Доценко Виктор. Биография отца Бешеного

   День стоял такой жаркий, что трудно было дышать — казалось, воздух просто раскален. Чтобы не привлекать к себе внимания, я не взял никакого мешка. На этот раз операция удалась на славу, и меня никто не поймал, а бегал к проходной я раз пять и всякий раз возвращался с двумя-тремя рыбинами за пазухой. Чтобы не терять времени на пробежку почти через весь барак — наша комната была предпоследней, — я бросал рыбу за входную дверь и снова бежал на промысел.
   Гордясь содеянным по завершении операции, я вызвал Серегу, который, подойдя ко мне, скривил рожу.
   — Чего это от тебя так рыбой воняет? — спросил он, а я молча подхватил его под руку и потащил к выходу.
   — Семь забирай себе, а восемь — нам! — деловито проговорил я, вволю насмотревшись на удивленное лицо приятеля.
   Тетя Полина, мама Сереги, была на больничном и от радости всплеснула руками, когда мы с приятелем внесли в их комнату рыбу. Услышав рассказ Сережи о том, что это я натаскал рыбу и половину подарил им, она вдруг расплакалась, обняла меня и поцеловала в макушку:
   — Добытчики вы мои! Вам сварить или пожарить?
   — А на чем жарить-то? Конечно, сварить, — совсем по-взрослому ответил я…
   К моему огромному сожалению, маме с папой пришлось довольствоваться небольшими кусочками, оставшимися у тети Поли: рыба, спрятанная мной за дверью, к вечеру протухла, и мне пришлось еще и убираться там…
   Однако вернемся к истории о Смардине и о подшипниках…
   Он долго скрывал, что добывает эти подшипники на территории рыбозавода, но однажды, желая похвастаться и не сомневаясь, что никто из нас не рискнет пролезть по железной конструкции транспортера на такой высоте, все рассказал нам.
   После мы устроили «военный совет».
   — Пойдем посмотрим, что там и как, — не очень уверенно предложил я.
   — Ты чего, лезть туда хочешь? — не без страха воскликнул Серега.
   — А что еще? Был у меня один малый, у которого отец на рыбозаводе работал, да уехали они… Может, у тебя кто есть?
   — Откуда? — вздохнул Серега.
   — Так что нам остается? Или ты хочешь, чтобы Смарда всех пацанов в «рабов» превратил?
   — Конечно, не хочу! Пошли! — Он решительно направился к выходу.
   — Куда? — не понял я.
   — К заливу…
   — Пошли! — обрадованно согласился я, но озабоченно добавил: — Нужно бы тапочки резиновые надеть, чтобы не скользить, только где их взять?
   — А мы босиком пойдем: тогда не будет скользко! — предложил Серега. — Лишь бы дождика не было…
   Несмотря на то что мы с Серегой довольно часто бывали возле заброшенного транспортера и как будто привыкли к нему, сейчас он показался нам настолько неприступным, что мы с моим дружком опасливо переглянулись. Чтобы как-то отвлечься, я деловито посмотрел на небо и как можно увереннее произнес:
   — А дождика вроде не будет?!
   — Вроде нет, — тихо подтвердил Сергей, упершись взглядом в железную конструкцию транспортера. — А ты отвертку взял?
   — Да, в кармане она… — Я сунул руку в карман, чтобы проверить: отвертка нужна была для того, чтобы отвинчивать винт с валиков для освобождения подшипников.
   — Хорошо, — машинально кивнул тот, похоже продолжая думать, что еще не поздно отказаться от нашей безумной затеи.
   — Ну что, разуваемся? — бодро предложил я, присел на корточки и стал медленно развязывать шнурки ботинок, не очень-то желая приближать начало столь опасного путешествия над пропастью. Потом проверил, хорошо ли прикреплена к поясу авоська.
   — А зачем авоську-то взял? — спросил Серега.
   — Как зачем? Мы решили поломать Смардину его торговлю?
   — Ну!
   — Значит, наберем как можно больше подшипников, чтобы пацанам раздать…
   — Вот здорово! — искренне обрадовался Серега. — Ну и побесится же он! — Эта мысль настолько воодушевила его, что он первым вступил на конструкцию транспортера.
   — Только не спеши: смотри, куда ногу ставишь, и держись крепче, — напутствовал я, а у самого на лбу пот выступил.
   Мы уже были примерно на середине пути, когда я зачем-то посмотрел вниз. Легкий бриз мягко шевелил поверхность воды, и сверху она казалась живою. Голова моя закружилась, и мне почудилось, что я сейчас полечу вниз. Странно защемило внизу живота.
   Вероятно, то детское впечатление прочно отложилось в моем мозгу на всю жизнь: стоит мне взглянуть вниз с балкона даже пятиэтажного дома или увидеть подобную картинку на экране, как ко мне возвращается то же состояние, что я пережил тогда над заливом. В народе это состояние передают такими словами: «Так страшно, что яйца щемит!» Мне кажется, это очень точная характеристика. С другой стороны, мне было странно, что, когда мы с женой поднялись на смотровую площадку Международного центра торговли в Нью-Йорке, на высоту сто восьмого этажа, этого ощущения не было…
   Но тогда над заливом я мертвой хваткой вцепился изо всех сил в железную перекладину, и казалось, никакая сила не заставит меня ослабить захват. Я замер на месте, не способный двинуться ни вперед, ни назад.
   — Что с тобой? — донесся голос Сереги.
   — Голова закружилась, — чуть слышно пролепетал я.
   — Ты что, вниз посмотрел? — догадался он и медленно вернулся ко мне, — Ты вот что… давай отдохнем немного, а потом двинем вперед… Только вниз больше не смотри! Хорошо, Вить?
   — Как — это не смотри, если смотрится? — возразил я.
   — А ты думай про что-нибудь…
   — Про что думать-то?
   — Откуда я знаю? Придумай что-нибудь…
   — Тогда я буду думать, что мы с тобой партизаны и нам приказали взорвать фашистский склад!
   — Здорово! — согласился Сергей.
   Я настолько увлекся своей идеей, что действительно забыл о высоте и спокойно продолжил путь…
   Сережка оказался прав: нужно было видеть глаза взбешенного Смардина, когда он подошел к двум братьям-погодкам, которые давно упрашивали его снизить цену на подшипники.
   — Ладно, так и быть, отдам вам чуть дешевле, — высокомерно произнес он.
   — Да катись-ка ты колбаской по Малой Спасской! — весело выкрикнул тот, что постарше, потом вытащил из кармана подшипники, сунул Смардину под нос, и братья громко рассмеялись.
   — Откуда? — задыхаясь от злости, спросил тот.
   — От верблюда! — смеялись они. — Думаешь, ты один такой смелый над заливом лазить? Фиг тебе! — И для убедительности они сложили конструкцию из трех пальцев на обеих руках и сунули четыре дули ему под нос…
   А еще мне запомнилось время, когда мама перешла работать буфетчицей в клуб. Вероятно, именно тогда и родилась моя страсть к кинематографу, с годами развившаяся настолько, что я в конце концов стал кинорежиссером. Но мой путь в кино с самого начала был усеян не розами, а терниями, что подтверждает следующая печальная история о неудачной покупке одного «серьезного» аппарата, о котором долго мечтал…
   * * * Незадолго до моего поступления в первый класс, в пятьдесят втором или пятьдесят третьем году, после долгих уговоров мне наконец удалось убедить маму, и она оторвала из денег, скопленных на какую-то серьезную покупку, сто рублей. Девяносто семь рублей пятьдесят копеек — именно столько стоил диапроектор. Мне так хотелось купить его, что у меня от одной только мысли о нем захватывало дух. Смотреть на экран и видеть различные города, страны… Чего еще нужно мальчишке, живущему мечтами и фантазиями?
   Чмокнув на радостях маму в щеку, я сунул огромного размера сотенную купюру в карман и устремился в магазин, до которого нужно было ехать несколько остановок на троллейбусе. Я ехал и гордо посматривал на пассажиров. Мне хотелось крикнуть на весь троллейбус:
   — Посмотрите на меня! Я еду покупать диапроектор! Понимаете вы или нет? Диапроектор!
   Я никак не мог примириться с тем, что все люди вокруг меня такие пасмурные и скучные. Почему они не радуются вместе со мной? Мне даже обидно стало…
   Наконец я добрался до магазина, подбежал к отделу, где продавалась моя мечта, и громко провозгласил:
   — Тетенька, я хочу купить диапроектор!
   — Девяносто семь рублей пятьдесят копеек! — безразличным тоном бросила молоденькая продавщица, не отрываясь от чистки своих ногтей…
   — Я знаю! — кивнул я и полез в карман за заветной сторублевой простыней и вдруг…
   О Боже!.. Я не нащупал заветной купюры. Может, она в другом кармане? Я быстро сунул руку в другой, но и там денег не было.
   — Что, мальчик, потерял? — безразлично-участливым тоном спросила продавщица, не прекращая своего занятия.
   — Они были в этом кармане: я не мог их потерять…
   Я все еще никак не мог поверить в то, что денег у меня нет: я продолжал ощупывать карманы, потом вывернул их наизнанку, но денег нигде не было. Наконец до меня дошло, что деньги у меня вытащили в троллейбусе. А может, я выронил их? Молча я бросился к выходу, чтобы как можно быстрее оказаться на троллейбусной остановке. Несколько часов я встречал каждый проезжающий троллейбус, входил в него, внимательно осматривал каждый уголок и дожидался следующей машины. Когда же стало ясно, что деньги пропали окончательно, я горько и безутешно разрыдался и убитый горем вернулся в конце концов домой.
   Мама выслушала мой печальный рассказ и горькое: «Я так мечтал, так мечтал…», не стала меня, по обыкновению, ругать, а внимательно посмотрела на меня и глубокомысленно произнесла:
   — Эх, Витюша, мечту невозможно купить в магазине…
   В мудрости моей мамочки я не один раз убеждался на протяжении жизни…
   После того как мама устроилась работать в клуб, оторвать меня от экрана можно было только за уши. Каждый фильм я смотрел по нескольку раз, благо что бесплатно. В те дни, когда мама только начала работать, я подходил к контролерше и с важным видом докладывал:
   — А у меня здесь мама работает!
   — Твоя мама? И кем же она работает? — подозрительно прищуривалась та.
   — Буфетчицей, вот кем! — с достоинством отвечал я, словно оповещая всех, что именно моя мама самая главная здесь.
   Из всех фильмов, просмотренных в то время, более всего мне запомнился один, да и то, наверное, потому, что это был первый в моей жизни цветной фильм. Это был трофейный американский фильм, и назывался он «Приключения Робин Гуда».
   Родители не возражали против моего увлечения кино и всегда знали, что если меня нет дома, то я в клубе. Это их вполне устраивало: мама всегда могла накормить меня в буфете. Самым любимым моим лакомством были «Ситро» и бутерброд с колбасой, хотя чаще всего это был просто черный хлеб, но все равно было вкусно. До сих пор, приходя в кинотеатр, я покупаю бутерброд с колбасой и бутылку лимонада…
   Иногда, если приходила родная удача, я сидел на стуле, но чаще приходилось устраиваться на полу перед первым рядом: обычно зал был заполнен под завязку.
   Но есть и одно тяжелое воспоминание, связанное с кино…
   Стояла весна. Снег кое-где еще лежал, но по улицам шумно бежали ручьи. В тот день мама то ли приболела, то ли была выходная, и потому мы с ней были дома. Мама занималась починкой моей одежды, а я одним из самых любимых мною дел — рисованием…
   Мне очень хотелось пойти в кино, но было не в чем: ботинки мои сильно прохудились, и мама отдала их в починку. Я канючил, пытаясь упросить маму сходить за моими башмаками, но она отнекивалась, а когда ей надоело, в шутку бросила:
   — Если так приспичило, надевай отцовы сапоги и иди!
   Потом мама говорила, что ей и в голову не могло прийти, что я возьму и надену отцовы резиновые болотники. Они были такие огромные, что доходили до паха взрослому человеку, а если верх отогнуть, то получались настоящие ботфорты. Мама очнулась, только когда заметила, что в доме тихо. Обнаружив, что нет сапог, она забеспокоилась:
   — Вот постреленок, действительно ушел в отцовых сапогах! Что делать? Иван же сегодня на охоту собирался!
   Отец вернулся с работы и сел ужинать. Тут мама и призналась, что я ушел в его сапогах в клуб. Отец разъярился настолько, что бросился туда, за шкирку вытащил меня прямо в середине сеанса, подхватил свои сапоги, из которых я моментально выскочил, и пинками погнал меня домой. Это было первое и последнее насилие с его стороны по отношению ко мне: более ничего подобного он никогда себе не позволял. Сашку, своего родного сына, иногда хлестал ремнем, а меня нет.
   Ясно, что в школе кинофильмов не показывали, а моими самыми любимым предметами были: рисование, оно же черчение, литература, химия и английский язык. О физкультуре и пении не говорю, само собой разумеется, они мне нравились. Любовь к рисованию и химии помогла мне позднее, когда я учился на первом курсе Бауманского училища. Любовь к литературе я развил самостоятельно. Мама научила меня читать за год-полтора до школы. И все: любовь к книгам сопровождает меня всю жизнь. Моя первая книга — не помню, чей подарок ко дню рождения, — «Русские народные сказки. Детям», запечатлена на «исторической» фотографии, подписанной мной: «А когда я стану писателем…» Второй книгой, на долгое время ставшей моей настольной, была книга о честном, благородном и бесстрашном рыцаре Айвенго, который казался мне тогда образцовым героем.
   Я рос и воспитывался на таких авторах, как Марк Твен, Чарлз Диккенс, Теодор Драйзер, Джек Лондон, Майн Рид, Конан Дойл, Эдгар По, позднее — Агата Кристи. Я был равнодушен к русским авторам, и только Пушкин и Достоевский всерьез затронули мое сердце. Я настолько полюбил книги, что мог читать их днями и ночами, скрываясь от мамы под одеялом и читая при свете карманного фонарика. Я мысленно участвовал с героями в их приключениях, сражался рядом с ними, пытался расследовать преступления и найти виновника раньше, чем автор раскроет тайну.
   Это было своеобразным тренингом, который помог развиться моей памяти, научил фантазировать, существенно увеличил мой словарный запас. В школе я не любил русский язык и почти всегда, за исключением последнего года изучения русского языка, когда я получил «четверку», мне с огромной натяжкой выводили в каждой четверти хлипкую «троечку», учитывая отличные успехи в литературе и мои увлекательно написанные сочинения.
   Вероятно, первые прочитанные мною книги и определили мои нравственные позиции. Именно эти авторы и развивали во мне будущего писателя и режиссера. Мир приключений властно тянул меня к себе, как самый сильнодействующий наркотик. Именно эти авторы еще больше закрепили во мне заложенное зодиакальным созвездием Овна обостренное чувство справедливости.
   Кстати, где-то в девятом классе меня потянуло написать приключенческий роман. Мать всегда скрывала правду о моем родном отце, а в детстве вообще говорила, что он погиб на фронте, точно рассчитав, что у меня не хватит ума сравнить даты окончания войны и моего рождения. Я окружал гибель отца героическими выдумками, которые постепенно становились столь реальными, что я решил выплеснуть свои фантазии на бумагу. Слишком будничной казалась профессия мамы. И в моих мечтах мама стала доктором, а отец героически погибшим летчиком. Моя фантазия не воплотилась в жизнь, но долгие годы я мечтал стать военным летчиком, «как папа». Летчики для меня были людьми особой породы, небожителями, так продолжалось до тех пор, пока я не познакомился с одним капитаном, военным летчиком, с которым встречалась моя двоюродная сестра. Я признался ему в своей заветной мечте и с удивлением услышал от него:
   — Если у меня родится сын, я ему куплю кепку с огромным козырьком!
   — Зачем? — удивился я.
   — А чтобы он никогда не видел неба и не хотел пойти по моим стопам…
   Мне стало почему-то грустно, после этого откровения я утратил трепетное отношение к профессии летчика…
   Но встреча с летчиком случилась существенно позже, чем я начал писать роман, и его герой, мой отец, остался военным летчиком и погиб как герой. Так рождался мой первый роман, который я назвал «Жизнь продолжается…».
   Писался он мучительно долго: последний раз я вернулся к нему где-то в семидесятых годах — но он все-таки вышел в свет, правда, в виде повести в моем сборнике «Дороги в ад». Любопытная деталь: обратившись к нему всерьез в девяносто седьмом году, после более чем двадцатилетнего перерыва, я поймал себя на мысли, что и сейчас складывал бы предложения точно так, как и в те далекие годы…
   Тогда фантазия настолько меня захлестывала, что мне нужен был какой-то более конкретный путь, нежели слова, выплеснутые на бумагу. Я принимал активное участие в школьной самодеятельности и коронным моим номером, который всегда принимали «на ура» и в студенческой самодеятельности, был любимый поэт Маяковский и его стихи о советском паспорте.
   Когда я с пафосом, громким, звенящим голосом произносил:
   — Читайте!
   Завидуйте!
   Я — гражданин Советского Союза! -
   раздавались такие бурные аплодисменты, каким могла бы позавидовать не одна эстрадная звезда.
   Как-то меня услышал со школьной сцены старший брат моего приятеля Гены Царенко, Анатолий, и предложил прийти в Дом пионеров, в драмкружок, в котором он занимался.
   Руководила кружком удивительная женщина, которая в прошлом была актрисой одного известного столичного театра. Но ее мужа сослали в Сибирь, и она поехала вместе с ним. Он, не выдержав невзгод, умер, а она перебралась в Омск, где ей предложили вести драмкружок в Доме пионеров городка нефтяников.
   Несмотря на свой преклонный возраст, Зинаида Осиповна была удивительно красивой женщиной. Она была истинной интеллигенткой в самом высоком смысле этого слова и так была похожа на мою первую учительницу, что я влюбился в нее буквально с первой встречи.
   Зинаиде Осиповне так понравилось моя декламация, что она с ходу предложила мне роль Кая в «Снежной королеве». Это был мой актерский дебют, который, как ни странно, я провалил, но об этом расскажу чуть позднее…
   Кого только мне не пришлось потом играть на сцене Дома пионеров! Медведя и Волка, Емелю и Лешего в русских народных сказках, Чацкого в «Горе от ума», Раскольникова в «Преступлении и наказании», читать за разных персонажей рассказов Антона Павловича Чехова. Я настолько увлекся драмкружком, что иногда даже опаздывал на тренировки, чего никогда не позволял себе прежде. Эти занятия мне столько дали, что я буду вечно благодарен судьбе за то, что она подарила мне встречу с Зинаидой Осиповной.
   Кстати, именно она первая обратила внимание на мои руки. Со мной и правда случались странные вещи. Плачет, к примеру, Санька, и мать чего только не выдумывает, но никак не может его успокоить. Вдруг, не знаю почему, словно меня кто-то подталкивает: я подхожу, кладу руку ему на голову, и в считанные секунды он умолкает. Точно так же происходило, естественно существенно позже, и с моим сыном Сергеем, когда тот был еще грудным. Среди ночи он начинал плакать, капризничать, Аня вставала и то пыталась кормить его, то качать кроватку, то брала на руки и ходила по комнате, напевая и убаюкивая его, но ничего не помогало. Тогда я вставал, просил положить Сережку в кроватку, а ее — выйти. Потом клал руку ему на головку, и через несколько секунд он уже спокойно спал…
   Как-то Зинаида Осиповна сказала:
   — Виктор, твои руки излучают очень доброе тепло… — потом загадочно и тихо добавила: — Кому-то сильно повезет…
   Тогда я ничего не понял, а потому и не обратил на ее слова никакого внимания, но позднее, пообщавшись с великой болгарской предсказательницей Вангой и индийским целителем Сингхом, я наконец осознал силу, заключенную в моих руках…
   Низкий вам поклон, дорогая Зинаида Осиповна!
   Как я уже сказал, с самого раннего детства наиболее страшным проступком является для меня ложь. И не только по отношению ко мне, но и по отношению к другим. Конечно, с возрастом я стал более гибким и стараюсь различать ложь — и ложь, но в детстве чувство правды управляло мной настолько, что я не мог соврать даже тогда, когда правда грозила мне бедой.
   Обостренное чувство правды нелегко было сохранить в семейных коллизиях. Хотя отец с самого первого дня нашей с ним встречи просто замечательно относился ко мне, он всегда ревновал маму к ее прошлому, как раз я и служил прямым доказательством его наличия, живым примером того, что мама еще кого-то любила, а не только его. Увы, отец не всегда справлялся с тупым чувством ревности к этому прошлому, перенося иногда вину мамы на меня как на прямой результат тех неизвестных, но ненавистных ему дней. Бывало, отец уходил в запой, начинались скандалы и ругань; бывало, погуливал на стороне, а иногда он позволял себе распускать руки и в отношении мамы. На мои просьбы уйти от него мама отвечала:
   — Не могу, Витя! Люблю я его, подлеца…
   Но однажды он так сильно избил ее, что я наконец уговорил маму развестись с ним.
   — Как-нибудь проживем, мама! — твердо заверил я.
   Я смотрел на ее посиневшее от побоев лицо, и от бессилия, что не могу защитить ее от побоев отца, у меня навернулись слезы. И я мысленно дал клятву, что, как только вырасту и накоплю сил, я никому не позволю тронуть мою маму пальцем.
   В те дни я поклялся не только защитить маму, но и никогда не поднимать руку на женщину. Хотя один раз я не сдержался и отвесил девушке пощечину и мне до сих пор стыдно за ту несдержанность.
   Самое глупое, что случилось все это с девушкой, которая мне нравилась и которая, по ее словам, была в меня влюблена. Было мне тогда лет шестнадцать, и я еще не обладал большими познаниями в психологии слабого пола. В тот день мы ехали в поезде на какие-то соревнования. Уединившись в тамбуре, мы с ней со всей юношеской страстью предавались безобидным ласкам и жарким поцелуям. В какой-то момент, когда чувства переполняли меня, я со всей отроческой непосредственностью спросил ее:
   — Скажи, за что ты меня полюбила?
   Наверное, мне хотелось услышать нечто возвышенное, романтическое, а получил вовсе приземленное, даже беспощадное:
   — Я полюбила тебя за твою красивую фигуру!
   Тогда мне показалось, что передо мной разверзлась земля. Может, я переживал период юношеского гипертрофированного максимализма, но чувство было такое, будто меня окатили помоями. Я не сдержался, дал ей пощечину, развернулся и ушел прочь. В этот же день, улучив момент, она умоляла меня простить ее глупость, но я остался непреклонен и никогда больше не разговаривал с ней. Вполне возможно, моя жесткая реакция объяснялась тем, что я нарушил свою клятву, а это, поверьте, очень неприятное ощущение, которое остается надолго ноющей болью. В моем случае — на всю жизнь…
   Когда мама, убежденная мною, сказала отцу о разводе, он, никогда всерьез не задумывавшийся о своих поступках, неожиданно понял, ч т о теряет, и едва ли не со слезами стал просить маму простить его и, конечно же, уговорил в конце концов. Однако мать оставила для себя возможность довериться судьбе и сказала отцу:
   — Хорошо, если Виктор простит тебя, ты останешься с нами!
   Несмотря на нежную душу и доброту, мама может быть твердой и последовательной.
   Отец понял, что это ее окончательное решение, которое она не изменит ни в коем случае. И он поступил верно: пришел ко мне в комнату, опустился передо мной на колени и со слезами на глазах сказал, как будто перед ним стоял не десятилетний пацан, а вполне зрелый мужчина:
   — Послушай, сын, я знаю, что причинил много горя нашей маме, но я прошу простить меня… Поверь, это было в последний раз!
   Не подумайте, что мне было лестно видеть отца на коленях. Нет, скорее мне было неловко… Может, именно тогда я усвоил одно очень важное жизненное правило: никогда не стесняйся попросить прощения, если допустил ошибку. Признать свою вину не зазорно ни для кого и никак не может быть унизительным.
   Когда отец преклонил передо мной колени, поверьте, мне было очень трудно принять решение.
   — А мама что? — как за спасательный круг ухватился я.
   — Мама сказала, что простит, если ты меня простишь! — В его голосе было столько печали, а в глазах столько грусти, что мне его стало жалко.
   Жалко не от слова «жалкий», а от «жалеть» — значит, «любить».
   Тем не менее, вовсе не гордясь тем, что мама возложила на хрупкие детские плечи столь серьезное решение, я ответил совсем по-взрослому:
   — Хорошо, папа, но если еще раз ударишь маму, я тебя убью!
   В моем голосе было столько твердости, что отец, который мог спокойно отбиться от трех-четырех совсем не слабых мужиков — что мне приходилось наблюдать, и не раз, — чуть заметно вздрогнул, помолчал немного, потом кивнул головой и протянул мне руку:
   — Согласен, сынок! — серьезно сказал он, и мы вдруг обнялись и оба заплакали, и я до сих пор не могу понять причину слез каждого из нас.
   Однако час, когда я повзрослел и физически окреп достаточно, чтобы защитить маму, в конце концов настал.
   Долгое время отец держался и не распускал руки, но однажды, когда мне уже было лет четырнадцать, он снова сорвался и замахнулся на маму как раз в ту минуту, когда я вошел в комнату, где они сидели за накрытым столом: наверное, что-то праздновали. Я перехватил его руку левой рукой, а правой схватил со стола столовый нож и направил лезвие в его сторону.
   Отец мгновенно протрезвел: в его глазах был явный испуг.
   — Отец, ты помнишь, о чем я предупреждал тебя?
   — Витя, не нужно! — испуганно закричала мама, чем как бы поддержала его.
   — Ты что, сынок, хочешь убить того, кто одевал тебя, кормил, поил? — укоризненно произнес отец.
   — Когда-нибудь я верну тебе все твои деньги, потраченные на меня! — с вызовом бросил я.