Страница:
«Я полагаю, такое название нельзя принимать, – прокомментировал британский премьер. – Это одиозное выражение, отдающее коммунизмом и работными домами[81]. Предлагаю – „британские рестораны“. Все ассоциируют рестораны с хорошей едой, так пусть люди получать хоть красивое название, если мы не в состоянии предложить им что-то еще»[82].
Также Черчилль предлагал заменить самолеты (aircrafts) на аэропланы (aeroplanes), а летные поля (airfields) – на аэродромы (aerodromes)[83].
Вместо бюрократических жаргонизмов Черчилль использовал в письмах известные латинские выражения. В одном из посланий Рузвельту было, например, вставлено выражение Amantium irae amoris integration est[84].
– Знаете, что это значит? – спросил премьер своего секретаря Мэриан Холмс.
– Боюсь, что нет, сэр, – смущенно ответила молодая девушка.
– Это означает «Гнев влюбленных – лишь возобновление их любви»[85].
В некоторых случаях Черчилль обращался и к произведениям великих писателей, цитируя любимые отрывки. Так, одну из своих записок в Комитет начальников штабов он завершил репликой Брута из пьесы Шекспира «Юлий Цезарь»[86]:
Третий фактор, который Черчилль считал ключевым в процессе письменных коммуникаций, заключался в форме, избранной для написания текстов. Он был убежден в том, что большое значение имеет не только мысль, которую предполагается выразить в письме, но и то, как это будет сделано. Например, когда ему предстояло сообщить неприятную для получателя новость, он сознательно выбирал подчеркнуто вежливый стиль, чтобы смягчить восприятие информации.
Характерный в этом отношении эпизод произошел летом 1940 года, когда британскому премьеру необходимо было проинформировать бывшего короля Эдуарда VIII (после отречения – герцога Виндзорского) о его новом назначении (читай – ссылке) на пост губернатора Багам. Столь экстренная мера была вызвана благожелательными взглядами бывшего монарха, а также его супруги Уоллис Симпсон (даже в большей степени) в отношении нацистского режима. В Лондоне обоснованно опасались, что Третий рейх станет использовать чету в своих целях. Не исключался также и переезд Его Королевского Высочества с Пиренейского полуострова, где он в тот момент проживал, в Германию. Ситуация осложнялась тем, что Черчилль находился в дружеских отношениях с герцогом Виндзорским. Он был одним из немногих политиков, кто поддержал монарха в разгар «кризиса отречения», когда частично из-за своих политических амбиций, частично из-за желания вступить в морганатический брак с разведенной американкой Эдуард был вынужден передать престол младшему брату Альберту (после коронации король Георг VI). Казалось бы, совсем недавно Черчилль, едва сдерживая слезы от переизбытка эмоций (за свое свойство плакать в самые тяжелые моменты наш герой даже получил прозвище «плачущий мальчик»[88]), помогал Эдуарду написать речь по случаю отречения. Теперь же ему предстояло подготовить другой документ.
Министр по делам колоний лорд Ллойд предложил заручиться поддержкой доминионов. Он составил черновик письма, которое Черчилль должен был от своего имени отправить премьер-министрам Канады, Австралии, Новой Зеландии и Южной Африки:
«Активность, проявленная герцогом Виндзорским в последние несколько месяцев на континенте, вызывает серьезные беспокойства у Его Величества и у меня. В связи с его пронацистскими взглядами он может оказаться в самом центре интриг. Мы считаем, что его свободное перемещение по континенту представляет угрозу. Даже если он вернется домой, его присутствие здесь будет ставить в неудобное положение как Его Величество, так и правительство.
В сложившихся обстоятельствах необходимо связать герцога Виндзорского с каким-то назначением. Я решил с одобрения Его Величества предложить пост губернатора Багам. Я не знаю, согласится ли герцог принять этот пост. Несмотря на очевидные недостатки, с которыми связано это решение, мы все-таки считаем его меньшим из зол»[89].
Зная, что процитированное выше послание может дойти до Эдуарда, Черчилль решил переписать его в более мягкой редакции:
«Положение герцога Виндзорского на континенте в последние несколько месяцев вызывает опасения у Его Величества и у правительства Его Величества. Хотя верность герцога безупречна и не вызывает никаких сомнений, интриги нацистов могут причинить Его Величеству вред. Континент в руках противника. Возвращение же герцога в нашу страну связано с трудностями личного и семейного характера.
В сложившихся обстоятельствах назначение герцога Виндзорского на какой-нибудь пост за границу привлекательно для него и его супруги. С любезного одобрения Его Величества я предложил пост губернатора Багам. Я полагаю, что на этом посту он проявит себя достойно»[90].
Не менее характерно выглядит послание, которое британский премьер направил 8 декабря 1941 года японскому послу. Говорилось в нем, ни много ни мало, об объявлении войны, и на этот раз Черчилль сознательно выбрал подчеркнуто вежливый стиль:
Глава 2. Личные встречи
Невербальные коммуникации
На другой стороне Ла-Манша
Визит из Нового Света
Также Черчилль предлагал заменить самолеты (aircrafts) на аэропланы (aeroplanes), а летные поля (airfields) – на аэродромы (aerodromes)[83].
Вместо бюрократических жаргонизмов Черчилль использовал в письмах известные латинские выражения. В одном из посланий Рузвельту было, например, вставлено выражение Amantium irae amoris integration est[84].
– Знаете, что это значит? – спросил премьер своего секретаря Мэриан Холмс.
– Боюсь, что нет, сэр, – смущенно ответила молодая девушка.
– Это означает «Гнев влюбленных – лишь возобновление их любви»[85].
В некоторых случаях Черчилль обращался и к произведениям великих писателей, цитируя любимые отрывки. Так, одну из своих записок в Комитет начальников штабов он завершил репликой Брута из пьесы Шекспира «Юлий Цезарь»[86]:
Эта цитата наглядно демонстрировала отношение политика к высадке на восточном побережье Италии, захвату Неаполя и началу наступления на Вечный город – Рим.
В делах людей бывает миг прилива;
Он мчит их к счастью, если не упущен,
А иначе все плаванье их жизни
Проходит среди мелей и невзгод.
Так мы теперь – на гребне у волны
И плыть должны с услужливым потоком
Иль счастье упустить[87].
Третий фактор, который Черчилль считал ключевым в процессе письменных коммуникаций, заключался в форме, избранной для написания текстов. Он был убежден в том, что большое значение имеет не только мысль, которую предполагается выразить в письме, но и то, как это будет сделано. Например, когда ему предстояло сообщить неприятную для получателя новость, он сознательно выбирал подчеркнуто вежливый стиль, чтобы смягчить восприятие информации.
Характерный в этом отношении эпизод произошел летом 1940 года, когда британскому премьеру необходимо было проинформировать бывшего короля Эдуарда VIII (после отречения – герцога Виндзорского) о его новом назначении (читай – ссылке) на пост губернатора Багам. Столь экстренная мера была вызвана благожелательными взглядами бывшего монарха, а также его супруги Уоллис Симпсон (даже в большей степени) в отношении нацистского режима. В Лондоне обоснованно опасались, что Третий рейх станет использовать чету в своих целях. Не исключался также и переезд Его Королевского Высочества с Пиренейского полуострова, где он в тот момент проживал, в Германию. Ситуация осложнялась тем, что Черчилль находился в дружеских отношениях с герцогом Виндзорским. Он был одним из немногих политиков, кто поддержал монарха в разгар «кризиса отречения», когда частично из-за своих политических амбиций, частично из-за желания вступить в морганатический брак с разведенной американкой Эдуард был вынужден передать престол младшему брату Альберту (после коронации король Георг VI). Казалось бы, совсем недавно Черчилль, едва сдерживая слезы от переизбытка эмоций (за свое свойство плакать в самые тяжелые моменты наш герой даже получил прозвище «плачущий мальчик»[88]), помогал Эдуарду написать речь по случаю отречения. Теперь же ему предстояло подготовить другой документ.
Министр по делам колоний лорд Ллойд предложил заручиться поддержкой доминионов. Он составил черновик письма, которое Черчилль должен был от своего имени отправить премьер-министрам Канады, Австралии, Новой Зеландии и Южной Африки:
«Активность, проявленная герцогом Виндзорским в последние несколько месяцев на континенте, вызывает серьезные беспокойства у Его Величества и у меня. В связи с его пронацистскими взглядами он может оказаться в самом центре интриг. Мы считаем, что его свободное перемещение по континенту представляет угрозу. Даже если он вернется домой, его присутствие здесь будет ставить в неудобное положение как Его Величество, так и правительство.
В сложившихся обстоятельствах необходимо связать герцога Виндзорского с каким-то назначением. Я решил с одобрения Его Величества предложить пост губернатора Багам. Я не знаю, согласится ли герцог принять этот пост. Несмотря на очевидные недостатки, с которыми связано это решение, мы все-таки считаем его меньшим из зол»[89].
Зная, что процитированное выше послание может дойти до Эдуарда, Черчилль решил переписать его в более мягкой редакции:
«Положение герцога Виндзорского на континенте в последние несколько месяцев вызывает опасения у Его Величества и у правительства Его Величества. Хотя верность герцога безупречна и не вызывает никаких сомнений, интриги нацистов могут причинить Его Величеству вред. Континент в руках противника. Возвращение же герцога в нашу страну связано с трудностями личного и семейного характера.
В сложившихся обстоятельствах назначение герцога Виндзорского на какой-нибудь пост за границу привлекательно для него и его супруги. С любезного одобрения Его Величества я предложил пост губернатора Багам. Я полагаю, что на этом посту он проявит себя достойно»[90].
Не менее характерно выглядит послание, которое британский премьер направил 8 декабря 1941 года японскому послу. Говорилось в нем, ни много ни мало, об объявлении войны, и на этот раз Черчилль сознательно выбрал подчеркнуто вежливый стиль:
«Сэр!«Некоторым не понравился столь церемонный стиль. Но в конце концов, когда вам предстоит убить человека, ничего не стоит быть вежливым», – пояснит позже британский премьер[91], разделявший мнение «железного канцлера», князя Отто фон Бисмарка, который говорил: «Будьте вежливы, пишите дипломатическим языком. Даже в декларациях о войне нужно соблюдать правила учтивости»[92]. И как однажды заметил сам Черчилль, в процессе письменных коммуникаций никогда не следует забывать, что «дипломатические отношения созданы вовсе не для того, чтобы раздавать комплименты, их цель – сохранить приобретенные преимущества»[93].
Вечером 7 декабря правительству Его Величества в Соединенном Королевстве стало известно, что японские войска без предварительного предупреждения в форме объявления войны или ультиматума, грозившего объявлением войны, произвели попытку высадиться на побережье Малайи и подвергли бомбардировке Сингапур и Гонконг.
Ввиду этих вопиющих актов неспровоцированной агрессии, совершенных в явное нарушение международного права, и в частности статьи первой 3-й Гаагской конвенции, относящейся к началу военных действий, участницами которой являются как Япония, так и Соединенное Королевство, послу Его Величества в Токио поручено информировать японское императорское правительство от имени правительства Его Величества в Соединенном Королевстве, что между двумя нашими странами существует состояние войны.
С глубоким уважением,
сэр, имею честь быть Вашим покорным слугой,
Уинстон С. Черчилль».
ГОВОРИТ ЧЕРЧИЛЛЬ: «Некоторым не понравился столь церемонный стиль. Но в конце концов, когда вам предстоит убить человека, ничего не стоит быть вежливым».
МНЕНИЕ ЭКСПЕРТА: «Будьте вежливы, пишите дипломатическим языком. Даже в декларациях о войне нужно соблюдать правила учтивости».
Отто фон Бисмарк
ГОВОРИТ ЧЕРЧИЛЛЬ: «Дипломатические отношение созданы вовсе не для того, чтобы раздавать комплименты, их цель – сохранить приобретенные преимущества».
Глава 2. Личные встречи
Невербальные коммуникации
Несмотря на активное использование письменных коммуникаций, Черчилль никогда не ограничивал ими процесс общения. Не будучи знакомым с тео рией континуума коммуникационных каналов, он всегда отдавал себе отчет об ограниченности письменных сообщений, использующих только вербальные символы (передача информации посредством слов). При личной встрече, когда внимание фокусируется не только на словах, но и на различных невербальных аналогах – выражении лица, взгляде, интонации, позе, – дело обстоит совсем иначе.
«Письменная корреспонденция, какой неэффективный способ обмена мыслями! Даже при наличии телеграфа и при всей быстроте современных коммуникационных технологий, – сокрушался Черчилль. – По сравнению с личными встречами этот вид общения напоминает глухую стену»[94].
Политик высоко оценивал возможности неформальных коммуникаций, считая, что они способны справиться с множеством коммуникативных проблем и повысить эффективность управления. Неудивительно, что во время второго премьерства, в разгар «холодной войны», Черчилль так настойчиво требовал встречи лидеров противоборствующих держав, заявляя, что «лучше встретиться лицом к лицу, чем воевать»[95]. Ранее, еще в 1920-х годах, когда его спросили, какой совет он мог бы дать ирландским националистам, ответ был категоричен: «Хватит проливать кровь, садитесь за стол переговоров»[96].
«Я до сих пор продолжаю считать, что, какой бы обширной ни стала человеческая деятельность, личные встречи нужных людей в правильном месте, в правильное время обладают большим потенциалом и представляют огромную ценность»[97].
Ниже мы рассмотрим примеры личных встреч Черчилля в период Второй мировой войны, наглядно демонстрирующих, какую огромную роль в убеждении, налаживании взаимоотношений, а также решении, казалось бы, неразрешимых вопросов играют встречи лицом к лицу.
«Письменная корреспонденция, какой неэффективный способ обмена мыслями! Даже при наличии телеграфа и при всей быстроте современных коммуникационных технологий, – сокрушался Черчилль. – По сравнению с личными встречами этот вид общения напоминает глухую стену»[94].
Политик высоко оценивал возможности неформальных коммуникаций, считая, что они способны справиться с множеством коммуникативных проблем и повысить эффективность управления. Неудивительно, что во время второго премьерства, в разгар «холодной войны», Черчилль так настойчиво требовал встречи лидеров противоборствующих держав, заявляя, что «лучше встретиться лицом к лицу, чем воевать»[95]. Ранее, еще в 1920-х годах, когда его спросили, какой совет он мог бы дать ирландским националистам, ответ был категоричен: «Хватит проливать кровь, садитесь за стол переговоров»[96].
ГОВОРИТ ЧЕРЧИЛЛЬ: «Лучше встретиться лицом к лицу, чем воевать».На закате политической карьеры, в марте 1955 года, мэтр мировой политики подведет итог своим размышлениям:
«Я до сих пор продолжаю считать, что, какой бы обширной ни стала человеческая деятельность, личные встречи нужных людей в правильном месте, в правильное время обладают большим потенциалом и представляют огромную ценность»[97].
ГОВОРИТ ЧЕРЧИЛЛЬ: «Я до сих пор продолжаю считать, что, какой бы обширной ни стала человеческая деятельность, личные встречи нужных людей в правильном месте, в правильное время обладают большим потенциалом и представляют огромную ценность».Согласно исследованиям, проведенным в конце 1960-х годов заслуженным профессором психологии Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе Альбертом Мехребиеном, только 7 % информации человек получает из слов, оставшиеся 93 % поступают при анализе выражения лица, позы и жестов собеседника (55 %), а также интонаций и модуляции его голоса (38 %)[98].
Ниже мы рассмотрим примеры личных встреч Черчилля в период Второй мировой войны, наглядно демонстрирующих, какую огромную роль в убеждении, налаживании взаимоотношений, а также решении, казалось бы, неразрешимых вопросов играют встречи лицом к лицу.
На другой стороне Ла-Манша
Возглавив в мае 1940 года британское правительство, Уинстон Черчилль нисколько не обманывал себя насчет сложившейся ситуации. Он прекрасно понимал, что взошел на капитанский мостик в один из тяжелейших моментов в истории Соединенного Королевства. В день его назначения немецкие войска силами ста тридцати пяти дивизий перешли в масштабное наступление и вторглись на территорию Бельгии, Нидерландов и Люксембурга. На берегах Туманного Альбиона все чаще стали говорить о блицкриге[99].
Несмотря на драматизм ситуации, Черчилль считал, что положение небезнадежно. На континенте находилась закаленная в великих сражениях прошлого французская армия, и, разумеется, британские и французские штабисты разработали стратегические планы, которые должны были сковать действия противника. Контрнаступление впереди, считал Черчилль в первые четыре дня своего премьерства. На пятый день он проснулся…
Пятнадцатого мая его разбудил срочный телефонный звонок. Звонил премьер-министр Франции Поль Рейно. Когда британский премьер снял трубку, раздался подавленный голос:
– Мы потерпели поражение…
Потрясенный услышанным, Черчилль тяжело вздохнул.
– Нас разбили, – повторил Рейно. – Мы про играли сражение.
– Но ведь это не могло случиться так быстро? – взяв себя в руки, произнес Черчилль.
– Фронт прорван у Седана, – сказал Рейно. – Они устремляются в прорыв с танками и бронемашинами…
– Опыт показывает, что наступление должно прекратиться через некоторое время, – попытался успокоить его Черчилль.
– Нет, мы разбиты, мы проиграли сражение…
Новости с фронта были шокирующими, однако в этот момент у Черчилля более всего вызывало опасение подавленное состояние главы французского правительства. Понимая, что Рейно, как никогда, нуждается в поддержке, которую ни письмом, ни в телефонном разговоре оказать невозможно, он решительно сказал:
– Я готов приехать к вам для переговоров[100].
Шестнадцатого мая, в три часа пополудни, Черчилль вылетел на одном из трех правительственных самолетов класса «фламинго» в Париж; сопровождали его начальник имперского Генерального штаба генерал Джон Дилл и заместитель по Министерству обороны генерал Гастингс Исмей. Встречавшие британскую делегацию офицеры сообщили, что немецкие войска подойдут к Парижу буквально через несколько дней. Столица Франции лихорадочно готовилась к эвакуации.
Заехав в посольство, Черчилль направился в здание МИД на Кэ д’Орсэ. Вместо привычного церемониала делегацию встретили немолодые чиновники, тачками свозившие правительственные документы к кострам. Двор был заполнен клубами едкого черного дыма.
Черчилля и сопровождавших его высших офицеров провели в комнату, где их уже ждали Рейно, министр национальной обороны Эдуард Даладье и главнокомандующий французской армией генерал Морис Гамелен.
Перед Гамеленом лежала развернутая карта, на которой жирно была очерчена линия союзного фронта со «зловещим» (по словам нашего героя) выступом у Седана.
Гамелен коротко доложил ситуацию. Когда он замолчал, наступило напряженное молчание.
– Где стратегический резерв? – первым нарушил тишину британский премьер. – Где подвижной резерв? – спросил он уже на французском.
– Его нет, – ответил Гамелен, пожав плечами.
Вновь возникла пауза…
Затем слово взял Гамелен. Он предложил нанести удар по флангам немецкого клина дополнительными силами. Восемь или девять дивизий можно было отвести с пассивных участков фронта. Столько же уже шли из Африки, ожидалось, что в течение двух-трех недель они появятся в зоне боевых действий.
Лица Рейно и Даладье продолжали выражать подавленность.
– Когда вы предполагаете атаковать фланги клина? – спросил Черчилль.
– Мы слабее в численности, слабее в снаряжении, слабее в методах, – прозвучал пессимистичный ответ Гамелена.
Как поднять боевой дух французов? Вечером, вернувшись в посольство, Черчилль получил от военного кабинета разрешение на отправку во Францию шести эскадрилий истребителей – в дополнение к тем четырем, о которых договорился еще утром, перед вылетом в Париж[101].
Отлично понимая, что его присутствие в столице Франции не менее важно, чем в Лондоне, он еще четыре раза будет пересекать Ла-Манш, чтобы склонить союзников продолжать борьбу.
«Я абсолютно убежден, что для достижения победы нам нужно лишь продолжать сражаться, – заявит британский премьер 31 мая на очередном заседании союзнического Верховного военного совета. – Если даже один из нас будет побит, то другой не должен отказываться от борьбы. Английское правительство готово вести войну из Нового Света, если в результате какой-либо катастрофы Англия будет опустошена. Если Германия победит одного из союзников или обоих, она будет беспощадна, нас низведут до положения вечных вассалов и рабов. Будет гораздо лучше, если цивилизация Западной Европы со всеми ее достижениями испытает свой трагический, но блестящий конец, нежели допустить, чтобы две великие демократии медленно умирали, лишенные всего того, что делает жизнь достойной»[102].
Черчилль источал уверенность в победе, пытаясь передать частичку своего настроя союзникам. Он говорил, что еще не все потеряно, цитируя слова Клемансо: «Я буду сражаться перед Парижем, в Париже и за Парижем!» Он напомнил маршалу Анри Петену (на тот момент заместителю премьер-министра) о тех напряженных днях, которые они провели в его поезде в Бове в 1918 году, после катастрофы, постигшей английскую 5-ю армию, – тогда Петен сумел справиться с ситуацией[103].
Несмотря на все старания, Черчиллю не удалось переломить ход истории. Четырнадцатого июня 1940 года немецкие войска войдут в Париж. Спустя три дня маршал Петен, новый глава Франции, обратится к Германии с предложением о перемирии. Спустя еще пять дней, 22 июня, в Компьене, в том же самом вагоне, в котором в ноябре 1918 года была принята капитуляция Германии, будет подписано новое франко-немецкое соглашение. Бо́льшая часть территории Франции подлежала оккупации, почти вся сухопутная армия была демобилизована, интернировались военно-морской флот и авиация…
За сотрудничество с Гитлером маршала Петена стали презрительно называть Пютен – от putain (шлюха)[104]. Что же до его бывших коллег – Рейно, Даладье, Гамелена, – они станут узниками концлагерей и обретут свободу лишь после того, как в Европу с Востока победоносно войдет русский солдат.
Поведение Черчилля, его частые поездки в Париж наглядно демонстрируют, какую важную роль играют личные встречи в минуты кризиса и не определенности, когда от действий лидера начинает зависеть очень многое. Показывают они и то, что эффективных коммуникаций иногда бывает недостаточно для изменения ситуации. Но это нисколько не должно служить поводом для прекращения борьбы. Рискуя жизнью, Черчилль до последнего продолжал убеждать французское правительство продолжить сопротивление. И только когда к власти пришел Петен – по словам британца, «опасный человек, который всегда был пораженцем, даже в Первую мировую войну», – наш герой понял, что все кончено, и переключил свое внимание на поиск новых союзников[105].
Несмотря на драматизм ситуации, Черчилль считал, что положение небезнадежно. На континенте находилась закаленная в великих сражениях прошлого французская армия, и, разумеется, британские и французские штабисты разработали стратегические планы, которые должны были сковать действия противника. Контрнаступление впереди, считал Черчилль в первые четыре дня своего премьерства. На пятый день он проснулся…
Пятнадцатого мая его разбудил срочный телефонный звонок. Звонил премьер-министр Франции Поль Рейно. Когда британский премьер снял трубку, раздался подавленный голос:
– Мы потерпели поражение…
Потрясенный услышанным, Черчилль тяжело вздохнул.
– Нас разбили, – повторил Рейно. – Мы про играли сражение.
– Но ведь это не могло случиться так быстро? – взяв себя в руки, произнес Черчилль.
– Фронт прорван у Седана, – сказал Рейно. – Они устремляются в прорыв с танками и бронемашинами…
– Опыт показывает, что наступление должно прекратиться через некоторое время, – попытался успокоить его Черчилль.
– Нет, мы разбиты, мы проиграли сражение…
Новости с фронта были шокирующими, однако в этот момент у Черчилля более всего вызывало опасение подавленное состояние главы французского правительства. Понимая, что Рейно, как никогда, нуждается в поддержке, которую ни письмом, ни в телефонном разговоре оказать невозможно, он решительно сказал:
– Я готов приехать к вам для переговоров[100].
Шестнадцатого мая, в три часа пополудни, Черчилль вылетел на одном из трех правительственных самолетов класса «фламинго» в Париж; сопровождали его начальник имперского Генерального штаба генерал Джон Дилл и заместитель по Министерству обороны генерал Гастингс Исмей. Встречавшие британскую делегацию офицеры сообщили, что немецкие войска подойдут к Парижу буквально через несколько дней. Столица Франции лихорадочно готовилась к эвакуации.
Заехав в посольство, Черчилль направился в здание МИД на Кэ д’Орсэ. Вместо привычного церемониала делегацию встретили немолодые чиновники, тачками свозившие правительственные документы к кострам. Двор был заполнен клубами едкого черного дыма.
Черчилля и сопровождавших его высших офицеров провели в комнату, где их уже ждали Рейно, министр национальной обороны Эдуард Даладье и главнокомандующий французской армией генерал Морис Гамелен.
Перед Гамеленом лежала развернутая карта, на которой жирно была очерчена линия союзного фронта со «зловещим» (по словам нашего героя) выступом у Седана.
Гамелен коротко доложил ситуацию. Когда он замолчал, наступило напряженное молчание.
– Где стратегический резерв? – первым нарушил тишину британский премьер. – Где подвижной резерв? – спросил он уже на французском.
– Его нет, – ответил Гамелен, пожав плечами.
Вновь возникла пауза…
Затем слово взял Гамелен. Он предложил нанести удар по флангам немецкого клина дополнительными силами. Восемь или девять дивизий можно было отвести с пассивных участков фронта. Столько же уже шли из Африки, ожидалось, что в течение двух-трех недель они появятся в зоне боевых действий.
Лица Рейно и Даладье продолжали выражать подавленность.
– Когда вы предполагаете атаковать фланги клина? – спросил Черчилль.
– Мы слабее в численности, слабее в снаряжении, слабее в методах, – прозвучал пессимистичный ответ Гамелена.
Как поднять боевой дух французов? Вечером, вернувшись в посольство, Черчилль получил от военного кабинета разрешение на отправку во Францию шести эскадрилий истребителей – в дополнение к тем четырем, о которых договорился еще утром, перед вылетом в Париж[101].
Отлично понимая, что его присутствие в столице Франции не менее важно, чем в Лондоне, он еще четыре раза будет пересекать Ла-Манш, чтобы склонить союзников продолжать борьбу.
«Я абсолютно убежден, что для достижения победы нам нужно лишь продолжать сражаться, – заявит британский премьер 31 мая на очередном заседании союзнического Верховного военного совета. – Если даже один из нас будет побит, то другой не должен отказываться от борьбы. Английское правительство готово вести войну из Нового Света, если в результате какой-либо катастрофы Англия будет опустошена. Если Германия победит одного из союзников или обоих, она будет беспощадна, нас низведут до положения вечных вассалов и рабов. Будет гораздо лучше, если цивилизация Западной Европы со всеми ее достижениями испытает свой трагический, но блестящий конец, нежели допустить, чтобы две великие демократии медленно умирали, лишенные всего того, что делает жизнь достойной»[102].
Черчилль источал уверенность в победе, пытаясь передать частичку своего настроя союзникам. Он говорил, что еще не все потеряно, цитируя слова Клемансо: «Я буду сражаться перед Парижем, в Париже и за Парижем!» Он напомнил маршалу Анри Петену (на тот момент заместителю премьер-министра) о тех напряженных днях, которые они провели в его поезде в Бове в 1918 году, после катастрофы, постигшей английскую 5-ю армию, – тогда Петен сумел справиться с ситуацией[103].
Несмотря на все старания, Черчиллю не удалось переломить ход истории. Четырнадцатого июня 1940 года немецкие войска войдут в Париж. Спустя три дня маршал Петен, новый глава Франции, обратится к Германии с предложением о перемирии. Спустя еще пять дней, 22 июня, в Компьене, в том же самом вагоне, в котором в ноябре 1918 года была принята капитуляция Германии, будет подписано новое франко-немецкое соглашение. Бо́льшая часть территории Франции подлежала оккупации, почти вся сухопутная армия была демобилизована, интернировались военно-морской флот и авиация…
За сотрудничество с Гитлером маршала Петена стали презрительно называть Пютен – от putain (шлюха)[104]. Что же до его бывших коллег – Рейно, Даладье, Гамелена, – они станут узниками концлагерей и обретут свободу лишь после того, как в Европу с Востока победоносно войдет русский солдат.
Поведение Черчилля, его частые поездки в Париж наглядно демонстрируют, какую важную роль играют личные встречи в минуты кризиса и не определенности, когда от действий лидера начинает зависеть очень многое. Показывают они и то, что эффективных коммуникаций иногда бывает недостаточно для изменения ситуации. Но это нисколько не должно служить поводом для прекращения борьбы. Рискуя жизнью, Черчилль до последнего продолжал убеждать французское правительство продолжить сопротивление. И только когда к власти пришел Петен – по словам британца, «опасный человек, который всегда был пораженцем, даже в Первую мировую войну», – наш герой понял, что все кончено, и переключил свое внимание на поиск новых союзников[105].
ЛИДЕРСТВО ПО ЧЕРЧИЛЛЮ: Поведение Черчилля, его частые поездки в Париж наглядно демонстрируют, какую важную роль играют личные встречи в минуты кризиса и неопределенности, когда от действий лидера начинает зависеть очень многое. Показывают они и то, что эффективных коммуникаций иногда бывает недостаточно для изменения ситуации.
Визит из Нового Света
В январе 1941 года пошел уже шестнадцатый месяц, как Черчилль и Рузвельт поддерживали оживленную переписку. Оба политика не питали иллюзий относительно безграничных возможностей письменных коммуникаций. И оба прекрасно понимали, что для создания крепкого союза писем и телеграмм явно недостаточно. Перед ними встала острая необходимость выхода на новый уровень общения.
– Знаете ли, мы могли бы решить очень многое, если бы Черчилль и я уселись вместе за стол и просто поговорили, – сказал однажды Рузвельт в беседе со своим доверенным лицом Гарри Гопкинсом.
– Так в чем же дело?
– А дело в том, что сейчас это невозможно. У британцев нет своего посла здесь, а мы не имеем своего посла там, – ответил президент.
– Может быть, мне отправиться туда? – неожиданно спросил Гопкинс.
Первоначально Рузвельт отверг это предложение. Он напомнил, что Гарри нужен ему при подготовке послания Конгрессу, инаугурационной речи по случаю третьего президентского срока, а также в борьбе за ленд-лиз и принятие бюджета.
– Во всей этой борьбе я не принесу вам никакой пользы, – продолжал настаивать Гопкинс. – Конгресс не обратит никакого внимания на мои взгляды, не считая того, что из-за меня голосование может быть и против вас. Но если бы я побывал в Англии и увидел все собственными глазами, я бы мог оказать некоторую помощь.
Президент не хотел отпускать Гопкинса, понимал он и то, что Гарри, по сути, прав, и в налаживании отношений с Великобританией трудно было найти более достойную кандидатуру.
Утром 3 января Гопкинсу позвонил пресс-секретарь президента Стив Эрли.
– Поздравляю! – сразу после приветствия радостно воскликнул он.
– С чем? – удивился Гарри.
– С поездкой!
– Что за поездка? – Гопкинс уже догадывался, о чем идет речь.
– Поездка в Англию, – засмеялся Эрли. – Президент только что объявил о ней на пресс-конфе рен ции[106].
Сам Гопкинс позже скажет о своей миссии, что ему доверили исполнить функции «катализатора между двумя примадоннами», а также что он хотел понять «Черчилля и людей, с которыми премьер встречается после полуночи»[107].
Взаимопонимание действительно было необходимо. Хотя бы потому, что за Черчиллем закрепилась слава не самого дружелюбно настроенного британского политика по отношению к заокеанскому союзнику.
Со скептицизмом на премьер-министра смотрел и Гопкинс. Когда перед поездкой ему посоветовали не тратить время на министров британского кабинета, а сосредоточить основные усилия на Черчилле, поскольку «именно он является военным кабинетом и никто, кроме него, не играет никакой роли», Гопкинс отмахнулся и воскликнул:
– Я полагаю, Черчилль убежден в том, что он является величайшим человеком в мире![108]
Что же до самого Черчилля, то он и понятия не имел, кто такой Гарри Гопкинс. Когда ему впервые сказали, что вскоре Лондон посетит «мистер Гопкинс», первой реакцией британского премьера было восклицание:
– Кто?
Но Гопкинс ехал не с пустыми руками. В письмо президента, которое заокеанский гость передал королю Георгу VI, была специально вставлена фраза: «Мистер Гопкинс мой хороший друг, которому я полностью доверяю»[109].
Черчилль правильно понял смысл этих слов: Гопкинс не просто эмиссар, он – глаза и уши президента, и то, каким гость увидит состояние Британии (а вопрос стоял непростой – продолжать помогать Британии, выстоит она или нет?), таким и будет решение.
И премьер приложил все усилия, чтобы создать правильное впечатление. Мастер коммуникаций, он знал – общение начинается задолго до того, как собеседники произнесут первые слова.
В день приезда Гопкинса Черчилль произнес торжественную речь на завтраке, который давался в честь нового посла в США лорда Галифакса. Зная, насколько Гопкинс уважает своего шефа, премьер специально вставил в текст выступления следующие слова:
«Я приветствую как счастливое событие тот факт, что в нынешний момент жесточайшего международного кризиса во главе американской республики стоит знаменитый государственный деятель, обладающий многолетним опытом правительственной и административной деятельности, в чьем сердце горит пламя сопротивления агрессии и угнетению, чьи симпатии и характер делают его искренним и несомненным защитником справедливости, свободы и жертв зла, где бы они ни находились».
– Знаете ли, мы могли бы решить очень многое, если бы Черчилль и я уселись вместе за стол и просто поговорили, – сказал однажды Рузвельт в беседе со своим доверенным лицом Гарри Гопкинсом.
– Так в чем же дело?
– А дело в том, что сейчас это невозможно. У британцев нет своего посла здесь, а мы не имеем своего посла там, – ответил президент.
– Может быть, мне отправиться туда? – неожиданно спросил Гопкинс.
Первоначально Рузвельт отверг это предложение. Он напомнил, что Гарри нужен ему при подготовке послания Конгрессу, инаугурационной речи по случаю третьего президентского срока, а также в борьбе за ленд-лиз и принятие бюджета.
– Во всей этой борьбе я не принесу вам никакой пользы, – продолжал настаивать Гопкинс. – Конгресс не обратит никакого внимания на мои взгляды, не считая того, что из-за меня голосование может быть и против вас. Но если бы я побывал в Англии и увидел все собственными глазами, я бы мог оказать некоторую помощь.
Президент не хотел отпускать Гопкинса, понимал он и то, что Гарри, по сути, прав, и в налаживании отношений с Великобританией трудно было найти более достойную кандидатуру.
Утром 3 января Гопкинсу позвонил пресс-секретарь президента Стив Эрли.
– Поздравляю! – сразу после приветствия радостно воскликнул он.
– С чем? – удивился Гарри.
– С поездкой!
– Что за поездка? – Гопкинс уже догадывался, о чем идет речь.
– Поездка в Англию, – засмеялся Эрли. – Президент только что объявил о ней на пресс-конфе рен ции[106].
Сам Гопкинс позже скажет о своей миссии, что ему доверили исполнить функции «катализатора между двумя примадоннами», а также что он хотел понять «Черчилля и людей, с которыми премьер встречается после полуночи»[107].
Взаимопонимание действительно было необходимо. Хотя бы потому, что за Черчиллем закрепилась слава не самого дружелюбно настроенного британского политика по отношению к заокеанскому союзнику.
Со скептицизмом на премьер-министра смотрел и Гопкинс. Когда перед поездкой ему посоветовали не тратить время на министров британского кабинета, а сосредоточить основные усилия на Черчилле, поскольку «именно он является военным кабинетом и никто, кроме него, не играет никакой роли», Гопкинс отмахнулся и воскликнул:
– Я полагаю, Черчилль убежден в том, что он является величайшим человеком в мире![108]
Что же до самого Черчилля, то он и понятия не имел, кто такой Гарри Гопкинс. Когда ему впервые сказали, что вскоре Лондон посетит «мистер Гопкинс», первой реакцией британского премьера было восклицание:
– Кто?
Но Гопкинс ехал не с пустыми руками. В письмо президента, которое заокеанский гость передал королю Георгу VI, была специально вставлена фраза: «Мистер Гопкинс мой хороший друг, которому я полностью доверяю»[109].
Черчилль правильно понял смысл этих слов: Гопкинс не просто эмиссар, он – глаза и уши президента, и то, каким гость увидит состояние Британии (а вопрос стоял непростой – продолжать помогать Британии, выстоит она или нет?), таким и будет решение.
И премьер приложил все усилия, чтобы создать правильное впечатление. Мастер коммуникаций, он знал – общение начинается задолго до того, как собеседники произнесут первые слова.
ИСКУССТВО УПРАВЛЕНИЯ: Общение начинается задолго до того, как собеседники произнесут первые слова.Он распорядился расстелить перед мистером Гопкинсом все красные ковровые дорожки, что уцелели после бомбежек. Из Пула – небольшого городка на южном побережье Англии, куда прибыл гость, – в Лондон его доставили в роскошном пульмановском вагоне. На всех кондукторах были белые перчатки, в купе Гарри ждали свежие газеты и журналы, а также горячий обед и напитки.
В день приезда Гопкинса Черчилль произнес торжественную речь на завтраке, который давался в честь нового посла в США лорда Галифакса. Зная, насколько Гопкинс уважает своего шефа, премьер специально вставил в текст выступления следующие слова:
«Я приветствую как счастливое событие тот факт, что в нынешний момент жесточайшего международного кризиса во главе американской республики стоит знаменитый государственный деятель, обладающий многолетним опытом правительственной и административной деятельности, в чьем сердце горит пламя сопротивления агрессии и угнетению, чьи симпатии и характер делают его искренним и несомненным защитником справедливости, свободы и жертв зла, где бы они ни находились».