Дмитрий Карманов. Я всемогущий

   – Алло?
   – Здравствуйте, – произнёс я в трубку. – Подскажите, пожалуйста, телефонный номер какой-нибудь гостиницы в Муроме. Кроме гостиницы «Русь».
   – Номер? – Девушка на том конце трубки, казалось, растерялась. – А я не знаю номера гостиниц… Да и зачем они мне? – Она рассмеялась.
   – Извините, – пробормотал я, уже понимая, что это не справочная.
   Девушка в трубке, однако, так открыто и заразительно смеялась, что я сам невольно стал улыбаться. Чтобы не показывать улыбку задёрганным администраторшам гостиницы, я повернулся и пошёл к выходу, держа трубку у уха.
   Женщины за стойкой, разобравшись в записях, крикнули мне:
   – Мужчина, вы неправильно набрали номер! В конце единицу наберите!
   Но я уже был в дверях. Голос в трубке продолжал:
   – Я слышу, ты тоже улыбаешься. А ты кто? Я тебя знаю?
   – Нет. Наверняка не знаете. Я случайно попал в ваш город, сейчас вот ищу гостиницу, чтобы переночевать…
   – Но если ты ищешь гостиницу, то почему звонишь мне? Вот чудной какой! – Девушка снова захохотала.
   – Я в справку звонил, но номер неправильно набрал…
   – Понятно, – девушка немного помолчала, размышляя. – Ну, у нас заблудиться сложно – в городе всего три гостиницы. Ты где сейчас?
   – Я в гостинице «Русь». Но у них что-то случилось, номеров нет свободных…
   – Ну, не беда, – девушка на той стороне трубки явно улыбалась. – Пойдёшь дальше по Московской, там ещё одна гостиница есть.
   – Это куда – по Московской? – спросил я, уже выйдя на крыльцо гостиницы и вглядываясь в окружающие сумерки.
   – Ну как бы тебе объяснить… – Девушка задумалась, но потом бесшабашным голосом продолжила: – А, ладно, проще самой показать. Стой рядом с гостиницей, никуда не уходи, я быстро! Ты как выглядишь?
 
   Под потолком уютно светила лампа в жёлто-синем плетёном абажуре, отражаясь и даже как будто рифмуясь в заоконном мраке. Негромко бурчал о чём-то своём холодильник, мягко ронял капли закрытый не до конца кран.
   Я пил чай с малиновым вареньем, медленно, смакуя даже не вкус, а ощущение неспешного тепла, проникавшего внутрь.
   – Всё-таки самое уютное место в чужой квартире – это кухня, – сказал я. Немного задумался, пожал плечами. – Даже не знаю, почему.
   Катя сидела напротив и улыбалась.
   – Я вообще-то недолюбливаю чужие квартиры, – продолжал я. – В гостях всегда чувствую себя неловко. Даже у хороших знакомых. Как будто заглядываю в личное, в чужие жизни. Которые, в общем-то, не для меня строились.
   – Как в чужие окна? – Катя в задумчивости крошила печенье в блюдце.
   – Нет. Не совсем. Вроде тебя и пригласили, и ничего, в принципе, от тебя не скрывают… Но знаешь… – Я задумался, подбирая слова. – Наверное, это как искренность. Вот ты готов кому-то полностью открыться. И он ценит это, понимает и принимает, но не идёт дальше какой-то границы. Ведь увидеть, узнать – это не главное. Гораздо важнее просто иметь возможность, свободу какую-то, увидеть это и узнать.
   Катя наклонила голову набок и стала похожа на щенка, который внимательно слушает и заранее одобряет твои слова, даже не понимая их.
   – Тебя вроде и пускают, – я сделал очередной глоток чая, – даже не вроде, а пускают в своё жилище, в свою жизнь. И ты благодарен хозяевам за это. Но бежать в спальню и смотреть, какого цвета бельё на кровати… Как-то это неправильно. Наверное, потому-то я и люблю кухни. Они демократичные, что ли. В них вроде и вся индивидуальность хозяина – и в то же время нет ничего интимного.
   – Чудной ты, – сказала Катя и тряхнула русой чёлкой, как бы отгоняя мысли, мухами роившиеся вокруг головы.
   Она задумалась, по-прежнему механически кроша печенюшку. Вскинула на меня прозрачные тёмно-синие глаза:
   – Хотя, наверное, все мы чудные. Представляю, что ты, наверное, подумал о девушке, которая вместо того, чтобы проводить тебя до гостиницы, затащила к себе в гости. – Она чуть нервно рассмеялась, но в глазах её появились весёлые искорки.
   – Ничего особенного, – ответил я. – А что, по-твоему, я должен был подумать?
   Мне нравилось её лицо. Оно было открыто, как книга. Я редко встречал такие лица.
   – Ну, я не знаю… – Катя немного смутилась, оставила печенье и убрала руки под стол.
   – Ну что ты! – Мне захотелось потянуться к ней, смахнуть с неё эту неловкость. – Ты ведь знаешь, что я ничего плохого о тебе не подумал. Знаешь же?
   Она посмотрела мне в лицо. Кивнула.
   – Ну вот! – Я улыбнулся. – А я точно знаю, что и ты ничего такого не имела в виду. И ты это знаешь, и я это знаю. И мне наплевать, как то, что касается только нас, выглядит со стороны. Как это может воспринять кто-то другой. Ведь мы-то знаем правду. Знаем всё про себя.
   Катя снова смеялась. От её недавнего смущения не осталось и тени.
   – Про себя-то я, может, и знаю всё. А про тебя – вообще ничего. Почему у тебя такое смешное имя? Кто ты? Как ты оказался в нашем городке?
   – Имя? – Я улыбнулся. – С именем проще всего. Мои родители были без ума от античной философии, вот и назвали сына Платоном. Если бы у меня был брат, то он наверняка стал бы Сократом, а это гораздо хуже.
   Катя хихикнула.
   – А вот кто я? – Я задумался. Иногда на самый простой вопрос трудно ответить. Действительно, кто же я?
   Моя собеседница смотрела на меня, как ребёнок, которому вот-вот расскажут захватывающую сказку и который уже готов удивляться.
   – Кто я?.. Знаешь, это сложно рассказать… Непонятно даже с чего начинать…
   – А ты начни с чего угодно. Главное – начать, а потом история сама постепенно сложится.
   – Наверное, начать нужно с тополиного пуха…
   – С пуха? – Катя засмеялась, а потом прикрыла ладошкой рот, показывая, что слушает меня.
   – Хотя нет, при чём здесь тополиный пух? Ты знаешь, ещё сегодня утром я летел в самолёте из Питера. Хотя, кажется, это было уже очень давно… Летел в Самару, в обычную командировку. Кстати, у тебя есть телевизор?
   – Нет, – Катя пожала плечами. – Зачем он мне?
   – Интернет? Радио, наконец?
   Девушка помотала головой. Видимо, о судьбе моего рейса сегодня мне так и не удастся узнать. Подумаем об этом завтра.
   Я махнул рукой и рассказал Кате о событиях сумасшедшего дня. Она издавала удивлённые возгласы, восхищённо восклицала или смеялась, когда я показывал, как кувыркался в воздухе с парашютом или демонстрировал в лицах милиционера на площади и тётку в кассе автовокзала.
   Иногда мне кажется, что не бывает хороших или плохих рассказчиков – есть лишь хорошие или плохие слушатели.
   Чай кончился, пузатая банка варенья была возвращена в холодильник. Катя умылась, переоделась в пижаму и расчёсывала волосы, расспрашивая о подробностях моих приключений. За окном горели ночные огни – уличные фонари, окна домов, фары редких машин.
   – Люблю ночной город. Почему-то. – Я стоял и смотрел в окно. Зрелище успокаивало и настраивало на лирический лад.
   Катя отложила расчёску и опёрлась о подоконник руками рядом со мной, уткнувшись носом в окно. Стекло перед её лицом запотело от дыхания.
   Поддавшись внезапному порыву, я встал позади и осторожно охватил ладонями её плечи. Мы молча смотрели в окно. Где-то вдалеке простучал колёсами невидимый поезд.
   Катя повернулась ко мне лицом и немного подалась вперёд, как бы сама собой оказавшись в кольце моих рук. В её глазах прыгали даже не искорки, а как будто маленькие чёртики.
   – Ты знаешь, – она улыбалась, – а может быть, в том, что я тебя позвала, в самом деле есть что-то такое? – Она выделила последнее слово и кивнула. Чёлка упрямо упала на её глаза. Катя глядела на меня сквозь волосы.
   Я посмотрел на себя со стороны. Взрослый человек, в чужом городе, на ночной кухне обнимает едва знакомую девушку.
   И неожиданно для себя самого я её поцеловал.

2

   На подоконник сел воробей. Нетерпеливо потоптался по жестяной поверхности, посмотрел на меня сначала одним глазом, потом вторым.
   Я осторожно, чтобы его не спугнуть, приоткрыл створку окна. Домашнее тепло ручьями потекло наружу, в ночь. Воробей подпрыгнул ближе и примостился на оконной раме – посредине между комнатой и улицей.
   – Ну что, серый? – негромко спросил я его. – Как там жизнь, за окном?
   Воробей переступил с лапки на лапку и нахохлился.
   – Прохладно, что ли? Ну так осень уже на носу, чего ты хотел?
   Пичуга внимательно глядела на меня блестящим чёрным глазом, а я продолжал монолог:
   – Скоро вот совсем холодно станет, снег выпадет, морозы ударят. Здесь как морозы у вас, серьёзные? Прятаться придётся, наверное? Пищу, опять же, искать, крошки всякие хлебные… Тяжёлая жизнь у вас, птиц. Но и понятная. Понятно, кто ты, откуда, куда и что делать нужно. – Я помедлил, задумался. – А мне вот давеча вопрос задали, кто я такой, а я и ответить-то на него толком не смог. Ну, родился, учился, работал – но это разве обо мне, про меня? Кто я такой, по сути? Зачем живу, для чего?
   Воробей повернулся ко мне другим глазом, наклонил голову и вдруг произнёс:
   – Хорошие вопросы. Но неужели ты хочешь, чтобы я тебе сейчас на них взял и ответил?
   Я оторопело смотрел на него.
   – Нет, наверняка не хочешь, – он отряхнулся, повернулся ко мне спиной и глянул из-за плеча: – Я полетел, закрывай окно.
   Воробей легко спорхнул с подоконника и мгновенно исчез в темноте. Я ещё немного постоял у окна, потом закрыл его и проснулся.
 
   – Во сколько у тебя автобус? – Катя хлопотала на кухне, укладывая для меня в пакет необъятные бутерброды. Моя одежда, ещё вчера безнадёжно грязная, выглядела как новенькая. На мои вялые протесты девушка внимания не обращала. Несмотря на короткий сон, в это раннее утро она выглядела выспавшейся и свежей, в то время как я сам себе напоминал сомнамбулу.
   – В семь тридцать, – ответил я, сверившись с билетом. – Скоро уже надо выходить.
   – Дорогу-то найдёшь? – Девушка с прищуром глянула на меня, потом рассмеялась. – Нет, лучше я тебя провожу.
   Дворники неторопливо мели скопившийся за сутки мусор. Будничные люди спешили на работу. Собаки выгуливали на поводках сонных хозяев.
   Мы вышли с запасом, благо и идти-то было всего ничего. Я рассматривал прохожих.
   – «Вот и наступило то самое завтра, о котором я что-то слышал вчера…» – рассеянно пробормотал я.
   – Это ты о чём? – Катя улыбалась дворовым кошкам. Кошки, впрочем, улыбки игнорировали.
   – Песню одну вспомнил. Про то, как человек идёт рано утром по городу и разглядывает прохожих, которые куда-то спешат, в метро, на работу, в дорогу…
   – Мне тоже нравится рано утром гулять по городу и смотреть на всё. Утром всегда есть надежда, что день будет замечательным. Правда, метро у нас нет. – Она засмеялась. – Ну, ты, наверное, это знаешь.
   – Догадываюсь, – улыбнулся я.
   – А мне нравится наш город. Он какой-то родной, что ли. Уютный. Свой такой. Насквозь. И Илья Муромец из наших мест, ты знаешь?
   – Знаю. – Мне почему-то было легко общаться с этой девушкой. Постоянно хотелось улыбаться ей в ответ.
   – Я вообще не люблю слишком людные места. Большие города. Была год назад в Москве – она мне не понравилась. Такое ощущение, что люди там живут как бы с надрывом, что ли.
   – То есть ты так и хочешь всю жизнь прожить здесь, в своём городке?
   Катя задумалась. Её лёгкая юбка колыхалась над щербатым асфальтом в такт шагам.
   – Не знаю. Мне особенно-то не с чем сравнивать. – Она улыбнулась. – И ещё есть у меня мечта.
   – Какая же?
   – Представь себе: тёплое-тёплое море, остров с пальмами и песком, домик на берегу – и никого вокруг. Я знаю, глупая такая мечта, но как будто сон мне про это приснился, а проснулась – и захотелось.
   – Ну почему же сразу глупая…
   – А может быть, просто в каком-нибудь фильме увидела такой остров. – Катя засмеялась. – А вообще, я завидую тебе. Немножко. Ведь уезжать – это всегда здорово.
   – Не всегда, – лениво возразил я. – Особенно когда уезжаешь от чего-то хорошего.
   Катя на минуту задумалась. Потом грустно улыбнулась:
   – Ещё хуже, когда хорошее уезжает, а ты остаёшься.
   Я согласно хмыкнул. Мы выходили на площадь к зданию автовокзала. Я заметил газетный киоск и подошёл к нему в тайной надежде, что в свежей прессе не найду никаких упоминаний об авиакатастрофах.
   Увы. Новость о крушении самолёта была на первых страницах большинства газет. Ту-134 не смог совершить экстренную посадку и упал под Нижним Новгородом. Не выжил никто.
 
   Это странно – из упругой, пульсирующей, наполненной событиями жизни попадать в размеренное ничегонеделанье однообразного путешествия. Автобус едет по бесконечным дорогам плоской среднерусской зелёно-коричневости – и тебе кажется, что ты выпал в какую-то другую, непохожую реальность. Время тянется со скоростью подсахарившегося мёда, капающего из опрокинутой ложки, – а ты напоминаешь сам себе муху, которая попала в эту каплю и не может ничего сделать. Только смотреть на километровые столбы. Только гадать, будет ли чем отличаться село Саконы, сулимое указателями, от посёлка Гремячево, недавно наблюдаемого в грязноватое окно.
   Есть в ней, этой заоконной действительности, что-то щемящее для человека, привыкшего путешествовать самолётами. Становится вдруг видна жизнь обычно незаметная, неизвестная. И лицо твоё хранит вид беспристрастный, но что-то там, внутри тебя, удивляется оттого, что, оказывается, люди живут и здесь. Живут и так. В грязи и неустроенности, захламлённости, замусоренности, заброшенности – промеж величественных пейзажей, на плоскости земли, придавленной сверху плоскостью неба. И временами кажется даже, что это огромное небо давно бы уже прихлопнуло, раздавило эту двумерную землю, если бы не держалось на свечках церковных колоколен.
   Автобус был старым, ещё советским, с неудобными бесформенными сиденьями, сломанными пластмассовыми ручками и неопределённого цвета занавесками на окнах. Проезжая неизбежные и нескончаемые ухабы, он устало скрипел, а набирая скорость, сначала жалобно скулил, а потом начинал надсадно выть с такой невыносимой тоской, что собаки в попутных деревнях сочувственно подвывали.
   За Саранском я прикончил бутерброды и стало ещё скучнее. Почему-то ощущение того, что у тебя есть припасы, немного повышает настроение. От нечего делать я начал разглядывать попутчиков.
   Я сидел на переднем сиденье, с которого можно смотреть и в боковое окно, и вперёд, в лобовое стекло. В автобусах я обычно выбираю именно это место – с него удобнее всего обозревать окрестности. Сразу позади меня располагалась тётушка околопенсионного возраста, которая вскакивала на каждой остановке, вытаскивала из соседнего ряда сидений утрамбованные туда безразмерные сумки и бросалась к выходу, по пути спрашивая всех, не Самара ли это уже. Ей терпеливо отвечали, что это не Самара, а какая-нибудь очередная Ужовка. И что до Самары ехать ещё черт-те сколько. И что будем мы в Самаре уже ночью. И что Самара – это конечная остановка и её пропустить не получится. И что не надо каждый раз вытаскивать сумки, так как запихивать их обратно приходится другим пассажирам или водителю. И тётушка кивала. Тётушке было неловко. Она благодарила всех за помощь. Она садилась в кресло позади меня, о чём-то там сопела в полудрёме – и сразу же вскакивала и тянулась к сумкам, стоило лишь автобусу остановиться.
   В левом ряду, за тёткиными сумками, ехали немолодая женщина и девушка лет двадцати, которые вошли в одном из попутных посёлков. Они были бедновато, но аккуратно одеты, и сидели на своих местах прямо, не сутулясь и не заваливаясь на бок даже в дрёме. По их напряжённым лицам, по тому, как они осматривались, как с некоторым даже восхищением пробовали нажимать кнопки в рукоятках для откидывания спинок, я догадывался, что для них поездка в грязноватом скрипучем автобусе – это Событие, Путешествие, Приключение. Но прочитать на их лицах, хорошее ли это для них событие, либо же плохое, я так и не смог.
   Через два сиденья от этой пары сидел мужчина лет сорока, лысоватый, с неопрятной бородкой и жиденькими усами. Он был одет в изрядно потёртый мешковатый пиджачок, из-под которого серой чайкой пытался вырваться ворот засаленной рубашки. Мужчина периодически открывал пухлый портфель, доставал очередную бутылку кефира и делал несколько глотков. Пустые бутылки он ставил себе в ноги. К полудню с его пыльными ботинками соседствовали уже три ёмкости. На кочках они падали и катались по полу, каждый раз вынуждая мужчину нагибаться, шарить растопыренными пальцами под сиденьями и возвращать беглянок на место. Их мелодичный звон будил во мне детские воспоминания о пустых молочных бутылках, которые я нёс в авоське в приёмный пункт.
   В моём ряду где-то сзади сидел ещё один мужчина, молодой и одетый как работяга. Со своего места он почти не вставал, лишь выходил покурить на некоторых остановках.
   На самых задних сиденьях располагалась группа цыган человек в пять. Они ехали тихо и совсем не были похожи на тех своих шумных, крикливых сородичей, которых я иногда видел на вокзалах или рынках. Глава группы, крупный мужчина с сединой в чёрных курчавых волосах, всю дорогу от Мурома бодрствовал, глядя в пространство автобуса тяжёлым немигающим взглядом. Остальные цыгане спали или дремали, укрывшись чёрно-цветастыми узорчатыми платками.
   Автобус въехал в Ульяновск, покружился по одинаковым окраинным улочкам и затих около местного автовокзала. Тётушка позади меня проснулась и бросилась вытаскивать сумки. Водитель поднялся со своего места, рыкнул, что это ещё не Самара и что стоим здесь тридцать минут. Пассажиры покорно восприняли информацию и потянулись к выходу. Парень-работяга закурил около автобуса, сплёвывая в урну. Молодая цыганка подошла к продавщице мороженого и, отсчитав смятые десятки, купила четыре порции в вафельных стаканчиках. Из окна автобуса на неё смотрели маленькие цыганята, укрытые платками, и мужчина с сединой.
   Я вышел исследовать привокзальные продуктовые киоски и в итоге удовлетворился бутылкой местной минералки и пакетом сушек. Вернулся на своё место и попробовал ещё раз набрать номер самарского филиала нашей фирмы, в который я вторые сутки не мог приехать. На этот раз телефон легко поймал сеть, однако, продравшись сквозь телефонные коды, я услышал лишь прерывистые гудки. В филиале давно пора было поставить ещё несколько телефонных линий.
   Очередные полчаса уползли в небытие. Водитель запрыгнул на своё место, гулко хлопнул дверью. Оборотился в салон, спросил: «Все на месте?» Никто не ответил. Заурчал мотор, автобус всхлипнул и поехал дальше.
   Минералка оказалась противно солёной, сушки – прогорклыми. Пейзажи за окном упрямо не менялись. Где-то под Димитровградом мой мобильник ожил, поймав сеть, грянул трелью звонка, однако аккумулятор окончательно разрядился, не дав мне ответить на вызов. Я хотел было лениво посетовать самому себе на то, что не догадался подзарядить телефон у Кати, однако утомительное путешествие настроило меня на то, чтобы относиться к мелким неудачам философски. За окнами постепенно темнело, как в огромном зрительном зале, готовящемся к сеансу. Дорога стала ровнее, и под мерные завывания мотора я заснул.
   В конечный пункт назначения мы приехали уже глубоко за полночь. Я проснулся от суматохи в автобусе. Тётушка, дождавшаяся своей Самары, вытаскивала сумки через переднюю дверь, водитель и парень-работяга ей помогали. Задержанные этим процессом, в узком проходе между креслами толпились мои остальные немногочисленные попутчики – «кефирный» мужчина с плохо скрываемым раздражением, аккуратные женщины – с сосредоточенным спокойствием, цыгане – с нетерпеливым любопытством. «Мужчина, просыпайтесь, мы уже приехали!» – сказала молодая цыганка с такой интонацией, как будто это я задерживал всех.
 
   В гостиницу, оплаченную ещё неделю назад из Питера, меня поселили без эксцессов. Я ворочался в мягкой постели и думал о том, что с утра пойду на работу и жизнь, наконец, вернётся в намеченную колею, из которой я так внезапно выпал. Попытался было сосредоточиться на том, как успеть за оставшиеся три дня сделать то, на что была отведена вся рабочая неделя. Голова болела, шея ныла. По тёмным стенам номера по-прежнему проносились плоские пейзажи. Когда я закрывал глаза, они становились ярче.
   Автобус подвывал на волчий манер, тоскливо и безысходно, как одинокий вожак стаи в снежной пустыне. Больше звуков не было. От воя машины воздух застревал у меня в горле – сначала на вдохе, потом на выдохе. Я перегнулся со своего сиденья вперёд, чтобы попросить водителя вести не так быстро, однако водительское место было пусто – автобус ехал самостоятельно, завывая всё громче и протяжнее.
   Я оглянулся назад – и вздрогнул. Пассажиры встали со своих мест и пристально смотрели на меня. Их глаза одинаково мерцали какой-то безысходной надеждой, казалось, что они вот-вот завоют в унисон с автобусом. Это было похоже на сцену из фильма ужасов.
   Страх мгновенно вбил мне в позвоночник десятки ледяных иголочек. Я застыл, не в силах пошевелиться, однако уже через мгновение с облегчением догадался, что я сплю и вижу всего лишь дурной сон.
   – Это просто сон! Всего лишь сон, понимаете? – пытаясь улыбнуться, крикнул я в обращённые ко мне лица. Спина понемногу размораживалась. – Я сплю, только лишь сплю!
   Седой цыган мощно сглотнул, как глотают жаждущие при виде воды.
   – Значит, просыпайся, – негромко сказал он густым голосом. – Просыпайся, мы хотим жить дальше.
   Мои уши наполнились шёпотом и завязли в нём. Как по команде, остальные пассажиры стали шептать вразнобой:
   – Просыпайся! Просыпайся! Мы хотим жить дальше…
 
   Наверное, каждый мальчишка, наказываемый в детстве, мечтал о том, чтобы увидеть, как будут плакать над его могилой окружающие. Как они поймут, наконец, что не ценили, что несправедливо к нему относились. Помню, как я смаковал подобный эпизод из «Приключений Тома Сойера».
   Пожалуй, никто из нас не предполагал, что такое произойдёт наяву.
   Я стоял у дверей офиса и думал об этом, разглядывая собственную фотографию в чёрной рамке. Фотография была плохой, сделанной два года назад для пропуска. На ней я усиленно пытался улыбаться, и от этого лицо приобретало чрезвычайно глупый вид, контрастирующий с серьёзными и печальными глазами. Фотограф тогда говорил мне: «Улыбайтесь же, ради бога! Нам запрещают делать снимки, на которых сотрудники не улыбаются!» И я честно изображал улыбку.
   Текст под фотографией, отпечатанной на струйном принтере, гласил: «22 августа в авиакатастрофе погиб сотрудник нашей компании КОЛПИН Платон Сергеевич». И всё. Мне казалось, что этого очень мало. Крайне мало. Неужели одна скупая строка – это всё, что можно сказать обо мне посмертно? И неохотно приходил к выводу, что да, наверное, сказать больше нечего.
   Моё появление в офисе, конечно, вызвало небольшой переполох. Нет, никто в обморок не упал, как это происходит в подобных случаях в фильмах. Мне даже стало немного обидно – не каждый же день люди встречают коллегу, вернувшегося к ним с того света. Офис-менеджер Люда сняла плакатик с моей фотографией и выкинула его в мусорную корзину с каким-то едва промелькнувшим сожалением о зря сделанной работе.
   Директор филиала утянул меня в свой кабинет и, расчувствовавшись, налил водки в два стеклянных напёрстка.
   – Платон, – сказал он мне, держа стаканчик перед лицом, – я уж думал, что ты всё. Как тебе удалось-то? Я по телевизору видел, там от самолёта одни осколки остались. Трупы опознать не могут, по кусочкам людей собирают!
   Я неопределённо махнул рукой.
   – Ты молоток, Платон! Настоящий мужик! Что нам, русским мужикам, какие-то катастрофы? Давай-давай, выпьем. Ах да, ты же не пьёшь, я забыл…
   Он сглотнул свой стаканчик, потом залпом осушил и мой. Крякнул, помолчал немного и стал рассказывать мне о текущих делах.
   Расчёты по новой акции для филиала были поручены Леночке из отдела рекламы (я горестно вздохнул – за ней обязательно нужно всё перепроверять). Работу со счетами отдела взял на себя сам директор филиала. Встречи же с подрядчиками, ради которых, собственно, я и летел в Самару, проводил без меня Олег Солодовников, мой коллега из петербургского офиса, прибывший сюда ещё на прошлой неделе. Он вот-вот должен был вернуться с последней из этих встреч.
   Олег был одним из тех немногих, на кого я всегда мог положиться. В этом невысоком, полноватом, неэффектном с виду тридцатилетнем мужчине с белёсо-голубыми глазами и вечно неаккуратной причёской дремали великолепные организаторские способности. Я далеко не сразу раскрыл его, да и сам он был не из тех, кто легко открывается. Пару лет назад я взял его себе в отдел менеджером по наружной рекламе – и он привёл в порядок изрядно запущенное хозяйство, оставленное предшественниками. После этого я осторожно стал поручать ему организацию то одной, то другой рекламной кампании – и Олег настолько хорошо справлялся с моими заданиями, что я с радостью переложил всю тактическую работу на его плечи, оставив себе ведение стратегической линии, разработку новых идей и контроль выполнения задач. Постепенно мы сблизились с Олегом, стали вести беседы на нерабочие темы и даже изредка совместно коротать вечера в питерских кофейнях. Мне было сложно назвать другом кого-то из своих знакомых, однако ближе всего под это определение подходил именно Солодовников.
 
   Олег вошёл в офис с устало-деловитым видом, который я легко прочитал бы как «встреча состоялась, не все наши условия приняты, но к компромиссу мы пришли». Люда с ресепшн крикнула ему: