последний раз они увиделись спустя десять лет – инспектируя Ташкентский кадетский корпус, Константин Константинович заехал к Николаю. От предыдущей встреча отличалась присутствием жены брата, Надежды, но в остальном была такой же пустой. Посидели около часа, поболтали о пустяках и расстались, как оказалось, навсегда.
Откровенно говоря, они давно уже были чужими людьми, и тем не менее «чрезвычайно нежное сердце» одного не перестало беспокоиться об участи другого. Осенью 1913 года Константин решился даже прямо написать Николаю Второму о том, что чиновники по отношению к брату «нередко бывали несправедливы, признавая его душевнобольным и в то же время карая, как преступника». Просьба смягчить положение Николы осталась без ответа.
Размышления о старшем брате вызывались подчас совсем особой причиной – самоанализом. Душевный недуг Николая Константиновича многие объясняли дурной наследственностью, и, замечая за собой повышенную эмоциональность, Константин испытывал тревогу. На память приходили имена предков, отличавшихся «странным» поведением: Петр Ш, Павел I, Константин Павлович. Стоило призадуматься.
Нервозность матери у примерного сына комментариев не вызывала, а вот характер сестры Веры вселял порой беспокойство. С ранних лет у девочки проявлялась какая-то чрезмерная привязчивость к тем, кто ей нравился. Это безотчетное обожание кумиров, свойственное детям определенного возраста, с годами не прошло и даже развилось, а вместе с ним сохранилась повышенная чувствительность Веры. В семь лет она удивила присутствовавших на ее первой исповеди потоками слез, пролитыми от раскаяния. Позже Великая княжна могла расплакаться по любому пустяку, не подозревая, что настоящее горе ждало ее впереди. Весной 1874 года Вера Константиновна вышла замуж за Герцога Евгения Вюртембергского (1846—1877). Свадьбу сыграли всего через три недели после кощунственного разграбления фамильной иконы, и первый удар возмездия пришелся на этот брак. В полугодовалом возрасте умер сын молодой четы, в том же году скончался пятидесятипятилетний отец Герцога, а еще через два года неожиданно ушел из жизни и сам супруг Веры, оставивший на ее руках двух младенцев-двойняшек: Эльзу (1876—1936) и Ольгу (1876—1932). Овдовевшая Герцогиня была безутешна.
Константин Константинович относился к сестре двояко. Он любил Веру, сочувствовал ее несчастной судьбе и старался, как мог, утешить. Искренним участием наполнены его посвященные сестре стихи, услышав которые она не сдержала слез.
Полную противоположность Вере представляла собой старшая из сестер, Ольга Константиновна. Умная, всесторонне образованная и очень добрая, она стала для Константина самым близким человеком в семье, другом и единомышленником. Разница в возрасте (семь лет) не помешала найти им общий язык и почувствовать свое духовное родство. Оно еще только зарождалось, когда брата и сестру внезапно разлучили интересы «высокой политики»: едва достигшую шестнадцати лет Ольгу выдали замуж за молодого греческого Короля Георга I (1845—1913), взошедшего на трон четырьмя годами ранее.
После роскошной свадьбы в Петербурге (золоченые кареты, баснословные туалеты и драгоценности невесты, блестящие балы) супруги уехали в Афины, и Ольга Константиновна очутилась словно на другой планете. Греческая столица напоминала большую деревню: вблизи королевского дворца теснились лачуги, рядом с Акрополем паслись козы… Дополняли картину то и дело вспыхивающие на улицах драки и перестрелки между сторонниками и противниками Короля. Новый Монарх и сам еще не вполне освоился в чужой для него стране, куда он попал благодаря политической игре «сильных мира сего». Происходивший из Датского Королевского Дома, сын Кронпринца Кристиана (1818—1906), ставшего в ноябре 1863 года Королем Дании Кристианом IX, Георг (Кристиан-Вильгельм-Фердинанд-Адольф) оказался той компромиссной фигурой, которая устроила все «великие державы», искавшие замену свергнутому в Греции Королю Оттону I Баварскому (1815—1867). Брак Георга с племянницей Императора Александра II стал одной из удач российской дипломатии на Балканах, ибо укреплял русские позиции в этом важном регионе Европы. Укрепился и только что возникший династический союз: за год до свадьбы Короля Эллинов (так звучал титул греческого Монарха) его сестра, Принцесса Дагмар, вышла замуж за российского Престолонаследника Александра и сделалась Цесаревной Марией Федоровной.
Другая сестра Георга, Принцесса Александра (1844—1925), была сестрой Наследника Британской короны Эдуарда (1841—1910), и англичане надеялись, что правитель Греции, как ставленник в первую очередь официального Лондона, будет руководствоваться исключительно их интересами. Однако Король, оказавшись более самостоятельной фигурой, начал искать поддержки других государств и, в частности, России, чему во многом способствовала его жена. Она никому не навязывала собственных взглядов, но ее добрый и умиротворяющий характер способствовал усилению русофильских настроений при афинском Дворе, а любовь Королевы к новому Отечеству и его многострадальному народу снискала искреннюю благодарность населения.
Продолжая традиции Российского Императорского Дома, «Василиса тон Эллион» (то есть Королева всех Эллинов) активно занималась благотворительностью: основала образцовую больницу, в годы русско-турецкой войны 1877—1878 годов открыла женские медицинские курсы и сама прошла подготовку сестры милосердия, научившись оказывать помощь раненым. В немалой степени ее сближала с подданными и религия – Ольга Константиновна была, как и греки, православной, в то время как сам Король оставался лютеранином.
Православие и русский патриотизм составляли основу ее мировоззрения, смысл существования. «Я не была бы в состоянии и не хотела бы жить на земле, – писала Ольга Константиновна, – не принадлежа к Православной церкви. Я не могу, не хочу представить себя не русской и не православной – только этим и горжусь на земле». Тоскуя по родине и желая чаще общаться с соотечественниками, Королева построила в Пирее госпиталь для русских моряков, где могли бы поправить здоровье заболевшие во время плавания. В одном из посвященных сестре стихотворений Константин Константинович с умилением расскажет о том, как ее трогательная забота помогла исцелению русского матроса. При госпитале была открыта библиотека, составленная из книг духовного содержания и произведений русских классиков.
Появилась в Пирее и русская церковь, иконы для которой приносили команды всех приходящих в порт российских кораблей. Начало традиции положила сама Ольга Константиновна, пожертвовав храму те образа, что подносились моряками лично ей. А таковых собралось немало: Королева Эллинов старалась не упустить ни одного случая, чтобы встретить в порту очередное судно под родным флагом. Всякий раз, когда над акваторией взвивалось полотнище с Андреевским крестом, местные жители не сомневались – Ее Величество уже у причала. Она поднималась на борт, проходила в кают-компанию и там за разговорами проводила несколько часов. Офицеры порой терялись: время позднее, все давно сказано-пересказано, а Высочайшая гостья, кажется, и не думает покидать корабль. Им, привыкшим в долгих плаваниях заглушать в себе ностальгию, были непонятны чувства этой женщины, не мыслящей себя без России и вынужденной жить вдали от родины. Ступив же на русскую палубу, Ольга Константиновна ощущала себя почти дома, здесь все было родным, близким, приятным душе. Она наслаждалась звучавшей речью, любовалась скромным, но таким милым убранством, с удовольствием вдыхала с детства знакомые запахи. Сегодня это, наверное, назвали бы «энергетической подпиткой».
Шеф полиции растерялся. По закону спецслужбам запрещалось вторгаться в жизнь членов Династии и перед дальнейшими действиями П.А.Шувалову следовало обо всем проинформировать Государя. Но как опытный царедворец граф решил оповестить вначале отца подозреваемого. В крайне осторожных выражениях он поделился с Константином Николаевичем добытой информацией и, ошибочно приняв его молчание за согласие с доводами следствия, предложил замять дело с помощью подставного лица, готового за деньги взять на себя всю вину. Лишь только он умолк, генерал-адмирал дал полную волю своему гневу. Да как смеет эта жалкая ищейка порочить его сына! Это, несомненно, очередные происки врагов, вечно стремящихся свалить Царского брата, реформатора, главу Государственного совета! Ну уж нет, подлые интриганы, этот номер у вас не пройдет! Вот сейчас он позовет Николу, и пусть забывший свое место полицейский попробует обвинить Государева племянника в лицо! Шувалов поспешил ретироваться, а все-таки вызванный к отцу Николай сходу отмел от себя все подозрения.
Реакция Александра II, к которому наконец-то поспешил глава жандармов, была другой. Вначале Император просто не мог поверить в случившееся, но затем, подробно расспросив Петра Андреевича обо всех обстоятельствах, убедился в неопровержимости фактов. Последняя надежда на то, что здесь какая-то ошибка, рассеялась после того, как, не осмелившись врать в глаза Государю, спрошенный напрямик Никола признался Ему в краже. Боже, какой стыд, какой позор! Оглушенный открытой истиной Александр II с трудом взял себя в руки. Что же теперь делать? Императрица Мария Александровна, женщина высочайшей нравственности, требовала применить к вору и богохульнику самые строгие меры, но не сажать же Царского родственника в тюрьму!
Решить столь щекотливый вопрос поручили спешно созданной Высочайшей тайной комиссии, а самого виновника скандала заключили под домашний арест. В ответ, загнанный в угол Великий князь разразился проклятиями. «Если я преступник, – писал он своим «обидчикам», – судите меня. Если я безумен, лечите меня. Но только дайте мне луч надежды на то, что я снова когда-нибудь увижу свет и свободу. То, что вы делаете, жестоко и бесчеловечно». И это вместо ожидавшегося от него раскаяния! Да он, несчастный, и впрямь лишился рассудка! Значит, так тому и быть.
Лейб-медики быстро поставили диагноз – «дегенеративная форма помешательства», – и в декабре 1874 года Николай Константинович был официально признан душевнобольным. Над ним учреждался надзор, над его имуществом – опека. Местом жительства «сумасшедшего» определялось Крымское имение Орианда.
Знакомясь со всей этой историей, трудно отделаться от ощущения какой-то недосказанности. Взять хотя бы мотивы: зачем Великому князю потребовалось совершать воровство? Нехватка денег? Разумеется, баснословные траты на Фанни Лир (чего стоили одни букеты роз, ежедневно, даже зимой, посылаемые красавице) неизбежно вели к финансовым проблемам. Кредиторы помочь не могли – Николай Константинович не спешил возвращать долги, и доверие к нему скоро исчезло. Но почему же тогда он не прибег к распродаже собственных сокровищ, например ценнейших картин из собранной коллекции? Из-за любви к искусству, оказавшейся сильнее, чем страсть к женщине? Или, скажем, как объяснить тот факт, что при обыске в доме Николы была обнаружена крупная сумма наличности, втрое превышавшая выручку за украденный бриллиант? Ясно, что крайней нужды он не испытывал и хотя недостаточность – свойство любых денег, у его преступления должна была иметься дополнительная причина.
Родители во всем винили проклятую «искусительницу», сумевшую в самом начале скандала благополучно унести ноги. «Красавица Фанни» действительно могла бы ради каприза подтолкнуть своего обожателя к экстравагантному поступку, известный прием из серии «докажи, что ты меня любишь», несомненно, числился в ее арсенале. Украшение с Царского стола или алмазы с Великокняжеской иконы в данном случае ничем не отличались от гоголевских «черевичек, которые сама Царица носит». Нельзя сбрасывать со счетов и какую-то болезненную тягу самого Николая к мелким хищениям. Слуги Мраморного дворца периодически замечали, как сын хозяев уносил к себе то чашку из китайского сервиза, то прикарманенный карандаш с отцовского стола, а во время проведенного у него обыска полиция нашла целую кучу чужого барахла: склянки из-под духов, веера, дешевые табакерки и статуэтки.
Есть такой недуг – клептомания – непреодолимое стремление к воровству. Им-то и можно было бы объяснить преступные действия Николы, хотя в дальнейшем ничего подобного за ним не наблюдалось. Домашний врач Великого князя предполагал, что у того произошел нервный срыв, вызванный участившимися раздорами родителей и приведший к временному нарушению психики. Возможно и так, но в последнее время Николай Константинович жил отдельно, и свидетелями семейных сцен были его братья.
Психика человека – темная бездна и не нам бродить по ней в поисках убедительного ответа на поставленный вопрос. Скажем только, что дальнейшая жизнь Великого князя продемонстрировала всю сложность и противоречивость его характера. «Высокородного больного» не раз перевозили с места на место – Крым, Владимирская, Киевская и Подольская губернии, Оренбург, Самара… И везде, не сидя сложив руки, он искал себе дело, проявляя ум, находчивость, инициативу. Занимался проблемами степного коневодства, участвовал в Каракумской экспедиции, о результатах которой написал две книги, доказал возможность прокладки через пустыню железной дороги, исследовал истоки Амударьи. После перевода в Ташкент он занялся благоустройством окрестностей, организовав постройку оросительных каналов и новых поселков, основал и снабдил современным оборудованием две фабрики! В самом городе построил дешевые квартиры для отставных солдат, Дом офицеров, Дом инвалидов, кинематограф.
О себе тоже не забывал – скупал в Ташкенте дома и, сдавая их внаем, он значительно приумножил свои капиталы и к началу XX века стал миллионером. Это позволяло ему не оставлять прежних увлечений. Великий князь продолжал коллекционировать всевозможные редкости (теперь преимущественно восточные) и собрал их столько, что впоследствии они составили основу сразу нескольких музеев. Пополнялась и другая его «коллекция» – «разбитых женских сердец». Еще с крымского «сидения» тянулся долгий и бурный роман с Александрой Демидовой, урожденной Абаза (1853—1894), от которой Николай Константинович имел двух детей. Находясь под надзором, он ухитрился дважды вступить в тайный брак: сначала в Оренбурге с дочерью полицмейстера Надеждой Дрейер (1861—1929), а затем в Ташкенте с шестнадцатилетней гимназисткой Варварой Хмельницкой (1885—?). Оба брака (от первого родилось двое сыновей) власти не признали. Кроме того, Великий князь приобрел себе за деньги «официальную» наложницу, а уж мимолетным увлечениям не вел счета.
Женщины всегда находили его милым, любезным в общении и очень остроумным. Посылаемые же в Петербург отчеты об Августейшем поднадзорном рисовали совсем иной образ: вместе с «предупредительной внимательностью и добротой обращения» отмечались «патологический характер и склад ума», «безнравственные тенденции», «предосудительные поступки» и т. п. Иногда, словно нарочно дразня врачей и чиновников, Николай Константинович вел себя крайне эпатажно. То же остроумие пускал в ход по отношению к членам Императорской Фамилии, отказался присягать вступившему на престол Александру III (сумасшедшие, мол, не присягают), не хотел возвращать Андреевский орден и грозился, надев награды, «пойти в народ», отчего едва не угодил за решетку. Поразительно, но одновременно он как ни в чем не бывало просил разрешения приехать в Петербург на похороны погибшего Александра Второго! «Ты не достоин, – написал ему новый Государь, – поклониться праху моего Отца. Не забывай того, что ты покрыл нас всех позором».
Отверженного родственника окончательно вычеркнули из Династии, и он мстил, как умел: поносил власть, язвил над Царской Семьей, родную мать, которая, несмотря ни на что, продолжала его жалеть и тщетно ждала от него писем, откровенно называл дурой.
Немногие близкие избежали насмешек изгнанника и среди них Константин Константинович. «У Константина, – говорил Николай, – чрезвычайно нежное сердце». Между братьями не было особой близости. Слишком разные натуры, разные представления о жизни. Но взаимная симпатия существовала, и младший тяжело переживал произошедшее со старшим. «Скоро ли кончится мучительное положение, из которого бедному Николе не дают никакого выхода? Самого кроткого человека можно бы таким образом из терпения вывести, у Николы еще есть довольно силы выносить свое заключение и нравственную тюрьму» (18 ноября 1879 г.). Сочувствуя Николаю, он силился разобраться в истоках случившегося, беседовал с людьми, хорошо знавшими брата, с наблюдавшими его врачами. Сам от крайних оценок воздерживался, но понимал, что с Николой явно не все в порядке.
Только через шесть лет после того страшного события Константин решился написать брату – поздравил его с тридцатилетием. Контакт не установился, Никола вспоминался все реже, от случая к случаю, но однажды пути братьев пересеклись, и в апреле 1901 года, в Твери, куда Константин Константинович заехал по делам службы, они встретились. Свидание, произошедшее на вокзале, в вагоне поезда, оставило горький осадок. «Мне слышался его неприятный, какой-то визгливый и как будто не соответствующий наружности голос, – записал Константин в тот же день, – одевшись, пошел к нему. Мы обнялись… Чувствовал себя крайне неловко и, думаю, Никола испытывал то же самое, мы говорили много, но все о ненужном ни ему, ни мне, как бы опасаясь затронуть другие вопросы… Прощаясь со мной, Никола был видимо тронут и прослезился. Жаль его! Болезнь (душевная) уничтожила в нем сознание добра и зла, он является жертвой человечества и государства (смело! – Д. Г.), заключенной в заколдованный круг, из которого нет выхода».
Второй и последний раз они увиделись спустя десять лет – инспектируя Ташкентский кадетский корпус, Константин Константинович заехал к Николаю. От предыдущей встреча отличалась присутствием жены брата, Надежды, но в остальном была такой же пустой. Посидели около часа, поболтали о пустяках и расстались, как оказалось, навсегда.
Откровенно говоря, они давно уже были чужими людьми, и тем не менее «чрезвычайно нежное сердце» одного не перестало беспокоиться об участи другого. Осенью 1913 года Константин решился даже прямо написать Николаю Второму о том, что чиновники по отношению к брату «нередко бывали несправедливы, признавая его душевнобольным и в то же время карая, как преступника». Просьба смягчить положение Николы осталась без ответа.
Размышления о старшем брате вызывались подчас совсем особой причиной – самоанализом. Душевный недуг Николая Константиновича многие объясняли дурной наследственностью, и, замечая за собой повышенную эмоциональность, Константин испытывал тревогу. На память приходили имена предков, отличавшихся «странным» поведением: Петр Ш, Павел I, Константин Павлович. Стоило призадуматься.
Нервозность матери у примерного сына комментариев не вызывала, а вот характер сестры Веры вселял порой беспокойство. С ранних лет у девочки проявлялась какая-то чрезмерная привязчивость к тем, кто ей нравился. Это безотчетное обожание кумиров, свойственное детям определенного возраста, с годами не прошло и даже развилось, а вместе с ним сохранилась повышенная чувствительность Веры. В семь лет она удивила присутствовавших на ее первой исповеди потоками слез, пролитыми от раскаяния. Позже Великая княжна могла расплакаться по любому пустяку, не подозревая, что настоящее горе ждало ее впереди. Весной 1874 года Вера Константиновна вышла замуж за Герцога Евгения Вюртембергского (1846—1877). Свадьбу сыграли всего через три недели после кощунственного разграбления фамильной иконы, и первый удар возмездия пришелся на этот брак. В полугодовалом возрасте умер сын молодой четы, в том же году скончался пятидесятипятилетний отец Герцога, а еще через два года неожиданно ушел из жизни и сам супруг Веры, оставивший на ее руках двух младенцев-двойняшек: Эльзу (1876—1936) и Ольгу (1876—1932). Овдовевшая Герцогиня была безутешна.
Константин Константинович относился к сестре двояко. Он любил Веру, сочувствовал ее несчастной судьбе и старался, как мог, утешить. Искренним участием наполнены его посвященные сестре стихи, услышав которые она не сдержала слез.
Вместе с тем между ними сохранялась все возраставшая с годами отчужденность. И дело здесь не в том, что большую часть жизни Вера проводила в немецком Штутгарте, столице Вюртемберга. Нет, она часто гостила в Петербурге, где в Мраморном дворце для нее отвели отдельные апартаменты. Просто и брат и сестра различно воспринимали одни и те же вещи и по-разному смотрели на мир, на Россию, на Православие. Временами Константин даже тяготился присутствием Веры – так его раздражали рассуждения Герцогини и ее бестактная манера навязывать всем свою точку зрения. К примеру, она вбила себе в голову, что посещения театра – страшный грех! Глубокая религиозность, конечно, похвальна, но нельзя же доходить до такой степени и осуждать людей за увлечение драматургией. Да и в собственно церковных вопросах она вела себя своеобразно: постоянно находясь в окружении протестантов, стала склоняться к лютеранству, и только настойчивые уговоры Константина заставили ее повременить со сменой религии. Так между двумя конфессиями она прожила семнадцать лет, но в итоге, в 1909 году, все же оставила Православие и сделалась лютеранкой. В Императорском Доме это был беспрецедентный и весьма неприятный случай, а потому информацию о нем за пределы дворцовых стен решили не выносить.
Ты в жизни скорби и мучений
Не избалована судьбой,
И много бед и огорчений
Уже испытано тобой.
Душою кроткой и смиренной
В надежде, вере и любви
Переносила неизменно
Ты все страдания свои.
Своим безропотным терпеньем
Ты скорбь умела побороть,
Приемля все с благоговеньем,
Что посылал тебе Господь.
О, верь, сторицею с годами
Вознаградится этот труд.
Не все ль, кто сеяли слезами,
Святою радостью пожнут?
1887 г.
Полную противоположность Вере представляла собой старшая из сестер, Ольга Константиновна. Умная, всесторонне образованная и очень добрая, она стала для Константина самым близким человеком в семье, другом и единомышленником. Разница в возрасте (семь лет) не помешала найти им общий язык и почувствовать свое духовное родство. Оно еще только зарождалось, когда брата и сестру внезапно разлучили интересы «высокой политики»: едва достигшую шестнадцати лет Ольгу выдали замуж за молодого греческого Короля Георга I (1845—1913), взошедшего на трон четырьмя годами ранее.
После роскошной свадьбы в Петербурге (золоченые кареты, баснословные туалеты и драгоценности невесты, блестящие балы) супруги уехали в Афины, и Ольга Константиновна очутилась словно на другой планете. Греческая столица напоминала большую деревню: вблизи королевского дворца теснились лачуги, рядом с Акрополем паслись козы… Дополняли картину то и дело вспыхивающие на улицах драки и перестрелки между сторонниками и противниками Короля. Новый Монарх и сам еще не вполне освоился в чужой для него стране, куда он попал благодаря политической игре «сильных мира сего». Происходивший из Датского Королевского Дома, сын Кронпринца Кристиана (1818—1906), ставшего в ноябре 1863 года Королем Дании Кристианом IX, Георг (Кристиан-Вильгельм-Фердинанд-Адольф) оказался той компромиссной фигурой, которая устроила все «великие державы», искавшие замену свергнутому в Греции Королю Оттону I Баварскому (1815—1867). Брак Георга с племянницей Императора Александра II стал одной из удач российской дипломатии на Балканах, ибо укреплял русские позиции в этом важном регионе Европы. Укрепился и только что возникший династический союз: за год до свадьбы Короля Эллинов (так звучал титул греческого Монарха) его сестра, Принцесса Дагмар, вышла замуж за российского Престолонаследника Александра и сделалась Цесаревной Марией Федоровной.
Другая сестра Георга, Принцесса Александра (1844—1925), была сестрой Наследника Британской короны Эдуарда (1841—1910), и англичане надеялись, что правитель Греции, как ставленник в первую очередь официального Лондона, будет руководствоваться исключительно их интересами. Однако Король, оказавшись более самостоятельной фигурой, начал искать поддержки других государств и, в частности, России, чему во многом способствовала его жена. Она никому не навязывала собственных взглядов, но ее добрый и умиротворяющий характер способствовал усилению русофильских настроений при афинском Дворе, а любовь Королевы к новому Отечеству и его многострадальному народу снискала искреннюю благодарность населения.
Продолжая традиции Российского Императорского Дома, «Василиса тон Эллион» (то есть Королева всех Эллинов) активно занималась благотворительностью: основала образцовую больницу, в годы русско-турецкой войны 1877—1878 годов открыла женские медицинские курсы и сама прошла подготовку сестры милосердия, научившись оказывать помощь раненым. В немалой степени ее сближала с подданными и религия – Ольга Константиновна была, как и греки, православной, в то время как сам Король оставался лютеранином.
Православие и русский патриотизм составляли основу ее мировоззрения, смысл существования. «Я не была бы в состоянии и не хотела бы жить на земле, – писала Ольга Константиновна, – не принадлежа к Православной церкви. Я не могу, не хочу представить себя не русской и не православной – только этим и горжусь на земле». Тоскуя по родине и желая чаще общаться с соотечественниками, Королева построила в Пирее госпиталь для русских моряков, где могли бы поправить здоровье заболевшие во время плавания. В одном из посвященных сестре стихотворений Константин Константинович с умилением расскажет о том, как ее трогательная забота помогла исцелению русского матроса. При госпитале была открыта библиотека, составленная из книг духовного содержания и произведений русских классиков.
Появилась в Пирее и русская церковь, иконы для которой приносили команды всех приходящих в порт российских кораблей. Начало традиции положила сама Ольга Константиновна, пожертвовав храму те образа, что подносились моряками лично ей. А таковых собралось немало: Королева Эллинов старалась не упустить ни одного случая, чтобы встретить в порту очередное судно под родным флагом. Всякий раз, когда над акваторией взвивалось полотнище с Андреевским крестом, местные жители не сомневались – Ее Величество уже у причала. Она поднималась на борт, проходила в кают-компанию и там за разговорами проводила несколько часов. Офицеры порой терялись: время позднее, все давно сказано-пересказано, а Высочайшая гостья, кажется, и не думает покидать корабль. Им, привыкшим в долгих плаваниях заглушать в себе ностальгию, были непонятны чувства этой женщины, не мыслящей себя без России и вынужденной жить вдали от родины. Ступив же на русскую палубу, Ольга Константиновна ощущала себя почти дома, здесь все было родным, близким, приятным душе. Она наслаждалась звучавшей речью, любовалась скромным, но таким милым убранством, с удовольствием вдыхала с детства знакомые запахи. Сегодня это, наверное, назвали бы «энергетической подпиткой».
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента