Доде Альфонс. Необычайные приключения Тартарена из Тараскона

   – Прощайте, Тартарен!.. Прощайте, Тартарен!..
   – Прощайте все!.. – пробормотал великий человек и запечатлел на щеках бравого командира Бравида поцелуй всему своему милому Тараскону.
   Затем он вскочил на подножку и вошел в вагон, где было полно парижанок, и при виде этого странного человека, обвешанного карабинами и револьверами, парижанки обомлели от ужаса.

Xiv
Марсельская гавань. Сейчас отходим! Сейчас отходим!

   Первого декабря 186... года, в полдень, при свете зимнего провансальского солнца, в чудный ясный, лучистый день, к великому изумлению марсельцев, на улице Канебьер высадился тэрок,да еще какой тэрок!..Такого они никогда прежде не видели, а уж тэрок-то в Марселе, слава тебе господи, предостаточно!
   Вряд ли стоит пояснять, что тэрок,о коем идет речь, – это Тартарен, великий Тартарен из Тараскона: вместе со своими ящиками, аптечкой и консервами он двигался по направлению к пристани пароходного общества «Туаш», где стоял пакетбот «Зуав», который должен был доставить его туда.
   В ушах у Тартарена все еще гремели рукоплескания тарасконцев, южное солнце и запах моря пьянили его, и он шел сияющий, гордо подняв голову, с ружьями за плечами, и глядел во все глаза на чудную марсельскую гавань – он видел ее впервые и был ослеплен... Тарасконцу казалось, что все это сон. Ему представлялось, что он – Синдбад-мореход, скитающийся по одному из сказочных городов «Тысячи и одной ночи».
   Всюду, куда ни посмотришь, целый лес мачт и рей, перекрещивающихся в разных направлениях. Флаги всех государств: русские, греческие, шведские, тунисские, американские... Вдоль всей набережной корабли с торчащими, как строй штыков, бушпритами. Под бушпритами наяды, богини, девы Марии и другие деревянные раскрашенные фигуры, по имени которых назван тот или иной корабль. Все это обсосано, обглодано морской водой, все это мокро, покрыто плесенью... Кое-где, меж кораблей, клочок моря, словно широкая муаровая лента, забрызганная маслом... Тучами летающие чайки кажутся сквозь сплетение рей причудливыми пятнами на голубом небе. На всех языках перекликаются юнги.
   На набережной, между прорытых от мыловаренных заводов сточных канав с густой темно-зеленой водой, насыщенной растительным маслом и содой, кишит племя таможенных чиновников, комиссионеров, извозчиков с их двуколками, в которые впряжены корсиканские лошадки.
   Магазины готового платья, самого разнообразного, закопченные бараки, где матросы варят себе пищу, продавцы трубок, обезьянок, попугаев, канатов, парусины, фантастического как попало наваленного хлама, среди которого можно найти старые кулеврины, большущие позолоченные фонари, старые тали, старые, поломанные якоря, старые снасти, старые блоки, старые рупоры, подзорные трубы времен Жана Барта и Дюге-Труэна. Орут сидящие на корточках продавщицы съедобных ракушек. Матросы проносят котлы с варом, дымящиеся чугуны, громадные корзины с осьминогами, которых они моют в мутноватой воде фонтанов.

   Повсюду потрясающее обилие всевозможных товаров: шелковых тканей, минералов, леса, свинцовых болванок, сукон, сахару, стручков, рапса, лакрицы, сахарного тростника. Смесь Востока и Запада. Горы голландского сыру, который генуэзцы красят собственноручно в красный цвет.
   А там – хлебная пристань; грузчики, взобравшись на высокие мостки, сыплют на берег зерно из мешков. Зерно потоком золота струится в белом дыму. Мужчины в красных фесках мерным движением трясут его в больших ситах из ослиной кожи, а потом грузят на повозки, и повозки удаляются, сопровождаемые целым полчищем женщин и детей с метелками и корзинками... Дальше – док: огромные корабли, лежащие на боку, – их опаливают огнем костров, сложенных из хвороста, и таким образом очищают от водорослей, – реи, погрузившиеся в воду, запах смолы, оглушительный стук, поднимаемый плотниками, которые обшивают деревянные борта судов большими медными листами.
   Кое-где между мачтами просветы. В них Тартарену были видны вход в гавань, беспрестанное движение судов, то английский фрегат, отбывавший на Мальту, нарядный, сверкавший чистотой, с офицерами в желтых перчатках, то крупный марсельский бриг: он отчаливал под крики и ругань, а на корме его стоял толстый капитан в сюртуке и шелковой шляпе и подавал команду на провансальском наречии. Иные корабли на всех парусах уносились в море. Иные, залитые солнцем, словно плывя по воздуху из еле видной дали, медленно подходили к гавани.
   И потом этот ужасный, немолчный шум: грохот повозок, матросское: «Ставь паруса!» – брань, песни, свистки пароходов, барабаны и горны с форта св. Иоанна, с форта св. Николая, звон колоколов кафедрального собора, звон колоколов церкви св. Виктора. А надо всем этим мистраль: он подхватывает эти гулы, эти возгласы, крутит их, подбрасывает, сливает со своим собственным ревом, и получается сумасшедшая, дикая, героическая музыка, напоминающая зов мощного путевого рога, при звуках которого хочется куда-то умчаться, унестись далеко-далеко, хочется крыльев.
   Под этот манящий звук рога бесстрашный Тартарен из Тараскона и отбыл в страну львов...

Эпизод второй
У тэрок

I
Плавание. Пять положений шешьи. На третий день. Спасите!

   Я хотел бы, дорогие читатели, быть не просто художником, а великим художником, чтобы в начале второго эпизода представить вашему взору различные положения, какие принимала шешьяТартарена из Тараскона в продолжение его трехдневного плавания на «Зуаве» из Франции в Алжир.
   Прежде всего я показал бы вам ее в момент отплытия, на палубе: вот она, героическая, великолепная, венчает прекрасную голову тарасконца. Далее я показал бы вам ее по выходе из гавани, когда «Зуава» начало слегка подбрасывать на волнах: вот она, дрожащая, изумленная, как бы ощущающая первые признаки морской болезни.
   Затем я показал бы вам ее в Лионском заливе, когда судно уходило все дальше и дальше от берега, а море заметно хмурилось: вот она борется с ветром, от страха становится торчком на голове героя, а ее громадная кисть из голубой шерсти топорщится, противоборствуя туману и вихрю... Четвертое положение – в шесть часов вечера, в виду берегов Корсики. Злополучная шешьяперевешивается через борт и испытующе, с тоской озирает море... Наконец, пятое и последнее положение: в тесной каюте, на узкой койке, похожей на ящик комода, нечто бесформенное, стеная, мечется в отчаянии по подушке. Это шешья,та самая шешья,у которой был такой геройский вид при отъезде; сейчас она низведена до степени обыкновенного ночного колпака, надвинутого на уши бледному, конвульсивно вздрагивающему больному...
   Ах, если бы тарасконцы видели их великого Тартарена, распростертого в ящике от комода, при тусклом, унылом свете, проникающем в иллюминаторы, дышащего противным запахом кухни и мокрого дерева, тошнотворным запахом пакетбота! Если бы они слышали, как он кряхтит при каждом обороте винта, через каждые пять минут требует чаю и пискливым детским голосом бранит официанта, – как бы они раскаялись, что заставили Тартарена уехать!.. Честное слово биографа, бедный тэрокявлял собою жалкое зрелище. Застигнутый врасплох морской болезнью, несчастный Тартарен не в состоянии был ослабить свой алжирский пояс, освободиться от своих бранных доспехов. Толстая рукоятка охотничьего ножа давила ему грудь, кобура револьвера врезалась в бок. А в довершение всего – воркотня Тартарена – Санчо, который хныкал и бранился не переставая:
   – Дурак ты, дурак!.. Говорил я тебе!.. В Африку ему захотелось... Ну, вот тебе твоя Африка!.. Что, хороша?..
   Мучительнее всего было то, что, лежа у себя в каюте, несчастный Тартарен сквозь собственные стоны слышал, как в кают-компании пассажиры ели, смеялись, играли в карты, пели. На «Зуаве» собралось веселое, многолюдное общество. Офицеры, возвращавшиеся в свой полк, дамы из марсельского «Алькасара», странствующие актеры, богатый мусульманин, совершавший очередное паломничество в Мекку, черногорский князь, большой шутник, подражавший Равелю и Жилю Пере... Никто из них морской болезнью не страдал, все они охотно пили шампанское с капитаном «Зуава», тучным марсельцем, который любил пожить в свое удовольствие, имел две семьи – одну в Марселе, другую в Алжире – и которому очень шла его весело звучавшая фамилия Барбасу.

   Тартарен из Тараскона ненавидел всех этих дрянных людишек. От их веселья ему становилось еще хуже...
   Наконец, в середине третьего дня, на пароходе вдруг поднялся страшнейший переполох, и это вывело нашего героя из состояния длительного оцепенения. На носу зазвонил колокол. По палубе затопали тяжелые матросские сапоги.
   – Вперед!.. Задний ход!.. – хриплым голосом кричал капитан Барбасу.
   Затем: «Стоп машина!» Остановка, сильный толчок, и все... Пакетбот тихо покачивался, точно воздушный шар на привязи...
   Это необычное затишье навело на тарасконца страх.
   – Спасите! Тонем! – закричал он диким голосом и, сделав над собой сверхъестественное усилие, вскочил и со всеми своими доспехами устремился на палубу.

II
К оружию! К оружию!

   Пароход вовсе не тонул, он просто причаливал.
   «Зуав» стал на рейде; вода здесь была глубока и темна, и весь этот красивый, но почти совсем пустынный рейд был мрачен и тих. Напротив, на холме, белел Алжир; его иссиня-белые домики, лепясь один к другому, спускались к морю. Точь-в-точь выставка белья на Медонском холме. А надо всем этим раскинулось синее атласное небо, синее-синее!..
   Достославный Тартарен, слегка приободрившись, смотрел вокруг и почтительно внимал черногорскому князю, который, стоя рядом с ним, называл кварталы города: Касбах, Верхний город, Бабассунская улица. Этот черногорский князь был прекрасно воспитан; к тому же он отлично знал Алжир и свободно изъяснялся по-арабски. Приняв все это во внимание, Тартарен решил поддерживать с ним знакомство... Он стоял с ним рядом, прислонившись к борту, и вдруг увидел, что снаружи в защитную сетку вцепилась шеренга больших черных рук. Почти тотчас же перед ним выросла курчавая голова негра, и не успел он и рта раскрыть, как палубу заполонили набежавшие со всех сторон корсары, человек сто, – черные, желтые, полуголые, страшные, безобразные.
   Тартарен узнал этих корсаров... Это были те самые, то есть они,пресловутые они,с которыми он так долго искал по ночам встречи на улицах Тараскона. Наконец-то ониосмелились показаться!
   ...В первую секунду Тартарен обмер от неожиданности. Когда же корсары бросились к вещам, сорвали с них брезент, а затем принялись грабить судно, в Тартарене проснулся герой – он выхватил охотничий нож и, крикнув пассажирам: «К оружию! К оружию!» – первый ринулся на пиратов.
   – Эй, эй! Что случилось? Что с вами? – выйдя из рубки, спросил капитан Барбасу.
   – Ах, это вы, капитан!.. Скорей, скорей, вооружайте экипаж!
   – Свят, свят, свят! Это зачем же?
   – Да разве вы не видите?..
   – А что такое?...
   – Да вот же они... перед вами... пираты...
   Капитан Барбасу смотрел на него в полном недоумении. В эту минуту громадина негр с аптечкой нашего героя на спине пробежал мимо них.
   – Мошенник!.. Куда ты?.. – взвыл тарасконец и, взмахнув кинжалом, бросился за ним.
   Барбасу догнал его и, держа за пояс, рявкнул:
   – Стойте смирно, тысяча чертей!.. Какие это пираты!.. Пиратов давно нет... Это носильщики.
   – Носильщики?..
   – Ну да, носильщики, они перетаскивают вещи на берег... Спрячьте-ка нож, отдайте мне ваш билет и идите вон за тем негром: он малый славный, он вас доставит на берег и даже проводит до гостиницы, если хотите!..
   Тартарен, слегка смущенный, отдал билет и спустился вслед за негром по веревочной лестнице в большую лодку, плясавшую на волнах у борта парохода. Все его вещи – чемоданы, ящики с оружием, консервы – были уже там, а так как ими завалили всю лодку, то ждать других пассажиров не имело смысла. Негр, как обезьяна, вскарабкался на багаж, уселся на корточки и обхватил руками колени. Другой негр сел за весла... Оба смотрели на Тартарена, посмеиваясь и скаля белые зубы.
   Великий тарасконец стоял на корме и, придав своему лицу то свирепое выражение, которое повергало в трепет его сограждан, нервно крутил рукоять ножа: что бы ни говорил Барбасу, он еще далеко не убедился в благонамеренности этих носильщиков, цвет кожи которых напоминал черное дерево, – уж очень они были не похожи на славных тарасконских грузчиков...

   Через пять минут шлюпка пристала к берегу, и Тартарен сошел на узкую берберийскую набережную, где триста лет тому назад каторжник испанец по имени Мигель Сервантес под палками алжирских надсмотрщиков вынашивал дивный роман, который он озаглавил впоследствии «Дон Кихот».

III
Обращение к Сервантесу. Высадка. Где же тэрки? Тэрок нет. Разочарование

   О Мигель Сервантес Сааведра! Если правда, что там, где жили когда-то великие люди, какая-то частица их души носится и реет в воздухе до скончания века, значит, то, что осталось от тебя на берберийском побережье, наверное, затрепетало от восторга при виде того, как высаживался на берег Тартарен из Тараскона, этот изумительный тип француза-южанина, в котором воплотились оба героя твоей книги – Дон Кихот и Санчо Панса...
   День стоит жаркий. На залитой солнцем набережной – пять-шесть таможенников, алжирцы, поджидающие вестей из Франции, мавры, поджавшие под себя ноги и покуривающие длинные трубки, мальтийские матросы, тянущие громадные сети, а в петлях этих сетей тысячи сардинок сверкают, точно серебряные монетки.
   Но едва Тартарен ступил на сушу, как вся набережная пришла в движение и преобразилась. Орда дикарей, еще более отталкивающих, чем корсары на корабле, поднялась с камней и бросилась на приезжего. Рослые арабы, накинувшие шерстяные бурнусы прямо на голое тело, маленькие мавры в лохмотьях, негры, тунисцы, маонцы, мзабиты, гостиничная прислуга в белых фартуках – все это кричало, орало, цеплялось за его платье, вырывало друг у друга его багаж: один тащил консервы, другой аптечку, и, забивая ему уши невообразимой тарабарщиной, сыпало какими-то совершенно невероятными названиями гостиниц...
   Сбитый с толку всей этой кутерьмой, бедный Тартарен бросался то туда, то сюда, бранился, чертыхался, метался, устремлялся в погоню за своими вещами и, стараясь изо всех сил, чтобы эти варвары его поняли, обращался к ним по-французски, по-провансальски, прибегал даже к латыни – к латыни Пурсоньяка: rosa, bonus, bona, bonum ^[1]– это все, что он знал... Напрасный труд. Его никто не слушал... К счастью, какой-то человек в мундире с желтым воротом вмешался в схватку, как гомеровский бог, и палкой разогнал весь этот сброд. Это был алжирский полицейский. В самых учтивых выражениях он посоветовал Тартарену остановиться в Европейской гостинице, поручил его заботам служащих этой гостиницы, и те, погрузив на несколько тележек его пожитки, повели Тартарена в гостиницу.

   В Алжире Тартарен из Тараскона на каждом шагу широко раскрывал глаза. Он-то себе представлял волшебный, сказочный восточный город, нечто среднее между Константинополем и Занзибаром... А попал он в самый настоящий Тараскон... Кофейни, рестораны, широкие улицы, четырехэтажные дома, небольшая площадь с макадамовой мостовой, где военный оркестр играл польки Оффенбаха, мужчины за столиками пили пиво и закусывали пышками, гуляли дамы, девицы легкого поведения, военные, опять военные, на каждом шагу военные... и ни одного тэрка!..За исключением Тартарена. Переходя площадь, он даже почувствовал себя неловко. Все на него смотрели. Военный оркестр смолк, и полька Оффенбаха повисла в воздухе.
   С двумя ружьями за плечами, с револьвером на боку, суровый и величественный, как Робинзон Крузо, Тартарен чинно шествовал мимо всего этого люда, но при входе в гостиницу силы его оставили. Отъезд из Тараскона, гавань в Марселе, плавание, черногорский князь, пираты – все это путалось и кружилось у него в голове... Пришлось на руках внести его в номер, снять с него доспехи, раздеть... Думали было послать за доктором, но герой наш только добрался до подушки – и сейчас же захрапел до того громко и заливисто, что хозяин гостиницы почел медицинскую помощь излишней, и все почтительно удалились.

IV
Первая засада

   На городских часах пробило три, когда Тартарен пробудился. Он проспал весь вечер, всю ночь, все утро и прихватил еще добрую половину дня. И неудивительно: шешьястолько всего натерпелась за трое суток!..
   Первой мыслью героя, едва он раскрыл глаза, было: «Я в стране львов!» И – нечего греха таить – от одного сознания, что львы совсем близко, в двух шагах, можно сказать, под рукой и что с ними предстоит помериться силами – брр!.. мороз подрал у него по коже, и он бесстрашно юркнул под одеяло.
   Однако мгновение спустя веселый уличный шум, синее-синее небо, яркое солнце, потоками вливавшееся в комнату, вкусный завтрак, поданный ему в постель, распахнутое окно, выходившее прямо на море, и, наконец, бутылка отличного критского вина, которым все это было спрыснуто, вернули Тартарену его геройский дух.
   – На львов! На львов! – сбросив с себя одеяло, воскликнул он и проворно оделся.
   План его был таков: никому ни слова не сказав, уйти из города прямо в пустыню, дождаться ночи, засесть в засаду и – бах! бах! в первого же льва... Наутро вернуться к завтраку в Европейскую гостиницу, принять поздравления алжирцев и послать тележку за убитым зверем.
   Итак, он поспешно вооружился, взвалил на спину походную палатку, так что ее здоровенный шест торчал у него над головой, и, поневоле держась прямо, как палка, вышел на улицу. Чтобы не раскрывать своих замыслов, он ни у кого не стал спрашивать дорогу, а круто повернул направо, дошел до Бабассунских ворот, где из грязных лавчонок на него смотрели алжирские евреи, забившиеся по углам, как пауки, пересек Театральную площадь и, миновав предместье, вышел на пыльную Мустафскую дорогу.
   На этой дороге творилось что-то невероятное. Омнибусы, фиакры, двуколки, фуры, громадные возы с сеном, в которые были впряжены волы, эскадрон африканских стрелков, стада крохотных осликов, негритянки, продававшие лепешки, повозки с эльзасскими переселенцами, кавалеристы в красных плащах – все это двигалось в вихре пыли, под крики, пение и звуки труб, между двумя рядами хибарок, у дверей которых рослые маонки расчесывали себе волосы, кабачков, битком набитых солдатами, мясных лавок и живодерен.
   «Что же это мне наврали про Восток? – думал великий Тартарен. – Здесь еще меньше тэрок,чем в Марселе».
   Вдруг он увидел прямо перед собой выбрасывавшего длинные ноги, надутого, как индюк, великолепного верблюда. Сердце у Тартарена сильно забилось.
   Вот уже верблюды! Значит, и львы недалеко. В самом деле: минут через пять он увидел целое войско охотников на львов, двигавшееся ему навстречу с ружьями за плечами.
   «Трусы! – поравнявшись с ними, подумал наш герой. – Трусы! Выходить на льва целым отрядом, да еще и с собаками!» Он не допускал мысли, что в Алжире можно охотиться на что-нибудь другое, кроме львов. Однако у охотников был такой добродушный вид – вид торговцев, почивших от дел, – а в охоте на львов с собаками на своре и с ягдташами у пояса было что-то до того патриархальное, что Тартарен, слегка заинтригованный, не выдержал и обратился к одному из этих господ:
   – Ну что, приятель, хорошо поохотились?
   – Недурно, – ответил охотник, испуганным взглядом окинув внушительные воинские доспехи Тартарена.
   – Много убили?
   – А как же... Порядочно... Вот посмотрите.
   И алжирский охотник показал на свой ягдташ, до отказа набитый кроликами и бекасами.
   – То есть как? В ягдташи?.. Вы кладете их в ягдташи?
   – А куда же еще прикажете их класть?
   – Значит, они... совсем маленькие?..
   – Есть маленькие, есть и побольше, – пояснил охотник.
   Он спешил домой и, прибавив шагу, быстро нагнал товарищей.
   Бесстрашный Тартарен в изумлении продолжал стоять прямо посреди дороги... Затем, подумав с минуту, он сказал себе: «А, это они мне очки втирают!.. Ничего они не убили...» И продолжал свой путь.

   Между тем дома и прохожие попадались все реже. Спускалась ночь, очертания предметов расплывались... Тартарен из Тараскона шагал еще с полчаса... Наконец остановился... Была уже глубокая ночь. Ночь безлунная, и только частые звезды пронизывали ее мрак. На дороге ни души... Наш герой утешился мыслью, что львы не дилижансы и что ходить по большим дорогам им не расчет. Он свернул в поле... Что ни шаг – рытвины, кусты, колючки. Не беда! Он шел все дальше и дальше... И вдруг – стоп! «Здесь пахнет львом», – решил Тартарен и, повернувшись сперва направо, потом налево, дважды с силой втянул в себя воздух.

V
Бах! Бах!

   Перед ним простиралась дикая пустыня, заросшая причудливыми растениями, теми самыми восточными растениями, которые так похожи на ощетинившихся зверей. Их громадные тени, казавшиеся еще длиннее при бледном свете звезд, тянулись по земле во всех направлениях. С правой стороны неясно очерчивалась тяжелая громада гор – быть может, Атлас!.. Слева глухо рокотало невидимое море... Где же и водиться диким зверям, как не здесь?
   Положив одно ружье перед собой, а другое взяв в руки, Тартарен стал на колено и замер в ожидании... Так он прождал час, другой... Никого!.. Тут он вспомнил, что знаменитые истребители львов, о которых он читал в книгах, никогда не ходят на охоту без козленка: они привязывают его, сами располагаются в нескольких шагах, дергают его за веревку, а он блеет. За неимением козленка тарасконец решил прибегнуть к звукоподражанию и жалобно заблеял: «Мэ-э-э! Мэ-э-э!..» Сперва совсем тихо, ибо в глубине души он все-таки побаивался, как бы лев и правда его не услыхал... Затем, убедившись, что никто не появляется, заблеял громче: «Мэ-э-э!.. Мэ-э-э!..» Опять никого!.. Тогда, сгорая от нетерпения, он проблеял несколько раз подряд: «Мэ-э-э! Мэ-э-э! Мэ-э-э!..» – столь громогласно, что на козленка это уже мало было похоже, а скорее напоминало быка...
   Внезапно впереди, в нескольких шагах от него, что-то темное, громадное припало к земле. Тартарен притаился... Это «что-то» нагнулось, обнюхало землю, отскочило, напружилось, пустилось вскачь, затем вернулось и вдруг остановилось как вкопанное... Вне всякого сомнения, это был лев!.. Теперь уже явственно были видны четыре короткие лапы, могучая шея и два глаза, два больших глаза, блестевших во тьме... На прицел! Пли! Бах! бах!.. Готово! Вслед за тем прыжок назад, охотничий нож крепко зажат в руке.
   В ответ на выстрел тарасконца послышался отчаянный рев.
   – Вот оно! – вскричал славный Тартарен и, широко расставив свои крепкие ноги, приготовился к битве со зверем, но зверю было совсем не до этого: он с ревом умчался во всю прыть. Тартарен, однако, не шевелился. Он поджидал львицу... Совсем как в книгах!

   На беду, львица не появлялась. Прождав часа три, тарасконец почувствовал, что силы ему изменяют. Было сыро, холодно, с моря дул резкий ветер.
   «Что, если я посплю до рассвета?» – сказал он себе и, чтобы не схватить ревматизма, решил разбить палатку... Но – черт бы ее побрал, эту палатку: устройство ее оказалось столь хитроумным, столь хитроумным, что ему так и не удалось ее раскрыть.
   Целый час он корпел, пыхтел – проклятая палатка все не раскрывалась... Бывают зонтики, которые так с нами шутят во время самого ливня... Выбившись из сил, тарасконец швырнул это приспособление на землю и, ругаясь, как истинный провансалец, лег прямо на него.
   – Та-та, ра-та, та-ра-та!
   – Это еще что?.. – подскочив, воскликнул Тартарен.
   Это африканские стрелки трубили зорю в мустафских казармах... Истребитель львов в полном изумлении протер глаза... Он-то думал, что кругом пустыня!.. А знаете, где он спал? На грядке артишоков, между цветной капустой и свеклой. В его Сахаре произрастали овощи... Совсем близко, на прелестном зеленом склоне Верхнего Мустафы, блестели обрызганные утренней росой белые алжирские виллы: точь-в-точь окрестности Марселя, его дачи и мызы.
   У спящей природы был вид мещанки-огородницы, и это крайне удивило бедного Тартарена и привело его в прескверное расположение духа.
   «Местные жители сошли с ума, – говорил он себе. – Разводить артишоки под носом у льва!.. Ведь я же все-таки не грезил... Львы сюда заходят... И вот доказательство...»
   Доказательством являлись кровавые пятна, которые зверь, убегая, оставлял за собой. Нагибаясь над следом, то и дело оглядываясь по сторонам и сжимая револьвер в руке, отважный тарасконец шагал-шагал через артишоки и, наконец, вышел к полоске овса... Примятый овес, лужа крови, а в луже крови лежал на боку, с зияющей раной в голове... угадайте, кто?
   – Да лев же, черт побери!..
   Увы! Осел, один из тех малюсеньких осликов, которых так много в Алжире и которых там называют «вислоухенькими».

VI
Появление львицы. Страшная битва. Сбор молодцов

   Первым душевным движением Тартарена при виде злосчастной жертвы была досада. В самом деле: вислоухенький – это немножко не то, что лев!.. Затем досада сменилась жалостью. Бедный вислоухенький был так мил, у него была такая добродушная мордочка! Бока его, еще теплые, поднимались и опускались, как волны. Тартарен стал на колени и концом своего алжирского пояса попытался остановить у несчастного животного кровотечение. Великий человек, ухаживающий за маленьким осликом, – ничего трогательнее этого нельзя себе представить!