Дмитрук Андрей. Болеро Равела, Неожиданный финал

Пока мы наслаждались дивным Никитиным "кнастером", Елизавета в машине распеленала Стану, осмотрела порезы на ее животе, чем-то смазала и велела ехать дальше. Тьма лежала теперь вокруг нас, полная и непроницаемая; вымершие села не радовали ни единым огнем. Фары "хорьха" вырывали из ночи то стелу облупленную, с надписью "Галицкий эфиро-масличный завод", то руины фермы, то стену разросшегося, одичавшего сада. Мы видели в полях высокого бурьяна дрожащие сполохи костров. Наверное, летом здесь разводили свои жалкие посевы бродяги из крестьян, охраняли друг от друга, заживо разрывали в клочья воров -да так в шалашах и оставались до весны... Нашу огромную, слепящую фарами машину принимали, должно быть, за полицейскую, оттого и не цеплялись. За поворотом на Ичню Никита включил музыку. До сих пор не знаю, был ли в машине приемник, или магнитофон, но звучание пленяло чистотой и объемностью. Оркестровая мелодия - болеро Мориса Равеля, памятное с детства, всегда поражавшее меня богатством красок и ровным, неуклонным нарастанием силы. Поначалу чувственно-томная, будто арабская сказка, музыка являла мне шествие каравана, закутанных в белое бедуинов на верблюжьих горбах, красавиц в чадрах и звенящем золоте... Но неумолимо рос напор духовых и ударных; ритм был постоянен, однако шли мерным шагом уже не спесивые верблюды с гуриями; боевые слоны прогибали землю, склонив бивни, усаженные стальными кольцами. Ход чудовищной армады, под конец уже подобный разгулу стихий, обрывался внезапно, то ли победою, то ли катастрофой - не знаю, но мне всегда становилось обидно, когда мелодия заканчивалась. Хотелось слушать сначала. Лучи, метнувшись над подернутой паром водою, скользнули по кирпичной громаде - остову бывшего сахарозавода. Взревев, машина пошла в гору, а затем плавно скатилась с нее. В замке небесного свода блеснула сквозь муть чистая серебряная долька. Утомленным засыпающим взором поймал я у обочины пару массивных белых строений, каждое вроде малой беседки. Свернув меж ними, "хорьх" въехал на дорогу, глубоко прорезавшую холмы. Большое сияние близилось навстречу... Минута, другая, и я увидел за оградою освещенный со всех сторон дворец, двухэтажное размахнувшее крылья строение с куполом и колоннадою при входе. Два льва над воротами, вздыбясь, опирались на щиты; под каждым замер солдат в зеленом мундире и кивере, держа на отлете высоченное, в мужской рост ружье со штыком. Казалось, нас сразу бросили в разгар действия на съемочной площадке. Сонных и усталых, буквально выхватили из машины ливрейные лакеи в пудреных париках. Целая группа уносила Стану; там среди лакейских галунов и чепцов горничных виднелся мундир пожилого военного, явно всем распоряжавшегося. Краем уха я услышал, что нашу болящую берет под свою опеку знаменитый армейский хирург, специалист по ранам, и тем выздоровление ее обеспечено... Честно говоря, я полагал, что всех нас приткнут в какой-нибудь бывшей кладовой, наскоро переделанной под общежитие, - но случилось иначе. Меня проводили в белый нарядный флигель, и я оказался один в прохладной комнате второго этажа, пахнувшей паркетным лаком и свежевыстиранным бельем. Она не была пышна или вычурна, но от высоких полированных дверей с медными замками и ручками, от простых беленых стен веяло старомодной добротностью. Простою была и мебель, зато в каждом изгибе подлокотника, в каждой точеной ножке кровати чувствовались любовь и неспешность мастера. Сперва впав в недоумение при виде ночной вазы и кувшинарукомойника с мискою,- зачем столь подробно воспроизводить предметную среду 18-го века? - я подумал затем, что эти вещи более интимны и человечны, чем кран и унитаз, и превращают комнату в некое замкнутое, уютное гнездо... Ах, и с помощью димедрола или радедорма, героически добывавшихся мною в обмен на антикварные книги, не выспался бы я дома так, как в этой свежей, хрустящей постели! А какое было пробуждение - с атласным стеганым халатом, разложенным на кресле, с колокольчиком у изголовья, звоном коего я вызвал из-за дверей величаво поклонившегося лакея! Подойдя к полукруглому окну, он привычным движением раздернул шторы - и в комнату хлынул свет погожего утра!.. Туч и дождя как не бывало: под серо-голубым ласковым небом лежал посреди двора тронутый желтизною газон с купами розовых кустов, окруженный дорожкою из кирпича. Двор обнимали крылья дворца, с пристроенной к торцу одного из них странной остроконечной башнею. Восторженно и жадно, будто преподнесенный лично мне роскошный подарок, рассматривал я аллегорические фигуры над фасадом. Что держит женщина, возлежащая слева - копье, что ли?.. Резко встав с постели, я зажмурился, ожидая прилива боли к затылку - рана сделалась мучительно-привычной, давая себя знать при каждом неловком движении... Но ничего не случилось. Затылок безмолвствовал. Я дотронулся: шрам был на месте, но вел себя так, будто нарки пырнули меня недели две назад... Стесняясь принимать помощь от слуги, я все же был вынужден просить его совета: столь непривычны были все крючки и застежки моей новой одежды. Но, справившись, с удовольствием повертелся перед зеркалом: какого бравого, видного молодца сделали из меня расшитый шелковыми узорами камзол, серый кафтан с широкими, отделанными серебряной тесьмою отворотами; нарядное жабо, короткие штаны до колен, белые чулки, башмаки на довольно высоком каблуке, со стразовыми пряжками! Теперь и щетину можно было сбрить, никак со всем прочим не сочетавшуюся, и надеть пудреный парик с буклями и косицею в черном шелковом кошельке!.. Вторым чудом за это утро были показания дозиметра. Привычно выхватил я его, сходя с крыльца на двор... Жалкие микрорентгены показывал счетчик, в пределах естественного фона! То ли какой-нибудь благодетельный циклон стащил из этих мест радиацию, то ли... других объяснений я тогда не подобрал. Завтрак был накрыт во дворце, в одной из столовых второго этажа. Легко скользили лакеи, обнося нас фарфоровыми блюдами и соусниками, наливая из графинов. Локоны на невинном затылке Елизаветы отражались в зеркале, тянувшемся вдоль всей стены. Она сидела в дымчато-розовом платье с низким вырезом - все оторочено кружевами, по ее вкусу, на шее повязан легкий шарф. Порою мне казалось, что, искоса поглядывая на меня, Елизавета ждет некоего моего начинания... быть может, и смелого. Но для прочих сотрапезников, то есть Никиты с Георгием и нескольких улыбчивых молодых людей в щегольских кафтанах, она вела деловую беседу, вкратце излагая сюжет первой серии фильма. Все записывается здесь, в настоящей старинной, отреставрированной на средства "Астреи" барской усадьбе. Главный герой фильма, сын владельца имения, с рождения записанный в гусарский полк, собирается отъезжать на войну. Сестра юного офицера тайно влюблена в его наставника, обедневшего дворянина-соседа; тот должен сопровождать своего питомца в армию. Влюбленные договариваются обвенчаться перед отъездом, но крепостная девка, наушница барыни, докладывает "маменьке" об их замысле. Дочь заперта и рыдает, а с наставником имеет внушительную беседу сам помещик. Оскорбленный дворянин вызывает вельможу на дуэль, но тот приказывает слугам выбросить его вон, а при новом появлении - затравить собаками... Влюбленных выручает недоросль, обожающий и сестру, и учителя. Девушку он хитростью выпускает из заточения; в своей карете отвозит ее с избранником в город, к подкупленному попу, который и венчает любящих. Затем сестра тайком возвращается в имение, а брат с наставником выезжают к действующей армии... Сия, по-моему, достаточно литературная и банальная история, похожая на рассудочно-фальшивые, многолетней давности телесериалы о гардемаринах, великолепно костюмирована, снабжена первоклассным реквизитом и записывается десятками особых крошечных видеокамер, которые, как правило, актерам не видны; используется новейшая, тонкая, словно паутина, пленка. Камера может быть скрыта в шандале, в кроне дерева, в гриве коня; затем сотни пленок будут смонтированы с помощью суперкомпьютера. Пишется и эта сцена за завтраком, хотя наш разговор не войдет в фонограмму... Я был немало удивлен тем, сколь внезапно и круто изменилось мое отношение к питью. Графинов на столе толпилось множество, с водкою и винами, с зазывно пахнувшими настойками; лакеи подливали по первому знаку, да и Никита дразнил, то и дело поднимая в мою сторону бокал, моргая глазом и подергивая усом. Но я лишь отпивал малыми глотками, и никакая сила не заставила бы меня набраться рядом с Елизаветою. После завтрака она подарила мне долгий зовущий взгляд. Взволнованный, я последовал было за нею, но Обольянинов дружески придержал меня и заявил, что админгруппа будет сейчас заниматься "прескучными делами", а я могу отдыхать... Не без досады я вернулся в свою комнату, стащил кафтан и устроился в кресле на балконе, благо царила августовская теплынь. Лакей подал мне на изящном подносе пачку газет. Вздев на уши нищенские свои очки, я углубился в чтение - и скоро забыл обо всем личном. Кишинев снова добивается особого статуса в Румынском королевстве; господарь, не признаваемый Бухарестом, прошел во главе демонстрации, требовавшей автономии для бывших советских молдаван. После недолгого перемирия, обеспеченного межрегиональными силами, армянская авиация вновь бомбила нефтепромыслы на Каспии. Войска Иранского Азербайджана, занявшие линию от Вардениса до Ехегнадзора, готовят наступление по всему фронту; ракеты снова падают на пригороды Еревана. Турция, готовая защитить своих армянских подданных, объявила мобилизацию; стычка между Стамбулом и Тегераном, столько раз предотвращенная, теперь кажется неизбежной. Тюмения прекратила поставку нефти Республике Войска Донского: там на выборах победили правые, добивающиеся восстановления единой России. В свою очередь, Дальневосточная конфедерация сократила поставку рыбы сибирским государствам - Хабаровск поддерживает донцов... И здесь, при всем шутовстве, пахнет войною. А что в наших краях? То же самое. Служба безопасности Полесья объявила шпионом посла Новороссии; возмущенный одесский парламент послал ультиматум Житомиру. Они еще играютв политику, ничему не научившиеся, злобные голодранцы!.. А вот это уже совсем скверно. Кроме ракетной шахты в Старшем Жузе, кою упорно осаждают муджахиды, намереваясь стереть с лица земли Великий Израиль, атакам подвергается и командный пункт неподалеку от Костромы. Неведомо кто, боевики с закрытыми лицами, в камуфляже без знаков различия, без документов в карманах, исступленно пробиваются к термоядерным чудищам. Совет Опеки бросил туда уйму китайских солдат, они прочесывают каждый овраг, но пока безрезультатно... Хоть что-нибудь происходит в мире приятное, доброе?! Ага, вот... Бордосские виноделы, наконец-то, восстановили утраченные сорта крымских вин - "Черный доктор", "Мускат Красного камня". Черенки чудом уцелели в радиоактивном Крыму и генными инженерами были спасены от разрушительных мутаций... Спасибо за напоминание. Все, начитался. Отбросив газеты, я попытался успокоиться, для чего откинул голову на спинку кресла, сняв очки и подставляя закрытые веки по-летнему жарким лучам. Вдруг от легкого прикосновения к плечу дрожь пробежала по всему моему телу. Елизавета стояла рядом, ее лицо под шляпою с полями было густо затенено. От правого крыла дворца, мимо статуи закутанного старика, она повела меня каштановой аллеек), по дороге сообщая добавочные условия моей работы. Оказывается, мало того, что я должен был сочинять диалоги прямо на площадке: их предлагалось не записывать, а наговаривать вслух совместно с актерами, импровизируя в темпе идущего действия. Ясное дело, при сем должен я быть в облике одного из представляемых, иначе непрерывные подсказки актерам со стороны создадут ужасную неразбериху. Но что же мои партнеры по игре - сумеют ли они, не промедлив, подхватить беседу и развить ее? О да, они мастера своего дела, однако же и я должен постараться, чтобы не просто выдумывать реплики, но вызывать точный, нужный ответ. Что же, и на экране я останусь в той же роли, спросил я не без волнения? Елизавета не знала. Сие уже в полной воле нашего драматурга, он же режиссер. Он может меня оставить, а может и заменить во всех сценах нарочно дозаписанным актером - компьютер сделает такую замену неуловимой для зрителя... Хотел бы я видеть столь гениального режиссера, воскликнул я. На что Елизавета невозмутимо ответила: оного здесь нет, поскольку он одновременно записывает на разных площадках и монтирует эпизоды для доброй дюжины серий. Опять же, компьютеры помогают? Можно сказать и так, хотя это не совсем верно. Да способен ли человек справиться с такой работой? Наш режиссер способен и, более того, уверен, что справимся все мы. Господи, да как же его фамилия? Узнаете со временем, сударь, пока же есть причины на сей вопрос не отвечать. Я невольно остановился, зачарованный открывшимся видом. Справа от нас на небольшом холме высилось белое строение под граненым куполом, похожим на церковный. Позднее я узнал, что это - музыкальная беседка, где некогда концертировал сам автор "Жизни за царя"... От холма же шел просторный, поросший зеленою травою скат; там и сям были раскиданы по нему копны сена, а внизу громадные старые дубы вольно стояли у края глубокого, покойного синего озера. Какая же роль мне поручена, пусть и на время, пока не заменят меня кинозвездою, полюбопытствовал я. И услышал ответ, вознесший меня к вершинам радости. Я должен был играть бедного дворянина, наставника молодого барича. Ну а мою возлюбленную, сестру героя, нежную, смелую и решительную, играла Елизавета!.. Сей день до вечера и следующий прошли для меня в отдыхе, неторопливом знакомстве с усадьбою и громадным старинным парком. Были в нем всякие затеи, напомнившие мне пригороды Петербурга: и мостики горбатые кирпичные над извилистыми дорогами, некогда звавшиеся "китайскими"; и совершенно бесполезное строение на косогоре, красного кирпича, путаница нарочно незавершенных арок и стен - "романтические руины", утонувшие в сухой траве и кустах с дивными розовыми листьями; и высокий искусственный холм с экзотической сосною на вершине - гора Любви... Затем суждено мне было испытать немалое удивление, причем от человека близкого. Флигель мой, называвшийся Южными службами, оказался куда более населенным, чем я полагал вначале. Занимая отдельную комнату наверху, оказался я одним из привилегированных постояльцев; прочие же теснились в помещениях нижнего этажа - помещики со слугами, офицеры, священник. Комнату отвели также Георгию со Станой, здесь их считали супругами. И вдруг после ужина Жорж явился ко мне, держа в охапке свое постельное белье и одеяло. - Лакей увязался, хотел нести! - сообщил он, деланно смеясь.- Да я не привык, не позволил ему. Странные вообще тут обычаи, вроде мы все время на съемочной площадке... - И оттого ты решил у меня переночевать? - Да нет, не в этом дело... - А в чем? Погрызлись со Станой? Ничего. Милые бранятся... - Можно, я сяду? Я разрешил - и услышал объяснение, заставившее меня впервые в жизни не поверить слуху. Оказывается, мой сын и Стана ни супругами, ни даже любовниками себя не считали! Они были, как и думал Никита, в лучшем случае помолвлены... Георгий уже который месяц трепетно и старомодно ухаживал за Станою! И сие - при том, что свел их импрессарио порно-шоу, сосватал нарочно для той "работы", которую они выполняли! Чуть не каждый вечер Стана с Жоржем на глазах у валютной публики предавались всем видам плотской любви; но, оставшись наедине, в свободное время за ручку ходили по паркам, ели мороженое и порою, когда у Станы было хорошее настроение, целовались. О нет, она далеко не все ему позволяла... вне сцены! У Станы были "современные" принципы, она всячески на них настаивала: "я люблю, чтобы ко мне проявили побольше внимания, нельзя сразу много разрешать мужчине, пусть он меня уважает" - и так далее, в том же мудром прадедовском духе. Работа есть работа, и не надо ее смешивать с делами амурными; отдаться Жоржу наедине - значило для Станы вручить ему высший дар любви. Как понял я из малосвязных речей Георгия, невеста его, приняв лечение войскового хирурга, почувствовала себя лучше и объявила, что более не нуждается в постоянном уходе. Я подозревал, что бедняга Жорж на радостях повел себя нескромно. Во всяком случае, Стана из комнаты его выставила... Утром под началом Обольянинова мы недурно отрепетировали первые сцены. Моим партнером оказался Михаил - красивый и бойкий юноша, тоже почему-то не профессиональный актер, а истопник из китайской прачечной в Киеве. Мы с ним отменно провели пару диалогов во дворце и на берегу озера, где барчук говорил мне о своем желании послужить Отечеству на поле чести, а также благословлял меня на брак со своей сестрою. С разрешения кудесника-хирурга, вовсе излеченная Стана приобщилась к записи в тот же день, после обеда. Разумеется, ее партнером стал Георгий. Любо-дорого было глядеть, когда шли они, гуляючи, по главной аллее, под большими каштанами: она в розовом платье и мантилье, с легким зонтикомомбрелькой, он - в гвардейской зелено-красной форме, оба совсем новые для меня, на диво картинные и внушительные. Георгий изображал приятеля главного героя, молодого офицера, наивного и петушистого, Стана же - наперсницу героини, забавную в своем наивном романтизме дочь соседа-помещика. В дальнейшем подпоручику-Георгию суждено было вместе с нами отправиться на войну. Такая симметрия двух влюбленных пар, напоминавшая оперетту, казалась мне банальной, но я молчал, ибо сын мой с невестою старались от души... Тайное наше с Елизаветой венчание было записано в церкви, к той же барской усадьбе принадлежавшей, с колоннадою не хуже дворцовой и двумя белыми часовнями по сторонам, наподобие башен. Внутренность храма внушала скорее веселье, чем более святые чувства, ибо сплошь покрыта была узорами из крестов и роз по нежной лазури, и даже строгие лики мучеников в сем окружении казались беспечнее обыкновенного. Касательно же того, что являл собою обряд, над нами исполненный, мучили меня двойственные чувства. Если священник сей дряхлый, в своем облачении равно подходивший и восемнадцатому веку, и двадцатому, вправду иерей, в сан рукоположенный, - то, получается, и брак наш с Елизаветою действителен, коего "человек да не расторгает". Сколь истово возглашает он, покуда мнимый брат невесты, Михаил, вместе со Станою держат над нами венцы: "Господь Бог наш, славою и честью венчай я!.." Но нет, подобное счастье вряд ли возможно: ведь мы с Елизаветою не обменялись ни словом о любви, ни малейшим намеком на какие-либо особые между нами отношения. Стало было, и священник сей не иначе, как актер, и брак, ныне заключаемый, сплошь лицедейство. Однако грустные мои мысли скоро приняли иное направление, поскольку все же рядом стояла Елизавета, одетая под венец в белый роброн с кружевами, осыпанная драгоценностями... Кровь во мне волновалась все сильнее, я чувствовал себя как бы в бреду. Когда же, по окончании обряда, впервые коснулись моих губ губы возлюбленной и я поцеловал ее, как жену свою, словно темнота охватила меня, и лишь великим усилием воли удержал я себя от беспамятства. После всех обыкновенных поздравлений, хотя и от немногих свидетелей, записан был эпизод, подтверждавший тайность брака: озираясь и прикрывая лица, сели мы в карету, и оная, с занавесками, плотно задернутыми, с места взяла в галоп. На сем все актерство и завершилось; уже просто пользуясь предлогом славно попраздновать, возвращались мы аллеею ко дворцу, разнообразя свой путь шутками и смехом. По истинно летней погоде стол был накрыт под деревьями. Лишь для приличия выпив по бокалу шампанского, приняв новые поздравления, мы с Елизаветою удалились от дворца. Невзирая на нынешнее обманное тепло, осень брала свое, и в пятом часу пополудни начало быстро вечереть; но еще различали мы на ветвях каштанов повторный цвет, произведенный деревьями, будто поверившими в весну перед зимою... Жена моя - согласно фильму или доподлинная? - шла рядом со мною, обеими руками обхватив мою руку и снизу заглядывая мне в лицо. Пытался я изобразить в ответ улыбку, но, видимо, делал сие столь ненатурально, что Лиза, вдруг рассмеявшись, молвила: - Гляжу я на вас, друг сердечный, и вижу: свет для вас помутился, и более не ведаете, во сне вы или наяву... - Так пояснили бы, что к чему, Елизавета Артемьевна, а то и вправду скоро лишусь рассудка! Потершись щекою о мое плечо, она отвечала: - Что я могу вам пояснить? Знаю лишь, что любы вы мне, что и меня душою выбрали с первой минуты. Воистину, сам Господь нас сочетал! До поры сомневалась я, как, верно, и вы, уж не впрямь ли только для фильма было разыграно сие венчание? Но теперь знаю, мы вместе на всю жизнь... Ответив на сии слова единственно достойным их образом, то есть Лизу мою поцеловав, затем я сказал: - Неужто до сих пор полагаете вы, что здесь и впрямь записывается видеофильм? И ничего иного не чувствуете в происходящем?.. Несколько шагов Лиза прошла молча, потупив очи долу и удлиняя свои шаги, дабы ступать в ногу со мною. Затем сказала: - Признаюсь, друг мой, и мне чудится некая загадка, вроде как заговор тайного общества... Как и вы, приглашена я была в "Астрею" неожиданно, режиссера сего пресловутого не видела, до сих пор ничего о нем толком не знаю; просто стыдилась признаваться в незнании... - Но подумайте, какова должна быть сила, всех, здесь находящихся, выбравшая из миллионов и расставившая наподобие шахматных фигур! Она, сила эта, и нашу с вами встречу на набережной, и все последующее устроила. А в то, что здесь видеофильм записывают, и мое назначение сочинять диалоги, мне уж и вовсе не верится. Должна, должна быть иная цель у сего режиссера... которого вернее было бы назвать демоном! - Но ежели не для фильма, - быстро возразила моя возлюбленная, - то для какой, по-вашему, надобности воспроизведены все сии костюмы до последней пуговицы, и кареты, и оружие, и весь уклад старинной жизни? Неужто оправдаются все эти бредни, в кои я никогда не верила - в пришельцев инопланетных, в город Шамбалу?.. После сей прогулки вернулись мы к столу и в веселии выпили еще шампанского; до смертного своего часа запомню я то пиршество, солнце, сквозь листву льющееся водопадом, желтые листья на зеленой еще, почти летней траве, тонкий звон и вкус тепловатого вина. Вечером же были устроены во втором этаже дворца, в зале, именуемой Рыцарскою из-за написанных на потолке доспехов, танцы, во время которых я возле Елизаветы чуть вконец не осрамился, ибо нисколько не умел танцевать менуэт. Ловчее оказавшись в польском, предпочел я все же более не рисковать и, даму свою передав Никите, коий мог вина выпить без меры и потом отплясывать, сам отправился в гостиную, где были приготовлены трубки, пунши и карты. В почтенном карточном искусстве также не чувствуя себя искушенным, решил я уединиться со стаканом пуншу, заняв кресло под пальмою в кадке. Неподалеку от меня, погруженный в беседу по-французски с некою пожилой дамой, также в глубоком кресле восседал старец - в роскошнейшем кафтане серебряной парчи, в парике, мелко завитом, подобно овечьему руну. Поначалу я лишь с затылка видел оного вельможу, но вот он полуобернулся, и с несказанным удивлением признал я в нем своего странного киевского знакомца. Это он, "граф в изгнании", впервые поведал мне об "Астрее"... "Граф" сей, верно, и меня сразу приметил - ибо, покосившись, улыбнулся многозначительно. Однако не заговорил, а продолжил галантную беседу с дамою. Я же, смущенный сей встречею, поспешил стакан свой допить и покинул комнату. Все же брак мой с Лизою не был подлинным: повел было я оную в свои покои, но, нежно меня поцеловав, она от приглашения уклонилась, и мы расстались у ее дверей. Не знаю уж, отчего, вроде бы без причин, проснулся я ночью и, словно позванный беззвучным голосом, вышел на балкон. Ночь стояла теплая, оттого немало я пробыл там, завороженный необычным зрелищем: со второго этажа круглой башни, изо всех окон вновь лились лучи, но не желтые, ведущие происхождение от свечей или других светильников, а волшебно серебристые и как бы текущие... Нисколько не разумея природы сего свечения и будучи полусонным, простоял я так с четверть часа, покуда не сморил меня сон и я не вернулся в постель... Спустя несколько дней позвонил я в Киев Бобру, своему любезному другу, для чего послужил единственный во всей усадьбе, стоявший у Никиты телефон. После отчаянныхусилий соединиться, занявших не менее получаса, услышал я-таки его голос, но со страшными помехами - дряхлые телефонные станции уже и ближних переговоров толком не обеспечивали. Звонку моему приятель поразился несказанно, ибо, как сказал он мне погодя, среди общих знакомых уже ходили россказни о моей гибели. Не то в Днепре меня утопили нарки, не то на собственной квартире прикончили гангстеры... Приметил я тогда для себя, как слухи вертятся около самой истины, но в цель не попадают. Затем в беседе нашей я допустил немалую ошибку, всю опасность которой понял не сразу. Дернуло меня расхвастаться и описать в самых пылких выражениях, каково живется нам во владениях "Астреи", сколь велика и богата припасами сия усадьба, где мы не знаем ни в чем недостатка, даже лучше обеспеченные пищею и удобствами, чем в благополучные времена нашей юности. Поведал я также о нашем пресловутом многосерийном фильме, моем участии в нем и щедрой за него плате. От одного дурачества удержал меня Господь открыть местонахождение усадьбы. Но, как впоследствии выяснилось, признание сие было бы даже излишним - ведь у Бобра имелось на телефонном аппарате некое табло.