Страница:
Больше всех досталось братишке: был разбит лоб, повреждены губы. Года через два мы извлекли из его губы четырехмиллиметровый стеклянный кубик, который постепенно отторгался Санькиным организмом.
Однако вернемся в Южно-Сахалинск…
После случая с вылитой водкой прошло много месяцев, и он постепенно забылся…
Однажды мы с Серегой сидели, трепались, и вдруг он мне и говорит:
— Ты знаешь, Витек, а мы с тобой год назад познакомились!
— Ух ты, и точно! — воскликнул я и совсем по-взрослому добавил: — Надо бы отметить это дело…
— Как?
— Как, как! Не знаешь, что ли? Выпить нужно! — деловито пояснил я.
— Чего выпить? — не понял приятель.
— Чего, чего… Водки!
— Где ж ее возьмешь? — рассмеялся тот и добавил, хитро поглядывая на меня: — Ты ж тогда вылил ее на землю…
— Пошли к нам, — подмигнул я и потащил его за собой.
Дело было как раз под Майские праздники, и за шифоньером я давно заприметил две нераскупоренные бутылки «черноголовки». Хотите верьте, хотите нет, но два четырехлетних пацана уговорили почти полторы бутылки сорокоградусной. Я не знаю, как Серега добрался до своей комнаты, но сам, а также из рассказов отца и матери помню следующее…
Первым, слава Богу, пришел отец. Застав меня распластанным на кровати и что-то бессмысленно бормочущим, он сначала не на шутку встревожился и уже хотел бежать за доктором, как почувствовал исходящий от меня водочный дух. Немало удивившись, он подхватил меня на руки и стал расспрашивать, как я дошел до жизни такой. Его голос доносился из какого-то далека, а перед моими глазами болталась свисавшая с потолка электрическая лампочка, свет которой бил мне прямо в лицо, я ухватился за нее своей ручонкой и дернул на себя, вырывая с корнем скрученный провод с фарфоровых роликов.
Отец уложил меня на кровать, а сам устремился за шифоньер, где обнаружил, что выпито почти полторы бутылки водки, и расхохотался от этого зрелища:
— Это ж надо! Вот шпингалеты: засосали полторы бутылки водки! Сколько вас хоть было? Штук пять? Однако не все выпили: спасибо, хоть отцу оставили!
— уважительно добавил он и с удовольствием допил водку прямо из горлышка, закусил куском хлеба с луковицей и снова подошел ко мне: я беспокойно ворочался с боку на бок и никак не мог заснуть.
Думаю, что тот факт, что мы не все выпили, а оставили ему, и сыграл положительную роль: меня даже не наказали и за пьянку, и за то, что я на себе «спьяну» в клочья изорвал морскую тельняшку, сшитую мне мамой из чьей-то старой мужской.
Можете представить мое самочувствие на следующий день: я был буквально желто-зеленого цвета, дня три-четыре меня выворачивало наизнанку: типичное алкогольное отравление. То же самое творилось и с Серегой.
Надо заметить, эта история принесла пользу: на спиртное я не смотрел лет до пятнадцати, а перебрав в пятнадцать, не пил лет до двадцати пяти. В рот не брал даже шампанского, но об этом расскажу позднее.
Не знаю, стоит ли уважаемым читателям воспользоваться моим опытом в отношении своих детей, но своих сыновей я провел через это, и пока, тьфу-тьфу, никто из них к рюмке не тянется и дай Бог не потянется.
Чтобы закончить мои детские воспоминания о бутылках и японцах, расскажу, что произошло, когда я уже учился в Москве и ко мне в гости приехали Василий с тетей Любой. Во время нашей прогулки по Москве нам повстречалась группа японских туристов.
— Кто такие? — удивленно спросил Василий.
— А, иностранцы! — отмахнулся я и добавил: — Японцы…
— Это надо же, — покачал головой главный механик Василий. — У нас в Южно-Сахалинске они ходят грязные, оборванные, бутылки по помойкам собирают, а приехали в Москву и… иностранцы!
Василий произнес это с такой непосредственностью, что было ясно — он вовсе не шутит и искренне поражен таким удивительным явлением.
Василий был очень компанейским, веселым и нежадным человеком. Например, заходим в Новодевичий монастырь, ходим, смотрим, а на выходе он достает крупную купюру и бросает на поднос служке. Люба начинает ему выговаривать, что можно было бы и мелочью отделаться, а он спокойно объясняет:
— Когда ты ходишь в театр, в музей, ты же платишь за то, что приобщаешься к прекрасному?
— Ну, — согласно кивает Люба. — Но то ж за прекрасное…
— А разве мы не видели прекрасные иконы, изумительные росписи на стенах, на потолке… — спокойно пояснил Василий, и тетя Люба замолчала, не найдя что возразить…
Но продолжим наше повествование…
Выйдя замуж за Ивана Чернышева, мать вскоре откликнулась на уговоры младшей сестры Любы и вместе с мужем уехала в Южно-Сахалинск. Я остался на попечение ее сестры Евдокии, ее мужа, начальника райотдела милиции дяди Данилы, которого я через пару месяцев стал называть папой Данилой, а также двух ее дочерей.
Более двух месяцев мама с отцом жили у тети Любы в небольшой комнатке в том деревянном бараке, о котором говорилось выше. Благодаря отличным характеристикам от вокзальных властей, маме довольно быстро удалось найти себе работу буфетчицы в одном строительном управлении Южно-Сахалинска. Отец же устроился шофером сразу после приезда: шоферы нужны везде. Потом, по ходатайству ее начальства и начальства отца, им была выделена отдельная комната в том же самом бараке.
Как говорится, их счастью не было конца. Только одно печалило маму: она очень тосковала по своему сыночку, то есть по мне. Не выдержав и года, она уговорила свою младшую сестру съездить за мной.
Люба была очень легка на подъем, тем более что она давно не виделась с дедом Антоном и остальными сестрами, а потому согласилась без особых раздумий.
Из того длительного и весьма утомительного путешествия мне запомнилось только одно происшествие, случившееся с нами, когда мы уже ехали в Хабаровск на поезде, чтобы там пересесть на паром, следовавший до Сахалина. В вагоне почти сплошь были моряки, возвращавшиеся из отпусков. Им пришлась по душе симпатичная и улыбчивая Любочка: такая молоденькая, но уже с таким «взрослым» сыночком, а она нарочно никого не разубеждала.
Все напропалую стали с ней заигрывать, угощать разными вкусностями, и, естественно, мне все перепадало в первую очередь, особенно коробки шоколадных конфет, которые, признаюсь, я видел тогда впервые. Все бы хорошо, но однажды Любочка обнаружила, что из нашего чемодана пропали ее белые фетровые сапожки, и слезы мгновенно обильными ручьями покатились по ее щекам.
Среди ее обожателей был мичман по имени Вася. Легко догадаться, что именно этот мичман и стал впоследствии мужем Любы. Увидев слезы девушки, он выяснил их причину, а потом погладил ее по волосам:
— Любочка, не плачьте, даю слово моряка: не позднее сегодняшнего вечера ваши сапожки будут на месте! — Он проговорил это с такой уверенностью в голосе, что девушка действительно успокоилась, а Василий вышел из купе.
Я рос очень любопытным мальчишкой, а потому немедленно последовал за ним. Мичман собрал в соседнем купе нескольких своих товарищей и рассказал им, что кто-то обокрал Любочку. Все единодушно возмутились и приняли решение найти вора. Короче говоря, решили, невзирая на лица, обыскать вещи каждого, кто находился в этом вагоне, поскольку никаких посторонних замечено не было.
Вор действительно отыскался быстро: сапожки были заботливо обмотаны какой-то шалью и уложены на самое дно рюкзака этого мелкого подонка…
Несмотря на его мольбы и причитания, моряки наказали его страшно: сначала каждый из них прошелся по его спине ремнем с пряжкой, а потом его просто выкинули на полном ходу из вагона.
Жестоко?!!
Наверняка так скажут многие читатели и скорее всего будут правы. Хотя, мне кажется, у моряков есть свои неписаные законы, как и на зоне, где зек, сидящий за воровство, — вполне уважаемый человек, но стоит ему украсть у кого-то в зоне, то он сразу же становится «крысой». А за «крысятничество» в зоне следует жестокое наказание. Если и не убьют, то уж «опустят» точно…
Отправив Любу за мной, мама все свои энергию и мысли направила на обустройство нового жилища. Она была доброжелательным и общительным человеком, и все соседи не только порадовались за них, но едва ли не всем миром собирали хотя бы какую-нибудь обстановку, помогая маме с мужем наладить быт. Кто отдал лишнюю кровать, кто табуретку, кто тумбочку…
Как тут не поверить в то, что мир не без добрых людей. Когда тетя Люба привезла меня, то к этому знаменательному моменту комната приняла вполне жилой вид. В ней даже был некий уют, но особенно ощущались любовь и материн-ское тепло.
Учитывая трудные бытовые условия — а жить втроем на четырнадцати метрах в бараке, где, как у Высоцкого, на двадцать две семьи была одна уборная и одна небольшая кухонька с русской печкой, — создать тепло и уют было очень не просто. По субботам и воскресеньям на этой печке вовсю грелась вода в ведрах, и если стояло лето, то на улице, зимой — на этой кухоньке, была коллективная мойка всего детского населения барака, а таковых набиралось около полутора десятков душ. И естественно, во время помывки не было никакого разделения по половому признаку, в отличие от взрослых, которые едва ли не строем ходили в те же дни в баню: в субботу — мужчины, в воскресенье — женщины.
В будние дни в бараке с утра до вечера хозяйничали самые маленькие: дети дошкольного возраста. Родители были на работе, взрослые дети — кто в школе, кто помогал на огородах, если таковые имелись. Редко кто из проживавших в бараке имел возможность отправить детей куда-нибудь отдыхать, хотя попадались счастливчики, имевшие родственников в средней полосе, к которым они и сбагривали детей на все лето, как говорится, до самых холодов.
Я к таким счастливчикам не принадлежал и целый день был предоставлен самому себе. Что мне запомнилось из времени проживания на Сахалине? Из всех соседей у меня остались в памяти две семьи. В одной из них жил мой первый друг Серега, во второй — ранее упомянутый Смардин, но о нем разговор будет отдельный.
Сергей! Вероятно, это имя навсегда останется для меня священным. Почему? Во всем «виновата» детская память, в которую всего отчетливее впечатываются самые яркие явления, наблюдения, чувства.
Как говорится, мы с Серегой были друзья, про которых говорят: «не разлей вода» или «два сапога — пара». Целыми днями мы носились словно угорелые по пустырям, копались на свалках, пытаясь отыскать «нужную вещь», чтобы пополнить коллекцию своих «сокровищ». К последним относилось все что угодно: от пуговицы до сломанных карманных часов и даже патронов, которые можно было накопать на пустырях.
Сергей…
Именно этим именем я назвал одного из своих сыновей. Всеми силами я пытался вытащить из самых дальних уголков памяти хоть что-нибудь неприятное, связанное с Серегой, какие-нибудь отрицательные черточки в его характере, но так и не смог.
Вероятно, трудно себе представить, что в таком возрасте между двумя мальчишками напрочь отсутствуют какие-либо конфликты. А вот мы с Серегой были именно такой парой! Если кто-нибудь из завидовавших нашей дружбе пытался нас с ним столкнуть или поссорить, то почему-то получалось, что сам завистник и страдал от этого. Как говорится, не рой другому яму…
Мы были в том возрасте, когда мальчишки, в любой точке земного шара, проявляют сходную склонность к познанию мира и самого себя, хотя и не вполне осознанную.
Повествуя о своих «сокровищах», которые естественно иметь в детстве любому ребенку, я вспоминаю: чего там только не было… И сломанная подкова, и стеклянный шар-поплавок от морских рыболовных сетей, и перочинный ножичек с наполовину отломанным лезвием, которым, однако, можно было не только строгать, но и играть «в ножички»: очерчиваешь круг, делишь его площадь пополам — одна половина сопернику, другая тебе, и по очереди каждый втыкает нож в половину соперника, отхватывая и отхватывая его землю, пока тот не сможет устоять на ней даже на одной ноге. В общем, много чего было в этой коллекции, что можно было предложить другим пацанам для обмена на что-либо кажущееся более ценным в настоящий момент.
«Жемчужиной» моих сокровищ были старинные карманные часы фирмы «Павел Буре», найденные на какой-то свалке. То, что они были сломаны и не ходили, не играло никакой роли, потому что можно было вертеть у них головку, и тогда стрелки начинали двигаться, что давало ощущение удивительное.
Однажды Серега нашел где-то заржавленный трехствольный старинный револьвер, чем вызвал зависть всех мальчишек в округе. Я перебирал свои «сокровища», когда он принес и показал мне свою новую «ценную вещь». Увидев, с каким пристрастием я рассматриваю этот необычный револьвер — думаю, любой мальчишка на моем месте не остался бы безразличным, — Серега неожиданно сказал:
— Вить, а хочешь «мен-мен» со мной?
— Еще бы! — воскликнул я, но тут же осекся, подумав со страхом, что приятель решил поменяться на мои часы. — А на что? — с некоторым напряжением в голосе спросил я.
Вероятно, от Сереги не укрылось мое волнение, а может, он был просто гораздо лучше и щедрее меня, во всяком случае, он после небольшой паузы ответил:
— А на шар-поплавок…
Представьте себе, зеленый из бутылочного стекла шар, размером с футбольный мяч, в рыбацком Южно-Сахалинске считался редкостью, но не потому, что его было сложно достать, а потому, что он стоил денег и никогда не был лишним: шары часто бились, а без них можно было потерять не только весь улов, но и дорогостоящую сеть.
Однако мне этот шар-поплавок порядком надоел, и я искал случай махнуть его на что-нибудь «приличное».
— На шар? — недоверчиво воскликнул я.
Мне не верилось, что нормальный человек может отдать настоящий револьвер за какой-то унылый шар-поплавок.
Моим первым желанием было скорее согласиться на обмен, пока Серега не передумал, но я вспомнил счастливое лицо друга, когда он принес мне показать этот злополучный револьвер. Мне кажется, я тогда впервые ощутил чувство стыда, и совесть запретила мне отобрать у приятеля столь ценную для него вещь. Немного подумав, я, сам не знаю почему, предложил:
— Давай, только не на шар, а на часы!
— Что? На часы? — На этот раз изумляться пришлось моему другу.
— Да, на часы… — кивнул я и добавил: — А давай лучше меняться на один день…
— Как это? — не понял Серега.
— Очень просто: день револьвер у меня, а часы — у тебя, второй день, наоборот, часы — у меня, револьвер — у тебя! Понятно?
— Здорово! — искренне обрадовался тот: Сереге наверняка было тяжко расставаться навсегда со своим «сокровищем», а потому, когда я отдал ему часы, он с готовностью протянул мне револьвер…
Мечтой пацанов того времени был личный самокат. Мы с Серегой давно раздобыли и уже отполировали подходящие доски: какие-то удалось из моря выловить, какие-то выменяли у других пацанов. Запаслись требуемого размера гвоздями, а также не менее нужной вещью — дверными петлями. На этой петле крепилась передняя рулевая доска. Нашего добра хватило бы на добрых три самоката, однако главного-то мы не имели: у нас не было подшипников, которые ценились буквально на вес золота.
Все пацаны постарше давно обзавелись самокатами: подшипники им удалось достать на рыбозаводе. Почему на рыбозаводе? И почему старшие смогли обзавестись этими подшипниками, а мы, мелкота, нет? Вот об этом мне и захотелось рассказать: память выхватила из прошлого историю, связанную с очень опасным мероприятием…
На рыбозавод мальчишек, ни больших, ни маленьких, естественно, не пропускали, а заборы, окружавшие тот завод, были очень высокие и прямо-таки неприступные. Единственная возможность пробраться на территорию завода была связана с опасностью для жизни.
Опасным соблазном был старый списанный транспортер, в механизме которого было полным-полно столь нужных нам подшипников.
Рыбозавод одной стороной упирался в небольшой залив Охотского моря, вдававшийся метров на сто, а то и сто двадцать в сушу. Ширина залива была метров семьдесят. Именно над этим заливчиком и высилась металлическая конструкция старого транспортера, причем примерно на высоте пяти-шестиэтажного дома от поверхности воды. По этому транспортеру когда-то, прямо с борта рыболовного сейнера на рыбозавод подавали рыбу в вагонетки, которые и везли ее в цех засолки. Позднее углубили дно в соседнем заливчике, подходившем к цеху засолки, и старый транспортер стал ненужным.
С него сняли все, что могло сгодиться на запчасти для нового транспортера: двигатель, ленту и валики. Двигатель и ленту убрали на склад, а гора валиков возвышалась недалеко от заброшенного транспортера, демонтировать металлическую конструкцию которого все не доходили руки, да он особенно никому и не мешал. Так вот эта гора и являлась для всех мальчишек вожделенной мечтой: валики крепились на тех самых подшипникх, столь необходимых для самокатов. Причем на каждом валике было по два подшипника.
Но для того, чтобы добраться до этой драгоценной горы валиков, требовалось преодолеть железную конструкцию транспортера, нависшую над водой. Единственным мальчишкой наших лет, который нашел в себе силы пройти этот путь, и был тот самый Смардин. Он был немного старше нас и, пропустив по болезни первый класс, на следующий год собирался пойти в школу.
Рисковал Смардин не ради того, чтобы показать свою смелость, а из обыкновенной жадности. Дело в том, что добытыми подшипниками Смардин спекулировал, продавая их малышам за деньги, которые заставлял выпрашивать у родителей, либо менял на продукты: картофель, хлеб, подсолнечное масло…
В первые послевоенные годы жилось очень голодно, и зачастую ребятишкам приходилось довольствоваться скудной трапезой один или два раза в день. Прошло более сорока лет, а я так и не смог забыть — да, наверно, и не забуду уже, — как мама, отправляясь на работу, делила неполную буханку хлеба на три части: бґольшую часть — отцу, среднюю — мне, а меньшую брала с собой. Несколько раз я пытался спорить, но мама уверяла меня, что она женщина, а женскому организму нужно гораздо меньше пищи, чем мужскому. Не помню, верил я или нет, но почти всегда давал себя уговорить…
Утром мы завтракали втроем. Завтрак был сытнее, нежели обед или ужин: несколько картофелин в мундире, луковица, кусок хлеба и «чай». В кавычках потому, что кипяток заваривался летним сбором трав: зверобоя, мяты или еще чего-нибудь в этом роде, настоящего чая у нас, естественно, не было. А все началось с того, что я где-то нашел полуразорванную книжку о травах и подарил маме. Она несколько раз внимательно прочитала ее и узнала много такого, что помогло разнообразить наш скудный рацион.
Почти все лето мы с мамой «охотились» за травами: то приспела пора собирать побеги молодой крапивы, из которой получался полезный и очень вкусный суп, то полынь созрела, а ее можно было и в суп добавлять, и как чай заваривать. А заготовленные впрок грибы и ягоды! Они сильно выручали нас в первые зимние месяцы.
Но что странно: казалось бы, плохое, скудное питание, бґольшую часть времени — беспризорны, одеты не всегда тепло… Все это должно было способствовать различным, хотя бы обычным простудным заболеваниям, однако я, насколько помню, да и мама рассказывала, почти не болел. А возьмите сегодняшних детей: чуть что — простуда, недомогание, температура, кашель, сопли, не того поел — диатезы, аллергия или еще чего похуже. Не могу себе представить, чтобы дети моего поколения говорили: «Это я есть не буду!»
Мы лопали все подряд: что в рот полезло, то и полезно. За все наше детство меня и моего младшего братика Сашу никогда не звали: «Мальчики, идите кушать!»
Мама — обычно это было по утрам — оповещала нас о том, что имеется из еды, и приговаривала:
— Есть захотите — разогрейте или почистите, приготовьте, вскипятите и поешьте! Да не забудьте убрать за собой и вымыть посуду… — после чего уходила на работу.
На обед у нас чаще всего был рыбный суп с различными приправами. Он, конечно, был вкусным, но в нем всегда недоставало рыбы. Рыба! Казалось бы, город рыбаков, а рыба едва ли не деликатес. Рыбы было хоть завались, но… в магазине и на базаре, а там она стоила недешево, а денег у нас всегда не хватало: то валенки прохудились, то дрова на зиму купить, то штаны новые нужны…
Мне вспомнились два забавных случая, связанных с рыбой. Один, к счастью, был глубокой осенью, а другой — летом. Почему к счастью? Ну, слушайте…
Осень была в тот год затяжная и холодная. День был хмурый и пасмурный: моросил мерзкий дождик. Серегу на несколько дней отправили к бабушке во Владивосток. Мама с папой были на работе, и мне стало скучно сидеть дома одному. Я залез в огромные охотничьи сапоги отца, от дождя сверху укрылся рогожным мешком из-под картошки и отправился на улицу. Дождик усилился и лил нещадно. Прохожих почти не попадалось. А мне было сухо и очень интересно. Я часто спотыкался в огромных сапогах, что меня нисколько не огорчало. Постепенно я дошел до ворот рыбозавода и, притаившись под каким-то навесом, стал с любопытством наблюдать за машинами, снующими туда-сюда.
Сколько я так просидел, неизвестно, но тут возле меня притормозила полуторка, и шофер зачем-то вернулся в проходную. Если бы неожиданно к моим ногам не шлепнулась довольно большая рыбина, я бы так и не узнал, что находится в кузове. Она попала точно в лужу и окатила меня грязью. Чертыхнувшись про себя, я стал наблюдать, как она билась в грязной воде. Тут вдруг меня осенило: это же рыба! Не колеблясь ни секунды, я схватил ее за хвост и опустил в свой мешок. После чего хотел броситься наутек, но подумал, что этой рыбины может не хватить на обед для троих.
Оглядевшись по сторонам, я никого не увидел, шофер все еще не выходил из проходной. Будь что будет! Я взобрался на подножку полуторки, подтянулся за борт и заглянул внутрь. Боже мой! Сколько же там было живой рыбы! Полный кузов! Омываемые дождем, они бились друг о друга хвостами, головами, стараясь сбежать из плена. Увидев, сколько ее там, я утратил последние сомнения, брать или не брать. Нащупав ногой какой-то выступ, я встал на него и принялся сбрасывать рыбу в грязь.
Я спешил, боясь, что меня поймают, но азарт притупил мою бдительность. Стукнула дверь проходной, и я увидел, как к машине направляется шофер полуторки. Быстро соскользнув с подножки на землю, я хотел броситься наутек, но меня остановил грозный, как мне показалось, окрик шофера:
— Ты что тут делаешь?
Если бы не громоздкие сапоги, в которых я едва не утопал, возможно, я попытался бы все-таки удрать, но в них любая попытка бегства не имела смысла, и я обреченно застыл в ожидании возмездия.
Шофер несколько минут осматривал меня с ног до головы, а потом вдруг весело и громко рассмеялся. Я поднял голову, взглянул на него, не зная, как реагировать: то ли смеяться, то ли плакать.
— Значит, ты решил наво… — Он запнулся, видно не желая бросить пацану обидное слово. — Решил набрать, значит, рыбы, пока я отошел?
— Она сама упала оттуда… — вполне готовый к слезам, тихо произнес я.
— Сама? — переспросил он, его взгляд упал на испачканную грязью подножку.
— Некоторым… я помог, — сознался я, и слезы брызнули из глаз.
— И что же ты собрался с ними делать? В море отпустить? — спросил он, чтобы успокоить меня.
— Нет! — воскликнул я, перестав плакать. — Мамке отнести хотел, чтобы она уху сварила и пожарила еще… — ответил я и тихо прошептал. — Больно есть хочется, а у вас ее вон сколько… полный кузов… Много…
— Много… — то ли усмехаясь, то ли соглашаясь со мной, сказал шофер и как-то ласково погладил меня по голове, а потом весело воскликнул: — Что с воза упало, то и пропало! Забирай, пацан, что упало, и жми домой, к мамке, лопай рыбку! — Он распахнул кабину и хотел забраться туда, но остановился и взмахнул рукой. — Пропадай моя телега — все четыре колеса! — пропел он и стал собирать рыбу из грязи в мой мешок, потом, оценивающе взвесив его в руке, добавил еще несколько штук. — Донесешь? — спросил он, взваливая едва ли не полмешка рыбы на мои плечи.
— Это все нам? — растерялся я от такого неожиданного подарка.
— Вам, вам! Ешь, дорогой, и дядю Мишу вспоминай… Не тяжело тебе?
— Своя ноша не тянет! — ответил я услышанной от кого-то поговоркой. — Спасибо вам большое, дядя Миша! — Растроганный, я даже поклонился ему и долго смотрел вслед уехавшей машине.
Забыв и про тяжесть на плечах, и про дождь, и про неудобные сапоги, я быстро зашагал к дому…
Родители, увидев такое рыбное изобилие, встревожились, но когда я все честно объяснил, мама вдруг прослезилась и сказала:
— Добрый человек тебе попался, Витюша… Дай Бог ему здоровья…
Второй поход за рыбой был вполне осмысленным воровством. Он был в следующее лето. Вышло так, что вся наша семья просто голодала, и самой лучшей пищей был жмых, который мы с Серегой таскали с колхозной фермы. Жмых, кто не знает, это спрессованная в плитки масса, которая остается от семечек после отжима подсолнечного масла.
Однажды, когда стало совсем невтерпеж и кишка кишке кукиш показывала, я решил снова пойти к проходной рыбозавода, чтобы попытаться раздобыть рыбы. Сережке я ничего не сказал, чтобы не подвергать его опасности быть пойманным: решил, если план удастся, то поделюсь с ним.
Однако вернемся в Южно-Сахалинск…
После случая с вылитой водкой прошло много месяцев, и он постепенно забылся…
Однажды мы с Серегой сидели, трепались, и вдруг он мне и говорит:
— Ты знаешь, Витек, а мы с тобой год назад познакомились!
— Ух ты, и точно! — воскликнул я и совсем по-взрослому добавил: — Надо бы отметить это дело…
— Как?
— Как, как! Не знаешь, что ли? Выпить нужно! — деловито пояснил я.
— Чего выпить? — не понял приятель.
— Чего, чего… Водки!
— Где ж ее возьмешь? — рассмеялся тот и добавил, хитро поглядывая на меня: — Ты ж тогда вылил ее на землю…
— Пошли к нам, — подмигнул я и потащил его за собой.
Дело было как раз под Майские праздники, и за шифоньером я давно заприметил две нераскупоренные бутылки «черноголовки». Хотите верьте, хотите нет, но два четырехлетних пацана уговорили почти полторы бутылки сорокоградусной. Я не знаю, как Серега добрался до своей комнаты, но сам, а также из рассказов отца и матери помню следующее…
Первым, слава Богу, пришел отец. Застав меня распластанным на кровати и что-то бессмысленно бормочущим, он сначала не на шутку встревожился и уже хотел бежать за доктором, как почувствовал исходящий от меня водочный дух. Немало удивившись, он подхватил меня на руки и стал расспрашивать, как я дошел до жизни такой. Его голос доносился из какого-то далека, а перед моими глазами болталась свисавшая с потолка электрическая лампочка, свет которой бил мне прямо в лицо, я ухватился за нее своей ручонкой и дернул на себя, вырывая с корнем скрученный провод с фарфоровых роликов.
Отец уложил меня на кровать, а сам устремился за шифоньер, где обнаружил, что выпито почти полторы бутылки водки, и расхохотался от этого зрелища:
— Это ж надо! Вот шпингалеты: засосали полторы бутылки водки! Сколько вас хоть было? Штук пять? Однако не все выпили: спасибо, хоть отцу оставили!
— уважительно добавил он и с удовольствием допил водку прямо из горлышка, закусил куском хлеба с луковицей и снова подошел ко мне: я беспокойно ворочался с боку на бок и никак не мог заснуть.
Думаю, что тот факт, что мы не все выпили, а оставили ему, и сыграл положительную роль: меня даже не наказали и за пьянку, и за то, что я на себе «спьяну» в клочья изорвал морскую тельняшку, сшитую мне мамой из чьей-то старой мужской.
Можете представить мое самочувствие на следующий день: я был буквально желто-зеленого цвета, дня три-четыре меня выворачивало наизнанку: типичное алкогольное отравление. То же самое творилось и с Серегой.
Надо заметить, эта история принесла пользу: на спиртное я не смотрел лет до пятнадцати, а перебрав в пятнадцать, не пил лет до двадцати пяти. В рот не брал даже шампанского, но об этом расскажу позднее.
Не знаю, стоит ли уважаемым читателям воспользоваться моим опытом в отношении своих детей, но своих сыновей я провел через это, и пока, тьфу-тьфу, никто из них к рюмке не тянется и дай Бог не потянется.
Чтобы закончить мои детские воспоминания о бутылках и японцах, расскажу, что произошло, когда я уже учился в Москве и ко мне в гости приехали Василий с тетей Любой. Во время нашей прогулки по Москве нам повстречалась группа японских туристов.
— Кто такие? — удивленно спросил Василий.
— А, иностранцы! — отмахнулся я и добавил: — Японцы…
— Это надо же, — покачал головой главный механик Василий. — У нас в Южно-Сахалинске они ходят грязные, оборванные, бутылки по помойкам собирают, а приехали в Москву и… иностранцы!
Василий произнес это с такой непосредственностью, что было ясно — он вовсе не шутит и искренне поражен таким удивительным явлением.
Василий был очень компанейским, веселым и нежадным человеком. Например, заходим в Новодевичий монастырь, ходим, смотрим, а на выходе он достает крупную купюру и бросает на поднос служке. Люба начинает ему выговаривать, что можно было бы и мелочью отделаться, а он спокойно объясняет:
— Когда ты ходишь в театр, в музей, ты же платишь за то, что приобщаешься к прекрасному?
— Ну, — согласно кивает Люба. — Но то ж за прекрасное…
— А разве мы не видели прекрасные иконы, изумительные росписи на стенах, на потолке… — спокойно пояснил Василий, и тетя Люба замолчала, не найдя что возразить…
Но продолжим наше повествование…
Выйдя замуж за Ивана Чернышева, мать вскоре откликнулась на уговоры младшей сестры Любы и вместе с мужем уехала в Южно-Сахалинск. Я остался на попечение ее сестры Евдокии, ее мужа, начальника райотдела милиции дяди Данилы, которого я через пару месяцев стал называть папой Данилой, а также двух ее дочерей.
Более двух месяцев мама с отцом жили у тети Любы в небольшой комнатке в том деревянном бараке, о котором говорилось выше. Благодаря отличным характеристикам от вокзальных властей, маме довольно быстро удалось найти себе работу буфетчицы в одном строительном управлении Южно-Сахалинска. Отец же устроился шофером сразу после приезда: шоферы нужны везде. Потом, по ходатайству ее начальства и начальства отца, им была выделена отдельная комната в том же самом бараке.
Как говорится, их счастью не было конца. Только одно печалило маму: она очень тосковала по своему сыночку, то есть по мне. Не выдержав и года, она уговорила свою младшую сестру съездить за мной.
Люба была очень легка на подъем, тем более что она давно не виделась с дедом Антоном и остальными сестрами, а потому согласилась без особых раздумий.
Из того длительного и весьма утомительного путешествия мне запомнилось только одно происшествие, случившееся с нами, когда мы уже ехали в Хабаровск на поезде, чтобы там пересесть на паром, следовавший до Сахалина. В вагоне почти сплошь были моряки, возвращавшиеся из отпусков. Им пришлась по душе симпатичная и улыбчивая Любочка: такая молоденькая, но уже с таким «взрослым» сыночком, а она нарочно никого не разубеждала.
Все напропалую стали с ней заигрывать, угощать разными вкусностями, и, естественно, мне все перепадало в первую очередь, особенно коробки шоколадных конфет, которые, признаюсь, я видел тогда впервые. Все бы хорошо, но однажды Любочка обнаружила, что из нашего чемодана пропали ее белые фетровые сапожки, и слезы мгновенно обильными ручьями покатились по ее щекам.
Среди ее обожателей был мичман по имени Вася. Легко догадаться, что именно этот мичман и стал впоследствии мужем Любы. Увидев слезы девушки, он выяснил их причину, а потом погладил ее по волосам:
— Любочка, не плачьте, даю слово моряка: не позднее сегодняшнего вечера ваши сапожки будут на месте! — Он проговорил это с такой уверенностью в голосе, что девушка действительно успокоилась, а Василий вышел из купе.
Я рос очень любопытным мальчишкой, а потому немедленно последовал за ним. Мичман собрал в соседнем купе нескольких своих товарищей и рассказал им, что кто-то обокрал Любочку. Все единодушно возмутились и приняли решение найти вора. Короче говоря, решили, невзирая на лица, обыскать вещи каждого, кто находился в этом вагоне, поскольку никаких посторонних замечено не было.
Вор действительно отыскался быстро: сапожки были заботливо обмотаны какой-то шалью и уложены на самое дно рюкзака этого мелкого подонка…
Несмотря на его мольбы и причитания, моряки наказали его страшно: сначала каждый из них прошелся по его спине ремнем с пряжкой, а потом его просто выкинули на полном ходу из вагона.
Жестоко?!!
Наверняка так скажут многие читатели и скорее всего будут правы. Хотя, мне кажется, у моряков есть свои неписаные законы, как и на зоне, где зек, сидящий за воровство, — вполне уважаемый человек, но стоит ему украсть у кого-то в зоне, то он сразу же становится «крысой». А за «крысятничество» в зоне следует жестокое наказание. Если и не убьют, то уж «опустят» точно…
Отправив Любу за мной, мама все свои энергию и мысли направила на обустройство нового жилища. Она была доброжелательным и общительным человеком, и все соседи не только порадовались за них, но едва ли не всем миром собирали хотя бы какую-нибудь обстановку, помогая маме с мужем наладить быт. Кто отдал лишнюю кровать, кто табуретку, кто тумбочку…
Как тут не поверить в то, что мир не без добрых людей. Когда тетя Люба привезла меня, то к этому знаменательному моменту комната приняла вполне жилой вид. В ней даже был некий уют, но особенно ощущались любовь и материн-ское тепло.
Учитывая трудные бытовые условия — а жить втроем на четырнадцати метрах в бараке, где, как у Высоцкого, на двадцать две семьи была одна уборная и одна небольшая кухонька с русской печкой, — создать тепло и уют было очень не просто. По субботам и воскресеньям на этой печке вовсю грелась вода в ведрах, и если стояло лето, то на улице, зимой — на этой кухоньке, была коллективная мойка всего детского населения барака, а таковых набиралось около полутора десятков душ. И естественно, во время помывки не было никакого разделения по половому признаку, в отличие от взрослых, которые едва ли не строем ходили в те же дни в баню: в субботу — мужчины, в воскресенье — женщины.
В будние дни в бараке с утра до вечера хозяйничали самые маленькие: дети дошкольного возраста. Родители были на работе, взрослые дети — кто в школе, кто помогал на огородах, если таковые имелись. Редко кто из проживавших в бараке имел возможность отправить детей куда-нибудь отдыхать, хотя попадались счастливчики, имевшие родственников в средней полосе, к которым они и сбагривали детей на все лето, как говорится, до самых холодов.
Я к таким счастливчикам не принадлежал и целый день был предоставлен самому себе. Что мне запомнилось из времени проживания на Сахалине? Из всех соседей у меня остались в памяти две семьи. В одной из них жил мой первый друг Серега, во второй — ранее упомянутый Смардин, но о нем разговор будет отдельный.
Сергей! Вероятно, это имя навсегда останется для меня священным. Почему? Во всем «виновата» детская память, в которую всего отчетливее впечатываются самые яркие явления, наблюдения, чувства.
Как говорится, мы с Серегой были друзья, про которых говорят: «не разлей вода» или «два сапога — пара». Целыми днями мы носились словно угорелые по пустырям, копались на свалках, пытаясь отыскать «нужную вещь», чтобы пополнить коллекцию своих «сокровищ». К последним относилось все что угодно: от пуговицы до сломанных карманных часов и даже патронов, которые можно было накопать на пустырях.
Сергей…
Именно этим именем я назвал одного из своих сыновей. Всеми силами я пытался вытащить из самых дальних уголков памяти хоть что-нибудь неприятное, связанное с Серегой, какие-нибудь отрицательные черточки в его характере, но так и не смог.
Вероятно, трудно себе представить, что в таком возрасте между двумя мальчишками напрочь отсутствуют какие-либо конфликты. А вот мы с Серегой были именно такой парой! Если кто-нибудь из завидовавших нашей дружбе пытался нас с ним столкнуть или поссорить, то почему-то получалось, что сам завистник и страдал от этого. Как говорится, не рой другому яму…
Мы были в том возрасте, когда мальчишки, в любой точке земного шара, проявляют сходную склонность к познанию мира и самого себя, хотя и не вполне осознанную.
Повествуя о своих «сокровищах», которые естественно иметь в детстве любому ребенку, я вспоминаю: чего там только не было… И сломанная подкова, и стеклянный шар-поплавок от морских рыболовных сетей, и перочинный ножичек с наполовину отломанным лезвием, которым, однако, можно было не только строгать, но и играть «в ножички»: очерчиваешь круг, делишь его площадь пополам — одна половина сопернику, другая тебе, и по очереди каждый втыкает нож в половину соперника, отхватывая и отхватывая его землю, пока тот не сможет устоять на ней даже на одной ноге. В общем, много чего было в этой коллекции, что можно было предложить другим пацанам для обмена на что-либо кажущееся более ценным в настоящий момент.
«Жемчужиной» моих сокровищ были старинные карманные часы фирмы «Павел Буре», найденные на какой-то свалке. То, что они были сломаны и не ходили, не играло никакой роли, потому что можно было вертеть у них головку, и тогда стрелки начинали двигаться, что давало ощущение удивительное.
Однажды Серега нашел где-то заржавленный трехствольный старинный револьвер, чем вызвал зависть всех мальчишек в округе. Я перебирал свои «сокровища», когда он принес и показал мне свою новую «ценную вещь». Увидев, с каким пристрастием я рассматриваю этот необычный револьвер — думаю, любой мальчишка на моем месте не остался бы безразличным, — Серега неожиданно сказал:
— Вить, а хочешь «мен-мен» со мной?
— Еще бы! — воскликнул я, но тут же осекся, подумав со страхом, что приятель решил поменяться на мои часы. — А на что? — с некоторым напряжением в голосе спросил я.
Вероятно, от Сереги не укрылось мое волнение, а может, он был просто гораздо лучше и щедрее меня, во всяком случае, он после небольшой паузы ответил:
— А на шар-поплавок…
Представьте себе, зеленый из бутылочного стекла шар, размером с футбольный мяч, в рыбацком Южно-Сахалинске считался редкостью, но не потому, что его было сложно достать, а потому, что он стоил денег и никогда не был лишним: шары часто бились, а без них можно было потерять не только весь улов, но и дорогостоящую сеть.
Однако мне этот шар-поплавок порядком надоел, и я искал случай махнуть его на что-нибудь «приличное».
— На шар? — недоверчиво воскликнул я.
Мне не верилось, что нормальный человек может отдать настоящий револьвер за какой-то унылый шар-поплавок.
Моим первым желанием было скорее согласиться на обмен, пока Серега не передумал, но я вспомнил счастливое лицо друга, когда он принес мне показать этот злополучный револьвер. Мне кажется, я тогда впервые ощутил чувство стыда, и совесть запретила мне отобрать у приятеля столь ценную для него вещь. Немного подумав, я, сам не знаю почему, предложил:
— Давай, только не на шар, а на часы!
— Что? На часы? — На этот раз изумляться пришлось моему другу.
— Да, на часы… — кивнул я и добавил: — А давай лучше меняться на один день…
— Как это? — не понял Серега.
— Очень просто: день револьвер у меня, а часы — у тебя, второй день, наоборот, часы — у меня, револьвер — у тебя! Понятно?
— Здорово! — искренне обрадовался тот: Сереге наверняка было тяжко расставаться навсегда со своим «сокровищем», а потому, когда я отдал ему часы, он с готовностью протянул мне револьвер…
Мечтой пацанов того времени был личный самокат. Мы с Серегой давно раздобыли и уже отполировали подходящие доски: какие-то удалось из моря выловить, какие-то выменяли у других пацанов. Запаслись требуемого размера гвоздями, а также не менее нужной вещью — дверными петлями. На этой петле крепилась передняя рулевая доска. Нашего добра хватило бы на добрых три самоката, однако главного-то мы не имели: у нас не было подшипников, которые ценились буквально на вес золота.
Все пацаны постарше давно обзавелись самокатами: подшипники им удалось достать на рыбозаводе. Почему на рыбозаводе? И почему старшие смогли обзавестись этими подшипниками, а мы, мелкота, нет? Вот об этом мне и захотелось рассказать: память выхватила из прошлого историю, связанную с очень опасным мероприятием…
На рыбозавод мальчишек, ни больших, ни маленьких, естественно, не пропускали, а заборы, окружавшие тот завод, были очень высокие и прямо-таки неприступные. Единственная возможность пробраться на территорию завода была связана с опасностью для жизни.
Опасным соблазном был старый списанный транспортер, в механизме которого было полным-полно столь нужных нам подшипников.
Рыбозавод одной стороной упирался в небольшой залив Охотского моря, вдававшийся метров на сто, а то и сто двадцать в сушу. Ширина залива была метров семьдесят. Именно над этим заливчиком и высилась металлическая конструкция старого транспортера, причем примерно на высоте пяти-шестиэтажного дома от поверхности воды. По этому транспортеру когда-то, прямо с борта рыболовного сейнера на рыбозавод подавали рыбу в вагонетки, которые и везли ее в цех засолки. Позднее углубили дно в соседнем заливчике, подходившем к цеху засолки, и старый транспортер стал ненужным.
С него сняли все, что могло сгодиться на запчасти для нового транспортера: двигатель, ленту и валики. Двигатель и ленту убрали на склад, а гора валиков возвышалась недалеко от заброшенного транспортера, демонтировать металлическую конструкцию которого все не доходили руки, да он особенно никому и не мешал. Так вот эта гора и являлась для всех мальчишек вожделенной мечтой: валики крепились на тех самых подшипникх, столь необходимых для самокатов. Причем на каждом валике было по два подшипника.
Но для того, чтобы добраться до этой драгоценной горы валиков, требовалось преодолеть железную конструкцию транспортера, нависшую над водой. Единственным мальчишкой наших лет, который нашел в себе силы пройти этот путь, и был тот самый Смардин. Он был немного старше нас и, пропустив по болезни первый класс, на следующий год собирался пойти в школу.
Рисковал Смардин не ради того, чтобы показать свою смелость, а из обыкновенной жадности. Дело в том, что добытыми подшипниками Смардин спекулировал, продавая их малышам за деньги, которые заставлял выпрашивать у родителей, либо менял на продукты: картофель, хлеб, подсолнечное масло…
В первые послевоенные годы жилось очень голодно, и зачастую ребятишкам приходилось довольствоваться скудной трапезой один или два раза в день. Прошло более сорока лет, а я так и не смог забыть — да, наверно, и не забуду уже, — как мама, отправляясь на работу, делила неполную буханку хлеба на три части: бґольшую часть — отцу, среднюю — мне, а меньшую брала с собой. Несколько раз я пытался спорить, но мама уверяла меня, что она женщина, а женскому организму нужно гораздо меньше пищи, чем мужскому. Не помню, верил я или нет, но почти всегда давал себя уговорить…
Утром мы завтракали втроем. Завтрак был сытнее, нежели обед или ужин: несколько картофелин в мундире, луковица, кусок хлеба и «чай». В кавычках потому, что кипяток заваривался летним сбором трав: зверобоя, мяты или еще чего-нибудь в этом роде, настоящего чая у нас, естественно, не было. А все началось с того, что я где-то нашел полуразорванную книжку о травах и подарил маме. Она несколько раз внимательно прочитала ее и узнала много такого, что помогло разнообразить наш скудный рацион.
Почти все лето мы с мамой «охотились» за травами: то приспела пора собирать побеги молодой крапивы, из которой получался полезный и очень вкусный суп, то полынь созрела, а ее можно было и в суп добавлять, и как чай заваривать. А заготовленные впрок грибы и ягоды! Они сильно выручали нас в первые зимние месяцы.
Но что странно: казалось бы, плохое, скудное питание, бґольшую часть времени — беспризорны, одеты не всегда тепло… Все это должно было способствовать различным, хотя бы обычным простудным заболеваниям, однако я, насколько помню, да и мама рассказывала, почти не болел. А возьмите сегодняшних детей: чуть что — простуда, недомогание, температура, кашель, сопли, не того поел — диатезы, аллергия или еще чего похуже. Не могу себе представить, чтобы дети моего поколения говорили: «Это я есть не буду!»
Мы лопали все подряд: что в рот полезло, то и полезно. За все наше детство меня и моего младшего братика Сашу никогда не звали: «Мальчики, идите кушать!»
Мама — обычно это было по утрам — оповещала нас о том, что имеется из еды, и приговаривала:
— Есть захотите — разогрейте или почистите, приготовьте, вскипятите и поешьте! Да не забудьте убрать за собой и вымыть посуду… — после чего уходила на работу.
На обед у нас чаще всего был рыбный суп с различными приправами. Он, конечно, был вкусным, но в нем всегда недоставало рыбы. Рыба! Казалось бы, город рыбаков, а рыба едва ли не деликатес. Рыбы было хоть завались, но… в магазине и на базаре, а там она стоила недешево, а денег у нас всегда не хватало: то валенки прохудились, то дрова на зиму купить, то штаны новые нужны…
Мне вспомнились два забавных случая, связанных с рыбой. Один, к счастью, был глубокой осенью, а другой — летом. Почему к счастью? Ну, слушайте…
Осень была в тот год затяжная и холодная. День был хмурый и пасмурный: моросил мерзкий дождик. Серегу на несколько дней отправили к бабушке во Владивосток. Мама с папой были на работе, и мне стало скучно сидеть дома одному. Я залез в огромные охотничьи сапоги отца, от дождя сверху укрылся рогожным мешком из-под картошки и отправился на улицу. Дождик усилился и лил нещадно. Прохожих почти не попадалось. А мне было сухо и очень интересно. Я часто спотыкался в огромных сапогах, что меня нисколько не огорчало. Постепенно я дошел до ворот рыбозавода и, притаившись под каким-то навесом, стал с любопытством наблюдать за машинами, снующими туда-сюда.
Сколько я так просидел, неизвестно, но тут возле меня притормозила полуторка, и шофер зачем-то вернулся в проходную. Если бы неожиданно к моим ногам не шлепнулась довольно большая рыбина, я бы так и не узнал, что находится в кузове. Она попала точно в лужу и окатила меня грязью. Чертыхнувшись про себя, я стал наблюдать, как она билась в грязной воде. Тут вдруг меня осенило: это же рыба! Не колеблясь ни секунды, я схватил ее за хвост и опустил в свой мешок. После чего хотел броситься наутек, но подумал, что этой рыбины может не хватить на обед для троих.
Оглядевшись по сторонам, я никого не увидел, шофер все еще не выходил из проходной. Будь что будет! Я взобрался на подножку полуторки, подтянулся за борт и заглянул внутрь. Боже мой! Сколько же там было живой рыбы! Полный кузов! Омываемые дождем, они бились друг о друга хвостами, головами, стараясь сбежать из плена. Увидев, сколько ее там, я утратил последние сомнения, брать или не брать. Нащупав ногой какой-то выступ, я встал на него и принялся сбрасывать рыбу в грязь.
Я спешил, боясь, что меня поймают, но азарт притупил мою бдительность. Стукнула дверь проходной, и я увидел, как к машине направляется шофер полуторки. Быстро соскользнув с подножки на землю, я хотел броситься наутек, но меня остановил грозный, как мне показалось, окрик шофера:
— Ты что тут делаешь?
Если бы не громоздкие сапоги, в которых я едва не утопал, возможно, я попытался бы все-таки удрать, но в них любая попытка бегства не имела смысла, и я обреченно застыл в ожидании возмездия.
Шофер несколько минут осматривал меня с ног до головы, а потом вдруг весело и громко рассмеялся. Я поднял голову, взглянул на него, не зная, как реагировать: то ли смеяться, то ли плакать.
— Значит, ты решил наво… — Он запнулся, видно не желая бросить пацану обидное слово. — Решил набрать, значит, рыбы, пока я отошел?
— Она сама упала оттуда… — вполне готовый к слезам, тихо произнес я.
— Сама? — переспросил он, его взгляд упал на испачканную грязью подножку.
— Некоторым… я помог, — сознался я, и слезы брызнули из глаз.
— И что же ты собрался с ними делать? В море отпустить? — спросил он, чтобы успокоить меня.
— Нет! — воскликнул я, перестав плакать. — Мамке отнести хотел, чтобы она уху сварила и пожарила еще… — ответил я и тихо прошептал. — Больно есть хочется, а у вас ее вон сколько… полный кузов… Много…
— Много… — то ли усмехаясь, то ли соглашаясь со мной, сказал шофер и как-то ласково погладил меня по голове, а потом весело воскликнул: — Что с воза упало, то и пропало! Забирай, пацан, что упало, и жми домой, к мамке, лопай рыбку! — Он распахнул кабину и хотел забраться туда, но остановился и взмахнул рукой. — Пропадай моя телега — все четыре колеса! — пропел он и стал собирать рыбу из грязи в мой мешок, потом, оценивающе взвесив его в руке, добавил еще несколько штук. — Донесешь? — спросил он, взваливая едва ли не полмешка рыбы на мои плечи.
— Это все нам? — растерялся я от такого неожиданного подарка.
— Вам, вам! Ешь, дорогой, и дядю Мишу вспоминай… Не тяжело тебе?
— Своя ноша не тянет! — ответил я услышанной от кого-то поговоркой. — Спасибо вам большое, дядя Миша! — Растроганный, я даже поклонился ему и долго смотрел вслед уехавшей машине.
Забыв и про тяжесть на плечах, и про дождь, и про неудобные сапоги, я быстро зашагал к дому…
Родители, увидев такое рыбное изобилие, встревожились, но когда я все честно объяснил, мама вдруг прослезилась и сказала:
— Добрый человек тебе попался, Витюша… Дай Бог ему здоровья…
Второй поход за рыбой был вполне осмысленным воровством. Он был в следующее лето. Вышло так, что вся наша семья просто голодала, и самой лучшей пищей был жмых, который мы с Серегой таскали с колхозной фермы. Жмых, кто не знает, это спрессованная в плитки масса, которая остается от семечек после отжима подсолнечного масла.
Однажды, когда стало совсем невтерпеж и кишка кишке кукиш показывала, я решил снова пойти к проходной рыбозавода, чтобы попытаться раздобыть рыбы. Сережке я ничего не сказал, чтобы не подвергать его опасности быть пойманным: решил, если план удастся, то поделюсь с ним.