Страница:
Все повторялось. Поэт написал эти строки 1 сентября 1914 года, когда уже шла Первая мировая война. Мы же грузились в Ромнах, а не в Петрограде. Вместо дождя у нас ярко светило солнце. Вторая мировая война началась восемь месяцев назад, а до Великой Отечественной оставалось чуть более года.
Петроградское небо мутилось дождем,
На войну уходил эшелон.
Без конца – взвод за взводом и штык за штыком
Наполнял за вагоном вагон.
В этом поезде тысячью жизней цвели
Боль разлуки, тревоги любви,
Сила, юность, надежда… В закатной дали
Были дымные тучи в крови…[16]
В тот день мы простились с Ромнами, а когда загремели колеса, мне невольно вспомнилось: 22 апреля 1915 года в таком же эшелоне, набитом людьми в таких же серых шинелях, уезжал на войну добровольцем двадцатилетний брат отца Борис, который пропал там без вести. Другой брат отца – Евгений – воевал офицером с первого дня германской войны.
Все повторялось…
Кривой Рог
Ехали, как всегда, с песнями. Сидели в открытых дверях теплушек, болтали ногами, предвкушали перемену мест. Мы успели свыкнуться с частыми переездами: нас так и тянуло неизвестно куда.
Наш путь лежал строго на юг. За время следования мне, «штатному» пропагандисту, надлежало проводить политинформации во всех взводах роты, а это четыре вагона, так что ни письмишка с дороги не написал: я по-прежнему исполнял обязанности замполитрука Васи, которого к тому времени командировали на учебу.
Конечно, речь у нас шла и о «странной» войне союзников – Англии и Франции – с фашистской Германией. Их войну иронически называли и «сидячей», и «смешной». Ни один снаряди ни одна бомба пока не упали на германскую территорию. Солдаты томились от безделья.
Начало этой странной войне было положено в сентябре 1939 года, когда Англия и Франция бросили своего союзника – Польшу – на растерзание Гитлеру, вто время как решительные действия на западе могли в самом начале коренным образом изменить ход начавшейся мировой войны, но, к сожалению, история не признает сослагательного наклонения. Даже начальник оперативного руководства германского верховного командования Иодль впоследствии признал на Нюрнбергском процессе: «Если мы еще в 1939 году не потерпели поражения, то это только потому, что примерно 110 французских и английских дивизий, стоявших во время нашей войны с Польшей на Западе против 23-х германских дивизий, оставались совершенно бездеятельными» (Великая Отечественная война Советского Союза. С. 21).
Но к весне 1940 года на западных границах Германии сосредоточились уже не 23, а 115 германских дивизий, и план нападения на Францию был утвержден еще 24 февраля 1940 года.
События на западе назревали: в апреле 1940 года немцы оккупировали Данию и Норвегию, а 10 мая вторглись в Бельгию, Голландию и Люксембург. Стало ясно, что на очереди удар по Франции, благо союзники не стремятся к активным действиям. 3 июня немцы возьмут полуразрушенный Дюнкерк, а 14 июня парадным маршем пройдут по Елисейским Полям Парижа. 21 июня Франция будет повержена.
Тревожное состояние от надвигающихся событий передавалось и нам. В полку вновь заговорили о Румынии, имея в виду освобождение Бессарабии и Северной Буковины, отторгнутых королевской Румынией от Советской России в прошлом. Но пока все события происходили далеко от нас…
Мы оставили за собой Ромодан, Кременчуг, Александрию и, проехав около 400 километров, 12 мая 1940 года прибыли к новому месту дислокации дивизии. Это был город Кривой Рог Днепропетровской области, а нашим «хозяином» стал Одесский военный округ, с которым связана вся моя последующая служба.
В Кривом Роге 200 000 жителей, есть электричка, ходит единственный номер трамвая. Как и Ромны, Кривой Рог стоит на горе, но над этим городом днем и ночью простирается облако малинового дыма. Здесь мало зелени, почва каменистая, и в окрестностях города никакие сельскохозяйственные культуры не растут. Под ногами – шпат, слюда, киноварь и другие минералы. Металлургический комбинат наложил отпечаток на всю жизнь города.
Мы расквартировались на территории военного городка в двух километрах к югу от Кривого Рога рядом с железнодорожным полотном.
На этот раз нас разместили в благоустроенных казармах городского типа.
В основном все здания военного городка были четырехэтажными.
Наша рота на третьем этаже, а из окна – куда ни глянь – море огней Кривого Рога. С новосельем освоились быстро: нам не привыкать!
В выходной день с Геннадием с упоением походили по… городскому асфальту. В Ромнах мы, городские жители, такого удовольствия не имели, успев напрочь забыть о существовании твердого покрытия, будто всю жизнь провели в сельской местности.
Часто развлекались на стадионе. Служба вновь пошла своим чередом, в том числе и караульная: охраняли артиллерийский парк соседней воинской части. Поговаривали, что нас, станковых пулеметчиков, ожидает месячный лагерный сбор в двенадцати километрах от города, а стрелковые роты останутся в городских казармах.
23 мая действительно перебрались в лагерь. Теперь нас окружал чудесный, сказочный сад. Из города киновари, песчаников и железняков попали в парк, такой же молодой, как и сами. Все аллеи были обсажены красивейшими цветами, каких мы никогда и не видывали. Перед отбоем мы с Геннадием обычно гуляли, а наши сердца учащенно бились и жаждали, как в песне, «любить и жить».
В письме Нине от 25 мая я не удержался и видоизменил две строчки стихотворения Радуле Стийенского «Сады Черногории»[17]. У него было так:
Один из выходных дней мы с Травниковым провели на славу!
С утра политрук роты пригласил нас обоих пойти с ним в военный городок на совещание, которое проводил политотдел дивизии, а потом с двенадцати часов дня отпустил нас, чем мы и воспользовались до вечера, как вырвавшиеся на свободу мальчишки. Собственно, пока мы ими и оставались. Мы с наслаждением лакомились мороженым, пили ситро, несколько рейсов прокатились на трамвае, не выходя из него на конечных станциях, чему молодая кондукторша и не думала удивляться:
– Вы не первые, – смеялась она. – Таких любителей покататься у меня за день много бывает…
Заодно решили сфотографироваться: Травников сидит на табурете, а я стою рядом и держу руку у него на плече; оба с кобурами от пистолетов ТТ; виду нас вполне воинственный. К этому времени мы были одеты прилично и могли без стыда спокойно гулять днем по городу – совсем не то, что в первые дни в Чернигове.
Главным из запомнившихся событий того дня было то, что вечером мы возвращались из города в лагерь впервые «вольно», без строя и снаряжения, налегке, то есть так, как за полгода службы вообще ходить не приходилось.
Упиваясь дарованной на день свободой, мы шли легко, а из головы у меня не выходили слова Анны Ахматовой:
Так оно и случилось. Всего месяц пробыли мы в Кривом Роге.
10 июня по боевой тревоге пулеметные роты полка стремительным броском вернулись в военный городок, а дивизия уже грузилась в эшелоны.
«Странная» война на западе начинала приобретать вполне определенные зловещие очертания. В эти дни немцы форсировали линию Мажино.
Мы спешно оставили Кривой Рог, не успев получить фотоснимки.
Наш путь лежал строго на юг. За время следования мне, «штатному» пропагандисту, надлежало проводить политинформации во всех взводах роты, а это четыре вагона, так что ни письмишка с дороги не написал: я по-прежнему исполнял обязанности замполитрука Васи, которого к тому времени командировали на учебу.
Конечно, речь у нас шла и о «странной» войне союзников – Англии и Франции – с фашистской Германией. Их войну иронически называли и «сидячей», и «смешной». Ни один снаряди ни одна бомба пока не упали на германскую территорию. Солдаты томились от безделья.
Начало этой странной войне было положено в сентябре 1939 года, когда Англия и Франция бросили своего союзника – Польшу – на растерзание Гитлеру, вто время как решительные действия на западе могли в самом начале коренным образом изменить ход начавшейся мировой войны, но, к сожалению, история не признает сослагательного наклонения. Даже начальник оперативного руководства германского верховного командования Иодль впоследствии признал на Нюрнбергском процессе: «Если мы еще в 1939 году не потерпели поражения, то это только потому, что примерно 110 французских и английских дивизий, стоявших во время нашей войны с Польшей на Западе против 23-х германских дивизий, оставались совершенно бездеятельными» (Великая Отечественная война Советского Союза. С. 21).
Но к весне 1940 года на западных границах Германии сосредоточились уже не 23, а 115 германских дивизий, и план нападения на Францию был утвержден еще 24 февраля 1940 года.
События на западе назревали: в апреле 1940 года немцы оккупировали Данию и Норвегию, а 10 мая вторглись в Бельгию, Голландию и Люксембург. Стало ясно, что на очереди удар по Франции, благо союзники не стремятся к активным действиям. 3 июня немцы возьмут полуразрушенный Дюнкерк, а 14 июня парадным маршем пройдут по Елисейским Полям Парижа. 21 июня Франция будет повержена.
Тревожное состояние от надвигающихся событий передавалось и нам. В полку вновь заговорили о Румынии, имея в виду освобождение Бессарабии и Северной Буковины, отторгнутых королевской Румынией от Советской России в прошлом. Но пока все события происходили далеко от нас…
Мы оставили за собой Ромодан, Кременчуг, Александрию и, проехав около 400 километров, 12 мая 1940 года прибыли к новому месту дислокации дивизии. Это был город Кривой Рог Днепропетровской области, а нашим «хозяином» стал Одесский военный округ, с которым связана вся моя последующая служба.
В Кривом Роге 200 000 жителей, есть электричка, ходит единственный номер трамвая. Как и Ромны, Кривой Рог стоит на горе, но над этим городом днем и ночью простирается облако малинового дыма. Здесь мало зелени, почва каменистая, и в окрестностях города никакие сельскохозяйственные культуры не растут. Под ногами – шпат, слюда, киноварь и другие минералы. Металлургический комбинат наложил отпечаток на всю жизнь города.
Мы расквартировались на территории военного городка в двух километрах к югу от Кривого Рога рядом с железнодорожным полотном.
На этот раз нас разместили в благоустроенных казармах городского типа.
В основном все здания военного городка были четырехэтажными.
Наша рота на третьем этаже, а из окна – куда ни глянь – море огней Кривого Рога. С новосельем освоились быстро: нам не привыкать!
В выходной день с Геннадием с упоением походили по… городскому асфальту. В Ромнах мы, городские жители, такого удовольствия не имели, успев напрочь забыть о существовании твердого покрытия, будто всю жизнь провели в сельской местности.
Часто развлекались на стадионе. Служба вновь пошла своим чередом, в том числе и караульная: охраняли артиллерийский парк соседней воинской части. Поговаривали, что нас, станковых пулеметчиков, ожидает месячный лагерный сбор в двенадцати километрах от города, а стрелковые роты останутся в городских казармах.
23 мая действительно перебрались в лагерь. Теперь нас окружал чудесный, сказочный сад. Из города киновари, песчаников и железняков попали в парк, такой же молодой, как и сами. Все аллеи были обсажены красивейшими цветами, каких мы никогда и не видывали. Перед отбоем мы с Геннадием обычно гуляли, а наши сердца учащенно бились и жаждали, как в песне, «любить и жить».
В письме Нине от 25 мая я не удержался и видоизменил две строчки стихотворения Радуле Стийенского «Сады Черногории»[17]. У него было так:
Меня больше устраивали иные слова, о чем я не замедлил сообщить своей подруге:
Все есть в Черногории милой —
Коммуны одной не хватает!
Молодость брала свое. В письме было и другое: «Но и здесь начались свои прелести: "1-я пульрота! Приготовиться к наступлению на… километров!" – а солнце стоит в зените, и ни глотка воды. Стоит жара, что же будет в середине лета?» Стояла небывалая для нас – северян – жара. В своих письмах в Ленинград я отмечал, что «из меня после армии будет хорошее вьючное животное»: с родным пулеметом мы по-прежнему не расставались.
Все есть в Кривом Роге – милой,
Тебя одной не хватает!
Один из выходных дней мы с Травниковым провели на славу!
С утра политрук роты пригласил нас обоих пойти с ним в военный городок на совещание, которое проводил политотдел дивизии, а потом с двенадцати часов дня отпустил нас, чем мы и воспользовались до вечера, как вырвавшиеся на свободу мальчишки. Собственно, пока мы ими и оставались. Мы с наслаждением лакомились мороженым, пили ситро, несколько рейсов прокатились на трамвае, не выходя из него на конечных станциях, чему молодая кондукторша и не думала удивляться:
– Вы не первые, – смеялась она. – Таких любителей покататься у меня за день много бывает…
Заодно решили сфотографироваться: Травников сидит на табурете, а я стою рядом и держу руку у него на плече; оба с кобурами от пистолетов ТТ; виду нас вполне воинственный. К этому времени мы были одеты прилично и могли без стыда спокойно гулять днем по городу – совсем не то, что в первые дни в Чернигове.
Главным из запомнившихся событий того дня было то, что вечером мы возвращались из города в лагерь впервые «вольно», без строя и снаряжения, налегке, то есть так, как за полгода службы вообще ходить не приходилось.
Упиваясь дарованной на день свободой, мы шли легко, а из головы у меня не выходили слова Анны Ахматовой:
А голос за кадром уже ядовито шипел: «Не торопись, не каркай – скоро пойдешь!»
Долго шел через поля и села,
Шел и спрашивал людей:
Где она, где свет веселый
Серых звезд – ее очей?[18]
Так оно и случилось. Всего месяц пробыли мы в Кривом Роге.
10 июня по боевой тревоге пулеметные роты полка стремительным броском вернулись в военный городок, а дивизия уже грузилась в эшелоны.
«Странная» война на западе начинала приобретать вполне определенные зловещие очертания. В эти дни немцы форсировали линию Мажино.
Мы спешно оставили Кривой Рог, не успев получить фотоснимки.
Ташлык
1
На этот раз эшелон спешил на запад. Все понимали, что не сегодня-завтра нас ожидает «работа» именно там. Хорошо, что командование наконец определилось с нами, а то целую зиму только и стращало то Финляндией, то Румынией, то черноморскими проливами. Эшелоны дивизии летели без остановок и на разъездах не стояли – настоящая «зеленая улица». Значит, мы действительно где-то были нужны. Сход у проскочили Знаменку, Кировоград, Первомайск и Котовск. Путь в 550 километров окончился на станции Ивановка Одесской железной дороги, в 75 километрах к югу от Котовска. От государственной границы с Румынией на Днестре нас отделял всего один переход в 45 километров.
Прибыли ночью. Разгружались долго. Это было вызвано тем, что одновременно прибыло несколько эшелонов, явно мешавших друг другу при разгрузке. В кромешной тьме южной ночи путались повозки, артиллерийские орудия. Не сразу разобрались, кому что принадлежит. Никто не ожидал одновременного прибытия такого количества войск. Потребовалось несколько часов на то, чтобы все подразделения нашли свое место в длиннющих колоннах полков и дивизий.
Мы с интересом наблюдали, как под утро прибыл эшелон станками КВ («Клим Ворошилов») и ИС («Иосиф Сталин»)[19]. Таких тяжелых танков мы еще не видели. Наши сердца радостно и неистово колотились:
– Даешь Бессарабию! Вон нас сколько!
С рассветом выступили. Пулеметы пришлось нести на себе, так как повозки до предела были забиты боеприпасами и продовольствием. Везли черные сухари, пшенный и гороховый концентраты, воблу, сахар, махорку и другие так необходимые на войне грузы. Мы направлялись отвоевывать Бессарабию – ни больше ни меньше! Никто этого и не скрывал. За зиму столько разговоров было о Бессарабии – мы ее во сне видели.
Обстановка вскоре прояснилась: идем не на границу, а на промежуточный рубеж сосредоточения. Там предстояли тактические занятия на извечную тему «пулеметная рота в наступлении». Десять дней будем снова постигать солдатскую истину: тяжело в ученье – легко в бою!
Самый первый день похода – всего каких-то 30 километров – показал, что к подобным передвижениям мы не готовы. Зимой ходить можем, а летом еще не умеем. Несмотря на то что до места было не так далеко, добрались до большого привала не все. Начну с того, что выступили в поход после трех бессонных ночей; жара – невыносимая; фляги мигом оказались пустыми; шли в касках, обливаясь потом, в непрерывных, сплошных облаках пыли от упряжек артиллерийских батарей, без конца обгонявших наши колонны; несли пулеметы, скатки шинелей, плащ-палатки и всю амуницию; мечтали о дожде, но его все лето не будет.
Для нас, служивших по первому году, этот летний поход оказался не под силу. Первый десяток километров полк бодро шагал в ногу – это в утренние часы, – но затем всех одолела неописуемая жажда. В селах, которые мы миновали, сердобольные женщины выставляли на скамьях перед хатами ведра с ледяной колодезной водой. Пить во время движения не разрешалось, а почему – мы тогда не понимали. Узнали через пару часов.
На пятнадцатом километре бойцы не выдержали, и строй рассыпался в разные стороны: люди припали к ведрам с водой. Сейчас можно верить или не верить, но мы залпом выпивали по 3–5 литров. Фляги емкостью в 1 литр хватало только на хороший глоток. Мы не пили в обычном понимании этого слова, а попросту выливали флягу за флягой в рот. Приписной состав от нас не отставал. Командиры не удерживали – им следовало подготовить нас к этому до похода.
Результаты «водопоя» не замедлили сказаться. При подъеме на очередную гору полк бесшумно и молча улегся в дорожную пыль. Такого ощущения я никогда ранее не испытывал: вода «ударила» в ноги. Так повлияло на организм безмерное накачивание его ледяной водой.
Командиры не делали попыток поднять полк – мы все куда-то провалились и не подавали признаков жизни. Проехало большое начальство и укатило дальше, даже не «отматюгав» наших командиров. Те чувствовали себя виноватыми, но изменить ничего не могли: нам надо было через все это пройти. Очень скоро мы усвоили железные правила питьевого режима в летнем походе, и такое с нами больше не повторялось.
Всю оставшуюся часть дня двигался не солдатский строй, а толпа взмыленных, измученных людей, еле волочивших ноги от нескончаемой жажды и уже заработанных водяных мозолей. Многие продолжали осаждать колодцы, которых так много оказалось на нашем пути! Колонна теряла бойцов на каждом шагу. Мы шли, а сбоку от дороги одного упавшего отливали водой, другого – клали на носилки и куда-то тащили, а третий лежал, закатив глаза, и дышал, как паровоз. Я в тот день больше не пил, а потому до вечера с ног не валился. В целом наша колонна представляла собой жуткую пародию на «Железный поток» Серафимовича.
Со следующего дня начались тактические занятия по отработке «наступления» – в армии даром есть хлеб не положено. Наступили трудные дни: часами мы двигались бегом и ползком с пулеметами то в гору, то с горы; гимнастерки были насквозь мокрые от пота, который буквально хлестал из-под касок, заливая лицо; ночью гимнастерки высыхали и становились белыми от выступившей соли, а потом – лопались.
Не все сумели выдержать это испытание. В один из больших привалов два представителя солнечной Грузии, исчерпав моральные и физические силы, дружно застрелились из своих пистолетов ТТ. То ли у них действительно иссякли силы, то ли от мысли, что через неделю-другую – в бой, сейчас судить трудно, но этот прискорбный факт имел место в соседнем батальоне, и с ним долго разбирались. Мы, северяне, выдержали и жару, и перегрузку, а они – нет. Никто из нас их не осуждал, но и не жалел. Трудные, порой невыносимые, условия армейской службы в пехотных частях того времени, с которыми пришлось столкнуться, приучили нас негативно относиться к проявлениям человеческой слабости типа «я больше не могу», «я устал», «у меня нет сил» и тому подобным. Большинство моих товарищей считали, что солдат обязан выносить все тяготы службы, а иначе – какой же он солдат, тем более что немолодые командиры запаса делили их наравне с нами.
В эти нелегкие дни я все же сумел отправить Нине целых две открытки без какой-либо надежды, что они дойдут до Ленинграда. На самом деле, у меня в резерве оставалась одна открытка – мы так лихо выехали из Кривого Рога, что покупать было некогда. Эту единственную открытку я аккуратно разрезал вдоль на две половинки. То, что нижняя оказалась без марки, не имело значения: при получении ее Нина оплатит услуги почты непосредственно почтальону, поскольку тогда существовал такой порядок – почту доставляли непосредственно в каждую квартиру.
Разумеется, обратного адреса я не имел, но свое местонахождение указал непосредственно с карты: 47°10" северной широты и 29°40" восточной долготы. Моя подруга – будущий картограф – без труда определила место, где я находился, а ее отец[20], носивший четыре «шпалы», думаю, сумел ответить ей на вопрос, что я делаю на границе с Бессарабией, откуда он был родом.
Каждая из половинок открытки действительно дошла до Ленинграда, продемонстрировав тем самым полное единение армии и народа! Ведь вручал я эти горе-открытки в селах прямо на ходу женщинам в руки с просьбой отдать их на почту, а там сразу видели, что посылает солдат, находящийся в экстремальных условиях, да к тому и влюбленный! А женщинам – великое спасибо: это были жители будущего «Приднестровья» девяностых годов[21].
Питьевой режим мы освоили быстро. Выяснилось, что пока солнце над головой, пить не следует вовсе. Если же станет невмоготу, можно прополоснуть рот слегка подсоленной водой из нагревшейся к тому времени фляги и сплюнуть, не глотая. И только, когда солнце уйдет за горизонт, за ужином – перед самым сном – можно отвести душу и с наслаждением выпить 2–3 котелка горячего чая с сахаром и хлебом. Такой режим питья я сохранил на долгие годы, и он меня никогда не подводил.
Еще в эти дни научились ухаживать за ногами: на привалах подолгу держали их в холодном ручье и поднимали на время вверх, чтобы облегчить отток крови. Как только представлялось возможным, тщательно стирали портянки. Все это составляло часть солдатской науки.
Прибыли ночью. Разгружались долго. Это было вызвано тем, что одновременно прибыло несколько эшелонов, явно мешавших друг другу при разгрузке. В кромешной тьме южной ночи путались повозки, артиллерийские орудия. Не сразу разобрались, кому что принадлежит. Никто не ожидал одновременного прибытия такого количества войск. Потребовалось несколько часов на то, чтобы все подразделения нашли свое место в длиннющих колоннах полков и дивизий.
Мы с интересом наблюдали, как под утро прибыл эшелон станками КВ («Клим Ворошилов») и ИС («Иосиф Сталин»)[19]. Таких тяжелых танков мы еще не видели. Наши сердца радостно и неистово колотились:
– Даешь Бессарабию! Вон нас сколько!
С рассветом выступили. Пулеметы пришлось нести на себе, так как повозки до предела были забиты боеприпасами и продовольствием. Везли черные сухари, пшенный и гороховый концентраты, воблу, сахар, махорку и другие так необходимые на войне грузы. Мы направлялись отвоевывать Бессарабию – ни больше ни меньше! Никто этого и не скрывал. За зиму столько разговоров было о Бессарабии – мы ее во сне видели.
Обстановка вскоре прояснилась: идем не на границу, а на промежуточный рубеж сосредоточения. Там предстояли тактические занятия на извечную тему «пулеметная рота в наступлении». Десять дней будем снова постигать солдатскую истину: тяжело в ученье – легко в бою!
Самый первый день похода – всего каких-то 30 километров – показал, что к подобным передвижениям мы не готовы. Зимой ходить можем, а летом еще не умеем. Несмотря на то что до места было не так далеко, добрались до большого привала не все. Начну с того, что выступили в поход после трех бессонных ночей; жара – невыносимая; фляги мигом оказались пустыми; шли в касках, обливаясь потом, в непрерывных, сплошных облаках пыли от упряжек артиллерийских батарей, без конца обгонявших наши колонны; несли пулеметы, скатки шинелей, плащ-палатки и всю амуницию; мечтали о дожде, но его все лето не будет.
Для нас, служивших по первому году, этот летний поход оказался не под силу. Первый десяток километров полк бодро шагал в ногу – это в утренние часы, – но затем всех одолела неописуемая жажда. В селах, которые мы миновали, сердобольные женщины выставляли на скамьях перед хатами ведра с ледяной колодезной водой. Пить во время движения не разрешалось, а почему – мы тогда не понимали. Узнали через пару часов.
На пятнадцатом километре бойцы не выдержали, и строй рассыпался в разные стороны: люди припали к ведрам с водой. Сейчас можно верить или не верить, но мы залпом выпивали по 3–5 литров. Фляги емкостью в 1 литр хватало только на хороший глоток. Мы не пили в обычном понимании этого слова, а попросту выливали флягу за флягой в рот. Приписной состав от нас не отставал. Командиры не удерживали – им следовало подготовить нас к этому до похода.
Результаты «водопоя» не замедлили сказаться. При подъеме на очередную гору полк бесшумно и молча улегся в дорожную пыль. Такого ощущения я никогда ранее не испытывал: вода «ударила» в ноги. Так повлияло на организм безмерное накачивание его ледяной водой.
Командиры не делали попыток поднять полк – мы все куда-то провалились и не подавали признаков жизни. Проехало большое начальство и укатило дальше, даже не «отматюгав» наших командиров. Те чувствовали себя виноватыми, но изменить ничего не могли: нам надо было через все это пройти. Очень скоро мы усвоили железные правила питьевого режима в летнем походе, и такое с нами больше не повторялось.
Всю оставшуюся часть дня двигался не солдатский строй, а толпа взмыленных, измученных людей, еле волочивших ноги от нескончаемой жажды и уже заработанных водяных мозолей. Многие продолжали осаждать колодцы, которых так много оказалось на нашем пути! Колонна теряла бойцов на каждом шагу. Мы шли, а сбоку от дороги одного упавшего отливали водой, другого – клали на носилки и куда-то тащили, а третий лежал, закатив глаза, и дышал, как паровоз. Я в тот день больше не пил, а потому до вечера с ног не валился. В целом наша колонна представляла собой жуткую пародию на «Железный поток» Серафимовича.
Со следующего дня начались тактические занятия по отработке «наступления» – в армии даром есть хлеб не положено. Наступили трудные дни: часами мы двигались бегом и ползком с пулеметами то в гору, то с горы; гимнастерки были насквозь мокрые от пота, который буквально хлестал из-под касок, заливая лицо; ночью гимнастерки высыхали и становились белыми от выступившей соли, а потом – лопались.
Не все сумели выдержать это испытание. В один из больших привалов два представителя солнечной Грузии, исчерпав моральные и физические силы, дружно застрелились из своих пистолетов ТТ. То ли у них действительно иссякли силы, то ли от мысли, что через неделю-другую – в бой, сейчас судить трудно, но этот прискорбный факт имел место в соседнем батальоне, и с ним долго разбирались. Мы, северяне, выдержали и жару, и перегрузку, а они – нет. Никто из нас их не осуждал, но и не жалел. Трудные, порой невыносимые, условия армейской службы в пехотных частях того времени, с которыми пришлось столкнуться, приучили нас негативно относиться к проявлениям человеческой слабости типа «я больше не могу», «я устал», «у меня нет сил» и тому подобным. Большинство моих товарищей считали, что солдат обязан выносить все тяготы службы, а иначе – какой же он солдат, тем более что немолодые командиры запаса делили их наравне с нами.
В эти нелегкие дни я все же сумел отправить Нине целых две открытки без какой-либо надежды, что они дойдут до Ленинграда. На самом деле, у меня в резерве оставалась одна открытка – мы так лихо выехали из Кривого Рога, что покупать было некогда. Эту единственную открытку я аккуратно разрезал вдоль на две половинки. То, что нижняя оказалась без марки, не имело значения: при получении ее Нина оплатит услуги почты непосредственно почтальону, поскольку тогда существовал такой порядок – почту доставляли непосредственно в каждую квартиру.
Разумеется, обратного адреса я не имел, но свое местонахождение указал непосредственно с карты: 47°10" северной широты и 29°40" восточной долготы. Моя подруга – будущий картограф – без труда определила место, где я находился, а ее отец[20], носивший четыре «шпалы», думаю, сумел ответить ей на вопрос, что я делаю на границе с Бессарабией, откуда он был родом.
Каждая из половинок открытки действительно дошла до Ленинграда, продемонстрировав тем самым полное единение армии и народа! Ведь вручал я эти горе-открытки в селах прямо на ходу женщинам в руки с просьбой отдать их на почту, а там сразу видели, что посылает солдат, находящийся в экстремальных условиях, да к тому и влюбленный! А женщинам – великое спасибо: это были жители будущего «Приднестровья» девяностых годов[21].
Питьевой режим мы освоили быстро. Выяснилось, что пока солнце над головой, пить не следует вовсе. Если же станет невмоготу, можно прополоснуть рот слегка подсоленной водой из нагревшейся к тому времени фляги и сплюнуть, не глотая. И только, когда солнце уйдет за горизонт, за ужином – перед самым сном – можно отвести душу и с наслаждением выпить 2–3 котелка горячего чая с сахаром и хлебом. Такой режим питья я сохранил на долгие годы, и он меня никогда не подводил.
Еще в эти дни научились ухаживать за ногами: на привалах подолгу держали их в холодном ручье и поднимали на время вверх, чтобы облегчить отток крови. Как только представлялось возможным, тщательно стирали портянки. Все это составляло часть солдатской науки.
2
В двадцатых числах июня, когда правительство маршала Петэна подписало в Компьене акт капитуляции Франции[22], мы наконец вышли на границу и сменили там пограничников. Их миссия закончилась: на границе встала регулярная армия – она шутить не привыкла!
Наш 640-й стрелковый полк занял боевые позиции на самом берегу Днестра в районе большого пограничного села Ташлык. До Кишинева – 45 километров. Поскольку мы не пограничники, то и «охранять» границу стали по-своему.
В село входили ночью. Оно выглядело вымершим: жителей не видно. Мы крались вдоль известковых заборов, стараясь, чтобы нас не засветила луна. Временами нас обстреливали стой стороны.
Вдоль берега Днестра мы вырыли окопы в несколько рядов.
В них все светлое время дня отсыпались, наблюдали за действиями румынских пограничников и набивали впрок пулеметные ленты патронами. Румыны тоже готовились. Они таскали на волах пушки и нахально устанавливали их на прямую наводку. Все происходило на наших глазах, так как Днестр здесь неширокий, кусты и деревья растут редко, не образовывая густых зарослей.
Ночные часы были для нас наиболее тяжелыми. Ночь напролет мы носили на руках металлические понтоны для будущих переправ: по ним устремятся через Днестр войска первого эшелона, то есть – мы. Понтоны доставлялись на границу автотранспортом, а мы волокли их к урезу воды и укладывали так, чтобы переправу навели в срок, отведенный нормативами. Ночью разговаривать и курить в первые дни стояния на границе категорически воспрещалось, дабы излишне не нервировать румынскую сторону.
Для освобождения Бессарабии в июне 1940 года на границе сосредоточили такое количество войск, которое при всем желании невозможно замаскировать, а видимость конспирации походила на случай со страусом, прятавшим голову под крыло. В Молдавии не было лесов, подобных белорусским, а дивизии и полки стояли уже в несколько эшелонов. Готовились наступать боеспособные стрелковые соединения, артиллерийские полки и бригады, танковые батальоны, зенитные и инженерные части, а также все службы обеспечения.
Позднее мы с грустью вспоминали об этом. Подобного скопления войск на границе на том же самом участке фронта в июне 1941 года мы не увидим! Сколько их там будет, об этом речь пойдет дальше, но в июне 1940 года командование не скупилось на войска. <…>
Наш 640-й стрелковый полк занял боевые позиции на самом берегу Днестра в районе большого пограничного села Ташлык. До Кишинева – 45 километров. Поскольку мы не пограничники, то и «охранять» границу стали по-своему.
В село входили ночью. Оно выглядело вымершим: жителей не видно. Мы крались вдоль известковых заборов, стараясь, чтобы нас не засветила луна. Временами нас обстреливали стой стороны.
Вдоль берега Днестра мы вырыли окопы в несколько рядов.
В них все светлое время дня отсыпались, наблюдали за действиями румынских пограничников и набивали впрок пулеметные ленты патронами. Румыны тоже готовились. Они таскали на волах пушки и нахально устанавливали их на прямую наводку. Все происходило на наших глазах, так как Днестр здесь неширокий, кусты и деревья растут редко, не образовывая густых зарослей.
Ночные часы были для нас наиболее тяжелыми. Ночь напролет мы носили на руках металлические понтоны для будущих переправ: по ним устремятся через Днестр войска первого эшелона, то есть – мы. Понтоны доставлялись на границу автотранспортом, а мы волокли их к урезу воды и укладывали так, чтобы переправу навели в срок, отведенный нормативами. Ночью разговаривать и курить в первые дни стояния на границе категорически воспрещалось, дабы излишне не нервировать румынскую сторону.
Для освобождения Бессарабии в июне 1940 года на границе сосредоточили такое количество войск, которое при всем желании невозможно замаскировать, а видимость конспирации походила на случай со страусом, прятавшим голову под крыло. В Молдавии не было лесов, подобных белорусским, а дивизии и полки стояли уже в несколько эшелонов. Готовились наступать боеспособные стрелковые соединения, артиллерийские полки и бригады, танковые батальоны, зенитные и инженерные части, а также все службы обеспечения.
Позднее мы с грустью вспоминали об этом. Подобного скопления войск на границе на том же самом участке фронта в июне 1941 года мы не увидим! Сколько их там будет, об этом речь пойдет дальше, но в июне 1940 года командование не скупилось на войска. <…>
3
Пока мы готовились воевать с румынами, я успел 26 июня отправить Нине еще одно письмецо-треугольничек непосредственно из Ташлыка. В нем я сообщал: «На грязь не обращай внимания – пишу в окопе. Сейчас я тебе об ЭТОМ могу написать, так как когда получишь письмо, то ЭТО не будет иметь никакого значения…» Не мог я в те дни называть события своими именами. И далее: «Вчера сжег все письма из дома – твои оставил, хотя карманы нужны для другого. Адреса не имею (он за спиной в ранце)…»
В том же письме в качестве эпиграфа я привел строчки из стихотворения Радуле Стийенского «Абиссинскому народу»:
Страна в эти дни жила спокойно и ничего не ведала о нас, всерьез готовившихся к боевым действиям. Дивизионная газета «За Родину» выходила с четким, недвусмысленным заголовком: «За советскую Родину, за Сталина, за советскую Бессарабию – вперед в наступление!» Бойцы и командиры писали в газету, что «не пожалеют ни сил, ни жизни для выполнения ЛЮБОГО приказа Родины!»
Ротный «Боевой листок», который я выпускал с самой зимы, конечно же не уступал дивизионной газете и призывал к тому же. Но о вероятном ударе на Плоешти не было даже и слухов, а солдаты, как известно, всегда знали обо всем. Точнее – могли знать раньше, но с приездом Жукова любая утечка информации каралась самым строгим образом…
В нашей пулеметной роте был сформирован четвертый взвод и оснащен зенитными установками на базе крупнокалиберных пулеметов калибра 12,7 мм. Мы сами смонтировали их на треногах, не задумываясь над вопросом: «А была ли у румын авиация?»
Второй взвод, в котором я служил, получил боевую задачу: на бронетанков-амфибий, давно стоявших в кустах за нашими спинами, форсировать Днестр. Танки должны были уйти вперед, а мы – занять оборону на румынском берегу и вести пулеметный огонь по противнику до тех пор, пока не наведут понтонную переправу и по ней не ринется вперед первый эшелон наступающих войск. Первый и третий взводы должны были прикрывать нас огнем елевого берега, а четвертый взвод – следить за «воздухом».
26 июня Румынии был предъявлен ультиматум, смыслом которого было: «Верни Бессарабию по-хорошему!»
Началось томительное ожидание. Все дела давно переделаны. Казалось, теперь можно и отоспаться, но никто о сне и не думал. Нервы у всех напряжены. Завтра столкнемся со смертью. Для тех из нас, кто не успел побывать на финской, это будет первый бой. Такое не забывается. Разве тут доена? Мы с Травниковым без конца проверяли и смазывали замок пулемета, чтобы он не подвел нас в бою.
В последнюю мирную ночь никто на границе не спал. На берегу Днестра пылали костры. С конспирацией давно покончено; сверкали в ночи штыки и каски; бойцы молча стояли вокруг костров и ждали рассвета, а с ним и команды «Вперед!».
Каждый думал о своем и мысленно прощался с домом, сродными и любимыми. Мы понимали, насколько все серьезно, что нас ожидает настоящий бой, а не учебный, как было до этого.
Утром обстановка прояснилась: Румыния капитулировала. Небо покрылось краснозвездными самолетами. Враз грянули солдатские песни над Днестром. Споро навели понтонные переправы, и по ним пошли танки, а за ними – пехота. Мы снова будем жить!
Население Бессарабии встречало войска цветами, песнями и танцами, как настоящих освободителей. Кто думал иначе – заранее сбежали в Румынию. Осталась беднота, тяготевшая к Советской России и не боявшаяся советской власти.
Мы же так и остались в своих окопах наблюдателями всеобщего праздника. Помню, как не понравились командиру полка речи бойцов:
«В бой нас первыми посылали, а в Бессарабию с песнями другие пошли?»
Но приказ – есть приказ. В мирной Бессарабии столько войск не требовалось, и всех повернули назад.
Наша 147-я стрелковая дивизия осталась дежурной частью на старой границе. В направлении Кишинева пошел наш сосед справа – 95-я стрелковая дивизия. Ее штаб расположился в Кишиневе. На левом фланге в направлении Комрат-Кагул двинулась 25-я Чапаевская дивизия. Ее штаб – в Кагуле. Обе дивизии – стрелковые, одни из лучших и боеспособных дивизий Одесского военного округа. До начала Великой Отечественной войны обе дивизии оставались в Бессарабии. Они встретили на границе первый день войны и первыми вступили в бой с противником. В 1941 году они опять будут правым и левым соседями моей дивизии, которая займет рубежи обороны на реке Прут между ними точно так, как в июне 1940 года на рубежах Днестра. Только номер станет другим – 150-я стрелковая дивизия, куда меня скоро переведут.
В том же письме в качестве эпиграфа я привел строчки из стихотворения Радуле Стийенского «Абиссинскому народу»:
Эритрея – это Румыния, а легионеры – это мы. Поэтические волны накатывались на меня независимо от окружавшей обстановки. В любом случае это письмо могло оказаться последним: завтра в бой!
Но горизонт становится серее,
Ползет туман от каменной гряды,
И на границе древней Эритреи
Легионеры строятся в ряды[23].
Страна в эти дни жила спокойно и ничего не ведала о нас, всерьез готовившихся к боевым действиям. Дивизионная газета «За Родину» выходила с четким, недвусмысленным заголовком: «За советскую Родину, за Сталина, за советскую Бессарабию – вперед в наступление!» Бойцы и командиры писали в газету, что «не пожалеют ни сил, ни жизни для выполнения ЛЮБОГО приказа Родины!»
Ротный «Боевой листок», который я выпускал с самой зимы, конечно же не уступал дивизионной газете и призывал к тому же. Но о вероятном ударе на Плоешти не было даже и слухов, а солдаты, как известно, всегда знали обо всем. Точнее – могли знать раньше, но с приездом Жукова любая утечка информации каралась самым строгим образом…
В нашей пулеметной роте был сформирован четвертый взвод и оснащен зенитными установками на базе крупнокалиберных пулеметов калибра 12,7 мм. Мы сами смонтировали их на треногах, не задумываясь над вопросом: «А была ли у румын авиация?»
Второй взвод, в котором я служил, получил боевую задачу: на бронетанков-амфибий, давно стоявших в кустах за нашими спинами, форсировать Днестр. Танки должны были уйти вперед, а мы – занять оборону на румынском берегу и вести пулеметный огонь по противнику до тех пор, пока не наведут понтонную переправу и по ней не ринется вперед первый эшелон наступающих войск. Первый и третий взводы должны были прикрывать нас огнем елевого берега, а четвертый взвод – следить за «воздухом».
26 июня Румынии был предъявлен ультиматум, смыслом которого было: «Верни Бессарабию по-хорошему!»
Началось томительное ожидание. Все дела давно переделаны. Казалось, теперь можно и отоспаться, но никто о сне и не думал. Нервы у всех напряжены. Завтра столкнемся со смертью. Для тех из нас, кто не успел побывать на финской, это будет первый бой. Такое не забывается. Разве тут доена? Мы с Травниковым без конца проверяли и смазывали замок пулемета, чтобы он не подвел нас в бою.
В последнюю мирную ночь никто на границе не спал. На берегу Днестра пылали костры. С конспирацией давно покончено; сверкали в ночи штыки и каски; бойцы молча стояли вокруг костров и ждали рассвета, а с ним и команды «Вперед!».
Каждый думал о своем и мысленно прощался с домом, сродными и любимыми. Мы понимали, насколько все серьезно, что нас ожидает настоящий бой, а не учебный, как было до этого.
Утром обстановка прояснилась: Румыния капитулировала. Небо покрылось краснозвездными самолетами. Враз грянули солдатские песни над Днестром. Споро навели понтонные переправы, и по ним пошли танки, а за ними – пехота. Мы снова будем жить!
Население Бессарабии встречало войска цветами, песнями и танцами, как настоящих освободителей. Кто думал иначе – заранее сбежали в Румынию. Осталась беднота, тяготевшая к Советской России и не боявшаяся советской власти.
Мы же так и остались в своих окопах наблюдателями всеобщего праздника. Помню, как не понравились командиру полка речи бойцов:
«В бой нас первыми посылали, а в Бессарабию с песнями другие пошли?»
Но приказ – есть приказ. В мирной Бессарабии столько войск не требовалось, и всех повернули назад.
Наша 147-я стрелковая дивизия осталась дежурной частью на старой границе. В направлении Кишинева пошел наш сосед справа – 95-я стрелковая дивизия. Ее штаб расположился в Кишиневе. На левом фланге в направлении Комрат-Кагул двинулась 25-я Чапаевская дивизия. Ее штаб – в Кагуле. Обе дивизии – стрелковые, одни из лучших и боеспособных дивизий Одесского военного округа. До начала Великой Отечественной войны обе дивизии оставались в Бессарабии. Они встретили на границе первый день войны и первыми вступили в бой с противником. В 1941 году они опять будут правым и левым соседями моей дивизии, которая займет рубежи обороны на реке Прут между ними точно так, как в июне 1940 года на рубежах Днестра. Только номер станет другим – 150-я стрелковая дивизия, куда меня скоро переведут.